Форум » Город » "В родных стенах и нега, и приют..." - 31 мая, после шести вечера, дом Бальдуччи » Ответить
"В родных стенах и нега, и приют..." - 31 мая, после шести вечера, дом Бальдуччи
1453: Ей мнилось, что лишь за морем — спасенье, Что ей грозила смерть в Европе всей; Лудовико Ариосто «НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД», песнь I
Ответов - 36, стр:
1 2 All
1453: ... Дальнейшее совместное путешествие мессера Бальдуччи к дому, столь недавно бывшему похожим на склеп, прошло без осложнений. Да и кто бы посмел поднять дерзкий взгляд, а уж тем более сказать непристойное слово, на греческом или италийском языке, в лицо или вслед османскому вельможе, окруженному кольцом телохранителей и озиравшему почти быстро пустевшие улицы со спины арабского скакуна, на которого, по теперешним временам, дали бы пять, а то и десять вчерашних невинных дев и благородных матрон? Впрочем, слов было сказано немало, и немало было послано вслед наглым туркам гневных и вызывающих взглядов, но делалось это все из-под надежных укрытий и притворенных ставень, шепотом, как если бы те, кто преодолел доселе нерушимую твердыню, могли иметь и другие, тайные и чудесные свойства. Резня, учиненная в доме консула, показала, что завоеватели не станут выжидать повода, чтобы обрушить свой гнев на несчастных, как бы высоко не было их положение; на фоне этой чудовищной бойни сплетни о произошедшем в доме почтенного генуэзца, даже если и просочилось сквозь надежные стены, уже успело померкнуть и вовсе забыться. Тем больше было изумление султанского друга - изумление, которое он, впрочем, не выказал спутникам, по привычке тая свои мысли от чужих глаз и ушей - что жилище италийца не одиноко: стоило отряду остановиться возле дверей, из-за которых не проникало ни единого, самого тонкого, лучика света, как из ближайшего переулка появились несколько янычар, без угрозы, но с решительностью преградившие путь тем, кто явно вознамерился проникнуть в место, вверенное им к охране безжалостным агой. Власть этого приказа была так велика, что, даже узнав Румели-пашу, они не изменили намерений; возглавлявший группу юноша, судя по одежде - едва поступивший на пост порученец, в немногих словах поведал евнуху о том, что поставлен здесь охранять покой и безопасность почтенного ширазского лекаря. Весть эта возымела на Шэхабеддин-пашу такое же действие, как запах спелого китайского яблока, вызревшего под солнцем и политого щедрым дождем, на кошку. Лицо красавца скривилось; явно терзаемый сомнением, он бросил взгляд на своего пленного и, тронув шпорой коня, заставил того сделать поворот. - Здесь мы с тобою простимся, старик,- произнес он по-гречески, пользуясь тем, что на улице, кроме них, не было ни души и его голос звонко разносился среди окружающего молчания, достигая всех нужных ушей.- Не забудь, что мы ждем тебя ко двору светлейшего султана с дарами, которые ты,- усмешка показалась на подведенных кармином губах,- собирался преподнести ему от чистого сердца и на благо твоей и нашей страны. Не позабудь.
Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи с достоинством поклонился, не испытывая никакого облегчения от отступления Шэхабеддин-паши (или бегства – толкование зависит исключительно от благорасположенности или неприязни к рекомому Шэхабеддин-паше). Однако, невзирая на неприятные чувства, внушенные евнухом, генуэзец не ощущал никакого торжества. Должно ли торжествовать преследуемому шакалами путнику в пустыне, заслышав рык льва? Несчастный торговец глядел на свое собственное жилище с опаской: за недолгое время отсутствия хозяина оно, похоже, приютило не меньше, чем великана-людоеда. Впрочем, грозные воины, преградившие путь единоверцам и собратьям по оружию, не препятствовали войти двум старикам, видимо, не усмотрев в них угрозы для тех, кого они были поставлены охранять. Сделав знак нищему держаться подле себя, Бальдуччи уверенно постучал в запертую дверь. Не заслышав торопливого топота несущейся со всех ног прислуги, мессер Луиджи загрохотал кулаком по створке, вымещая на ней накопившееся раздражение. Уж сколько ему, бедному, пришлось вытерпеть – и теперь вновь! И где, в собственном доме! – Немедленно отоприте! Вы оглохли или ослепли, что держите хозяина на пороге? – возопил он в праведном возмущении.
кардинал Исидор: Сухая рука, черная от пыли и грязи, за минувшие дни отершая не один лоб, покрытый предсмертной испариной, и обнявшая не одни плечи, сотрясающиеся от рыданий, легла на запястье разгневанного генуэзца. Высокая, окаменевшая на пороге фигура в нищенском балахоне больше всего напоминала сейчас пугало, выставленное радетельным хозяином в огороде: массивные костистые плечи походили на перекладину, с которой, струясь до земли, мело дорожную пыль грязное полотнище. Больше никаких признаков человека под нм не наблюдалось, и потому слова, слетевшие с иссушенных губ, навели бы скорее на мысли о колдовстве, чем о том, что такие звуки может произносить человек из плоти и крови. - Имей терпение, брат мой,- легкие старика захрипели, подобно двум ссохшимся мехам, издавая целый водоворот клокочущих и сипящих звуков. Однако, долгое путешествие, как видно, не лишило его рассуждения, и новый пленник Румели-паши добавил на итальянском, с северным выговором, столь часто звучавшим по берегам реки Волано*, где произошел столь крутой переворот в судьбе лежавшего в руинах города и самого того, кто предстал сейчас под личиной нищего. - Домочадца твои, как то надлежит добрым христианам, возносят молитвы о твоем здравии и скорейшем возвращении. Не гневи же Господа, впадая в грех, более присталый несуразным язычникам, чем тем, кто только что невредимым вышел из их рук. Не всем так повезло...- глаза старца невольно скользнули в ту сторону, где наверное уже продолжили тяжкий путь оставленные ими пленницы. * Река в Ферраре
Луиджи Бальдуччи: В словах этих было так много справедливого, что разгоревшийся гнев мессера Луиджи унялся, устыдившись собственной силы. К тому же, по ту сторону запертой двери слышался столь любезный слуху торговца спешный шаг нерадивого (или чересчур робкого) привратника. За приотворенным смотровым окошком мелькнул черный блестящий глаз, послышалось изумленное сдавленное восклицание, и, к вящему удовлетворению сьера Бальдуччи, наконец отрывисто лязгнул отпираемый засов. – Хозяин! Мессер! – радостный возглас сменился настороженным взглядом в сторону спутника генуэзца. Мессер Луиджи не счел нужным ни оспорить, ни подтвердить это совершенно очевидное заявление, и вместо того бесцеремонно оттеснил застывшего в остолбенении слугу и прошествовал вовнутрь. Обернувшись на замешкавшегося старика-нищего, рачительный хозяин снизошел до объяснений, облекши их в форму распоряжений. – Кликни прочих слуг и скажи, что я велю подготовить лучшие комнаты для сего почтенного человека и приказываю прислуживать ему со всевозможным тщанием и уважением. Это мой гость. В глазах слуги блеснула тоскливая паника. С часа, как пал обреченный город, любой, кто имел несчастье отлучиться за порог этого дома, приводил с собою людей, один другого причудливей, однако сьер Бальдуччи, оплот основательности, рассудительности и благоразумия, ныне переплюнул и молодого дьякона, и юную ромейскую гостью. – Да, хозяин, – слабеющим голосом проблеял привратник.
кардинал Исидор: Между тем пленник, о котором почтенный хозяин дома выказал столь похвальную заботу, тоже перешагнул порог, да так и остался стоять, уподобясь жене Лота, которая, как известно, обращена была богом Авраама и Иакова в соляной столб за свое чрезмерное любопытство. Должно быть, как это часто бывает, само чудесное спасение прошло мимо его утомленного разума, и только теперь, ощутив тепло человеческого жилья, внезапно понял, что силы покинули его, и что каждый следующий шаг может стать последним. Так и случилось: когда ноги пленника, обязанного сьеру Бальдуччи своей свободой и, может быть, самой жизнью, ослабели. Он задрожал и пошатнулся, начав заваливаться в сторону: так кренится одним боком к земле старый, давно заброшенный дом. Опоры его давно подгнили, со стен облезли и рассыпались в прах фрески, изображавшие нимф и дриад (или, напротив, отражавшие строгие и благочестивые помыслы хозяина, воплотившиеся в фигурах Мадонн и ангелов); крыша, как облезшая с трупа плоть, готова вот-вот обнажить остов и ребра.
1453: Каким бы нерасторопным ни показался мессеру Луиджи привратник, в эту минуту Карло не растерялся, более инстинктивно, чем сознательно, приняв в объятия смердящую охапку костей и лохмотьев, о чем незамедлительно пожалел – до чрезвычайности не хватало третьей руки зажать нос и тем самым уберечь ноздри, сделавшиеся сейчас крайне чувствительными, от невыносимого зловония. По счастью, подбежали прочие слуги, и в промежутках между радостными охами Карло передал свою ношу двум другим, шепотом передав по дороге хозяйские наставления насчет гостя, приукрасив их грозным пошевеливанием густых бровей, чтоб не вздумали отказаться. То ли брови Карло обладали чудодейственной силой внушения, то ли обоняние других слуг обладало меньшей чувствительностью, но привратника немедля избавили от почетной ноши, и тот смог вернуться к непосредственным обязанностям – замыканию дверей.
Тахир ибн Ильяс: ... Эта картина, у верующего христианина несомненно вызвавшая бы в памяти воспоминания о снятии с Креста, именно в эту минуту обогатилась еще одним зрителем. Тахир ибн Ильяс, любопытство которого составляло один из самых больших недостатков (или как знать, возможно, самых несомненных достоинств) этого умудренного опытом человека, волею Провидения появился на верхней ступеньке лестницы именно в тот момент, когда никем не узнанный кардинал, словно сноп, рухнул на с трудом оттертые доски прихожей. Потаенный смысл этой сцены, ее причины и начало были, разумеется, сокрыты от его взора, но увиденного с лихвою достало, чтоб энергичная натура перса воззвала к немедленному действию. С живостью, едва ли свойственной его возрасту, ширазец спорхнул по ступеням, ловко подхватив полы своего халата; правоверный в мечети не успел бы возгласить шахаду, как он уже вклинился в общество суетящихся слуг, расталкивая всех локтями и громко командуя, что надо сделать, дабы привести в себя человека столь почтенного возраста. По счастью, большая чалма, занимающая столь почетное место на голове этого ученого мужа, а также в его жизни и нашем скромном повествовании, была благополучно им позабыта в комнате киры Анны - ибо неизвестно, не приняли бы челядинцы почтенного негоцианта друга за завоевателя, и не поспешили бы, не медля, отомстить за все, чего довелось им натерпеться за минувшие дни.
Луиджи Бальдуччи: Опасения почтенного ширазца были напрасными – в узком пространстве передней творилось сущее столпотворение вкупе с оживленной перебранкой, вызывавшее в памяти достославную Вавилонскую башню. Двое слуг, коим выпала честь поддерживать важного гостя сьера Бальдуччи, заступали путь прочим, кто желал самолично убедиться в возвращении хозяина не в виде бледного призрака, а живым и вполне здоровым на вид. В ошеломлении мессер Луиджи наблюдал эту живописную картину, а затем пророкотал, перекрывая гам, позабыв кроткие увещевания мудрого старца, чье смиренное претерпевание невзгод теперь угрожали самой его жизни: – Довольно! Так-то вы мне рады, что готовы навлечь позор на мою седую голову, забыв и стыде и милосердии! Живо, живо! Несите наверх в лучшую спальню, подайте вина и крепкого бульона, а если понадобится, то и лекаря! А потом мне ванну и ужин, – уже более мирно заключил он.
Тахир ибн Ильяс: Настойчивость, с которой почтенный хозяин дома - а вид и поведение незнакомца не оставляли сомнений, что именно ему принадлежало гнездышко, которое нескольким ранее ширазец уже счел перешедшим в обладание бедняжки Михри - старался оказать почти насильный почет своему спутнику, не помешала ширазцу одновременно делать свое дело и вести наблюдения, из которых последовали довольно важные выводы. Оборванный старик, больше похожий на дервиша, как видно, был весьма значимой персоной, иначе трудно объяснить, с чего бы жирный индюк, клекотавший сейчас перед всеми и потрясавший зобом, вдруг перестал рыть лапой землю и бросился защищать чужого гадкого утенка. Хотя, конечно, чего не случается на белом свете, иногда и сыновья богатеев трогаются умом с горя и, сняв аксамитовый кафтан, пускаются с дервишами в дальние дороги, где спутниками их бывают лишь кипарисы, да аромат жасмина, да шакалий лай. Недаром же говорят, что купец из Аравии в страну Син едет с тысячей дирхемов, а возвращается с тысячей динаров*, несмотря на пустыню и сотни грабителей на пути. Несомненно, внешность мессера Бальдуччи была весьма располагающей, но, должно быть, предубеждение против людей его профессии было впитано с молоком матери Тахиром ибн Илиасом, отцы и деды которого веками почитали за доблесть входить с равной готовностью во дворец падишаха и в лачугу бедняка. Словом, доверенный воспитатель ага янычар предположил - или скорее почуял, как чует лисица, что курятник давно заперт, а хозяйские псы еще на цепи - что упомянутый нищий был птицей куда поважнее, чем та, что потрясала своей бородой перед суетившимися слугами. В другой час он не преминул бы отправиться за странным оборванцем и разузнать, что понудило латинца окружить его таким почетом... но сейчас куда как интереснее, а, главное, гораздо более необходимо было выяснить, как примет грозный глава семейства вернувшуюся под его кров киру Анну. Привычные ему обычаи сделали мессера Луиджи если не опекуном вчерашней девицы, то, по крайней мере, доверенным лицом ее отца, и это придавало незнакомцу определенный вес в его глазах. Хочешь, не хочешь, а взять за себя девицу Мехмет-паша вознамерился, похоже, честь по чести, а, стало быть, присутствие мужчины на брачной церемонии было необходимо. И лучше было бы, если б этот мужчина с самого начала был к будущему супругу киры Анны благорасположен. Посторонившись, и позволив слугам вынести, наконец, почти бездыханное тело, он, очень вовремя вспомнив о христианских обычаях, первым приветствовал возвратившегося домовладельца, коснувшись поочередно рукой лба, уст и груди. * динар равнялся примерно 20 дирхемам.
Луиджи Бальдуччи: Лишь теперь сьер Бальдуччи обратил внимание, что количество его домочадцев увеличилось на единицу – и если б он знал, что не на нее одну! Застигнутый врасплох, мессер Луиджи тем не менее умудрился отвесить ответный поклон, некоторая скованность и надменность коего объяснялась застуженной ночным воздухом спиной. Он возвел очи к потолку, словно на нем сумел бы прочесть выписанное каллиграфическим росчерком объяснение всех нынешних несуразиц, и уже собрался сурово осведомиться у незнакомца «Кто таков?», как замер с приоткрытым ртом при виде тонкой женской фигурки, скользнувшей по лестнице. – Так... – многозначительно произнес он, поглаживая бороду. Впрочем, искать отгадку для появления киры Анны купцу долго не пришлось. С грохотом почти скатившись со ступенек, давешний мальчишка-прислужник летел как на крыльях впереди ромейки. – Вот радость-то! – верещал он пронзительно. – Хозяин вернулся, а до того монна Анна возвратилась. Только мы все такого страху натерпелись, когда увидали тех разбойников, что за ней шли. Один я не испугался, – гордо выпятил служка тощую цыплячью грудь. – Но они ушли, усмиренные аки львы в Данииловом рву, – щегольнул он не так давно обретенными познаниями. Мессер Луиджи имел свое мнение, какой молитвой или заклятьем отвадили от его жилища грозных воинов. Несомненно, девица была возвращена Заганос-пашой в залог заключенной сделки, и, собственно, после того, как утратила право именоваться девицей. Взор, направленный навстречу ромейке, налился темнотой. Эту женщину ему придется терпеть не только здесь, но и в своем доме в Генуе. – Какая... нежданная радость, монна Анна, – проскрипел он, – тем более полная, что невзгоды ничем не омрачили вашей красоты и свежести.
Анна Варда: Анна сдержанно кивнула. Готовясь и боясь встретить осуждение и упрек, она видела их там, где, возможно, существовало лишь невысказанное намерение. Но согрешившая и запятнанная совесть становится особо чуткой и прозорливой. – Благодарю, – ответила она, совладав с охрипшим голосом, медленно спускаясь по ступенькам, одна за другой, и скользя затрепетавшими пальцами по витым перилам. – Однако не могу сказать того же о вас, кир Луиджи. Вы по всему нуждаетесь в отдыхе и покое. Успели ли распорядиться о том, чтобы слуги приготовили все необходимое? Если нет, то позволено ли будет мне...
Тахир ибн Ильяс: Италиец не выразил порицания в адрес своей подопечной, но тон его голоса и весь вид, принятый этим почтенным человеком, не мог обмануть: "Кир Луиджи", как назвала его незаконная супруга Мехмет-паши, явно знал или подозревал о том, что произошло с ней минувшей ночью, и еще более явно не испытывал по этому поводу ни единой крупицы радости. Если бы Тахиру ибн Ильясу потребовалось описать состояние, в котором он нашел уважаемого хозяина дома, вероятнее всего, ширазец прибег бы к цветистым и ярким сравнениям, суть которых была бы одна: взгляд, который устремил сейчас Луиджи Бальдуччи пропавшую и вернувшуюся под его кров гречанку, более всего походил на взгляд голодного волка, замершего на краю опушки в десятке шагов от отбившегося барашка, и терзаемого двумя противоречивыми жаждами: впиться сейчас же клыками в его нежное горло - и не попасться собаке, которая, пусть и невидимо, сторожит отару и лаем может привлечь внимание господина. И собака эта, вернее, тот старый пес, роль которого в сцене досталась ширазцу, поспешил подать голос: - Милость свою Творец Всемогущий простер над тобой, добрый человек, позволив тебе достигнуть гавани после плавания в бурном море!-провозгласил он, воздевая руки и поднимая глаза к небу, а вернее - к потолку дома, не так давно ставшему немым свидетелем начала этого шторма.- Ибо в черный час нет ни правого, ни виноватого, и все люди равны перед Всемогущим, и ему, единственному, решать, кто достигнет берегов на утлой лодчонке, а чей роскошный корабль, увлекаемый сотней гребцов, внезапно разобьется о скалы. И что может сделать тот, кому выпало воротиться, как не благодарить Его, Милостивого и Милосердного? Благословение этому дому и всем находящимся в нем, да продлит Аллах их дни и даст им увидеть внуков своих внуков! Этому велиречивому вступлению позавидовал бы любой сельский имам, внезапно, на безлюдной дороге, встретивший Харун-ар-Рашида; быть может, сравнение и не делало чести красноречию и способностям старого перса, но было вполне уместным, если считать, что он был незваным гостем в чужом доме, который не так давно залили человеческой кровью по приказу его ученика.
Луиджи Бальдуччи: – В том нет нужды, мадонна, – начал было сьер Бальдуччи, отвергая предложенную помощь, когда вмешался плешивый незнакомец в сопровождении обильного водопада слов, более уместных на книжном пергаменте или навощенном полу дворцовых покоев. После словесной схватки с Румели-пашой – истинным сыном змея и гадюки! – утомленный язык торговца распух, как брюхо гниющей рыбы. Но из двух зол надо было выбирать между велеречивым стариком и опозорившей себя женщиной, мессер же Луиджи было голоден и грязен, следовательно, недостаточно благодушен для прощения и слишком устал для лицемерия. – Мудрость говорит твоими устами, почтеннейший, отозвался он на любезное обращение, пропустив попытку исподволь обелить монну Анну. – И вдвойне счастливец – тот, чьему возвращению рады, – купец бросил косой взгляд на Анну, давая понять, что эти слова и скрытое сомнение в них относятся и до нее, а уж она сама пусть истолкует их, как подскажут совесть и стыд.
Андреа Торнато: Разнежившись в объятиях Михримах, ее супруг совершенно потерял счет времени и даже позабыл о том, в чьем доме они пребывали, как и о прочих людях, с которыми в последние несколько дней столкнуло его всемогущее Провидение. Возможно, он так бы и продолжал ласкать возлюбленную, покуда нужда не вынудила его озаботиться пищей - но и тогда он незамедлительно вернулся к жене, чтобы разделить с ней их первую трапезу, - если бы не шум, недвусмысленно дававший понять, что в доме происходит нечто важное. Не опасное - ведь османы немедля ворвались бы во все покои дома и учинили резню и насилие, но то, что, повинуясь как любопытству, так и здравому смыслу, пропустить было никак невозможно. Не сразу Андреа покинул супружеское ложе, что оправдывалось юной свежестью Михримах и той любовью, что она сумела внушить венецианцу, немалых сил ему стоило одеться и переступить порог, а не ринуться обратно, чтобы вновь познать радость единения. Пренебрегши долгополым одеянием, которое он со смирением носил столько лет, молодой мужчина явился пред очи собравшихся. - Мессер Бальдуччи? Вы? Вам удалось сбежать? - еще не преодолев все ступеньки, потрясенный Торнато жадно изучал глазами своего родича, в надежде не обнаружить на нем следов страданий и тяжелого выбора, перед которым, в обмен на свободу, нередко ставили пленников.
Луиджи Бальдуччи: – И вам здравствовать, мессер Андреа, – слегка ворчливо откликнулся чудом спасенный. Учитывая сущность сделки, заключенной негоциантом с султанским визиром, довольство Бальдуччи ощущал больше, чем позволил себе выразить. В свою очередь, генуэзец, как заправский костоправ, взглядом ощупал молодого человека и пришел к удовлетворительному выводу, что его юный родственник пребывает в отличном здравии – и по правде сказать, в куда лучшем состоянии духа, чем то, с каким он покинул Бальдуччи. Румянец во всю щеку и блеск в глазах, верные признаки здоровья душевного и телесного красноречивей всяких слов свидетельствовали о том, что осиротевший племянник утешился, и мессер Луиджи невольно задумался об источнике забвения, из которого сумел испить недавно обезумевший от горя и гнева дьякон. – Бежать? Зверю из капкана можно сбежать, пожертвовав лапой или хвостом. Благодарение Господу, мне не пришлось претерпевать таких жестоких лишений. Нынешних охотников интересует плоть иного рода: бряцающая и звенящая. Какой частью тела поступились вы, сьер Торнато, чтобы быть здесь с нами?
Андреа Торнато: - Моя жертва была отнюдь не добровольной и принесена два дня назад на перамской площади, - чело Андреа вмиг помрачнело. Нежные ласки супруги помогли ему временно забыть об утрате, но райские кущи остались за дверью спальни. - Вам ли не знать. Лишь теперь, обменявшись этими странными приветствиями с хозяином дома, Торнато смог внимательнее разглядеть гостью Бальдуччи. Анну Варда он не видел с давешней ночи, когда та спасалась бегством из дворца Подесты, и теперь, променяв защиту вдовой императрицы на дом опекуна, стояла перед последним, очевидно, не испытывая облегчения от этой встречи. Пропустив начало их беседы, венецианец мог лишь догадываться, чем именно была опечалена ромейка. Визит Заганоса, как и пребывание под одной крышей с легатом самого Папы, остались вне ведения Андреа, что было и лучше - удивительные вещи следовало преподносить постепенно. - Искренне рад видеть вас в добром здравии, кира.
Анна Варда: Появление латинского священника не стало неожиданностью для Анны, ранее упрежденной о его присутствии в доме верной Филоменой, но все же ромейке понадобилась вся ее выдержка, чтобы спокойно встретиться в одно и то же время с теми двумя, кто днем раньше оставил ее в двусмысленной ситуации. Впрочем, Андреа со своей чудесной женитьбой имел полное право на свою долю любопытства и изумления. И как же отличалось его приветствие, при формальной схожести, от холодного обращения Луиджи Бальдуччи! По всей видимости, диакон более был склонен к милосердию и нежеланию судить, чем торговец. Анна вздернула подбородок: какое право имел этот низкорожденный смотреть на нее, как грязь под ногами? Что бы они ни совершила, как бы ни оступилась, уважение к Михаилу Варда и дружеские узы, связывавшие его с ним, должны были удержать кира Луиджи от чрезмерной суровости к его дочери, тем паче выраженной прилюдно. Бальдуччи избрал плохой способ взывать к девической стыдливости, уязвляя гордость ромейки. – Не меньше, чем я рада узнать, что пребываете в благополучии и счастии, – проговорила Анна, делая шажок навстречу Андреа и избегая смотреть на опекуна. – Служанка передала мне, что отныне вы женаты. Позвольте же поздравить вас, – лукавая улыбка коснулась губ ромейки, – по слухам, супруга принесла вам в дар красоту, а в лице ее дядюшки, кира Тахира, – быстрый ее взгляд метнулся к Тахиру ибн Ильясу, – вы обрели неиссякаемый источник мудрости и познаний.
Тахир ибн Ильяс: Сколь бы не был почтенный Тахир ибн Ильяс исполнен различных достоинств, венчавшихся, словно золотая гора, алмазом скромности и воздержания, при этих словах девицы он раздулся и выпрямился, насколько позволяла скрученная возрастом и радикулитом пожилая спина. Счастье в семейной жизни, едва распробованное молодым имамом, а потому позволяющее тому вкушать лишь аромат розы, забыв о ее шипах, было, в довольно большой степени, делом рук почтенного ширазца. Да и самой ромейке было грех жаловаться на то влияние, которое он оказал на ее судьбу. Разве не ему кира Анна была обязана тем, что смогла побороть страх перед своим супругом и осушить кубок наслаждения без того, чтоб на дне остался осадок боли? Разве не его поддержка помогла стыдливости Михримах преодолеть барьер между ее верой и верой ее избранника? И наконец, разве не он в нужное время и в нужном месте подтолкнул Андреа на шаг, который - без этой настойчивости - мог бы занять долгие и долгие дни, и стоить бедной девочке многих слез и опасностей. Кто мог бы предугадать, на что решилась бы отчаявшаяся бедняжка, оставшаяся одна в чужом городе и искушаемая, с одной стороны, вспыхнувшей страстью, с другой же - желанием защитить своего возлюбленного от опасностей, какие, несомненно, подстерегали бы его, вздумай христианин дать повод правоверным счесть, что в его планы входит покуситься на ее невинность и ее веру. Словом, Тахир ибн Ильяс ощутил гордость, быть может, несколько черезмерную, но вполне простительную для того, кто одним мановением руки устроил, как ему казалось, два счастливых брака. - Аллах благословил мою племянницу, достойную госпожу Михримах,- проговорил он с важностью, вполне понятной в описанных обстоятельствах,- обрести достойного супруга и защитника в лице этого доброго юноши. Как и предписано девице, она со вниманием слушалась моих добрых советов,- в голосе лекаря появился некоторый нажим,- и в награду обрела не только свое счастье, но благосостояние и положение любимой и законной супруги.
Луиджи Бальдуччи: Сьер Бальдуччи поперхнулся и застыл, словно пораженный громом, переводя растерянно-гневный взор с Анны на Андреа в тщетном ожидании, что сьер Торнато опровергнет немыслимые слова дерзкой девчонки в этой ситуации, когда ложь была бы предпочтительнее правды. – Женился на... дядюшка... – слабеющим голосом выговорил мессер Луиджи, мужественно принимая еще один удар судьбы. О, скорбная и печальная участь племянницы монны Серафины, оказавшейся связанной с семейством, чья кровь носила в себе угрозу безумия! Только так почтенный негоциант в первое мгновение мог расценивать вопиющий поступок своего родича. – А меня не было всего лишь день... – Не, не на дядюшке, на сарацинке женился сьер Торнато! – оглушительно прокричал Пьетро (тот самый шумливый служка, чье христианское имя употреблялось крайне редко, заменяясь преимущественно на «Эй, ты!»). Пьетро подумал, что в лишениях хозяин повредил себе слух, и из самых добрых побуждений решил помочь. Как суждено любым благим начинаниям, оно тут же было сурово наказано увесистой оплеухой и советом помалкивать, когда господа беседуют.
Тахир ибн Ильяс: Конечно, трудно было бы ожидать, что досточтимый муж, под крышей которого нынче судил Аллах собраться столь пестрому и разношерстному сообществу, просиял бы от счастья и облобызал своего пылкого духом родича, прознав, что тот, возможно, в нарушенье ранее данных обедтов, избрал спутницей жизни не только иностранку, но еще и девицу, чье бесприданничество сопровождалось поклонением чуждому Богу. Именно сейчас почтенный ширазец ощутил непрочность своих позиций, ведь самому ему не раз приходилось наблюдать, как цепи, сковывавшие молодых людей задолго до их рождения, оказывались намного прочней благоуханных и сладостных уз, привязавших сердце к другому сердцу. Но если в исламе, с благословенья Аллаха, такой спор мог быть разрешен благодаря дозволению иметь не одну и не две, а четыре супруги, в доме христианина, вздумай он поступить несогласно совести, бедняжку Михримах ждала бы вовсе незавидная участь. Поэтому лекарь поторопился вмешаться, пока с уст ошарашенного торговца, который, того и гляди, рисковал отправиться следом за своим спутником на незапланированный отдых, не сорвалось каких-нибудь необратимых и вредных слов: - Женился, женился, на девице. А на ком ему было жениться, неужто на тебе, сын сороки?- его кустистые брови сошлись, придавая лицу грозное выражение, хотя голос продолжал оставаться весьма добродушным. Выражение неизбежной кары было адресовано говорливому слуге, тогда как мед предназначался для пожилого латинянина. Предубеждение, испытываемое им к купецкому роду, никуда не делось, но именно оно помогло с легкостью найти следующие слова, способные - как ему казалось - достаточно примирить галатца с неожиданным родством. - Да, на девице достойного поведения и хорошего рода. И, Аллах свидетель, с хорошим приданым, которое завтра же доставят в ее новый дом мои и ее слуги. А если в этом доме нет места для молодоженов, оно всегда сыщется в доме ее старого дядюшки, возле дворца Великого визиря.
полная версия страницы