Форум » Город » "В родных стенах и нега, и приют..." - 31 мая, после шести вечера, дом Бальдуччи » Ответить

"В родных стенах и нега, и приют..." - 31 мая, после шести вечера, дом Бальдуччи

1453: Ей мнилось, что лишь за морем — спасенье, Что ей грозила смерть в Европе всей; Лудовико Ариосто «НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД», песнь I

Ответов - 36, стр: 1 2 All

Андреа Торнато: Дабы погасить разгоравшееся пламя восточного красноречия и его схватку с генуэзской прагматичностью, помноженной на изумление и недовольство, Андреа почел за должное вмешаться, пока волею искусного рассказчика Михримах не превратилась во внучку Гаруна аль-Рашида и наследницу всех сокровищ Багдада и Магриба. - Если мессер Луиджи позволит, мы с моей супругой останемся здесь на ночь, а утром вернемся в Пераму, где у меня есть дом, - миролюбиво молвил дьякон, давая понять Тахиру, что он отнюдь не нахлебник и способен предоставить юной госпоже те же блага, что имелись в обиталище Бальдуччи. - И буду счастлив, если вы, дядюшка, отправитесь с нами, чтобы посмотреть, как устроилась монна Михримах.

Луиджи Бальдуччи: Бог свидетель, более всего генуэзец хотел услышать, что ноги мусульманки не будет в его доме, однако – вот диво! – услышав, что Андреа с молодой женой желает покинуть его кров, отнюдь не возрадовался. Не возрадовался, так как зло семейству Торнато и косвенно семейству Бальдуччи уже было причинено, неважно находится оно вблизи или на удалении. «Друзей держи близко, а врагов еще ближе» – в арсенале изречений знаменитой книжицы не числилось этого чеканного изречения, но сьер Бальдуччи охотно вписал бы его в свой реестр, сочтя на редкость тонким и глубокомысленным. – К чему такая спешка? – отозвался он в тон дьякону, поочередно обводя взором присутствующих, словно призывая их в свидетели и очевидцы. – Или слуги в этом доме чем вам не угодили? Не так за стол усадили, жестко постель постелили? Или язык позволили себе премерзостно распустить? – строгий совиный взгляд по странному стечению обстоятельств при этих словах уперся в вертлявого Пьетро, отчего тот заробел и на всякий случай схоронился за спинами старших товарищей. – Пусть ложная гордость, сиречь гордыня, не гонит вас прочь из объявленной неприкосновенной Галаты, – губы негоцианта скривились в усмешке, разделяя с Андреа обоим известный секрет, насколько зыбкой и вероломной была такая неприкосновенность, но Перама была лишена и той малости. – Не подвергайте юную супругу превратностям неверного пути. Что вы скажете отцу, вернувшись в Венецию вдовцом? «Еще любопытнее, что ты скажешь ему, прибыв женатым?» – про себя продолжил мессер Луиджи, быть может, вспоминая себя в схожей ситуации. А быть может, и нет, ведь стариковская память слаба, и первыми предает забвению грехи и грешки молодости.

Анна Варда: – Верно, – мягким голосом поддержала Анна гостеприимство генуэзского купца, дотоле молчаливо прислушиваясь к разговору. – Забота и беспокойство о том, чтобы ваша супруга как можно скорее обрела подобающее ей положение и удобство, делает честь вам и вашим чувствам, ведь женщине чрезвычайно тяжко находиться в чуждом для нее окружении, где статус ее шаток и внушает столько тревог... – темные ресницы дрогнули, скрывая от собеседников взгляд, в котором отразилось слишком многое и лишь самая малая толика касалась судьбы бедняжки Михримах. – Однако прав и кир Луиджи, остерегая против опасностей нынешнего времени и призывая пренебречь комфортом ради безопасности и покоя.


Тахир ибн Ильяс: Ни на мгновение, потребное легким девичьим ресницам, чтоб, приподнявшись, метнуть смертельную стрелу в сердце могучего воина, и сделать его несчастным до самого конца его дней, старый ширазский лекарь не сомневался, что напоминание о приданом, коим могла обогатить дом почтенного негоцианта бедная Михримах, изменит направление и силу ветра, готового задуть с гневно поджатого рта Луиджи Бальдуччи,- так, как это часто изображали на своих картах латинские мастера. Теперь, когда ее брак мог считаться состоявшимся, и когда ее супруг знал, что у него есть возможность избежать зависимости от сурового родственника и зажить своим домом, следовало позаботиться о другой паре, судьба которой не была еще настолько ясной и определенной. Но последние слова киры Анны, показавшие, сколь мало она еще доверяла своему супругу, и, главное, сколь мало полагалась на слова своего покровителя, заставили его повернуться к девице, проявлявшей свою строптивость снова и снова. - Безопасность?- переспросил он с опасной ласковостью, блеснувшей в старческих тусклых глазах как лезвие клинка, которое уже не под силу был его руке.- Ты сомневаешься, девочка, в слове, данном Великим визирем?

Анна Варда: Анна, не понуждаемая бедностью и лишениями к усвоению волчьего нехристианского закона жизни «Если не ты – то тебя», не глядела на мир через призму собственного себялюбия, и забота о новобрачной высказана была ею без какой-либо задней мысли. Нападение Тахира ибн Ильяса застало ромейку врасплох. Покраснев, она протестующе вскинула ладонь в защитном жесте, дав причину и повод думавшим о ней дурно укрепиться в своих подозрениях, а не думавшим – задуматься. – Не о том сейчас речь, – тихо, но твердо возразила она, – а о долге и выборе кира Андрея. Разве Великий визирь обещал заботу и покровительство молодой чете?

Тахир ибн Ильяс: Недоверие, выказанное ромейкой, было почти оскорбительно после всех знаков доверия и безусловной власти, которые продемонстрировал старый ширазец перед нею и ее нахальной рабыней. Забывшись - как это не раз бывало не только с ним, но и с его многочисленными и достославными предками, начиная от Дария, а то и от самого Великого Кира, почитаемых даже своими врагами-греками - и уверовав в мыслях - как это часто бывает с стоящими рядом со властью вне зависимости от крови, текущей в их венах - что ему под силу содеять многое и для многих, лекарь гордо подбоченился и изрек, задрав подбородок так, что даже жидкая бороденка вытянулась вперед, как это было принято в покоренном греками Вавилоне (воистину, все возвращается на круги своя): - Отныне и навек под покровительством Первого визиря пребывают все, кому выпала честь и счастье стать подданными султана Мехмеда Фатиха. Каждый, кто пожелает, сможет прибегнуть к его справедливости нынче же вечером. И поверьте,- не без язвительности добавил воспитатель самого жестокого и неумолимого из визирей, какие когда-либо покрывали свою голову высокой чалмой и ставили ногу на подножие трона Властителя правоверных,- султан не станет держать вас в прихожей.

Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи был одним из тех, кому волею случая посчастливилось узнать о возвышении Заганос Мехмет-паши, а среди латинян по своей осведомленности оказался едва ли не первым. Поэтому генуэзцу не составило труда увязать в единый узел два брошенных ему кончика нити, а связав – потянуть, попутно нанизав на нее и смущение Анны, и задиристость старого Тахира. Тонкие губы сьера Бальдуччи сжались в тонкую полоску, почти исчезнув в пегой от седины бороде. Следовало прекратить перепалку, каждое слово которой грозило почтенному купцу все новыми оскорблениями, однако перекрыть реку красноречия пожилого гостя, казалось, было не так-то просто. – Благодарю, мне уже довелось попробовать, какова на вкус и на ощупь справедливость первого визира, – нечистым указательным пальцем, с грязным ореолом вокруг ногтя, Бальдуччи ослабил сборчатый ворот рубашки. – Сьер Торнато, полагаю, предпочтет питаться сушеными акридами и утолять жажду дождевой водой, чем довериться его милости. Монна Анна... Впрочем, гадать, что сделает или скажет женщина, неблагодарнейшее из всех занятий.

Андреа Торнато: Беседа, и до того не отличавшаяся дружеским благодушием, грозила превратиться в обвинительную речь, если не в площадную перепалку. Смысл речей Тахира, призванных вселить в ромейку веру в добрые намерения паши, был столь же смутен для Андреа, сколь явным было оскорбление, едва не сорвавшееся с уст его собственного родича. Было оно обоснованным или нет, не следовало мужу многомудрому указывать на слабость женщины в присутствии людей малознакомых, и только лишения Бальдуччи могли послужить ему оправданием, но никак не предлогом продолжать сыпать едва прикрытыми, как нагота Евы в Эдеме, намеками. - Вы правы, мессер Луиджи, принять милость из рук человека, предавшего смерти моего дядю, станет оскорблением для его памяти. И потому я не намерен надолго задерживаться в городе, ставшем игрушкой для него и его господина. Мы с монной Михримах вскорости отбудем на мою родину, и я почту за честь пригласить всех желающих на свой корабль. Разумеется, первым из приглашенных был деспот Морейский, хранитель бесценной реликвии, но присутствующим знать о том не полагалось вовсе. Впрочем, подобная предосторожность была половинчатой: не пришло в голову Торнато, что свои намерения следует держать в тайне даже в доме предполагаемого союзника. Лишние уши, будь они привычны к персидской речи или латинским говорам, всегда означали лишние трудности. Однако счастливые люди нередко уподобляются безумцам...

Анна Варда: Если мягкосердечному дьякону придирки родича показались неуместными, то ромейке и вовсе оскорбительными. Наедине с собой и собственной совестью Анна признавала, что заслуживает сурового порицания, но на деле терпеть его желала не от любого. Кир же Луиджи наверняка прочил опозоренной девице монастырскую келью и черный плат инокини – таким холодом исполнен был его взор. Анну поразила его несправедливость и короткая память – не минуло и двух дней, как она просила перед Заганос-пашой за жизнь и голову латинянина, нынче столь спесиво воздетую. Откуда купец мог знать, что дочь его друга не подверглась насилию и дурному обращению? Случись так на деле, Анне впору было бы впасть в отчаяние, но сейчас ромейкой овладело негодование. В глазах генузца она была виновна тем, в чем не было бы ни воли, ни вины женщины, одно лишь несчастье. Ответить недостойной для ее положения колкостью Анне вновь помешало вмешательство Андреа, но бальзам его речей таил новую отраву, куда горшую и заставившую ромейку помертветь и судорожно сглотнуть. Человек, отправивший на смерть дядю кира Андрея... Несомнено, этим человеком был Заганос-паша. Анна опустила ресницы. Что ж, неужели она не знала, что руки, ласкавшие ее, прикасавшиеся к ней минувшей ночью, запятнаны кровью? Горестное это напоминание укололо Анну больше, чем все нападки Луиджи Бальдуччи, и корабль, отрадно живописуемый Андреа, не обрадовал ее. И тем паче, она не заумалась о трудностях, с которыми предстоит столкнуться судну, отплывающему из гавани, полностью подвластной туркам.

Тахир ибн Ильяс: Тонкие губы лекаря обиженно поджались. Находись он в чужом доме, или хотя бы в доме правоверного, у ширазца бы не застряло напомнить, что ради ласкового взгляда вельможи забывают не только о смерти какого-то там дяди, которого Аллах ведает, когда последний раз видел и который отписал тебе в завещании старую чалму, да моль, оставшуюся от ковра, но убийство родителей и бесчестие собственной невесты. Сколько мужей, ныне купающихся в золоте и бросающих нищим обрывки запястий*, возвысилось благодаря падению своих дочерей и жен; сколько визирей и военачальников предпочли временное беспамятство вечному забвению. Не то чтобы Тахир ибн Ильяс был сторонником мнения, что любой человек готов продать свою честь, лишь бы ему предложили достаточно, но напыщенные рассуждения купца, гнущего спину перед заказчиком за цену куда меньшую, чем его жизнь и благополучие, показались ему если не оскорбительными, то по крайней мере смешными. Ответ же Андреа, который еще нынешним утром готов был облобызать последний столб в огороде Михримах, а нынче уже раздувался, словно индюк, едва сорвав первые плоды своей страсти, был и вовсе обиден. И, как следовало ожидать, отмщение ширазца обрушилось именно на него. - Ай-ай-ай,- произнес он, конкретно не обращаясь ни к одному человеку, и приподняв голову, словно бы это сетование должны были услышать одни только стены негостеприимной обители.- Еще несколько часов назад милость мусульманина казалась здесь желанной и благословенной, а нынче уже вызывает оскомину. Одному Аллаху ведомо, что произойдет через полчаса, - с ядовитым смешком проговорил он, намекая не столько на мнимую или воображаемую ветреность Андреа, сколько на то, что город, в котором они находятся, весь, целиком, принадлежит нынче последователям Пророка. * запястьем называются не только часть руки, но и расшитые и богато украшенные части одежды, своего рода тканевые браслеты; сами браслеты тоже.

Луиджи Бальдуччи: В ответ на безрассудные слова сьера Торнато мессер Луиджи заложил руки за спину, выпятил брюхо и покачнулся, перекатываясь с пятки на носок. "У меня тоже корабль имеется, даже три корабля", - с полным на то основанием сьер Бальдуччи присовокупил к кораблю, томящемуся за цепью в гавани Золотого Рога, суда, свободно отплывшие в Геную до начала осады. В данный момент практической пользы от них было ровно столько же. Мессер Луиджи мог бы потягаться в гостеприимстве с молодым родичем, а толку? - Через полчаса, если мое слово хоть что-то значит в этом доме, будет собран ужин, - твердо произнес купец в унисон с жалобным бурчанием желудка, и оставшаяся прислуга, не увлеченная ранее прочь заботой о страждущем ромейском госте, брызнула врассыпную, в душе сожалея об изгнании с представления, в котором, как в греческой драме соединились тайна, честь семьи и нежные чувства влюбленных. - Пройдемте же в трапезную, - предложил сьер Бальдуччи, понимая, что чересчур задержался в передней, коли взаимные удивления и восклицания плавно перетекли в обсуждение вещей, коим лучше оставаться за затворенными дверьми.

Тахир ибн Ильяс: Несмотря на то, что хозяин дома не выказал явного расположения к своему гостю, и выказал достаточно очевидное недовольство случившимся с обеими девицами, которых Аллаху было угодно препоручить неусыпным и хлопотливым заботам старца из сладостного города Шираза, Тахир ибн Ильяс предпочел на сей раз счесть, что любезное и властное приглашение относится ко всем, а не только к проштрафившемуся латинскому имаму. В конце концов, разве не был он, лекарь ага янычар, его гостем и практически родственником? И неужели же законы христиан столь отличаются от законов, почитаемых мусульманами, что приглашение, произнесенное вслух, может распространяться на кого-то одного? - Пойдем, дитя,- обратился он к Анне, протянув сухую, испятнанную ладонь и едва ли не силой прихватывая и опираясь на ее белую ручку.- Мои старые ноги не могут более держать вес тела: того и гляди, старый Тахир растянется тут во весь рост, на потеху ленивым глупцам, да набьет себе второй горб рядом с первым. А положат ли меня рядом с тем оборванцем, еще не известно: слышал я, что в вашем Райском саду последние пребудут первыми или что-то вроде этого. И как это они окажутся первыми, по головам, что ли, полезут? Кряхтя и переваливаясь, словно и в самом деле намереваясь немедленно явить собой измеритель для истертого мраморного пола, с таким трудом отмытого слугами кира Луиджи от христианской, и мусульманской, и не пойми чьей крови, он с проворством заковылял в обеденный зал, в котором уже успел с удобством устроиться без ведома и позволенья владельца и расположение коего было старому лекарю было уже прекрасно знакомо. Рука его, намертво вцепившаяся в руку юной избранницы Заганос Мехмет-паши, волокла ее за почтенным ученым с такой же твердостью, как тащит иезуит к спасению нераскаявшегося грешника, убежденный, что в конце концов тот поймет, что и пытки и отсечение головы - все делалось для его, бедолаги, блага и пользы в грядущем и будущем веке.

Филомена: А что же Филомена? Что же верная служанка Анны Варда, стоявшая темной и безмолвной тенью позади своей госпожи? Не сразу до старой ромейки дошел обидный смысл речей латинянина, касаемый Анны, но сочувствие и негодование она могла выразить лишь сопением, пыхтением, да прикосновением к локтю хозяйки – знаком, что не стоит принимать близко к сердцу ворчание и спесивость купчишки, и уж потом, наедине, обстоятельно растолковать юной подопечной, как и в чем он прискорбно заблуждается. Потому прыть ширазского лекаря отнюдь не пришлась Филомене по сердцу; впору кричать истошно: «Держи вора!», глядя как ловко тот похищает ее, филоменину привилегию. Вот уж воистину, каков господин – таков и слуга! Рабыня бы не замешкалась, уцепилась бы за второй локоть Анны, не останови ее опасение выставить госпожу в смешном свете, а также боязнь более высокого свойства, сродни той, которая на соломоновом суде повелела настоящей матери уступить свое родное, плоть от плоти, дитя лживой самозванке.

Луиджи Бальдуччи: Почтенному негоцианту вослед ромейской рабыне оставалось лишь подивиться ловкости немощного, казалось бы, старца. Ну, ровно тощее и суковатое деревце, что сотню лет проскрипит. Однако ж приглашение распространялось и на него, и на монну Анну, чьей рукой по-хозяйски завладел новоявленный родственник Андреа Торнато, к вящему удивлению мессера Луиджи. Впрочем, хлебосольство генуэзского торговца распространялось и за пределы невеликой передней. – Смею льстить себе надеждой, что к нам присоединится и ваша супруга, сьер Торнато, – церемонно обратился Бальдуччи к замершему в нерешительности дьякону, для себя истолковав причину его нерешительность именно так. – Знаю, что привыкла она к другим обычаям, но с нынешнего дня для нее все пойдет по-другому. И легче начать с малого, нежели с большого, – заключил он с внушительной назидательностью. Не признаваться же, что уважаемого купца, члена гильдии, томит то же презренное любопытство, которое, как блохи, изводит вертлявого Пьетро.

Андреа Торнато: Резкость генуэзца едва не вызвала неприязнь у его молодого родича, хотя тот пользовался гостеприимством недавнего пленника и вынужден был согласиться с тем бесспорным доводом, что лишения делают мягче нравом лишь святых праведников. Однако приглашение Бальдуччи вновь вернуло молодожену почтительность и благодарность, уместные в нынешних обстоятельствах. - Благодарю вас, мессер Луиджи, я немедленно поднимусь к монне Михримах, - при имени жены щеки дьякона порозовели, как у невинной девицы на выданье, которой говорливые соседки только что поведали о грядущих прелестях супружеской жизни. Именно они живо предстали пред взором того, кто каких-то полчаса назад нежился в ласковых объятиях любимой. - И ежели это возможно, велите прислать ей латинское платье, приличествующее даме нашего круга, и какой-нибудь камзол для меня. Андреа с улыбкой пожал плечами, прикрытыми лишь полотном сорочки, после чего, отвесив всем собравшимся трапезничать достаточно почтительный полупоклон, поспешил наверх.

Луиджи Бальдуччи: Улыбка эта могла сказать проницательному наблюдателю больше, чем уверения в нежных чувствах, на которые не скупятся влюбленные, и коей по словам поэта надлежит верить более, нежели россыпям словесных жемчугов и лалов. Мессер Луиджи встревожился бы еще сильнее, не снедай почтенного купца своекорыстные заботы, где оставалось весьма мало места дьякону и его новоиспеченной супружнице, много меньше, чем Анне Варда с ее приданым и наследством. «Оставь больного заботам врача, а мертвеца – священнику». Согласно этой сентенции Бальдуччи проводил родича недолгим взглядом и оборотился к Филомене. – Ступай за госпожой, – повелительно произнес он, – я буду чуть позже, лишь переменю платье, – и купец брезгливо тряхнул ладонями, словно сбрасывая с себя всю грязь и нечистоту дурно проведенных суток.



полная версия страницы