Форум » Город » "Что Бог соединил..." - 31 мая 1453, дом Луиджи Бальдуччи, вечер » Ответить

"Что Бог соединил..." - 31 мая 1453, дом Луиджи Бальдуччи, вечер

кардинал Исидор: «Если какой брат имеет жену неверующую,и она согласна жить с ним,то он не должен оставлять ее; И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим. Иначе дети ваши были бы нечисты, а теперь святы. Если же неверующий хочет развестись, пусть разводится; брат или сестра в таких случаях не связаны; к миру призвал вас Господь. Послание к Коринфянам 7, 10-18

Ответов - 25, стр: 1 2 All

кардинал Исидор: ... Пленник, которого с почетом проводили в лучшие комнаты - а, пока не были уплачены за него выкупные деньги, формально он все еще оставался рабом султанского раба - пребывал в состоянии крайнего измождения. С момента, когда его ушей коснулась человеческая речь, речь христианина, которому были знакомы слова "любовь" и "милосердие", он впал в состояние, подобное живой смерти, и говорил и двигался, как бы сказали образованные люди того времени, механически: поднимал ногу, видя перед собой ступеньку, отступал, когда навстречу ему открывали дверь, садился, когда ему придвигали скамью. Когда же его тощие бедра ощутили мягкость приготовленной постели, а к разбитой руке прильнул шелковистый лен покрывала, старик, вызывавший у рачительных слуг мессера Бальдуччи изумление (уж не выжил ли хозяин из ума, и не решил ли уподобиться святому Мартину, вырвавшись из сарацинского плена?), повалился навзничь, словно колода, которую наконец свалил дровосек, расчищающий топором и пилой леса по приказу своего господина. Долго ли пробыл он в таком состоянии, сказать было затруднительно: измученный пленом и переходом, который едва ли показал бы медик его скрюченным суставам и старческим ногам, гость радушного генуэзца с трудом понимал, где находится, и едва ли мог припомнить, как сюда попал. Ясно было одно: католический крест, по обыкновению висевший над кроватью, свидетельствовал, что он в кругу друзей. Он обернулся к окну, но плотно закрытые ставни и полутемный внутренний двор едва ли могли дать ответ на этот вопрос; тускло чадящий светильник создавал ощущение раннего утра или же позднего вечера. Рядом с ним, положенный жалостливой рукой, благоухал кусок ржаного хлеба с сыром - простая и полезная пища, напоминание о далекой Италии, познавшей немало бед и войн, но в воспоминаниях лучащейся светом и радостью. Раздразненный их ароматом, откупленный протянул руку и отщипнул первый, самый сладкий кусок. И тут же, казалось, его обуяло безумие: как собака, готовая вот-вот захлебнуться слюной от жадности, он принялся грызть предложенное угощение, глухо рыча и обсыпая все вокруг себя дождем белых крошек.

Андреа Торнато: Направляясь в райский сад, в который превратились покои молодоженов, Андреа не мог не поддаться искушению любопытством. Яблоком с запретного древа выступила бронзовая ручка, стертая до блеска ладонями нескольких поколений господ и слуг. Повернув ее, можно было попасть в комнату, где находился тот самый таинственный гость, о котором вскользь упомянул старый перс. Еще один несчастный, лишившийся крова и родных? Спасающийся от преследования османов ромей, чьим главным сокровищем были тайны басилевсов? Девица, попавшая в беду из-за собственной красоты, как то стало с Анной Варда? Вместо всех этих несчастных, рисовавшихся живым воображением венецианца в духе фресок со сценами Страшного Суда, перед ним предстал немощный старец, тот, кого юноша менее всего ожидал увидеть. Слабые члены, всклокоченные седые волосы, одежда, напоминавшая рубище, - что могло привлечь сьера Бальдуччи в этом человеке? До сих пор Торнато не имел возможности заподозрить родича в излишнем человеколюбии, и потому новый обитатель дома вызвал в нем еще больше вопросов, нежели прежде. - Господин? - осторожно позвал он незнакомца, уже ступив на порог спальни, преждевременно погрузившейся в сумрак.

кардинал Исидор: ...Скрип двери, робко приоткрытой осторожной рукой, заставил жадно насыщавшегося пленника прервать свою ужасную трапезу. Бог свидетель, сделал он это кстати и очень вовремя, потому что ничего, кроме отвращения, не могло бы вызвать подобное зрелище ни у единой живой души,- разве что у того, кто способен, по низости души, поработить столь немощную старость и радоваться тому, как богоугодному поступку. И все же немые свидетели трапезы в изобилии окружали ее единственного участника: словно снег на плечах изваяния, что в изобилии украшают площади благословенной Италии, крошки хлеба обсыпали его с головы до ног. Да и хлеб, от которого старик с таким трудом оторвался, но с которым он до сих пор был не в силах расстаться, все еще оставался зажатым в растрескавшихся руках. Старческие глаза видели не так хорошо, как глаза юноши, пусть и затуманенные любовным недугом; подняв лицо, доверяя более слуху, чем этим двум вратам света, выкупленным мессером Луиджи пленник сделал движение навстречу вошедшему. - Да, дитя мое?


Андреа Торнато: Ничто в облике старика не выдавало его высокого сана, вызывающего почтение у любого доброго христианина, не впавшего в схизматическую ересь. В сердце просыпалось только сострадание к его немощи и бедственному положению, в котором оказался человек, о чьих долгих годах, проведенных в полной страданий земной юдоли, свидетельствовали почтенные седины и морщины, глубокие, словно борозды на вспаханном воловьей упряжью поле. - Мессер Бальдуччи сказал, что в этом доме появился гость и друг... И я дерзнул нарушить ваше уединение, господин, чтобы выразить вам свое почтение, - греческий язык Торнато был недостаточно совершенен, однако тяжеловесные обороты, наполнявшие старинные книги, по которым он изучал речения пелопонесских мудрецов, немного помогали ему преодолевать пропасть, отделявшую византийский и латинский миры. - Чем могу я вам услужить?

кардинал Исидор: Акцент выдавал в голосе уроженца северной Италии, человека, имевшего счастье с пеленок говорить на сладостном языке, именуемом учеными мужами "византийским венетским" - по кратким, и словно обрывающимся на языке словам, напоминающим те полуобещания-полувздохи, что долетают до счастливца из-под узорчатого краешка маски, и прищелкивающим, как хлыстик, созвучиям. Увы! звуки, что могло сейчас исторгнуть стариковское горло, были подобны рассыпанным повсюду крошкам: так же разрозненны и та же царапали слух. Но пропасть, что казалась неодолимой юному сердцу, сегодня уже дважды отдавшему весь свой пыл на взятие другой цели, для старого книжника была не более чем ручейком, перешагнуть через который он был еще в силах, несмотря на всю немощь и все усилия османских солдат. - Благодарю тебя, дитя,- ответствовал кардинал на том наречии, что имело распространение нескольким западнее сладкой венетской речи, и в котором ему была судьба вволю поупражняться во времена знаменитого Собора. Мог ли знать мальчик, бегавший за козами в одном из самых глухих уголков благословенной Эллады, что ему предстоит объехать полмира, быть главой церкви в огромной далекой стране, решить судьбу своей родины, затем стать свидетелем ее гибели, а теперь, вот, сидеть на краю постели в доме, приютившем его из христианской милости. - Почтение?- эхом повторил он последние слова, словно в зеркале увидев в них отражение былого величия и нынешнего познания.- К чему ты выражаешь почтение, сын мой, если все, что Господь доверил мне, я потерял, словно нерадивый хозяин, пустивший волков и лисиц в свое стадо?

Андреа Торнато: Заслышав италийский язык, Андреа не удержался от вздоха облегчения. Все же иметь дело с соплеменниками или теми, кто не чужд был обычаям земель, простершихся от Милана до Апулии, было много проще, чем с ромеями, даже в час гибели собственного мира остававшихся столь же далекими от понимания полноты их мотивов и недоверчивыми, сколь и мало вызывающими доверие, как в том успел убедиться юноша, принимая византийских гостей в доме покойного дяди и беседуя с братом басилевса. Смысл же слов, роднивших незнакомца с любым иным его ровесником, на чью долю выпали тяжкие испытания, оказался перевешан тем обращением, что использовали слуги Божии, говоря со своими духовными чадами. Как дьякон, постриженный и рукоположенный, как пылкий последователь веры христовой, с детства приученный чтить святую Церковь, Андреа не мог не уловить пастырских нот в речах старика. - Не ошибся ли я, и не стоит ли передо мной тот, к кому следует обращаться "отче" и у кого, преклонив колени, испрашивают благословения? - в голосе венецианца заслышалась радость. Даже среди суеты, понуждавшей действовать решительно и без промедлений, душа требовала совета и мудрого наставления, не обремененного никакой мирской корыстью.

кардинал Исидор: Знаки земного сана, который сейчас казался Исидору не более чем насмешкой, ведь даны они были ему католиком среди католиков, и пожалованы за то, что он отрекся от родительской веры. «Dico tibi, Petre, non cantabit hodi-e gallus, donec ter abneges nosse me». Данного людьми он лишился, и лишь то, что дал Бог, останется с ним навсегда. Ветер, смешанный с пеплом отчего дома, наполнил его легкое; те зашумели, словно паруса, затрепетали, напрягшись, в ожидании - и с хриплым шумом обмякли, когда древний остов зашевелился, поворачиваясь навстречу восторженному зову. - У всех нас - один Отец, и его одного есть право даровать благословение,- хрипло отозвался кардинал, тем не менее, поднимая тощую кисть и осеняя стоящего перед ним молодого человека знаком креста. "Ибо Его есть Царство и сила и слава во веки"**. Это прибавление, заимствованное им из "Отче наша" схизматиков из далеких северных земель, и столь трогавшее душу даже спустя много лет, даже после великолепия флорентийских прений, своей чистотой, и силою вложенной в них веры, само слетело с губ пленника, словно воспоминание, след того, что в его жилах все еще текла греческая кровь. Как ни мало ее оставалось. Но, сколько бы, и какая она не грела еще трудно бьющееся сердце Исидора, от вида пылающей юности, и, в особенности, от тона незнакомца, в котором столь явно слышалось воодушевление, ток этой красной жидкости в его теле усилился, заставив морщинистую кожу покрыться румянцем. - На какой же шаг тебе нужно благословенье, дитя, и для чего ты ищешь милости Отца небесного? * "...говорю тебе, Петр, не про-поет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня". (Мф.26,34; Мк.14,30; Ин.13,38). ** Мф.6:96:9—13. В латинском и греческом, а также в церковнославянском переводе Библии эти слова отсутствуют.

Андреа Торнато: - Отче! - рухнув на колени, Андреа припал к руке старца, будто одно ее мановение могло явить чудо. Впрочем, почти этого ожидал от него венецианец, в чьем сердце, несмотря на сладостную негу свершившегося недавно таинства, таилось желание узаконить его в глазах Спасителя Распятого. - Благословите меня, отче, ибо я согрешил. Пыл Андреа, не растраченный в сражениях словесных и баталиях любовных, свидетельствовал о душевной силе и страсти, которых сам в себе он до сей поры не прозревал, привыкши к смирению и послушанию. В серых, как предгрозовое небо, глазах юноши застыла мольба. - Брак, которого я желал всем сердцем, ибо ниспосланная мне Господом любовь сильна и нерушима, не освящен матерью нашей святой Церковью, ложе, на котором оказались скреплены наши клятвы плотской печатью, не было благословлено слугой Всевышнего. Помогите, отче, исправить то, что натворило нетерпение, свойственное молодости.

кардинал Исидор: Брови кардинала на мгновение дрогнули, сойдясь над глубокими впадинами, которые усталость и мучения духа обвели черными окружностями, словно у маски в античной комедии. Однако, перед слезящимися глазами тут же, как обвинители его обвинения, встали растерзанные трупы юниц, расставшихся с девством в насильных объятиях, и благородных матрон, предпочитавших мучительную смерть, с переломанными костями, в колодцах, участи окруженного роскошью, каждодневного насилия в гареме. Еще были среди них и стройные юноши, и прекрасные дети, больше напоминавшие небесных херувимов - до того, как их коснулась нечестивая рука врага, а теперь лежащие в общих могилах, словно ангелы Господни после восстания Сатаны,- растерзанные, окровавленные, оскверненные похотью и нечестивой радостью победителей. Сколько прекрасных цветов и скольких счастливых плодов, маленьких золотых и красных яблок не досчиталась ты, благородная Византия! Сколько из твоих детей смогут теперь перешагнуть через пугающие воспоминания, забыть лица этих погубленных и невинных, найти в себе силы, чтоб расцвести вновь, без опасений за свою жизнь и жизнь будущего потомства? Да и останутся ли они византийцами? Беглецы в чужих странах или рабы в собственной - какая еще горькая участь ожидала потомков эллинов, принявших на себя новый страшный удар с востока, от наследников хуннов и Дария? Но, чем более чудовищными были разрушения, что причинило взятиями турками Византии, тем дороже и слаще были немногие цветы, которым достало отваги пробиться среди всех ужасов, казавшихся предвозвестниками конца Света. И растоптать их, позволить тревоги и горю затопить последний клочок земли, не тронутый скверной печали, не омертвленный пеплом уныния, показалось кардиналу Исидору невозможным. Поэтому его брови тут же разгладились, и на лице, покрытом морщинами, словно кора старого дуба, показалась горькая, но полная надежды улыбка. - Юность нетерпелива и сильна, и сердце мужчины и сердце женщины не знает преград, даже если вокруг рушится мир. Возможно, кто-то другой бы сказал, что в подобной поспешности заключено теперь зло, но... «Qui sine peccato est ve-s-t-rum, primus in illam lapidem mittat»*,- прохрипел он, накрывая голову молодого человека ладонью и одновременно пытаясь мягко высвободить вторую руку, которую охваченный нерелигиозным пылом собеседникприжамал к себе, словно мощи святого. - Все добрые христиане должны возрадоваться в сердце своем, что, вопреки торжеству мрака и беззакония, в сердцах еще остается несокрушимое благочестие. Где твоя невеста?- иссохшие пальцы мягко вплелись в буйные кудри латинца; казалось, что это не пастырь духовный, а любящий дед мягко журит внука за то, что, по сути дела, есть проявление грешной, но - увы!- столь неукротимой природы. *"Кто из вас без греха, первый брось на нее камень"

Андреа Торнато: - В соседних покоях, отче, - отвечал дьякон, будто перед ним стоял сам Николай Чудотворец, уроженец анатолийских земель, утешитель в скорби и заступник перед Господом. - Она кротка, словно голубица, и чиста, будто агнец, и если есть грех в том, что свершилось между нами, вся вина лежит лишь на мне одном. Неужели Вседержитель, печально и грозно глядящий с куполов византийских храмов, ныне оскверненных и разграбленных, милостив к молодым и позволит им нынче же, не укореняясь в собственном любострастии, в глазах добрых христиан обратить его в богоугодную тягу. - Вы повенчаете нас, отче?

кардинал Исидор: Радость, осветившая лицо молодого человека, была свидетельством подлинно чистого сердца и искреннего желания соединить души и судьбы юных супругов перед лицом Господа. Подобно лучу света, пробившемуся среди багровых туч и осветившему погруженные во тьму руины города, некогда наполненного радостью, он мог вызвать у людей отчаявшихся лютую скорбь, у людей ожесточенных - жажду немедленной мести, и только у тех, кто принял на себя ношу нести в мир слово Господа, трактовавшего ученикам о надежде и любви - улыбку, ибо являл милость, и новый обет о том, что солнце когда-нибудь вернется, и цвет, убитый жестокостью и холодом, зацветет вновь. Улыбка, возросшая на в кровь растрескавшихся губах старика, была подобна отблеску этого луча божественного милосердия на пожелтевшем от времени, рассыхающемся стволе столетнего вяза. Крепче всех сладких слов проповедников, горячее всех обещаний Пап она несла в себе уверенность в том, что, когда его поредевшая крона коснется земли и рассыплется в прах, из нее поднимутся навстречу грядущему свету многие новые семена. - Да, дитя мое, повенчаю, как то заповедал Господь наш и Отец наш небесный. Но сначала мне прийдется напомнить тебе, дитя, о святой исповеди, чтоб ты вступил в новый мир очищенным и оправданным ото всякого зла и скверны. Тебя и твою невесту.

Андреа Торнато: Исповедь... Не прошло и недели, как он каялся отцу Доменико в своих прегрешениях, казавшихся теперь столь ничтожными. Неделя, полная невзгод, наводнивших кровавыми слезами его доселе не ведавшую потрясений душу - не считать же таковым обычное сведение счетов, здесь и там имевшее место в тесных закоулках Светлейшей, с той лишь разницей, что убийцы, попавшиеся на глаза ничего не подозревавшему дьякону, были близки к опальному сыну дожа Фоскари. Да, он желал бы покаяться в жестокости и злобе, которую вызывали в нем недруги и предатели, ненависти, что вселил в него нынешний любимец султана и, чего он еще не ведал, возлюбленный Анны Варда. Он бы многажды произнес, ударяя кулаком в широкую грудь, mea maxima culpa - и незамедлительно повинился в том, что прощение, сестра любви, главной из христианских добродетелей, не смогла полностью возобладать над не изжитыми первобытными порывами, темными, как тот самый Хаос, из которого был создан мир древних греков. Душа жаждала очищения, ниспадающей росы Божьей благодати, и Андреа готов был незамедлительно поведать старику обо всем, что снедало его если не с самого рождения, то с того мига, как под его сапогами проскрипели доски византийского причала. Но Михри... Молодожен не знал, существует ли в исламе нечто, напоминавшее таинство покаяния и согласится ли его возлюбленная открыть сердце облеченному саном иноверцу, и пожелает ли Исидор выслушать коротенькую - в этом венецианец нисколько не сомневался - историю дочери хаджи Низамеддина. Залегшая между бровей глубокая складка, появившаяся на его челе при мыслях о последних днях Константинополя, в агонии перерождавшегося в столицу нового мира, сменилась выражением озадаченности. - Отче, - наконец выдохнул Андреа, прерывая долгую череду образов, вызванных его витиеватыми размышлениями, - позвольте мне исповедаться первым.

кардинал Исидор: ... Поскольку не только Лютер, но и его почтенный батюшка еще не осчастливили католиков своим появлением на свет и один из них еще не огорчил его своей преступной ересью, кардинал нисколько не удивился тому, что молодой супруг желает покаяться в грехах не в присутствии избранницы. Женщина, конечно же, сосуд утлый, но какие грехи могут быть у юной благонравной девицы, всю жизнь пребывавшей под родительским крылом. Конечно же, пылкий влюбленный, стоящий перед ним, мало походил на беспутного гуляку, ко второму десятку изглоданного изнутри французской болезнью, проистекающей от итальянских вкусов... но кто без греха? Будь человек так же воздержан от соблазнов, как того требовали апостолы, разве бы соблазнился Адам в райском саду даже и не Змеей, но скудоумной женой, подпавшей под чары лукавого гада и яблока? И, пастырски осуждая пороки (которые предками-греками и римлянами частенько почитались за добродетели), кардинал не мог не признать, что мужчине они не то чтобы более простительны, а, как бы это сказать... куда как более свойственны. Он сделал молодому человеку знак принять соответствующее положение, а сам оглянулся в поиске того, что могло бы заменить предметы, положенные католическому исповеднику во время этого святого обряда. Но благочестивый сей порыв, в итоге, остановлен был соображением, что ни Христос, ни апостолы не владели никакими роскошными одеяниями и предметами сана, и что искреннее желание италийца покаяться в грехах с лихвою искупит формальные недостатки обряда. - Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков! Голос старика, доселе хриплый и грубый, словно шум развеваемых ветром парусов, внезапно обрел звучность и силу. Поднятые ладони побелели, заставив ярче выступить темные пятна, оставленные немалыми годами, чужою и своей кровью. Пока кающийся собирался с мыслями, кардинал неторопливо читал молитву, призывая милость Творца на чадо божье, решившее отречься от греха и провести жизнь в добродетели и благодати.

Андреа Торнато: - Отче, грешен я, - осенив себя крестным знамением, Андреа смотрел на кардинала широко распахнутыми глазами, видя в нем простого слугу Божьего, но не подозревая князя Церкви, стоявшего всего лишь в шаге от престола Христова викария. - Сердце мое тяготится ненавистью и нечистотами, что производит она в душах слабых и жалких. Страх и тревога, и ранее доставлявшие немало мучений, нынче стали самим моим существом. И более всего я опасаюсь, - молвил дьякон, низко склоняя колову, так что кудри его коснулись колен старца, - что все это загубит мою веру, душу бессмертную и любовь, которая суть самое светлое, что Господь ниспослал в мою жизнь, жизнь недостойного раба Своего. После этой преамбулы, в которой слышались отголоски заученных в Падуанском университете римских риторов, Торнато, не таясь, поведал Исидору всю свою история, начиная с бегства из Венеции и заканчивая недавними брачными торжествами, скромными для мира видимого, но до сих пор заставлявших ликовать сердца молодоженов.

кардинал Исидор: ... Начало этой исповеди заставило глаза отца Исидора засиять тем огнем, что внятен лишь сердцу христианина, рядом с которым кто-то вступает в общение с Богом и готовится причащаться святых тайн. Страшен и тяжел путь, уготованный неразумной душе, а еще страшней то, что рядом, в шаге может стоять тот, кому под силу протянуть руку безумному, но кому - увы! - с двойной остротой дано понять, что только сам человек может принять или не принять эту помощь. Потому и сказал Господь: "...et tollat crucem suam cotidi-e et sequatur me". Велика радость, когда исповедующий Христа со светлым ликом открывается благодати, сам, по доброй воле отверзая душу свою Свету, и особенно ярок этот свет в трудный час, когда каждый истинно верующий подобен лампаде, выставленной в пустыне, среди темноты. Радостен час, когда путник, лишенный маяка, видит вдали это яркое и светлое пламя! Сколь велика сила Господня, возжигающая праведника, и сколь сладко быть одетым в пламя это! Верная тропа есть тропа веры, и лишь по ней, уставленной светочами, возможно, шаг за шагом, дойти до Царствия небесного - и сколь бы темен и дик был мир без них, тех, кто добровольно сжигает себя ради того, чтоб не поглотила вселенную Темнота... Но чем дальше Андреа длил свою исповедь, тем чернее были тени, залегавшие в глубоких, изрытых оврагами морщин, словно пустыни за Иорданом, глазах старика. Нет, для него, перешагнувшего рубеж семидесяти лет, не были тайной ни волнения крови, присущие юности, ни страсти, сжигающие умудренных мужей - однако мысль о том, что католик готов погубить душу, соединив ее с иноверкой, сарацинкой, войска которых в этот миг бесчестили юных дев и совершали поругание над храмами божьими, была подобна прикосновению раскаленного клинка. Но... кто без греха, пусть первым бросит камень. Жестокое слово может не только загасить лампаду неугасимую, оно может навеки отлучить человека от света Божьего, и предать его в объятия Тьмы. Особенно сейчас, когда искус предаться вере сильных и так велик. Поэтому вопрос, слетевший после долгого молчания с уст кардинала, был задан с осторожностью: - Сын мой, готова ли твоя невеста последовать за тобою, как это предписано благонравной и почтенной девице? * и возьми крест свой, и следуй за Мною. Мф 10, 38. Мф 16, 24. Мк 8, 34. Лк 14, 27.

Андреа Торнато: - Последовать... - растерялся Андреа. - Отче, вы хотите сказать... Последует ли моя избранница по пути веры истинной? Чело юноши помрачнело. Он ни словом не заговаривал с Михримах о различиях, разделявших их в молитвах и обычаях отцов, сама мысль о том, будто нечто может нарушить единое целое, коим они стали в столь краткий срок, не посещала его голову. Пылкое желание дьякона повенчаться, отложить которое его уговорил старый перс, никоим образом не противоречило этому. И сейчас, когда два мира, Креста и Полумесяца, схлестнулись, словно две волны, сметающие все на своем пути, когда вольно и - еще чаще - невольно кровь христианская смешивалась с кровью тех, кто совершал пятикратный намаз, разве не могло случиться чудо, которое знавали в Иберии времен могущества халифата и латинских княжествах Святой Земли?.. - Никак нам не обойтись без крещения, отче? - слабо, как провинившийся школяр, вопрошал Торнато.

кардинал Исидор: Как бы смиренно, сколько бы не было исполненно любовью сердце кардинала, какое бы сочувствие и даже жалось он не испытывал к стоящему перед ним юноше, пришедшим к нему за советом и утешением, и принесшим к стопам господа сердце, жаждущее прощения и любви, в этот момент он почувствовал гнев. Чего просил этот несчастный, к чему желал прийти сам и в какой искус желал ввести его, старика, жизнь которого подобна колеблющейся лампаде? Отступить от веры, позволить тому, кто принял Бога, нарушить завет с этим Богом, хуже того - подстроить ловушку, почище козней Лукавого, позволив человеку предпочесть земные, плотские наслаждения жребию вступить в райский чертог - вот за что в ослеплении боролся сейчас коленопреклоненный юноша, не замечая ни направленных на него жал, ни уже приготовленной слугами сатаны лестницы, ведущей, с каждым шагом, все ниже и ниже - к падению, в самый Ад. Но обрушить этот гнев на повинную голову было жестоко. "Блаженны плачущие",- сказал Господь, и утешение, обещанное им, даже крупицей, призрак этого утешения стократ должен был превзойти все угрозы и все кары, что земная власть могла обрушить на того, кого пылкость чувств или душевная слабость столкнули в круги Чистилища. Верно сказано, что Рай и Ад каждый носит в душе своей. - Так ты желаешь, чтобы твоя супруга, мать, что ты выбрал своим будущим детям, та, что будет лелеять тебя и их у своей юной груди, и чей жребий - идти с тобою по жизни до самого Престола Господня; ты желаешь, чтобы та, что милее тебе всего на свете жила и умерла язычницей? Когда Господь отверзнет тебе объятия свои и протянет к тебе руки свои, ибо он кроток и милосред, когда и ты сам узнаешь, как наполнено любовью сердце твое - неужели ты оставишь ту, что так близка, на вечные мучения? Если бы шел ты с нею рядом с болотом, и оба бы вы упали в трясину - неужели ты бы покинул ее умереть, если бы спустилась к вам подмога? Но то была бы смерть, телесная смерть - а что душа твоя испытает, познав, что ты мог спасти душу супруги твоей, и не спас ее, оставил пребывать в вечных мучениях? Голос старика был так скорбен и тих, что слова его едва долетали до ушей собеседника. Гнев, объявший его, вспыхнул и погас, оставляя место лишь глубокой печали. Сколько их, кого еще можно было спасти? И сколько их, брошенных в болото, не увидит больше света небесного и земного? - Ты этого хочешь?- тихо повторил он, переводя покрасневшие, наполненные слезами глаза на Андреа Торнато.

Андреа Торнато: Вместо ответа до слуха кардинала донесся то ли стон, то ли всхлип. Андреа закрыл лицо руками, будто отгораживаясь от ужасных картин адовых мук, грозивших его голубке, его ангелу, его чистому агнцу за то, что ее головка не была окроплена святой водой, а уста, что на вид нежнее садовой розы, а на вкус слаще меда, ни разу не произнесли Credo, дающее надежду на спасение к жизни вечной. - Лучше меня станут терзать демоны, чем ее... - задыхаясь от душевной боли, выдавил из себя венецианец. - Отче, помогите мне уговорить супругу на священный обряд и совершите его как можно скорее, молю вас. Андреа пылко поцеловал морщинистую руку старика, в иные дни украшенную золотом и шелком и источающую запах ладана и елея, столь привычные и для самого дьякона. - Она жена моя, и никогда не оставлю я ту, что дарована мне Господом. Ведь разве не заповедовал Он любовь?

кардинал Исидор: - Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего,- проговорил старый кардинал с той печалью, которая изобличала, сколь глубоко он принимает к сердцу горести юноши.- И кто желает сберечь душу свою, тот потеряет ее, но кто положит ее за Меня и за ближних своих - спасен будет. Эта еретическая трактовка, корни которой оплели голые камни греческих островов, показалась старику наиболее подходящей к случаю; однако, из опыта зная, что высокого слова божьего для простых смертных может быть явно недостаточно, он продолжил свои аллюзии, вздохнув так, как может только старый кузнечный мех, источенный многочисленным жучком: - Так неужели же ты, у кого в руках есть жезл могущества, оставишь свою же, единую плоть пропадать в бездне? Шел бы ты берегом реки, увидев, как она тонет - неужели бы не поспел на помощь, неужели бы не приложил к тому все свои силы? В отчаянии своем, в мороке, что навел на людей Нечистый, и что толкает их к вечной погибели, несчастные могут сопротивляться - но разве не долг зрячего вывести слепого из тьмы над бездной? Господь заповедал любовь,- ответил он на вопрос исповедальника, морщинистой рукой сжимая его сильные молодые пальцы, словно желая вселить в них свое понимание и свой опыт.- Но разве не любовью будет дать твоей супруге жизнь вечную, открыть ей, рука с рукой, путь в Двери райские? Но... не торопись,- предотвращая излишнее рвение юности, старик качнул головой, наклоняясь ближе к полному отчаяния лицу венецианца. - Путь сей подобен крестному пути, ибо ведет через тернии ко Спасению. И как не стал бы Христос умолять, чтобы бегом гнали его на Голгофу, и поскорей надевали ему сей скорбный венец - так и тебе не надлежит принуждать ее принять нашу веру, покуда душа ее не возжелает того со всем пылким желанием. Тогда...- ласковая улыбка смягчила грубый, грозящий сорваться на хрип дряхлый голос, который, как ни старался Исидор не мог смягчить,- тогда она обретет Христа, и брак ваш воистину будет заключен не на земле, но на небе.

Андреа Торнато: Растерянный, Андреа осел на пол, не зная, что ему делать: помчаться к Михримах и приняться убеждать ее в душеспасительности крещения или же... Второго пути молодожен не видел, как ни старался постичь призывы Исидора запастись терпением и не торопиться с сим благим делом. - Но как же, отче?.. Мы так и будем жить во грехе, пока супруга моя не пожелает сделаться христианкой? Мысль, вытекавшая из теологических споров и потребности в непорочности, столь похвальной для истинного сына Церкви, - отказаться от помянутого выше греха, не на шутку испугала Торнато. Только в объятиях своей избранницы ощутил он полноту, которую мог без малейшего сомнения и безо всякого сожаления назвать благословенной. - А если слова мои не убедят ее? Если вместо веры я, по неопытности своей, внушу ей лишь большее недоверие?



полная версия страницы