Форум » Город » "Любви чреваты рубежи всем - от измены до коварства" - 31 мая, дом Бальдуччи, около восьми вечера » Ответить
"Любви чреваты рубежи всем - от измены до коварства" - 31 мая, дом Бальдуччи, около восьми вечера
Анна Варда:
Ответов - 18
Анна Варда: Ужин, насытивший тела обитателей и гостей дома генуэзского купца (с той мерой щедрости, что доступна еще недавно жестоко осаждаемому городу), некоторых сотрапезников иссушил и ослабил душевно, а иным предоставил пищу уму. Сьер Бальдуччи, освеженный, умытый и едва ли не надушенный, вкушал простые яства с аппетитом человека, не по своей воле выдержавшего накануне строгий пост. Взор мессера Луиджи переходил от юной ромейки к молодому родичу и находил утешение лишь в стоящем перед ним блюде. Анне не было известно о злой шутке, которую в приступе досады и ярости ее соблазнитель сыграл с опекуном, но следовало обладать дубленой шкурой невесть куда сгинувшего Бальтазара, чтобы без содрогания сносить пристальный взгляд, то и дело останавливавшийся на ней, без признаков былой приязни и теплоты. Хуже того, когда генуэзец замечал обращенный на него ответный взор ромейки, тонкие его губы разъезжались в принужденной улыбке, напоминавшей Анне оскал пса, примеривающегося к кости с остатками мяса. Выпады в ее сторону, выпады, так изумившие и встревожившие Анну, более не повторялись, но не высказанные вслух, они ощущались Анной и горькой приправой сопровождали еду и питье. Нужно ли удивляться, что едва то было позволено ей приличиями, ромейка покинула трапезную и укрылась в крепости девичьей светлицы. Слезы, что были отмерены девице, были уже давно пролиты по более достойному и весомому поводу. Анной владело темное предчувствие. С особой остротой она чувствовала, пока не сознавая, свою беззащитность и сиротство, словно ей уже была принесена весть о гибели родителей; словно она собственными глазами видела голову отца, выставленную на позор и устрашение. Змеиное семя, что было заронено в нее прошлой ночью, вызрело и жалило ее сердце.
Тахир ибн Ильяс: ... Редкий случай, но почтенный старец, также присутствовавший на этом тягостном застолье, тоже молчал. Казалось, что мудрость, впитанная им вместе с розовым вином и ароматными курениями Востока, внезапно иссякла, поглощенная пропастью, разделявшей его земляков и людей христианского Запада. Хотя, быть может, это молчание и было одним из проявлений этой самой мудрости? Жестокость, которую ромейка восчувствовала на себе, и причины которой также были ему неизвестны, в глазах ширазца объяснялась весьма просто: разве не такими же глазами взирал торговец и на бедняжку Михримах, когда ее супруг объявил о своем союзе? И разве не жалким дикарем выглядел он сам - он, чьего совета искали шахи и вали - в глазах этого торговца, никогда не поднимавшего нос выше крышки своего сундука? ...Когда кира Анна поднялась из-за стола, лекарь поспешно последовал ее примеру. Верная служанка, должно быть, уже настолько привыкла к его присутствия (или, как знать, возможно почитала его даже за своего рода гарантию, что исчезнувший любовник вернется к желанной наложнице), не воспротивилась, когда ушлый перс проскользнул следом за ними по лестнице. И только когда нечестивая нога попыталась перешагнуть порог девичьей светелки, верная служанка решила воспрепятствовать подобному самоуправству.
Филомена: Грубоватая, но не лишенная определенной соразмерности простых линий ладонь, ухватила Тахира ибн Ильяса за острый локоть, останавливая лекаря, как натянутая узда осаживает разыгравшегося и разбежавшегося не по делу своенравного коня. – Э, не так быстро, – прогудела Филомена над самым ухом торопыги. – Думаешь, раз бывал допущен к госпоже, то во всякое время можешь шастать к ней без церемоний? И рабыня, скрестив руки на обширной груди, стала перед дверью в покои Анны, преграждая проход подобно легендарному Церберу, но высказанное вслух такое сравнение еще пуще разобидело бы служанку, мало, а точнее, совсем не сведущую в древней мифологии, но достаточно сообразительную, чтобы уразуметь, что ее приравняли к адской собаке, существу вдвойне богопротивному. Злость и досада, переполнявшие Филомену, имели мало отношения к почтенному лекарю из Шираза, но как то часто случается, именно ему предстояло принять на свою голову негодование и гнев оскорбленной женщины, оскорбленной не за себя самое и оттого мнившей себя вдвое правой.
Тахир ибн Ильяс: Если бы достослваному и сильномогучему султану Фатиху Мехмеду, чьи армии сейчас раскинулись лагерем по обе стороны Босфора и чьи визири сейчас уже составляли планы новых набегов на земли Креста, в край латинцев, ифранджей, элькаталансов - да, если бы ему, стоящему лишь на одну ступень ниже Пророка, ибо тот был разумом, а двадцатилетний юноша - рукой и мечом, принесшим свет Полумесяца трепетавшим народам; словом, если бы ему и его дерзким замыслам нужен был бы сейчас повод, чтоб вновь обрушиться с отрядами на непокорные земли ромеев - горячие споры, которым ромейская рабыня и ширазский лекарь, казалось, готовы были посвящать дни и ночи без роздыху, пришлись бы весьма кстати. Но к счастью для собравшихся, и, возможно, для всего населения Галаты, и без того изрядно напуганного и чаявшего лишь скрыться от бдительного ока, ни султана, ни даже его близких советников, включая того из них, кому сама судьба судила в эту минуту ласкать деву, запертую в потаенной светлице, открывая ей древние и страшные тайны, какие мужчина может поведать женщине - никого из них не было рядом. Поэтому в ответ на грозное предупреждение, сведущим людям могущее напомнить о медных трубах и дудках, возвещающих приближение господина в жаркий день на многолюдной площади города, последовала не грозная отповедь, а кряхтение, пусть и не весьма громкое, зато таившее в себе весь сарказм и весь яд, который природа вкладывает в престарелый и уже изжелтевший до времени стрючок. - Конеееечно,- произнес несколько нараспев, ширазец, слово бы вытекая костистой рукой из захвата предупредительной длани.- Когда нужно утереть слезы или унять боль твоей красавице, или наставить ее на истинный путь - все бегут и с плачем и воем зовут дедушку. Но стоит ей выйти за порог - тут же обо всех его благодеяниях забывают, словно мартышки, которых бьешь палкой, и которые все равно лезут на дерево, словно бы думают, что палка от их упрямства и глупости испарится. Ты, старая...- он запнулся, чуть было не назвав свою собеседницу обезъяной, но вовремя сообразив, что редкая женщина после такого комплимента не станет считать любезника смертельным врагом на всю жизнь, а, учитывая стати ромейки, на которые лекарь, как стар он не был, уже успел положить свой слезящийся и наполовину кривой глах, еще может и навсегда лишить его способности не только говорить, но и проделывать кое-какие другие полезные вещи, этими самыми статями легко возбуждаемые. - Ты, я вижу, совсем ослепла или из ума выжила,- понизив голос, и глядя на Филомену уже без тени язвительности, произнес он.- Ты что, не понимаешь, что нужно бежать отсюда, куда глаза глядят, как бы тебе ни было противно покровительство моего господина. Ты видела, как этот старый козел смотрел на твою госпожу. Помяни мое слово, ничего он не замыслил хорошего. Как бы он ее в рабство не продал - что и возьмешь с торгаша; родную мать выдаст злейшему врагу за ломаную медную монету!
Филомена: – В рабство?! – Филомена схватилась за округлые щеки и гневно засверкала очами. – Да кто ж ему позволит-то такое непотребство учинить? – как видно, само обвинение Тахира-бабы отвергнуто не было, только сама вероятность исполнения лелеемого злодейского замысла. Но затем горделиво расправленные плечи рабыни дрогнули. Много ли препятствий предстанет перед генуэзским купцом, вздумай он поступить с кирой Анной нечестно? Порукой и залогом для ромеек служили лишь добрая воля и благородство Луиджи Бальдуччи, а к ним старая служанка питала непозволительно мало почтения. Анне Варда, как уже не существовавшей более Византии, приходилось искать милости либо у латинянина, либо у турка, и обоим со стороны Филомены доверия было немного, ибо у каждого была своя корысть. – Не верю я в это, – упрямо покачала головой рабыня, – но латинскому торговцу верю еще меньше. Через их проклятую унию пришла к нам погибель!
Тахир ибн Ильяс: - Да полно молоть-то!- на сей раз Тахир-баба предпочел не обратить внимание на слово "погибель", несомненно, относившееся не столько к девичьей чести красавицы Анны, и даже не к ее сердцу, в котором уже тлела под спудом заря грядущего пламени, но ко всем покоренным грекам, мнящим, наверное, что наступил многожды предрекаемый их смешными и суетными прорицателями день Суда. - Кто, думаешь, схватит его за подол, если вздумается нынче ночью твою голубку за косу да в темный подпол?- наказание это было широко распространено в провинциальных гаремах и лекарю довелось вдосталь налюбоваться на бедных, испуганных девушек, умиравших от горячки после нескольких часов в промозглых сырых стенах.- Ты, может, встанешь, когда он своих молодцов-то кликнет, или, может, я, старый? Тебя-то он и вовсе слушать не станет, а меня, того и гляди, подвесят на собственной чалме, в назидание рабам да беспутным слугам. Думаешь, молодожен наш заступится?- ширазец прищурился, всем видом выражая сомнение; но возводить напраслину на приглянувшегося ему молодого имама и нынешнего господина бедняжки Михримах ему не хотелось, поэтому ушлый оратор поспешно прибег к другим аргументам.- Он-то, может, и захоти заступиться, да дядя ему, что ни слово, указ: наследства лишить или еще что похуже. Сама, что ли, не знаешь, как в богатых домах делается. А для купцов состояние - это все...- сопроводая свои слова тяжким вздохом, почтенный воспитатель Заганос-паши с осторожностью покосился на собеседницу, проверяя, достаточно повлияли на ее решимость его доводы, или же нет. - Иное дело родные люди,- проговорил он тихим, масляным голосом, каким, вероятно, лисица разговаривает с птицами на насестах и ветвях всех мастей, или даже обращается к зреющим под солнцем виноградным кистям.- Они, хоть и строги, но в обиду не дадут и всегда убежище и кров предоставят. Знаешь, уж лучше гром между милыми, чем слезы в пустой постели...- с невинным видом закончил он свой искусительный монолог.
Филомена: Филомена прищурилась и негромко хмыкнула, давая понять, что уж она-то не наивная девица, кою можно улестить заманчивыми посулами, затмить очи сочащимися медом речами. Иссохла и плоть, и ее душа, чтобы слова прельстителей задержались в ее ушах хоть на минуту – пришло и ушло, выпарилось, как сахарная вода из розовых лепестков, выстеленных на серебряном блюде в полуденный зной. Иное дело – слова мудрости. Они (если продолжать кулинарную аналогию) сладостью осядут на тонких розовых прожилках, превратят скоротечно увядшую красоту в усладу и украшение стола. Как расценить, куда причислить Тахира ибн Ильяса, повадками своими так отличающегося от известных Филомене мудрых и знающих людей, черпающих и мудрость, и знание в вере и опоре ее – церкви? С неохотой и опаской рабыне все ж приходилось признавать, что мерить нехристя нужно другой меркой, многому делать снисхождение и на многое закрывать глаза. Что оскорбительно для ромея, то для турка – обычай. – Верно ты говоришь и правильно. Отец с матерью, или другая родная кровь, завсегда ближе чужих людей, – закивала Филомена. Полное ее лицо сейчас бесхитростностью могло потягаться с личиком годовалого дитяти. – Или ты о другом толкуешь?
Тахир ибн Ильяс: Мало-помалу, лестью и ученой беседой, многомудрая суть которой начинала проникать и в разум несведущей язычницы (смешно было бы воспринимать рабыню как-то иначе) Тахиру ибн Ильясу удалось, как видно, примирить своенравную ромейку с тем, что и ей, и ее госпоже рано или поздно придется смириться с новым своим положением, подобно тому, как кобыла, не знавшая удил, рано или поздно начинает покорно бегать под седлом. Но, если молодая девица, отчасти в силу пылкости, свойственной возрасту, отчасти обольщенная красноречием и ласками нынешнего Великого визиря - а для женщин ласки и жаркие слова едва ли не так же сладки, как для мужчин само соитие - то пышнотелая ромейка была куда более непримиримым противником. Заганос-паша же, в бою и в мирной жизни слишком уж полагался на силу своего клинка (во всех смыслах) и славу своего имени, чтобы, согласно пословице, дружить еще и с привратником, когда ему была дарована милость высшего владыки. И кому, как не его старенькому наставнику было, на сей раз в сугубо приличном смысле, смазывать медом те ножны, в которые должен был войти этот славный клинок, и маслом - те двери, которые должны были по его приказу открываться перед султанским советником каждую ночь? Воспоминание рабыни о родителях киры Анны, признаться, слегка озадачило лекаря,- ведь он вел свою речь о других покровителях, и другом родстве, следы которого все еще хранились, тщательно спрятанные, в его покоях во дворце султана. Но возражать ромейке, значило бы показать, что судьба этих почтенных людей волнует его хозяина куда менее, чем сладкие объятия юной наложницы,- поэтому Тахир ибн Ильяс лишь с достоинством покивал, выражая обеспокоенность и согласие. - Аллах милостив, уверен, что в самом скором времени мы услышим о них радостные вести, и возликуем сердцем,- уклончиво ответствовал он на коварный вопрос Филомены.- Однако же, покуда травка подрастет, ишак может с голоду сдохнуть... или, лучше сказать, чтобы тебе было понятно, женщина: теперь твоя госпожа уже не дева, а жена, и мой господин почел бы за оскорбление, если бы кто-то осмелился усомниться, что он защитит свою супругу и свое будущее потомство. Так что медлить незачем, и ждать добрых вестей завтра, когда гонец у порога уже сейчас, есть безрассудное упущение. А, когда придут от отца нашей красавицы,- он словно нечаянно вставил это обобщение, чтоб показать интерес в судьбе Анны,- мы сразу же сведем всю семью воедино, дабы они могли вкусить полного достатка и счастия. Или, ты думаешь, ее досточтимые родители не обрадуются, что Аллах судил твоей хозяйке супруга, стоящего первым возле трона Царя царей, повелителя полумира?
Филомена: Масло и елей, что лил на колесо беседы хитроумный ширазец, не позволяли сучкам и заусенцам существовавших разногласий меж персом и ромейкой остановить его верчение. Ни один, ни другая не искали новой ссоры, объединившись перед новым врагом, воображаемым или настоящим. Поэтому Филомена предпочла не распространяться о чувствах Михаила Варда, буде тот обнаружит свою дочь в объятиях язычника, хоть и поджала губы при дерзком напоминании об утрате Анной целомудрия, словно в том не виноват был тот самый турок, отдаться под покровительство и защиту которого склонял теперь ее старый лис. – Кир Михаил чадолюбив, и будет рад найти госпожу живой и благополучной, – уклончиво отозвалась рабыня, избрав для ответа первое движение души любого родителя, заповеданное Господом Богом и природой. – А ожидание дурных вестей подстегивает хлеще, нежели предвкушение радости, – без обиняков назвала она причину, по которой Тахир-баба может считать ее своей союзницей. Пусть не обольщается! В дождь и грозу спешат и укрываются под сенью ближайшего дерева, не разглядывая, съедобны или ядовиты его плоды.
Тахир ибн Ильяс: Верно говорят, что мудрость подчас заключается не в погоне за несбыточним, а в умении пользоваться имеющимся. Тахир иб Ильяс был воистину мудрым человеком, и, как бы не уязвили его предыдущие слова собеседницы, предпочел промолчать после того, как она недвусмысленно выразила согласие действовать в согласии с его планом. А, значит, теперь им будет вдвое, если не втрое легче преодолеть сомнения и естественный страх девицы, чью душу разрывали обида на любовника, чья гордость оказалась столь же велика, как и ее. Но если слова, изреченные сторонником Заганос-паши, могли лишь насторожить ромейку, чья гордость была ранена единоверцами - то сам Бог велел кире Анне внимать тому, что слетало с уст, которым она привыкла повиноваться с детства, и чьи поцелуи были ей куда привычнее поцелуев и матери и едва обретенного мужа. - Пойдем, пойдем!- вдохновленный близящейся победой, ширазец подхватил Филомену за рукав, нетерпеливо толкая ее внутрь светлицы.
Филомена: Однако чрезмерная торопливость в женщине ее лет казалась служанке столь же непристойной, как криво накинутое покрывало или слишком высоко подернутая юбка. Шумно потоптавшись у двери и громко откашлявшись, то бишь предварительно дав знать госпоже о своем присутствии, – лишь после этих предварительных и необходимых манипуляций, Филомена отомкнула заветную дверь и бочком проскользнула вовнутрь, предоставив Тахиру ибн Ильясу последовать за ней. – Желает госпожа переменить платье... перед дорогой? – скромно потупив очи долу, спросила рабыня Анну, памятуя о высказанном ранее ей согласии. Ни к чему начинать все сызнова, покуда не видно в том нужды. Вот ежели окажется, что позабыла госпожа все, что обговорено до ужина, или же прибытие генуэзского петуха переменило ее намерения, тогда и надо подать почтительный, но настоятельный совет.
Анна Варда: Вопрос служанки, казалось, пробудил Анну от дум, и дум невеселых, судя по тревожной складочке, залегшей меж бровями, и напряженной линии сжатых губ. – Верно... – проговорила она, но с видом, словно не понимает, о чем ей толкуют, а затем, стряхнув оцепенение, посмотрела на Филомену широко раскрытыми глазами, в которых плескалась тревога. – И ты..? В коротеньком оборванном вопросе Анны соединились и удивление прежней непримиримой противнице Тахира, и немалое облегчение, что ее не подвергают осуждению, и доля сомнения. При ширазском лекаре все это не было произнесено вслух, но узы, скреплявшие привязанность старой нянюшки и подопечной, не нуждались в словах, чтобы позволить двум женщинам понять друг друга.
Тахир ибн Ильяс: Поняв, что надо наполнять тыкву, пока из арыка бежит вода - сиречь, говоря языком людей Книги, ковать железо, пока оно не остыло - старый ширазец поспешно вмешался в разговор женщин, стремясь поддержать шаткую решимость молодой женщины. В предыдущей беседе, которая, без сомнения, стоила бы ему последних черных волос, останься они еще к семидесяти годам на макушке персидского лекаря, ему, казалось, удалось убедить стыдливость Анны, и направить встревоженные мысли в то русло, что неизбежно привело бы ее в объятия Заганос-паши. Холодность же хозяина дома должна была лишь больше усилить ее отчаянье, и вместе с ним - кто без греха, и уж тем более, можно ли винить в том такой утлый сосуд, каковым была женщина - усилить ее желание отомстить нынешнему обидчику, появившись перед ним вскорости во всем блеске своего нового положения. Не составляет большой загадки, что самый тихий голос слышнее среди шороха простыней, и что мужчина, разгоряченный любовным томлением, подобен воску в умелых руках женщины; Мехмет-паша, быть может, доселе подвержен был этому опасному безумию меньше, чем кто-либо другой - но слегка приукрасить желаемое, особенно когда оно во благо для всех, не стыдно ни гадальщику, ни подателю любовных советов. - Служанка твоя - многомудрая женщина, слушай ее, пэри,- поспешно воздев палец к нему, словно имам, трактующий наставленье пророка, проговорил лекарь.- Аллах свидетель, да и ты видела, что доселе она была самой ярой противницей тому, чтобы ты возвратилась в дом своего мужа - но, хвала Вышнему, свет разума воссиял для нее, как и для меня недостойного, и теперь мы сошлись во мнениях, ровно как две половинки одного яблока. За дверью ждут слуги,- с таинственным видом, предполагавшим, что новый Великий визирь не так бессердечен, как мог показаться, и не пожелал оставить супругу на произвол капризной судьбины, изрек коварный ширазец.- Когда ты готова будешь выйти, скажи старому дедушке: он отведет тебя в нужное место.
Анна Варда: Мудрый Тахир-баба был не прав, угадывая в Анне стремление к мести, но и не ошибался, заподозрив в ее желании вернуться к Заганос-паше влияние голоса гордости. Ибо обиды позабыть легче, чем оскорбления, а удар, нанесенный прежде дружеской рукой, кровоточит сильнее, чем нападение врага. Поведение генуэзца не только уязвило ромейку, но и заставило поколебаться доверие, ранее питаемое ею ко временному опекуну. Если она обманулась в расположении и доброте Луиджи Бальдуччи, то могла ли она быть по-прежнему уверенной в его благородстве? Что может быть проще, чем подмешать ей в пищу или питье смертельный яд, в бурную погоду перекинуть ее через борт корабля в Геную? Если латинская совесть трусливо запротестует, устрашившись адских мук за грех, то можно насильно упечь неугодную девицу в монастырскую келью, едва нога ее коснется италийской земли, и тем принудить к перемене веры. Однако уехать тайком, отплатить черной неблагодарностью человеку, от которого она не видела пока ничего, кроме добра, и чья вина могла быть лишь в излишней строгости и взыскательности – все это претило натуре Анны. – Я не покину этот дом через черный вход, словно уличенная в грехе служанка, – отозвалась ромейка, движением дрогнувших бровей выдав удивление известию о неких слугах визиря. – Прежде мне необходимо переговорить с киром Луиджи, известить его о моем решении, дабы впоследствии не возникло никакого недопонимания или сомнения в чести твоего господина.
Тахир ибн Ильяс: Обрадованный успехом своих начинаний и одновременно встревоженный намерением девицы посвятить в свои планы латинца, столь откровенно к ней нерасположенного, Тахир-баба уже открыл рот, собираясь приступить к очередному штурму. Доводов, которые он мог бы привести ромейке, хватило бы с избытком, чтобы уговорить и царя Сулеймана, который, как известно, был не последним оратором и хитрецом, умел повелевать джиннами и забалтывал на ночь глядя целый гарем в триста жен, чтобы улизнуть от них и предаться так любимому им занятию наукой. Но несколько соображений удержали его от горячности, которая могла бы кирой Анной быть истолкована как коварство и злонамерение. Во-первых, ширазец был убежден, что наедине дурное настроение генуэзца к девушке проявится еще сильнее - а это будет довод, уже исходящий не из его уст, уст пристрастного человека, но из собственных мессира Бальдуччи; во-вторых, успокоит саму девицу, которой, конечно же, хотелось войти в новый дом не жалкой беглянкой, а законною госпожой, чтобы никто не мог сказать, что ее привели туда, словно невольницу. И третье, не менее важное: намерение Анны давало и ему время уладить свои дела, в частности, найти повод увидеться с Михримах, судьба которой уже не казалась ему такой безоблачной, как вначале. Терзания Тахира, которые он до поры заглушал в сердце, и причиной которых было то, что он серьезно погрешил против Аллаха, позволив правоверной выйти замуж за человека Книги, усилились тем неприятным открытием, что этот самый супруг вовсе не живет собственным домом и потому зависим от своего дядюшки, уже выразившему недвусмысленную неприязнь к муслимам. Все же - одно дело быть мужней женой, чей голос в тиши алькова нашептывает то, что угодно и нравится ей, и совсем иное - когда его заглушают визги долга и подвывания чужих упреков. Отказ Андреа последовать за старым ширазцем и прочие мысли, высказанные имамом, показали, что этот страстный и доверчивый с виду юноша будет отнюдь не так мягок в руках прелестной супруги, как показалось поначалу, и что бедняжке Михримах, пожалуй, прийдется куда как похуже наложницы Садр-азама. Но и против такого соперника, каким нежданно показал себя мессер Луиджи Бальдуччи, существовало проверенное оружие: как всякий торговец, тем более привыкший жить на обильных доходах Константинополя, тот просто обязан был ухватиться за возможность получить привилегии перед ушлыми венетами - и это-то слабость лекарь и вознамерился использовать к своей несомненной пользе. - Как пожелаешь,- с покорностью, которая была неожиданная для того, кто только что убеждал девицу скорее бежать из охладевшего дома, проговорил он, взглядывая на Филомену, в очередной раз намереваясь сделать ее союзницей своих еще пока не определившихся планов.- Но позволь тогда мне не присутствовать при сем разговоре, а повидаться с моей милой племянницей, которую, как ты знаешь, взял в жены племянник хозяина дома.
Филомена: У муслимского мудреца возражений не нашлось, зато они сыскались у старой нянюшки. Скрестив на груди руки, Филомена без единого слова выслушала планы своей госпожи, но молчание это было зловещим. По мнению Филомены, Анна до сих пор наивно полагалось на благородство латинянина – и не было разницы, покинет ли она дом, заранее громогласно объявив о том, или останется здесь дожидаться вестей об отце и матери. Трижды звучно откашлявшись, на манер глашатая будто провозглашая «Слушайте, слушайте!», Филомена обратилась к Анне, но не забывая поглядывать на Тахира ибн Ильяса. Не раздуется ли тот, словно петух, превратно истолковав слова рабыни, рожденные лишь единым здравомыслием, но никак не уговорами старого прохиндея. – Намерения ваши чисты и возвышенны, госпожа, и кир Михаил прижал бы вас к сердцу, радуясь, что Господь одарил его такой разумной и прекрасной дочерью, – произнесла она с размеренностью, в котором явно слышалось предстоящее «но...»; и оно прозвучало: – Но он первым бы предостерег вас от излишней доверчивости, ставящим под угрозу честь вашу, а что, как не покушение на нее, мы видели все недавно? – в голосе рабыни прозвучал глухой гнев. – Скрываться тайком – последнее дело, в том вы правы, но и объявить об отъезде необходимо лишь тогда, когда никто будет не в силах помешать ему, – и Филомена кивнула головой, утверждая сама себя в это мысли.
Анна Варда: Гордость Анны спорила с советом верной рабыни, порывистость юности – с осмотрительной осторожностью старости. Однако Филомена была нечто большее, чем бессловесная прислуга, мнение которой ничего не значит и словно не существует в природе. – Что ж, – примирительно улыбнулась ромейка нянюшке, похожей на встопорщившую перья рассерженную наседку, – уложи пока мои вещи в сундук. А я сообщу обо всем киру Луиджи и попрошу доставить его позже в дом... моего мужа, – тут Анна невольно запнулась и побледнела, не ведая, какой ее ожидает прием от Заганос-паши. Не попадет ли она, согласно поговорке, из огня да в полымя? Впрочем, огонь огню рознь... Щеки Анны чуть покраснели. – После разговора с племянницей, – обратилась она к Тахиру ибн Ильясу, – возвращайся сюда. Помни, ты обещал проводить и защитить меня.
Тахир ибн Ильяс: Старый лекарь кивнул. И еще раз. И еще. Эта неприличная его возрасту поспешность и суетность была вызвана огромным облегчением и, отчасти, недоверием к тому, что битва, продолжения которой он ожидал, внезапно закончилась. Противник склонился перед победителем и вынес на подушке ключи от города - но эта сдача совершенно неожиданно встревожила ширазца, как не встревожили бы его ни слезы, ни многочасовое сопротивление. Нет, кто бы спорил, покорность и мягкосердечие заповеданы дочерям земли, что Святым аль-Кораном, что христианской Книгой... вот только более всего происходящее напоминало бессильное падение раненой куропатки в руки охотника. Тахир-баба не поручился бы, что Заганос-паша не будет этому рад, но у самого него мутно и неотвязно заскребли на душе черные и облезлые кошки. Две юных судьбы вверила ему судьба, и обе юницы стояли на равно скользких дорогах, вверив свою судьбу иноверцам, а то и гонителям веры. И если Михримах хотя бы могла - до поры до времени - искать поддержки и опоры в своем юном супруге, то как встретит оскорбленный визирь киру Анны, не взялся бы угадать даже самый искусный астролог султана. Карты, с таким расчетом смешанные ширазцем, одна за другой выбивала у него грозная соперница - Жизнь. Окончание отложено до согласования.
полная версия страницы