Форум » Город » "...Что в город скорбный по пути зашли" - дом графини ди Барди, ближе к вечеру » Ответить
"...Что в город скорбный по пути зашли" - дом графини ди Барди, ближе к вечеру
Фома Палеолог: Уж вы не потому ли слез не льете, Что в город скорбный по пути зашли И слышать о несчастье не могли? Но верю сердцу — вы в слезах уйдете. Данте Алигьери
Ответов - 36, стр:
1 2 All
Фома Палеолог: Недогадливость Инес в вещах, которые понятны были бы самой набожной из дворцовых служанок (прежде всего в силу того, что священники без устали призывали их остерегаться ужасного и соблазнительного греха, призывая громы и молнии на головы слабодушных), вызвала у дона Томаззо приступ раздражения. Эти каталонки - они до того глупы или до того придавлены каменными плитами своей веры, что готовы отказаться от того, что составляет высшее благо человека. Поддавшись этому чувству, он откинулся назад, досадливо прикусив губу, ничуть не скрывая от маленькой каталонки неудовольствия, вызванного ее ответом. - Что я имею в виду, дитя мое?- щеки князя слегка поблекли, чтобы потом покрыться странным для мужчины его возраста ярким румянцем.- Только то, что вы, по-видимому, очень набожны и испытываете похвальную любовь к донье Эве, о судьбе которой ни вам ни мне еще ничего не известно, разве не так? Кто знает, что ожидало ее после прихода османов. Вы так самоотверженно рисковали собой, ища для нее защитника - но что если защищать ее уже ни от кого нет необходимости? Жестокие слова, слетавшие с губ деспота, должны были напомнить Инес, что теперь та осталась одна в жестоком и полном опасностей мире, и что кроме как исполнять прихоти и приказы своих новых защитников, у нее не остается иного выбора.
Инес: - Вы... Вы правда так считаете? - Инес от неожиданности напрочь забыла те "правильные слова", которые еще недавно повторяла про себя - что с господами не спорят, что им всегда должно быть виднее... - А монна Лукреция сказала, что может быть... Да и вы ведь говорили... Только что, недавно... Дон Томазо... - речь девушки опять потеряла какую-либо связность, и она вдруг поняла, что сейчас вновь разревется - на этот раз от свого бессилия. Вначале появилась хоть какая-то маленькая надежда, а теперь и она может исчезнуть! Да, донья Эва не была ангелом во плоти, но ведь у Инес больше никого не оставалось... Смешно было бы надеяться, что они могли пощадить кого-то из родных служанки, но, впрочем... Дочь консула, наверное, ведь тоже не была какой-то слишком важной персоной! Теперь Инес окончательно запуталась, перестав понимать, что же ей делать. "Не плакать. Нет. Не сейчас!" - но такое самовнушение, как всегда, подействовало мало. Одно дело, когда ее слезы видел Джуфа, а совсем другое - дон Томазо. Стыдно же! Дрожащим голосом Инес спросила: - Что... Что тогда будет, дон Томазо? Слова "со мной" девушка не договорила. Впрочем, скрыть подступающие слезы так и не удавалось...
Фома Палеолог: Если чувства морейского деспота и тронуло эта юное горе, столь искреннее, что готово было проливать слезы на груди того, кто пробудил в девушке эту самую обиду, он ничем не показал этого. Но не было и иного: злобного торжества, какое, бесспорно, испытал бы на его месте человек более самовлюбленный. Нет, Фома не добивался того, чтобы Инес рухнула сейчас перед ним на колени, умоляя его, наследника трона, последнего в роде Палеологов, не покидать ее в этот тяжелый миг, а оказать покровительство - за какое, конечно же, она готова заплатить всем, в том числе и своей честью. Но и от раскаяния в том, что причинил эту боль, сын Мануила был также далек, как теперь далеки были от совместной победы над нехристями каталонские, италийские и греческие войска. Потому вопрос, который он задал девушке, был продиктован скорей подлинной жалостью, нежели желанием усугубить ее горе. - Неужели у вас нет совершенно никого, кто мог бы заступиться за вас и предоставить вам кров, дитя мое? Я говорю это не к тому, чтоб отказаться от обещания, но единственно из беспокойства, какое решение примете вы, если у госпожи Лукреции появится возможность и желание покинуть Константинополь. Последуете ли вы за ней или же останетесь здесь, чтобы помочь мне... нет, не мне, а всему семейству вашего благородного хозяина, розыски которого мы, разумеется, предпримем в самое ближайшее время?
Инес: - Нет... - Инес покачала головой. Откуда же у нее возьмется покровитель, особенно сейчас? - Нет никого, господин... Вы думаете, монна Лукреция захотела бы взять меня с собой? Если меня и спросят, то... Каталонка запнулась. Конечно, прекрасно было бы вырваться из этого ада, оказаться где-нибудь на христианской земле, уже в полной безопасности... Даже если и у графини ди Барди, покидая город, будет возможность взять служанку с собой (что вряд ли - сколько у нее своих здесь, чтобы думать еще и о девчонке, которую сегодня утром увидела в первый раз!), все равно у Инес не получится забыть эти дни, как один из страшных снов. Да и как она сможет там быть спокойной, зная, что донья Эва... В конце концов, нужно точно узнать, что с ней произошло, жива она, или... А вот про "или" Инес заставляла себя не думать. Уж слишком привязана она была к семье Хулиа-и-Кабрера. - То я бы осталась с вами, дон Томазо. - нерешительно прервала Инес начавшую было затягиваться паузу. - С хозяевами, то есть, если они живы... - быстро добавила она, и голос дрогнул. - Ведь там у меня тоже никого нет...
Фома Палеолог: Наказание возымело свое действие. Но желание насладиться скорой и потому малоценной победой уже покинуло деспота, уступив место внезапному сочувствию и жалости к маленькой каталонке: не приведи бог оказаться одной в чужой стране, в ужасе от случившегося и прозревая еще худшие кары, спрашивая Бога, за что он, чадолюбивый и милосердный, послал на голову своего раба испытание не меньшее, чем гефсиманская чаша. Пожалуй, ни в ком - ни в пленительной любовнице брата, ни в много обещающем, но едва ли хоть сколько-нибудь набожном латинце, подкупившем его сладкими посулами и картинами будущего триумфа, Фома не смог бы найти того понимания, которое способна была дать истерзанной и трепещущей душе маленькая служанка. Тоненький стебелек, похожий на стебель дикой травы, выросшей по воле единственно солнца и вольных ветров, дитя, что взросло в диких землях, некогда осажденных сарацинами - вот что служило теперь опорой золоченому венцу басилевса. Горькая улыбка коснулась губ "благородного дона", когда он в очередной раз приподнял за подбородок бледное личико Инес. Но теперь в этом движении не было ничего жадного или хищного: - Господь милостив; вашему хозяину и его семейству я обязан кровом в тяжелый час и тем, что, быть может, сумею собрать армию и не позволю втоптать в прах величие моей вотчины. Но и о том, кто спас мне жизнь и свободу, я не забуду. Если графиня будет немилостива с вами, или же если вы пожелаете...- грек осекся, поняв, что утонченные чувства, которых собеседница, скорее всего, вовсе не разделяла, завлекли его слишком далеко. - Дон Пере, верно, был очень дорог вам?- спросил деспот, чтобы как-то сгладить неловкость своего положения. Потом, сообразив, что вопрос сделал его еще более неловким, добавил.- Он или... его домочадцы.
Инес: "Но и о том, кто спас мне жизнь и свободу, я не забуду..." Вначале каталонка не поняла, о ком идет речь. С ее точки зрения, все было наоборот - это ведь как раз дон Томазо ее спас! Да, она ему показала выход из сада утром, но что толку бы было, если бы она воспользовалась тем лазом одна? Сидела до сих пор бы одна в том пустом доме, вздрагивая от каждого шороха, но еще больше боясь показаться на улице. Идти-то ей некуда было, совсем некуда! А ведь это именно князь привел ее к монне Лукреции, туда, где она может хоть на чуть-чуть, хоть немного почувствовать себя в безопасности... - Да, да... - кивнула Инес, отвечая на вопрос. Хотя, это не до конца было так, нельзя сказать, что она уж слишком любила старого дона. Да, жилось ей у него в доме неплохо, но Инес его побаивалась и старалась не попадаться на глаза лишний раз. Донья Мария же... Зависело от настроения, конечно. - Больше всего донья Эва. Мы же с ней росли вместе, я при ней постоянно была... - здесь девушка запнулась, не зная, как объяснить очевидное для нее. Чтобы пауза не затянулась, она решила попробовать сменить тему. - Дон Томазо... Пусть у вас получится это... То, что вы сказали, что хотите. Я буду молиться об этом. - тихо добавила девушка, вновь опустив глаза.
Фома Палеолог: В этот момент юная каталонка была так хороша, искренность и смущение предавали ее чертам столь невинное совершенство, что деспот морейский не устоял: наклонившись к лицу бедняжки Инес, все еще лежащему в его руке, как цветок лилии на влажном зеленом листе, он быстрым движением прижался губами к ее взволнованно дышащим розовым губкам. Он сделал это столь быстро, что девушка едва ли успела бы ахнуть или оказать хоть сколько-нибудь серьезное сопротивление, без насилия, не удерживая - и все же связывая бедную служанку, обязывая ее этим сильней, чем когда - либо. ... Как будто нарочно выждав этого мига, портьера возле двери отогнулась и на пороге показался слуга.
Инес: - Он тебя хоть поцеловать пытался? - расспрашивала Ассумта подругу. Инес неопределенно дернула плечом. - И что? Совсем-совсем ничего не чувствовала? - А что надо? - немного раздраженно ответила Инес. - Что-то особенное? - Нинья - ты и есть нинья! - хитро засмеялась подруга. - Ладно уж, придет время - поймешь. Может быть... - Что пойму? - рассеянно переспросила каталонка. - То, как это - обнимать мужчину. Птицу живую в руках ведь держала? Вот это так же, только здесь, - Ассумта положила руку на грудь, - внутри. Будто в самой крови...* Теперь, кажется, Инес поняла, что такое эта самая "птица внутри". Сердце внутри заколотилось еще сильнее - как бы не выпрыгнуло наружу! Наверное, от неожиданности (или все-таки нет?). От неожиданности же и волнения Инес и потеряла дар речи - по крайней мере, произнести "Дон Томазо, что вы..." не удалось. Заслышав скрип двери и шорох портьеры, девушка испуганно повернула голову, но, впрочем, заглянувшего слуги уже и след простыл... Смущенная и взволнованная еще больше этим неожиданным визитом, Инес все-таки выдавила из себя: - Дон Томазо... * Да простит меня Федерико Гарсиа Лорка...
Фома Палеолог: Какие бы благородные мысли - насколько благородство возможно в отношении между господином и служанкой - не владели сейчас Фомой, при движении Инес он испытал нескрываемое разочарование. Раздражение. Даже злость. Воистину, эти каталонцы как были дикарями двести лет тому, так и остались теми варварами, что порождены не Европой, но Африкой*,- разве что господу Христу молятся, а так - те же же дикари, что берберы и сарацины, на замлях которых они строили свои воинственные и непокорные княжества. Разве позволила бы себе девица из благовоспитанной Италии такое неуважение, если бы ей оказал честь багрянородный принц, наследник престола? Впрочем, со стуком закрывшаяся дверь отчасти объяснила ему причину беспокойства его юной собеседницы - но обеспокоило деспота не то, что его застали наедине с незамужней девицей (вернее, ее застали в его покоях), и не то, что графиня теперь может отказать ему в возможных милостях, а то, что у нее теперь найдется, через кого пытаться выведывать и руководить его мыслями. Слухи, бродившие по дворцу и через щели достигавшие за его стенами самой Мореи, внезапно опять всколыхнулись в его памяти. Однако, показывать свое беспокойство Фома не торопился. Если девушка подослана графиней, и ее внезапное появление, как и ее неуступчивость - часть хорошо замысленного плана, не было нужды дать им понять, что замысел разгадан. Пусть думают, что и заговор и внезапное появленье слуги остались ему незаметны. - Что случилось, дитя мое?- спросил мужчина голосом, в котором не читалось ни прежнего неудовольствия, ни мрачных догадок. * поговорка того времени гласит: "Африка начинается от Пиренеев".
Инес: - Вы правда не услышали? - удивилась Инес, не желая признать, что ей просто послышалось. - Дверь... Кто-то заглянул, войти хотел... Я слышала! Только что... Кто-то из слуг, наверное... Сейчас девушка уже испугалась не на шутку. А вдруг тот, кто видел, донесет графине? А она-то вряд ли будет довольна таким поведением своей новой служанки! Первый день в доме - а тут уже застали в такой компрометирующей ситуации... Наедине в комнате с мужчиной, да не с кем-нибудь из простых слуг - с благородным доном! Да еще и... Инес снова опустила взгляд. Конечно, дон Томазо ожидал от нее другой реакции. Наверное, она диковата по сравнению с теми женщинами, что были у него раньше. Только что ж поделать, если каталонке, выросшей в строгом католическом (иногда даже "слишком католическом") доме, сложно сразу стать другой? Возможно, она еще изменится, сможет. Но это будет позже. А пока что... - Простите меня, дон Томазо... - неуверенно произнесла она, сама до конца не понимая, за что же именно просит прощения. За то ли, что по-прежнему боится всего, каждого шороха?
Лючия Манчини: За дверью послышался возмущенный вздох, затрещина и приглушенный шум. Кто-то чем-то шуршал и постукивал, мягко задевал двери и негромко бранился: - Ах ты ротозей! Ах ты криворукий! - Отчетливо и сварливо распекал провинившегося женский голос. - Куда смотрел, деревенщина? Ничегошеньки доверить нельзя, зря тебя в дом взяли, ой, зря! Что смотришь? Дуй вниз, да попроси еще, авось дадут. Не мне же ходить... Куда пошел? Это все кто заберет?.. Иди уже... Топоток покатился от дверей, и дальше вниз по лестнице... Дверь отворилась и в комнату вошла немолодая смуглая служанка-италийка с подносом, на котором стояли два кувшина и серебряный бокал, безусловно достойный прикосновения благородных уст. - Простите мессир. - Женщина быстрым взглядом окинула сцену и поклонилась насколько это позволяла ноша. - Монна Лукреция прислала вам вина, велела переменить лампы, чтоб не чадили... и просила узнать, не нуждаетесь ли вы в чем? Служанка, легко ступая, пересекла комнату, поставила поднос на стол и выжидательно замерла, глядя на Фому.
Фома Палеолог: Я сильно прошу прощения за задержку, очень бы хотелось договориться все-таки. Смущение выразилось на лице деспота морейского так явственно, будто бы он был не владыкой княжества, некогда входившего в величайшую империю мира, наследником трона этой империи и едва ли не самым желанным гостем в доме графини, а просто нашкодившим подмастерьем, которого застала на месте строгая хозяйка. Поднявшись, вернее, вскочив, он неловким движением увлек за собой доверившуюся ему девушку, лишь еще более усугубляя вину за поступок, который, в сущности, не был чем-то непривычным или постыдным для мужчины его возраста и положения. По счастью, дерзости, которой дал ему Бог, и сознания собственного величия хватило, чтобы эта вспышка неловкости улеглась настолько же быстро, насколько явилась. Устремив на незваную гостью пристальный, почти вызывающий взгляд, он обратился к женщине таким тоном, словно это ее застал за непристойным делом в своих покоях: - Ваша госпожа столь добра, синьора, что не оставляет своих гостей в одиночестве... даже когда они хотят уединиться. В доме стряслась какая-то беда, или на площади внезапно объявили о гибели Магомета? Его Святейшество прибыл в Константинополь? Что произошло, что заставило вас выказать столь ревностную заботу, прерывая отдых наследника трона в то время, когда вас к нему не звали?
Лючия Манчини: - Вроде, нет... - Лючия даже оглянулась, чтобы посмотреть, не вошла ли следом за ней и СИНЬОРА. Синьоры не оказалось, и значит гость обращался к ней. Столь гневный прием был для Лючии неожиданным: по ее-то меркам и вольным италийским обычаям ничего недозволенного она не сделала. А если она все сделала правильно, то, наверное, ромей ее просто не понял. Ну еще бы, тут с османами треклятыми себя забудешь, где уж чужую речь разбирать! Она взглянула на возмущенного гостя с сочувствием и, собрав все знание базарного греческого, принялась медленно, раздельно и внятно объяснять, помогая себе руками: - Моя хозяйка меня посылать. Сюда. Моя - лампы менять. Моя - вино принести. Чего еще надо, скажи - моя делать и пойти отсюда. - Тон был ласковым и примирительным.
Фома Палеолог: Тон, который вполне можно было счесть извинительным, и попытка объясниться на греческом, после того, как он обратился к ней в итальянском доме с итальянским именованием, наверное, должны были тронуть деспота. Но Тома Палеолог был воспитан как принц, и, раз удостоверившись, что в пришедшей верно угадал прислугу графини (вполне простительная забывчивость, если учесть, насколько нечастым гостем он был при дворе своего брата), лишь укрепился в желании дать почувствовать разницу между доверительной болтовней в комнате прислуги, или даже обсуждением поклонников за пяльцами в покоях графини - а нарушением покоя сына басилевса, быть может, единственного оставшегося в живых, наследника византийского престола. Попробовала бы она ворваться так в покои венецианского дожа, пусть и находящегося в бедственном положении. Эта мысль лишь больше распалила уязвленное самолюбие князя, ибо воплощала, казалось, ослушание и пренебрежение, с каким коварные и чванливые латиняне, возомнившие, что являются хозяевами города лишь потому, что их корабли заполонили его гавань, и их лавки ломятся от товара. Да и... не было ли и их господство делом давно минувших дней. Но выговаривать нерадивой служанке за непонимание было ниже его достоинства. Потом, наедине с графиней, конечно же, он не преминет потребовать примерного наказания за такую дерзость - но сейчас вступить в пререкания значило бы уронить себя в собственных глазах. Даже поверженный лев должен оставаться львом. - Что ж, раз явились... делайте то, зачем пришли,- тонкие губы князя поджались с той сухостью, что лучше любого крика говорила о его гневе. Дома, в Патрах, при виде это гримасы обычно спокойного князя, слуги старались держаться ближе к углам, ибо знали, что от мужчины, рожденного под знаком Стрельца, в минуту гнева можно ожидать чего угодно. Сам он повернулся к Инес, видом и тоном, когда заговорил, давая понять, что бедная девочка, застигнутая в столь двусмысленной обстановке, и растерявшаяся настолько, что не смела и шелохнуться, должны оставаться спокойной, сознавая, что находится под защитой ахейского князя. - А вы, дитя мое, осушите свои слезы. Конечно же, мы предпримем все возможное для вызволения вашей госпожи.
Инес: - Да, господин... - Инес кивнула. - Спасибо вам... Внезапно, вместо того, чтобы сердиться на себя, или же смущаться, мучиться из-за того, что ее застали в такой ситуации (наедине с мужчиной, а если, не приведи Господь, донья Мария бы увидела - ой, что бы началось!) каталонка разозлилась на вошедшую женщину. Какие, прости Господи, черти принесли ее именно сейчас, именно в этот момент? "Лампы менять, вино принести..." Чем эти лампы уже плохи, скажите на милость, люди добрые, чем? И вино... Вино! Инес спохватилась - господин же, наверняка, уже голоден? - Дон Томазо... - Инес сама удивилась той решительности, с которой прозвучали ее слова. На мгновение девушка заколебалась, стоит ли говорить дальше? Но раз уж начала, что замолкать на полуслове! - Не желаете ли вы, чтобы я принесла вам вина? Или еды, если пожелаете? Чтобы вам лишний раз по лестницам не бегать! Последняя фраза, сопровождаемая недовольным взглядом, была обращена уже не к дону Томазо, а к пожилой служанке, по-прежнему стоявшей у двери.
Фома Палеолог: Разумеется, охотнее всего Фома велел каталонке остаться: такое понятие, как репутация, для служанки было бы бесполезной и обременительной роскошью. Быть может, он задумался бы о том, как выглядит в глазах болтливых и охочих до сплетен италийцев его уединение с бедной девушкой... если бы в планы деспота не входило то, в чем могли его заподозрить хозяйка дома и ее слуги. К тому же ахейский князь опасался, что Инес по наивности или по слабости выдаст их маленькие тайны любопытным: не то чтобы секреты, доверенные этой юной душе, были столь страшны и столь важны для судеб мира, но они могли бы открыть заинтересованным людям его сильные и слабые месте, имена его друзей и союзников - а такого подарка Фома, охваченный внезапной подозрительностью ко всем окружающим, делать ни единой душе не хотел. Но не отпустить каталонку - значило сознаться в слабости, которую он желал бы скрыть, и в том, что есть нечто, что ему желательно спрятать от любопытных глаз. Поэтому он лишь слегка улыбнулся готовности, с которой Инес желала услужить ему, невзирая на все правила приличия, и медленно наклонил голову, одновременно выражая отказ и сомнение. - Полагаю, что графиня ди Барди в своей неусыпной заботе не оставит наследника императорского рода без прислуги подобающего пола,- мягкий голос деспота противоречил пристальному, почти сверлящему взгляду, устремленному на латинянку.- И полагаю, что могу просить вас об этой любезности. После того, как вы закончите с маслом...- не сумев удержать язвительной недоверчивости в голосе, Фома неприязненно улыбнулся.
полная версия страницы