Форум » Город » Вода ключа, прозрачна и чиста... - 31 мая, дом Луиджи Бальдуччи » Ответить
Вода ключа, прозрачна и чиста... - 31 мая, дом Луиджи Бальдуччи
Тахир ибн Ильяс: "...У вас невеста, а у нас жених, Благословит господь союз двоих. Сын полюбил и сам в ответ любим. Сердца влюбленных мы соединим. Мой сын в песках от жажды изнемог, А дочь твоя — живой воды исток. Вода ключа, прозрачна и чиста, Утешит душу, насладив уста. Цель посещенья ясного-ясней, Я без смущенья говорю о ней..." Низами Гянджеви "Лейли и Меджнун"
Ответов - 40, стр:
1 2 All
Тахир ибн Ильяс: ... Задача, стоявшая на сей раз перед почтенным ширазцем, была едва ли не тяжелее, чем желание вернуть беглую ромейку под кров ее законного мужа. Но если дело с кирой Анной можно бы считать уже практически улаженным, ибо в этом лагере он оставил верную союзницу, то положение Михримах, которую он собственными руками подтолкнул к крайне сомнительному браку. Что греха таить? Андреа Торнато по первому приближению показался ширазцу, не чуждому самомнения о себе, как великом мудреце, достаточно легкой добычей для того, чтоб перетянуть его понемногу под алые знамена ислама: молодой имам был молод, горяч и весьма стеснен узами плоти, которые, как известно, порицаемы в странах Креста. Именно-то на эту наживку, столь удачно нашедшую себе выход в страстной любви к Михримах, лекарь рассчитывал подсечь лакомую рыбку. О нет, в планы Тахир-бабы не входило злокозненное коварство, о котором бы он, кичась, рассказывал напыщенным хафизам, увешанным учеными бородами - напротив, всяческая похвальба такого рода, да еще перед этими наглецами, которых народная молва столь точно сравнивала и не раз, с козлами, блеющими поутру с плетня, как и вообще всякого дружба с теми, кто утеснял шиизм, и великих шиитских исламских поэтом, казалась лекарю едва ли не страшнее дружбы с последним куфиром. Но беспокойство старика имело под собой совершенно иную почву, а именно - непреклонно выраженное Андреа желание поскорее отбыть самому и увезти молодую супругу в земли, где для дочери ислама не могло вовеки сыскаться счастливой судьбы. Если уже совсем за правду, то в глубине души старик почти досадовал на себя за подобную опрометчивость. Поэтому теперь он направлялся к покоям молодых если не с опаской, то с весьма большой осторожностью, изыскивая предлога, чтобы остаться наедине с Михримах и хотя бы немного укрепить ее в вере отцов перед грозящей им, пусть и недолгой, разлукой. Пару раз у него даже проскользнула мысль потребовать от дочери хажи Низамеддина следовать за собой - но, к сожалению, старец, сам всячески способствовавший заключению брака, действительного во всяком случае в глазах мусульманки, не без опасений предполагал, что в борьбе между долгом перед родными и страстной покорностью своему мужу, Михри послушается не голоса прошлого, а голоса опьяняющего, укрытого в завесу ласк, скрепленного печатями поцелуев опасного и влекущего, хотя такого опасного будущего. Но Аллах смилостивился над своим блудным сыном: когда ширазец приблизился к двери опочивальни молодых и нерешительно постучал, в ответ ему раздался не грубый окрик служанки и не мужественный голос Андреа, а нежный, как песня соловья, еще дышащий недавно познанными тайнами, ласковый голосок Михримах.
Михримах: Но Тахир-баба ошибался, надеясь найти Михримах в одиночестве, да и странно было бы предположить, будто молодожены, едва обретя право быть вместе, разбегутся по разным покоям, едва вкусив первой сладости дозволенной любви. Правда и то, что вид у обоих к приходу достойного старца был вполне приличный: Андреа объяснил супруге, что желает представить ее достойному человеку, и они совсем было собрались покинуть спальню, когда раздался стук в дверь. При виде своего дядюшки Михримах ужасно смутилась, будто старик мог поставить ей в вину то, что происходило здесь четверть часа тому. Войдя в эту комнату девицей, госпожа Торнато еще не покидала ее женщиной, и Тахир-баба был первым, кто узрел ее в новом качестве. - Благослови вас Аллах, дядюшка, - пролепетала она, старательно прикрывая лицо, ибо, как выразился бы поэт, на ее щеках стыд начертал своим каламом алые знаки. Пусть совесть Михри была совершенно чиста, ей было странно думать, будто теперь все вокруг знают, что она возлегла с мужчиной.
Андреа Торнато: - Дядюшка, - обратился венецианец к неожиданно обретенному родственнику. Залихватский шаперон Карло Торнато сменился огромной чалмой Тахира ибн Ильяса, и сия перемена, в иное время невозможная и даже противоестественная, перестала быть таковой, когда Константинополь из ромейской столицы превратился в османский Истамбул. - Я рад, что вы пришли засвидетельствовать, что с вашей племянницей... все... хорошо. Щеки Андреа, не знавшего, что положено говорить родне супруги после осуществления брака, залились румянцем. Более того, неловкость его была сродни смущению Михримах, как и положено благовоспитанной деве, не утратившей в единый миг всей стыдливости и не позабывшей приличий. Меж тем пальцы молодоженов переплелись так крепко, будто этим простым движением счастливые влюбленные дарили друг другу поддержку, хотя весь их вид и без того свидетельствовал о полном единении юных мыслей и душ. Держать гостя на пороге было неучтиво, несмотря на ожидание другого старца, однако персидскому лекарю чета Торнато была обязана нынешним своим счастьем, и потому Андреа провел родича в комнату и усадил на складной стул, перед тем положив на него цветастую подушку, отобранную у ошеломленного Азиза.
Тахир ибн Ильяс: Старый лекарь принял знаки почтения с благосклонностью человека, осознающего, сколь велик долг собравшихся перед его заслугами, и не смущающегося принимать от них благодарность. Ложная скромность и стыд, столь свойственная Западу, и выражающаяся как правило, в даримых задним числом подарках и пышных дворцах тех, кому положено было бы скитаться в рубище, была мало известна Востоку. Те, кто желал вознести хвалу чужим деяниям, имели все шансы сделать это с приличной открытостью - и посему все, что говорил и делал молодой имам, принималось не как знак подобострастия или лести, а как движение чистого, преисполненного изъявлениями любви сердца. Его смущение и румянец были немыми подтверждениями пожиравших молодожена чувств - и в другой день ширазец, возможно, отнесся бы с должным уважением к потребности венета остаться поскорее наедине с молодою женой. Но сейчас куда больше преувеличенной деликатности и утонченных церемоний его беспокоила опасность, которая угрожала бедной овечке по имени Михримах - опасность тем большая, что замаскирована она была благоуханными цветами и роскошными дарами первой брачной ночи. - Рад слышать, что дочь моего друга, да благословит его Аллах и приветствует, на своем новом поприще не терпит невзгод и тягостей,- изрек он так важно, как будто бы присутствовал на заседаньи Дивана.- Но, признаться, иного было бы странно ожидать опекуну от того, кто со слезами умолял его доверить этот цветок, взращенный под солнцем Корана, в вечную заботу и попечение. Если бы хоть на один миг я бы усомнился в том, что милую моей душе и моему сердцу Михримах ожидают тяготы и невзгоды, никакие мольбы даже самого падишаха не вынудили бы меня составлять ее счастье против ее воли и воли Всевышнего. И убежден,- голос старика, доселе весьма мягкий, в этот миг отвердел, словно стебель цветка, наполнившегося росою и напоенного солнечным светом,- что не единственно земные бренные блага составляют богатства нашей земной юдоли, но прежде всего - духовное утешение и возможность приносить свое послушание и свои молитвы к стопам того, кого почитает он своим Господином и покровителем.
Андреа Торнато: Андреа тщетно пытался разгадать, какой намек крылся в словах старика, отчего он внезапно обрел вид торжественный и величественный, будто вошел не в брачный чертог, а под своды латинского храма, где с высоты кафедры вещал о вере истинной; не являлось ли то неведомым исламским обычаем - наставлять молодых супругов, восставших с ложа первой страсти, быть смиренными рабами Божьими и жить по заповедям Его. - Господь да благословит мою супругу дарами Своими, как благословил вас мудростью, дядюшка, - венецианец, успевший усадить на край кровати Михримах, склонил голову перед ее опекуном. Не подозревая, чего в действительности желал персидский лекарь, Торнато готов был с радостью внять речам нового родственника, касались бы его советы благоприятного дня для зачатия детей или поддержания тела и разума во здравии.
Тахир ибн Ильяс: Советы, подобные ожидаемым Андреа, несомненно, обрушились бы на голову новобрачного в изобилии, подобном изобилию майского ливня или не менее пышного цветения персиковых садов в далеком и, увы, ныне недоступном Ширазе, если бы не два "но", мешавших Тахиру ибн Ильясу сесть на его любимого конька. Первым было, конечно же, присутствие Михримах, коей такие наставления надлежало получать от родственницы женского пола, и скромные ушки которой, еще вполне розовые от первых супружеских клятв, принесенных на страстном ложе, грозили превратиться в пепел, случись ей внимать подобным наставлениям от мужчины. И все же, за неимением лучшего, лекарь пошел бы на это, движимый беспокойством о ее здоровье - если бы этому "но" не предстояло другое, второе, или, лучше сказать, нулевое, пред-первое - причина куда более важная и куда более волновавшая мусульманина, уже один раз преступившего законы и свою веру. Тревога, вызванная намерениями Андреа, не угасла в его душе, несмотря на его теперешнюю покладистость, больше того, наивная чистота во взгляде едва состоявшегося супруга говорила о том, что сражение не проиграно, а всего лишь отложено. И с непреклонностью отчаяния, с твердостью муслима, бьющегося за правое дело, скажем более - с той прямотой, какую ему, по слабости и по воле Аллаха, не случилось сполна выказать в этой жизни, прямотой, вложенной и воспитанной им в своем любимце, Тахир ибн Ильяс задал вопрос, которого едва ли ожидал и Андреа Торнато, и погруженная в любовные грезы Михримах: - Скажи мне, сын мой, верно ли я понял, что в самом скором, ближайшем будущем ты намерен покинуть благословенные Творцом пределы империи?
Андреа Торнато: Вопроса этого следовало ожидать, и все же он прозвучал в меру внезапно, чтобы на мгновение новобрачный растерялся. Покинув альков, держа за руку ту, что совсем недавно стала его женой, Андреа хотелось говорить лишь о любви и приятных ее последствиях, но беседа, затеянная стариком, склонялась к дорогам трудным, чреватым чертополохом разногласий и терниями споров. - Верно, дядюшка, - человек прямой, несмотря на венецианское происхождение, в глазах мира делавшего любого уроженца лагуны увертливым пройдохой, Торнато говорил спокойно, в голосе его не было и тени волнения, хотя ладонь невольно сжала хрупкие пальчики Михримах. - Моя семья ждет нас с супругой и будет счастлива принять в свое лоно вашу племянницу. Дьякон не обмолвился о том, что не имел ни малейшего желания оставаться под властью Фатиха и его верного соратника, предавшего смерти его родственника, жить в неизвестности и страхе, влекомом новым порядком и новой верой, взвившей свои знамена над градом Константина. Кровь и ужас, взращенный столь любимыми в латинских землях историями о жестокостях османов, чужие законы, низводившие иноверцев до безродных мистиев, - вот как представлялась Андреа жизнь среди турков, что не мог не сознавать Тахир-баба.
Тахир ибн Ильяс: Кустистые брови почтенного ширазца сдвинулись. Как уже было сказано, за свою долгую жизнь ему случалось побывать в латинских землях в поисках мудрости и вдосталь полюбоваться на то, как относились христовы дети к скромнейшим и благочестивейшим дочерям Востока: лучшее, что ждало их в этом враждебном чужом мире - роль наложницы или отступницы, худшее... об этом не хотелось даже думать. Возможно, юный имам еще просто не понимал этого, возможно - считал, что среди своих суровых наставников сумеет отыскать понимание и сочувствие... однако, были еще одна вещь, о которой он позабыл, охваченный любовной горячкой и говорить о которой можно было в любом другом месте, но только не здесь, не в присутствии Михримах. Либо... говорить об этом как-то иначе, таким образом, чтобы его понял только тот, к кому непосредственно были обращены потаенные речи. - Ну что же,- со вздохом, показывавшим, что старик не имеет и в мыслях препятствовать выезду юной четы из города, а лишь выражает вполне понятные для его возраста опасения, проговорил лекарь,- коли таково будет твое, как мужа, непременное настояние... Власть опекуна приходяща, после свадебного обряда он целиком и полностью передает власть над невестой в руки супруга... осталось лишь уговориться с тобой о размере приданого и того, что и как причитается тебе по закону, вашему и нашему, вместе с рукой Михримах. Ну и на что, надо понимать, ты собираешься содержать молодую жену в своем родном городе. Твоя служба много ли приносит дохода, сын мой?
Андреа Торнато: То, что патриарх Венецианский даровал своим дьяконам в качестве ежегодного дохода, было суммой не слишком большой, но достаточно пристойной, чтобы не ввергать в нищету ни самого служителя Божия, ни его семейство, буде таковое в его жилище, скромном и тесном. Андреа посчастливилось родиться в просторном палаццо, украшенном, к ужасу скупого тестя мессера Аугусто, фресками средней руки художника и фламандскими гобеленами; он не ведал нужды, хотя потребности его были скромны, а вкусы непритязательны, и знал, что отец отписал ему ренту со своих торговых дел, которую брат и его потомство обязались выплачивать Андреа до конца его дней. Михримах становилась женой младшего из сыновей, однако, несмотря на сие обстоятельство, ее суженый являлся человеком слишком состоятельным, чтобы усомниться в выгоде данного союза. - Служба моя не слишком доходна, хотя и не похожа на подаяние. Дед мог стать дукой, - не зная, как по-гречески звучит титул дожа, венецианец привел созвучный византийский. - Мой отец же - патриций и очень богатый купец, почитаемый в Республике. Он даровал мне часть прибыли, которая позволит вашей племяннице быть хозяйкой в собственном доме, жить в достатке и без хлопот. И все же препятствие, стоявшее на пути новобрачных, не исчезало со звоном золота, ценимом в странах Креста и Полумесяца. Странный имам, провозгласивший правоверную и латинянина связанными пред ликом Аллаха Всемилостивого, не принимал в расчет обеты, годом ранее принесенные женихом в полутьме Сан-Марко. Соглашаясь на церемонию, Торнато, удалившийся от своего пастыря, забыл о них с той же легкостью, с которой буйные волосы покрыли темя, с момента бегства из Венето не знавшее бритвы. Испросить разрешения сложить с себя сан - задача посильная, особенно если к ней приложить тугой кошель. Но все это требовало времени, которым молодые не располагали. Немощный старец, ожидавший их в этот час для не менее серьезной беседы, мог крестить девицу-турчанку и повенчать ее со своим собратом во Христе, но простой священник - об истинном звании Исидора Андреа не ведал - не имел власти обратить его в мирянина. - Я не оставлю Михримах ни при каких обстоятельствах, и она всегда будет пользоваться почетом и привилегиями законной моей супруги, - отвечая не сколько Тахиру, сколько собственным своим мыслях, заключил венецианец.
Михримах: Слушая беседу своего почтенного дядюшки с Андреа, Михримах не могла в сердце своем не согласиться с тем, что женщина - создание слишком суетное, чтобы жить безо всякой опеки. Если бы даже ей пришло в голову завести с мужем разговор о свадебном выкупе, родословии и законах, она никогда не посмела бы ни о чем подобном заикнуться вслух. Прежде всего, потому, что никогда не задумывалась обо всех этих тонкостях, всецело полагаясь на мудрость своего родителя, а во-вторых, обсуждать денежные вопросы сразу после того, как с уст слетали слова любви, казалось ей совершенным кощунством. Тем не менее, Тахир-баба был совершенно прав, стремясь выяснить все эти важные вещи, и Михри молила Аллаха лишь о том, чтобы добрый старец не увлекся, описывая богатство и знатность покойного хаджи Низамеддина. Негоже было вмешиваться в разговор мужчин, однако госпожа Торнато уже успела отчасти проникнуться мятежным духом своего супруга. - Если мне будет позволено сказать, дядюшка, - смущенно промолвила она, - я вовсе не привыкла к роскошной жизни.
Тахир ибн Ильяс: Почтенный старец от такого единодушия даже всплеснул руками. Нет, разумеется, причиной его недовольства стал не лад, царящий у новой четы, и даже не то, что вчерашняя девица с невиданной для дочери ислама смелостию встряла в разговор мужчин, при котором ей полагалось присутствовать, скромно потупив очи. Причиной расстойства, побудившего старика к столь эмоциональному действию, стала та абсолютная слепота, в которой пребывал юный имам и в которую он, как о том написано в Книге*, вот-вот готов был увлечь за собою слишком доверчивую Михримах. То, что юноша никак не хотел опомниться и понять его намеков, равно как разрешить его сомнений (как бы старый Тахир не был искушен в обычаях чужих стран, он оставался муслимом), уверило его одновременно в двух прямо противоположных вещах. Андреа Торнато либо пребывал в полной убежденности, что сумеет представить и содержать свою новоиспеченную жену так, как того требовала его совесть и мусульманский закон - либо же пребывал в столь полном забвении, что нуждался в немедленной встряске. Колебаться, как тростник на ветру, было не в характере перса - и поэтому он прибавил, испытующе глядя на юношу, чтобы одним этим вопросом разрешить мучавшие его сомнения: - То, что твой отец - почтенный торговец, очень хорошо. Но почему ты не наследуешь все его состоянеи, как надлежит почтительному и благонравному сыну? То, что этой девочке кажется сейчас несущественным, совсем иначе покажется ей через год, когда придется прижать к груди рожденного ею первенца. Поручишься ли ты, что твои родные позволят воспитать его в вере его матери, или потребуют, чтобы он принял христианство? *Мф 15 14 оставьте их: они - слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму.
Андреа Торнато: - Я не первенец, чтобы наследовать дело своего родителя, на то есть мой старший брат, Аугусто, и средний из сыновей, Раймондо, которого можно видеть в Венеции и не реже - на Крите. Они помогают отцу, а до недавнего времени дядя успешно торговал в Константинополе, приумножая нашу славу и богатство. Андреа по-прежнему был спокоен в своих речах, но сердце его билось все сильнее, по мере того как приближалось время держать ответ на самый главный из вопросов, тот самый, что более прочих волновал старика, но к которому Тахир-баба шел путям извилистыми, как речи восточного мудреца. - Мой сын может быть лишь христианином, дядюшка, - дьякон прямо смотрел в глаза перса. - Род Торнато всегда был верен Церкви, и до недавнего времени путь мой лежал к служению Христу, которого вы почитаете за пророка. Разве могу я допустить, чтобы мой наследник отрекся от веры своих отцов?
Тахир ибн Ильяс: - Твой сын, вот как?- если бы старый Тахир не ожидал такого ответа, возможно, слова Андреа вызвали бы у него целую волну возмущения. Еще бы! мало того, что христианин коварно похитил сердце и доверие дочери его старого друга, он еще и намеревался оставить его, старика, в одиночестве, пока кто-то другой будет няньчить внуков почтенного его друга, хаджи Низамеддина, вбивая ему в голову Credo вместо шахады? Но, кроме ширазца в комнате, бывшей столь недавно приютом супружеского счастья, была еще Михримах - и как раз на ее возмущение и ее приверженность святому Корану, Тахир-баба и рассчитывал. - Жаль...- произнес хитрец с печалью, о которой самый проницательный человек не мог бы сказать, искренна она или же служила очередным доказательством его ловкости.- О, Аллах, как мне жаль, что мне не судьба будет прижать к сердцу потомка столь дорогого моему сердцу Хаджи Низамеддина. Как скорблю я, что никогда его слуха - слуха того, кто пять раз посещал Святую Каабу - не коснется полуденный призыв муэдзина! Как горько, что благородный прах этого великого человека никогда не будет почтен его внуками. Но - таков выбор твоего супруга, Михримах, и ты примешь его, как подобает... покорной супруге? Вопрос, адресованный им юной мусульманке, был жесток, как тот выбор, что ей предстояло осуществить... но, в конце концов, разве не более жестоко поступал сам юный имам, намереваясь оторвать ее от всего, что было мило ее сердцу?
Михримах: Старость всегда дальновиднее юности, и Тахир-баба был совершенно прав, предполагая, что Михримах пока что не задумывалась о том, какую веру будут исповедовать их с Андреа дети, рожденные от союза мусульманки с христианином, порицаемого и сомнительного в обеих религиях. Больше того, хоть Михри уже успела представить себе хорошенького пухленького младенца с серыми, как у отца, глазами, подумала о том, как славно будет держать на руках, но ей и в голову не пришло строить какие-то предположения относительно того, какая жизненная стезя ожидает его как отпрыска семьи Торнато. Андреа уже говорил, что желает ее крещения, но пока не настаивал на этом, Михримах же казалось, что сейчас, когда их соединили брачные узы, об этом можно больше не думать. Как оказалось, она успокоилась слишком рано: ребенок, зажмурившись, полагает, что стал невидим, и именно этому не самому лучшему примеру следовала дочь хаджи Низамеддина. - Если только вы не пожелаете отречься от меня, Тахир-баба, наши дети будут звать вас дедом, - прерывающимся от напряжения голосом проговорили Михри. - Пусть благословит вас Аллах, если бы не ваша добрая забота, я никогда не стала бы женой своего мужа, - она с силой сжала руку Андреа, будто он удерживал ее от падения в пропасть. - Наши сыновья и дочери будут знать, какая кровь течет в их жилах, и если на то будет воля Всевышнего, найдут свою дорогу к Нему.
Тахир ибн Ильяс: Если бы бедное дитя понимало то, о чем говорит, ее трогательная доверчивость заставила бы старого ширазца прослезиться. Даже сейчас, в пылу спора веры и верой, креста и полумесяца, в разгар столкновения католической твердости и исламской гибкости, лекарь почувствовал, как предательски щемит в груди и начинает щипать глаза. Но к сожалению ответы на вопрос Михримах давал сейчас не один он: в куда больше степени ответ на ее горячие клятвы теперь зависел от тех, кто, в лучшем случае, видел в детях Аллаха рабов, в худшем же - врагов, требовавших самого скорого уничтожения. - Связи мои с сильными мира сего велики, но даже и им, боюсь, не суждено будет создать мостов достаточно прочных, чтоб перекинуть из через моря, в страну, где не молятся Господу нашему Аллаху, Милостивому и Милосердному. Мне же, по грехам моим, следует совершать намаз не менее пяти раз в день. Зная же христианские страны, опасаюсь я, что подобное навлечет на меня, старика, незамедлительные гонения, а то и немедленную смерть. Ты молода, и можешь изменить веру, чтобы избежать подобной участи - к тому же рядом с тобой будет твой муж, который, если случится, наставит тебя, как обращаться и служить новому Богу. Я же, увы, слишком обременен годами, чтобы отвращаться от истинной веры. Ширазец произнес эти слова тихим голосом, но исполненным величайшего достоинства голосом, опустив веки; морщинистое лицо его носило в этот момент отпечаток всей гордости и благородства, на какое давала ему право текущая в венах кровь великих царей. Сейчас он не пытался уязвить Андреа или же Михримах,- нет, лишь со скорбью в душе констатировал то, что, соглашаясь покинуть Константинополь, жена молодого имама сама разрушает возникшее между ними доверие.
Андреа Торнато: - В Светлейшей привечают последователей любой веры! - пылко заметил Андреа, чувствуя, как сжимается от жалости его сердце. - Особенно столь почтенных и мудрых, как вы, дядюшка. Никто не осмелится причинить вам вреда или оскорбить малейшим словом, ведь вы будете под защитой Торнато. Не считая, разумеется, Якопо Фоскари, из-за которого самому дьякону пришлось бежать на восток. Однако то убийство, свидетелем коего сделался молодожен, стало последней каплей, чтобы все, кого обидел сын дожа, натворивший достаточно злодеяний и за то преданный анафеме, могли без страха поднять голову. Даже почтенный дука, чье отцовское сердце обливалось кровью, не осмелился бы в очередной раз встать на защиту блудного чада своего. - Никто не потребует от вас отречения от веры ваших отцов. Разделите с нами наш хлеб и наш кров, окажите честь дому моих предков и самой Венеции.
Тахир ибн Ильяс: Почувствовав, что твердыня, по которой он безуспешно палил из пушки красноречия, словно батареи Саруджа-паши - по стенам Константинополя, теперь неожиданно заколебалась пир виде белого флага, выкинутого противником, хитрый ширазец решил удвоить напор. Впрочем, едва ли его решение и слова, слетевшие с его языка, можно было называть обдуманными - скорее уж это был голос той самой персидской гордости, что была рождена, как песня, в розовых садах Шираза, выкована, словно золотое литье его ювелиров, закалена, как мечи его оружейников - и, словно мудрость его ученых, сияла Востоку подобно перлу в венце падишаха. - Нет,- отрезал он тем же твердым, строгим тоном, которым владыка мог отказаться от милости победителя, предпочтя, чтобы корону с его головы сняла рука палача, но не завоевателя.- Колени мои слишком дряхлы для того, чтобы сгибаться пред каждым встречным благодетелем: дожив до таких лет, я заслужил право окончить их там, где надлежит всякому правоверному мусульманину. Тот, кто желает отторгнуть от моей груди последнее утешение, весьма преуспеет в этом - но ни моих слез, ни моих жалоб не услышит более никогда.
Михримах: Если бы хаджи Низамеддин дожил до того дня, когда его единственная дочь попустительством Аллаха или кознями Иблиса сделалась женой неверного, то не мог бы сказать лучше, чем говорил сейчас Тахир-баба. Слезы наполнили глаза Михри, к горлу подступил горький комок, и она невольно прижала руку к груди, чтобы унять бешеное биение сердца. Это голос отца слышала она сейчас, это отец оставался одиноким старцем на отвернутой ею родине! - О, Андреа!... - только и выдохнула Михримах, умоляюще заглядывая в лицо мужа. Как славно было бы остаться в Городе, ходить по знакомым улицам, собирать ягоды со старого тута, слушать назидательные и лукавые повести дядюшки Тахира! Но без возлюбленного супруга всё, ценное и радостное прежде, сделается бессмысленным и горьким. Не в силах Михри было находиться в двух местах одновременно или за ночь перелетать море, чтобы вечернюю молитву совершать в Венеции, а утреннюю - в Константиние. Однако же волей ее супруга они могли не покидать павшую столицу, и госпожа Торнато всем сердцем надеялась, что муж верно поймет ее отчаянный взгляд.
Андреа Торнато: Сердце венецианца сжималось от жалости к неожиданно заупрямившемуся старцу и нежелания причинять горести молодой жене, и одновременно тоска преисполняла его при мысли, что, поддавшись на беззвучный призыв своей новой семьи, он никогда более не увидит родных, ожидавших от него малейшей весточки. Андреа прикрыл глаза и глубоко вздохнул, безотчетно надеясь, что свежий ночной бриз, повеявший с пролива, принесет с собой не только запах морской соли и дурман левканои, но и верное решение, котрому предстояло стать судьбоносным. - Господь, пастырь мой... - губы дьякона зашевелились в молитве. Звуки псалма, едва слышные самому Андреа, вселяли в душу надежду, и страх сделать неверный шаг не отступил, но ослаб, позволяя рассуждать здраво. Когда строки царя Давида подошли к концу, Андреа спросил: - Как могу я остаться в этой юдоли скорбей, где принял мученическую кончину мой дядя? Как жить бок о бок с человеком, чья жестокость стала причиной гибели невинного и надругательства над девой, о которой вам, дядюшка, хорошо известно? - пытливый взгляд Торнато вновь встретился со взглядом почтенного перса. - Разве позволительно мужу подвергать опасности свою супругу, когда поблизости рыщет волк, готовый безнаказанно растерзать добычу?
Тахир ибн Ильяс: Ширазец едва удержался от того, чтоб не начать с шипением плеваться на молодожена за такие слова, на манер рассерженного кота, сидевшего, правда в этот момент у ног Михримах, подобно стражу. По ему мнению, рассказ о том, при каких обстоятельств утратила свою невинность Анна Варда, вовсе не предназначался для ушей дочери хаджи Шэхабеддина. Девице - а звание это не определяется одним только физическим целомудрием и нетронутостью известной частицы их тела - вовсе не положено, особенно после первой близости с мужем, выслушивать всякие ужасы, дабы не смущать ум ненужными и излишними мыслями, дающими повод усомниться с добродетели сыновей Адама, сделанных милостью Аллаха господами над их жизнью и честью. Возразить представителю победившей империи тому, чье, пусть не родина, но временное пристанище было жестоко повержено, нашлось бы немного - но Тахир-баба не был бы собой, если бы не нашел выхода и из этой, весьма неловкой и щекотливой ситуации. - Девица, о судьбе коей ты печешься более, чем допустимо мужу, едва только вставшему с брачного ложа, стала благородной и почтенной супругой Великого визиря собственной охотой и по доброй воле,- сухо ответил он, взглядывая на Михримах, словно желая оценить, достигла ли цели выпущенная им предательская стрела; диалог, принявший опасный оборот, хитрый лекарь старался повернуть так, чтобы пробудить ревность Михримах, и тем занять мысли и опасенья Андреа - маленькая, но сладкая месть за его неразумие и допущенную непочтительность.- Тебе ли не знать, юноша, что возвратилась она в этот дом также свободно и по доброй воле, поддавшись наущрениям своей глупой служанки - и бог знает еще чьим наветам,- он сделал значительную паузу, позволяя яду, коим он смазал конец стрелы, проникнуть глубже в хрупкое девичье сердце.- И, хочу уведомить, что раскаяние в своей опрометчивости, милостью Аллаха, уже посетило ее проясненную душу, так что, с помощью недостойного слуги Господа, коего ты видишь перед собой, она намерена возвратиться обратно, с милостивого и великодушного разрешения супруга, с коим она поступила не так, как принято в землях ислама. Скажи,- бесцветные глаза перса коварно сверкнули,- на твоей родине тоже принято покидать едва обретенных супругов единственно по капризу, позабывая о данных клятвах верности, и предаваясь греху с новыми наложницами? Слышал я, что ваши имамы, хотя закон и запрещает им вовсе вступать в брак, все же имеют не по одному десятку жен? Ты ведь тоже относишься к этому сословию?
полная версия страницы