Форум » Город » Вода ключа, прозрачна и чиста... - 31 мая, дом Луиджи Бальдуччи » Ответить
Вода ключа, прозрачна и чиста... - 31 мая, дом Луиджи Бальдуччи
Тахир ибн Ильяс: "...У вас невеста, а у нас жених, Благословит господь союз двоих. Сын полюбил и сам в ответ любим. Сердца влюбленных мы соединим. Мой сын в песках от жажды изнемог, А дочь твоя — живой воды исток. Вода ключа, прозрачна и чиста, Утешит душу, насладив уста. Цель посещенья ясного-ясней, Я без смущенья говорю о ней..." Низами Гянджеви "Лейли и Меджнун"
Ответов - 40, стр:
1 2 All
Тахир ибн Ильяс: ... Задача, стоявшая на сей раз перед почтенным ширазцем, была едва ли не тяжелее, чем желание вернуть беглую ромейку под кров ее законного мужа. Но если дело с кирой Анной можно бы считать уже практически улаженным, ибо в этом лагере он оставил верную союзницу, то положение Михримах, которую он собственными руками подтолкнул к крайне сомнительному браку. Что греха таить? Андреа Торнато по первому приближению показался ширазцу, не чуждому самомнения о себе, как великом мудреце, достаточно легкой добычей для того, чтоб перетянуть его понемногу под алые знамена ислама: молодой имам был молод, горяч и весьма стеснен узами плоти, которые, как известно, порицаемы в странах Креста. Именно-то на эту наживку, столь удачно нашедшую себе выход в страстной любви к Михримах, лекарь рассчитывал подсечь лакомую рыбку. О нет, в планы Тахир-бабы не входило злокозненное коварство, о котором бы он, кичась, рассказывал напыщенным хафизам, увешанным учеными бородами - напротив, всяческая похвальба такого рода, да еще перед этими наглецами, которых народная молва столь точно сравнивала и не раз, с козлами, блеющими поутру с плетня, как и вообще всякого дружба с теми, кто утеснял шиизм, и великих шиитских исламских поэтом, казалась лекарю едва ли не страшнее дружбы с последним куфиром. Но беспокойство старика имело под собой совершенно иную почву, а именно - непреклонно выраженное Андреа желание поскорее отбыть самому и увезти молодую супругу в земли, где для дочери ислама не могло вовеки сыскаться счастливой судьбы. Если уже совсем за правду, то в глубине души старик почти досадовал на себя за подобную опрометчивость. Поэтому теперь он направлялся к покоям молодых если не с опаской, то с весьма большой осторожностью, изыскивая предлога, чтобы остаться наедине с Михримах и хотя бы немного укрепить ее в вере отцов перед грозящей им, пусть и недолгой, разлукой. Пару раз у него даже проскользнула мысль потребовать от дочери хажи Низамеддина следовать за собой - но, к сожалению, старец, сам всячески способствовавший заключению брака, действительного во всяком случае в глазах мусульманки, не без опасений предполагал, что в борьбе между долгом перед родными и страстной покорностью своему мужу, Михри послушается не голоса прошлого, а голоса опьяняющего, укрытого в завесу ласк, скрепленного печатями поцелуев опасного и влекущего, хотя такого опасного будущего. Но Аллах смилостивился над своим блудным сыном: когда ширазец приблизился к двери опочивальни молодых и нерешительно постучал, в ответ ему раздался не грубый окрик служанки и не мужественный голос Андреа, а нежный, как песня соловья, еще дышащий недавно познанными тайнами, ласковый голосок Михримах.
Михримах: Но Тахир-баба ошибался, надеясь найти Михримах в одиночестве, да и странно было бы предположить, будто молодожены, едва обретя право быть вместе, разбегутся по разным покоям, едва вкусив первой сладости дозволенной любви. Правда и то, что вид у обоих к приходу достойного старца был вполне приличный: Андреа объяснил супруге, что желает представить ее достойному человеку, и они совсем было собрались покинуть спальню, когда раздался стук в дверь. При виде своего дядюшки Михримах ужасно смутилась, будто старик мог поставить ей в вину то, что происходило здесь четверть часа тому. Войдя в эту комнату девицей, госпожа Торнато еще не покидала ее женщиной, и Тахир-баба был первым, кто узрел ее в новом качестве. - Благослови вас Аллах, дядюшка, - пролепетала она, старательно прикрывая лицо, ибо, как выразился бы поэт, на ее щеках стыд начертал своим каламом алые знаки. Пусть совесть Михри была совершенно чиста, ей было странно думать, будто теперь все вокруг знают, что она возлегла с мужчиной.
Андреа Торнато: - Дядюшка, - обратился венецианец к неожиданно обретенному родственнику. Залихватский шаперон Карло Торнато сменился огромной чалмой Тахира ибн Ильяса, и сия перемена, в иное время невозможная и даже противоестественная, перестала быть таковой, когда Константинополь из ромейской столицы превратился в османский Истамбул. - Я рад, что вы пришли засвидетельствовать, что с вашей племянницей... все... хорошо. Щеки Андреа, не знавшего, что положено говорить родне супруги после осуществления брака, залились румянцем. Более того, неловкость его была сродни смущению Михримах, как и положено благовоспитанной деве, не утратившей в единый миг всей стыдливости и не позабывшей приличий. Меж тем пальцы молодоженов переплелись так крепко, будто этим простым движением счастливые влюбленные дарили друг другу поддержку, хотя весь их вид и без того свидетельствовал о полном единении юных мыслей и душ. Держать гостя на пороге было неучтиво, несмотря на ожидание другого старца, однако персидскому лекарю чета Торнато была обязана нынешним своим счастьем, и потому Андреа провел родича в комнату и усадил на складной стул, перед тем положив на него цветастую подушку, отобранную у ошеломленного Азиза.
Тахир ибн Ильяс: Старый лекарь принял знаки почтения с благосклонностью человека, осознающего, сколь велик долг собравшихся перед его заслугами, и не смущающегося принимать от них благодарность. Ложная скромность и стыд, столь свойственная Западу, и выражающаяся как правило, в даримых задним числом подарках и пышных дворцах тех, кому положено было бы скитаться в рубище, была мало известна Востоку. Те, кто желал вознести хвалу чужим деяниям, имели все шансы сделать это с приличной открытостью - и посему все, что говорил и делал молодой имам, принималось не как знак подобострастия или лести, а как движение чистого, преисполненного изъявлениями любви сердца. Его смущение и румянец были немыми подтверждениями пожиравших молодожена чувств - и в другой день ширазец, возможно, отнесся бы с должным уважением к потребности венета остаться поскорее наедине с молодою женой. Но сейчас куда больше преувеличенной деликатности и утонченных церемоний его беспокоила опасность, которая угрожала бедной овечке по имени Михримах - опасность тем большая, что замаскирована она была благоуханными цветами и роскошными дарами первой брачной ночи. - Рад слышать, что дочь моего друга, да благословит его Аллах и приветствует, на своем новом поприще не терпит невзгод и тягостей,- изрек он так важно, как будто бы присутствовал на заседаньи Дивана.- Но, признаться, иного было бы странно ожидать опекуну от того, кто со слезами умолял его доверить этот цветок, взращенный под солнцем Корана, в вечную заботу и попечение. Если бы хоть на один миг я бы усомнился в том, что милую моей душе и моему сердцу Михримах ожидают тяготы и невзгоды, никакие мольбы даже самого падишаха не вынудили бы меня составлять ее счастье против ее воли и воли Всевышнего. И убежден,- голос старика, доселе весьма мягкий, в этот миг отвердел, словно стебель цветка, наполнившегося росою и напоенного солнечным светом,- что не единственно земные бренные блага составляют богатства нашей земной юдоли, но прежде всего - духовное утешение и возможность приносить свое послушание и свои молитвы к стопам того, кого почитает он своим Господином и покровителем.
Андреа Торнато: Андреа тщетно пытался разгадать, какой намек крылся в словах старика, отчего он внезапно обрел вид торжественный и величественный, будто вошел не в брачный чертог, а под своды латинского храма, где с высоты кафедры вещал о вере истинной; не являлось ли то неведомым исламским обычаем - наставлять молодых супругов, восставших с ложа первой страсти, быть смиренными рабами Божьими и жить по заповедям Его. - Господь да благословит мою супругу дарами Своими, как благословил вас мудростью, дядюшка, - венецианец, успевший усадить на край кровати Михримах, склонил голову перед ее опекуном. Не подозревая, чего в действительности желал персидский лекарь, Торнато готов был с радостью внять речам нового родственника, касались бы его советы благоприятного дня для зачатия детей или поддержания тела и разума во здравии.
Тахир ибн Ильяс: Советы, подобные ожидаемым Андреа, несомненно, обрушились бы на голову новобрачного в изобилии, подобном изобилию майского ливня или не менее пышного цветения персиковых садов в далеком и, увы, ныне недоступном Ширазе, если бы не два "но", мешавших Тахиру ибн Ильясу сесть на его любимого конька. Первым было, конечно же, присутствие Михримах, коей такие наставления надлежало получать от родственницы женского пола, и скромные ушки которой, еще вполне розовые от первых супружеских клятв, принесенных на страстном ложе, грозили превратиться в пепел, случись ей внимать подобным наставлениям от мужчины. И все же, за неимением лучшего, лекарь пошел бы на это, движимый беспокойством о ее здоровье - если бы этому "но" не предстояло другое, второе, или, лучше сказать, нулевое, пред-первое - причина куда более важная и куда более волновавшая мусульманина, уже один раз преступившего законы и свою веру. Тревога, вызванная намерениями Андреа, не угасла в его душе, несмотря на его теперешнюю покладистость, больше того, наивная чистота во взгляде едва состоявшегося супруга говорила о том, что сражение не проиграно, а всего лишь отложено. И с непреклонностью отчаяния, с твердостью муслима, бьющегося за правое дело, скажем более - с той прямотой, какую ему, по слабости и по воле Аллаха, не случилось сполна выказать в этой жизни, прямотой, вложенной и воспитанной им в своем любимце, Тахир ибн Ильяс задал вопрос, которого едва ли ожидал и Андреа Торнато, и погруженная в любовные грезы Михримах: - Скажи мне, сын мой, верно ли я понял, что в самом скором, ближайшем будущем ты намерен покинуть благословенные Творцом пределы империи?
Андреа Торнато: Вопроса этого следовало ожидать, и все же он прозвучал в меру внезапно, чтобы на мгновение новобрачный растерялся. Покинув альков, держа за руку ту, что совсем недавно стала его женой, Андреа хотелось говорить лишь о любви и приятных ее последствиях, но беседа, затеянная стариком, склонялась к дорогам трудным, чреватым чертополохом разногласий и терниями споров. - Верно, дядюшка, - человек прямой, несмотря на венецианское происхождение, в глазах мира делавшего любого уроженца лагуны увертливым пройдохой, Торнато говорил спокойно, в голосе его не было и тени волнения, хотя ладонь невольно сжала хрупкие пальчики Михримах. - Моя семья ждет нас с супругой и будет счастлива принять в свое лоно вашу племянницу. Дьякон не обмолвился о том, что не имел ни малейшего желания оставаться под властью Фатиха и его верного соратника, предавшего смерти его родственника, жить в неизвестности и страхе, влекомом новым порядком и новой верой, взвившей свои знамена над градом Константина. Кровь и ужас, взращенный столь любимыми в латинских землях историями о жестокостях османов, чужие законы, низводившие иноверцев до безродных мистиев, - вот как представлялась Андреа жизнь среди турков, что не мог не сознавать Тахир-баба.
Тахир ибн Ильяс: Кустистые брови почтенного ширазца сдвинулись. Как уже было сказано, за свою долгую жизнь ему случалось побывать в латинских землях в поисках мудрости и вдосталь полюбоваться на то, как относились христовы дети к скромнейшим и благочестивейшим дочерям Востока: лучшее, что ждало их в этом враждебном чужом мире - роль наложницы или отступницы, худшее... об этом не хотелось даже думать. Возможно, юный имам еще просто не понимал этого, возможно - считал, что среди своих суровых наставников сумеет отыскать понимание и сочувствие... однако, были еще одна вещь, о которой он позабыл, охваченный любовной горячкой и говорить о которой можно было в любом другом месте, но только не здесь, не в присутствии Михримах. Либо... говорить об этом как-то иначе, таким образом, чтобы его понял только тот, к кому непосредственно были обращены потаенные речи. - Ну что же,- со вздохом, показывавшим, что старик не имеет и в мыслях препятствовать выезду юной четы из города, а лишь выражает вполне понятные для его возраста опасения, проговорил лекарь,- коли таково будет твое, как мужа, непременное настояние... Власть опекуна приходяща, после свадебного обряда он целиком и полностью передает власть над невестой в руки супруга... осталось лишь уговориться с тобой о размере приданого и того, что и как причитается тебе по закону, вашему и нашему, вместе с рукой Михримах. Ну и на что, надо понимать, ты собираешься содержать молодую жену в своем родном городе. Твоя служба много ли приносит дохода, сын мой?
Андреа Торнато: То, что патриарх Венецианский даровал своим дьяконам в качестве ежегодного дохода, было суммой не слишком большой, но достаточно пристойной, чтобы не ввергать в нищету ни самого служителя Божия, ни его семейство, буде таковое в его жилище, скромном и тесном. Андреа посчастливилось родиться в просторном палаццо, украшенном, к ужасу скупого тестя мессера Аугусто, фресками средней руки художника и фламандскими гобеленами; он не ведал нужды, хотя потребности его были скромны, а вкусы непритязательны, и знал, что отец отписал ему ренту со своих торговых дел, которую брат и его потомство обязались выплачивать Андреа до конца его дней. Михримах становилась женой младшего из сыновей, однако, несмотря на сие обстоятельство, ее суженый являлся человеком слишком состоятельным, чтобы усомниться в выгоде данного союза. - Служба моя не слишком доходна, хотя и не похожа на подаяние. Дед мог стать дукой, - не зная, как по-гречески звучит титул дожа, венецианец привел созвучный византийский. - Мой отец же - патриций и очень богатый купец, почитаемый в Республике. Он даровал мне часть прибыли, которая позволит вашей племяннице быть хозяйкой в собственном доме, жить в достатке и без хлопот. И все же препятствие, стоявшее на пути новобрачных, не исчезало со звоном золота, ценимом в странах Креста и Полумесяца. Странный имам, провозгласивший правоверную и латинянина связанными пред ликом Аллаха Всемилостивого, не принимал в расчет обеты, годом ранее принесенные женихом в полутьме Сан-Марко. Соглашаясь на церемонию, Торнато, удалившийся от своего пастыря, забыл о них с той же легкостью, с которой буйные волосы покрыли темя, с момента бегства из Венето не знавшее бритвы. Испросить разрешения сложить с себя сан - задача посильная, особенно если к ней приложить тугой кошель. Но все это требовало времени, которым молодые не располагали. Немощный старец, ожидавший их в этот час для не менее серьезной беседы, мог крестить девицу-турчанку и повенчать ее со своим собратом во Христе, но простой священник - об истинном звании Исидора Андреа не ведал - не имел власти обратить его в мирянина. - Я не оставлю Михримах ни при каких обстоятельствах, и она всегда будет пользоваться почетом и привилегиями законной моей супруги, - отвечая не сколько Тахиру, сколько собственным своим мыслях, заключил венецианец.
Михримах: Слушая беседу своего почтенного дядюшки с Андреа, Михримах не могла в сердце своем не согласиться с тем, что женщина - создание слишком суетное, чтобы жить безо всякой опеки. Если бы даже ей пришло в голову завести с мужем разговор о свадебном выкупе, родословии и законах, она никогда не посмела бы ни о чем подобном заикнуться вслух. Прежде всего, потому, что никогда не задумывалась обо всех этих тонкостях, всецело полагаясь на мудрость своего родителя, а во-вторых, обсуждать денежные вопросы сразу после того, как с уст слетали слова любви, казалось ей совершенным кощунством. Тем не менее, Тахир-баба был совершенно прав, стремясь выяснить все эти важные вещи, и Михри молила Аллаха лишь о том, чтобы добрый старец не увлекся, описывая богатство и знатность покойного хаджи Низамеддина. Негоже было вмешиваться в разговор мужчин, однако госпожа Торнато уже успела отчасти проникнуться мятежным духом своего супруга. - Если мне будет позволено сказать, дядюшка, - смущенно промолвила она, - я вовсе не привыкла к роскошной жизни.
Тахир ибн Ильяс: Почтенный старец от такого единодушия даже всплеснул руками. Нет, разумеется, причиной его недовольства стал не лад, царящий у новой четы, и даже не то, что вчерашняя девица с невиданной для дочери ислама смелостию встряла в разговор мужчин, при котором ей полагалось присутствовать, скромно потупив очи. Причиной расстойства, побудившего старика к столь эмоциональному действию, стала та абсолютная слепота, в которой пребывал юный имам и в которую он, как о том написано в Книге*, вот-вот готов был увлечь за собою слишком доверчивую Михримах. То, что юноша никак не хотел опомниться и понять его намеков, равно как разрешить его сомнений (как бы старый Тахир не был искушен в обычаях чужих стран, он оставался муслимом), уверило его одновременно в двух прямо противоположных вещах. Андреа Торнато либо пребывал в полной убежденности, что сумеет представить и содержать свою новоиспеченную жену так, как того требовала его совесть и мусульманский закон - либо же пребывал в столь полном забвении, что нуждался в немедленной встряске. Колебаться, как тростник на ветру, было не в характере перса - и поэтому он прибавил, испытующе глядя на юношу, чтобы одним этим вопросом разрешить мучавшие его сомнения: - То, что твой отец - почтенный торговец, очень хорошо. Но почему ты не наследуешь все его состоянеи, как надлежит почтительному и благонравному сыну? То, что этой девочке кажется сейчас несущественным, совсем иначе покажется ей через год, когда придется прижать к груди рожденного ею первенца. Поручишься ли ты, что твои родные позволят воспитать его в вере его матери, или потребуют, чтобы он принял христианство? *Мф 15 14 оставьте их: они - слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму.
Андреа Торнато: - Я не первенец, чтобы наследовать дело своего родителя, на то есть мой старший брат, Аугусто, и средний из сыновей, Раймондо, которого можно видеть в Венеции и не реже - на Крите. Они помогают отцу, а до недавнего времени дядя успешно торговал в Константинополе, приумножая нашу славу и богатство. Андреа по-прежнему был спокоен в своих речах, но сердце его билось все сильнее, по мере того как приближалось время держать ответ на самый главный из вопросов, тот самый, что более прочих волновал старика, но к которому Тахир-баба шел путям извилистыми, как речи восточного мудреца. - Мой сын может быть лишь христианином, дядюшка, - дьякон прямо смотрел в глаза перса. - Род Торнато всегда был верен Церкви, и до недавнего времени путь мой лежал к служению Христу, которого вы почитаете за пророка. Разве могу я допустить, чтобы мой наследник отрекся от веры своих отцов?
Тахир ибн Ильяс: - Твой сын, вот как?- если бы старый Тахир не ожидал такого ответа, возможно, слова Андреа вызвали бы у него целую волну возмущения. Еще бы! мало того, что христианин коварно похитил сердце и доверие дочери его старого друга, он еще и намеревался оставить его, старика, в одиночестве, пока кто-то другой будет няньчить внуков почтенного его друга, хаджи Низамеддина, вбивая ему в голову Credo вместо шахады? Но, кроме ширазца в комнате, бывшей столь недавно приютом супружеского счастья, была еще Михримах - и как раз на ее возмущение и ее приверженность святому Корану, Тахир-баба и рассчитывал. - Жаль...- произнес хитрец с печалью, о которой самый проницательный человек не мог бы сказать, искренна она или же служила очередным доказательством его ловкости.- О, Аллах, как мне жаль, что мне не судьба будет прижать к сердцу потомка столь дорогого моему сердцу Хаджи Низамеддина. Как скорблю я, что никогда его слуха - слуха того, кто пять раз посещал Святую Каабу - не коснется полуденный призыв муэдзина! Как горько, что благородный прах этого великого человека никогда не будет почтен его внуками. Но - таков выбор твоего супруга, Михримах, и ты примешь его, как подобает... покорной супруге? Вопрос, адресованный им юной мусульманке, был жесток, как тот выбор, что ей предстояло осуществить... но, в конце концов, разве не более жестоко поступал сам юный имам, намереваясь оторвать ее от всего, что было мило ее сердцу?
Михримах: Старость всегда дальновиднее юности, и Тахир-баба был совершенно прав, предполагая, что Михримах пока что не задумывалась о том, какую веру будут исповедовать их с Андреа дети, рожденные от союза мусульманки с христианином, порицаемого и сомнительного в обеих религиях. Больше того, хоть Михри уже успела представить себе хорошенького пухленького младенца с серыми, как у отца, глазами, подумала о том, как славно будет держать на руках, но ей и в голову не пришло строить какие-то предположения относительно того, какая жизненная стезя ожидает его как отпрыска семьи Торнато. Андреа уже говорил, что желает ее крещения, но пока не настаивал на этом, Михримах же казалось, что сейчас, когда их соединили брачные узы, об этом можно больше не думать. Как оказалось, она успокоилась слишком рано: ребенок, зажмурившись, полагает, что стал невидим, и именно этому не самому лучшему примеру следовала дочь хаджи Низамеддина. - Если только вы не пожелаете отречься от меня, Тахир-баба, наши дети будут звать вас дедом, - прерывающимся от напряжения голосом проговорили Михри. - Пусть благословит вас Аллах, если бы не ваша добрая забота, я никогда не стала бы женой своего мужа, - она с силой сжала руку Андреа, будто он удерживал ее от падения в пропасть. - Наши сыновья и дочери будут знать, какая кровь течет в их жилах, и если на то будет воля Всевышнего, найдут свою дорогу к Нему.
Тахир ибн Ильяс: Если бы бедное дитя понимало то, о чем говорит, ее трогательная доверчивость заставила бы старого ширазца прослезиться. Даже сейчас, в пылу спора веры и верой, креста и полумесяца, в разгар столкновения католической твердости и исламской гибкости, лекарь почувствовал, как предательски щемит в груди и начинает щипать глаза. Но к сожалению ответы на вопрос Михримах давал сейчас не один он: в куда больше степени ответ на ее горячие клятвы теперь зависел от тех, кто, в лучшем случае, видел в детях Аллаха рабов, в худшем же - врагов, требовавших самого скорого уничтожения. - Связи мои с сильными мира сего велики, но даже и им, боюсь, не суждено будет создать мостов достаточно прочных, чтоб перекинуть из через моря, в страну, где не молятся Господу нашему Аллаху, Милостивому и Милосердному. Мне же, по грехам моим, следует совершать намаз не менее пяти раз в день. Зная же христианские страны, опасаюсь я, что подобное навлечет на меня, старика, незамедлительные гонения, а то и немедленную смерть. Ты молода, и можешь изменить веру, чтобы избежать подобной участи - к тому же рядом с тобой будет твой муж, который, если случится, наставит тебя, как обращаться и служить новому Богу. Я же, увы, слишком обременен годами, чтобы отвращаться от истинной веры. Ширазец произнес эти слова тихим голосом, но исполненным величайшего достоинства голосом, опустив веки; морщинистое лицо его носило в этот момент отпечаток всей гордости и благородства, на какое давала ему право текущая в венах кровь великих царей. Сейчас он не пытался уязвить Андреа или же Михримах,- нет, лишь со скорбью в душе констатировал то, что, соглашаясь покинуть Константинополь, жена молодого имама сама разрушает возникшее между ними доверие.
Андреа Торнато: - В Светлейшей привечают последователей любой веры! - пылко заметил Андреа, чувствуя, как сжимается от жалости его сердце. - Особенно столь почтенных и мудрых, как вы, дядюшка. Никто не осмелится причинить вам вреда или оскорбить малейшим словом, ведь вы будете под защитой Торнато. Не считая, разумеется, Якопо Фоскари, из-за которого самому дьякону пришлось бежать на восток. Однако то убийство, свидетелем коего сделался молодожен, стало последней каплей, чтобы все, кого обидел сын дожа, натворивший достаточно злодеяний и за то преданный анафеме, могли без страха поднять голову. Даже почтенный дука, чье отцовское сердце обливалось кровью, не осмелился бы в очередной раз встать на защиту блудного чада своего. - Никто не потребует от вас отречения от веры ваших отцов. Разделите с нами наш хлеб и наш кров, окажите честь дому моих предков и самой Венеции.
Тахир ибн Ильяс: Почувствовав, что твердыня, по которой он безуспешно палил из пушки красноречия, словно батареи Саруджа-паши - по стенам Константинополя, теперь неожиданно заколебалась пир виде белого флага, выкинутого противником, хитрый ширазец решил удвоить напор. Впрочем, едва ли его решение и слова, слетевшие с его языка, можно было называть обдуманными - скорее уж это был голос той самой персидской гордости, что была рождена, как песня, в розовых садах Шираза, выкована, словно золотое литье его ювелиров, закалена, как мечи его оружейников - и, словно мудрость его ученых, сияла Востоку подобно перлу в венце падишаха. - Нет,- отрезал он тем же твердым, строгим тоном, которым владыка мог отказаться от милости победителя, предпочтя, чтобы корону с его головы сняла рука палача, но не завоевателя.- Колени мои слишком дряхлы для того, чтобы сгибаться пред каждым встречным благодетелем: дожив до таких лет, я заслужил право окончить их там, где надлежит всякому правоверному мусульманину. Тот, кто желает отторгнуть от моей груди последнее утешение, весьма преуспеет в этом - но ни моих слез, ни моих жалоб не услышит более никогда.
Михримах: Если бы хаджи Низамеддин дожил до того дня, когда его единственная дочь попустительством Аллаха или кознями Иблиса сделалась женой неверного, то не мог бы сказать лучше, чем говорил сейчас Тахир-баба. Слезы наполнили глаза Михри, к горлу подступил горький комок, и она невольно прижала руку к груди, чтобы унять бешеное биение сердца. Это голос отца слышала она сейчас, это отец оставался одиноким старцем на отвернутой ею родине! - О, Андреа!... - только и выдохнула Михримах, умоляюще заглядывая в лицо мужа. Как славно было бы остаться в Городе, ходить по знакомым улицам, собирать ягоды со старого тута, слушать назидательные и лукавые повести дядюшки Тахира! Но без возлюбленного супруга всё, ценное и радостное прежде, сделается бессмысленным и горьким. Не в силах Михри было находиться в двух местах одновременно или за ночь перелетать море, чтобы вечернюю молитву совершать в Венеции, а утреннюю - в Константиние. Однако же волей ее супруга они могли не покидать павшую столицу, и госпожа Торнато всем сердцем надеялась, что муж верно поймет ее отчаянный взгляд.
Андреа Торнато: Сердце венецианца сжималось от жалости к неожиданно заупрямившемуся старцу и нежелания причинять горести молодой жене, и одновременно тоска преисполняла его при мысли, что, поддавшись на беззвучный призыв своей новой семьи, он никогда более не увидит родных, ожидавших от него малейшей весточки. Андреа прикрыл глаза и глубоко вздохнул, безотчетно надеясь, что свежий ночной бриз, повеявший с пролива, принесет с собой не только запах морской соли и дурман левканои, но и верное решение, котрому предстояло стать судьбоносным. - Господь, пастырь мой... - губы дьякона зашевелились в молитве. Звуки псалма, едва слышные самому Андреа, вселяли в душу надежду, и страх сделать неверный шаг не отступил, но ослаб, позволяя рассуждать здраво. Когда строки царя Давида подошли к концу, Андреа спросил: - Как могу я остаться в этой юдоли скорбей, где принял мученическую кончину мой дядя? Как жить бок о бок с человеком, чья жестокость стала причиной гибели невинного и надругательства над девой, о которой вам, дядюшка, хорошо известно? - пытливый взгляд Торнато вновь встретился со взглядом почтенного перса. - Разве позволительно мужу подвергать опасности свою супругу, когда поблизости рыщет волк, готовый безнаказанно растерзать добычу?
Тахир ибн Ильяс: Ширазец едва удержался от того, чтоб не начать с шипением плеваться на молодожена за такие слова, на манер рассерженного кота, сидевшего, правда в этот момент у ног Михримах, подобно стражу. По ему мнению, рассказ о том, при каких обстоятельств утратила свою невинность Анна Варда, вовсе не предназначался для ушей дочери хаджи Шэхабеддина. Девице - а звание это не определяется одним только физическим целомудрием и нетронутостью известной частицы их тела - вовсе не положено, особенно после первой близости с мужем, выслушивать всякие ужасы, дабы не смущать ум ненужными и излишними мыслями, дающими повод усомниться с добродетели сыновей Адама, сделанных милостью Аллаха господами над их жизнью и честью. Возразить представителю победившей империи тому, чье, пусть не родина, но временное пристанище было жестоко повержено, нашлось бы немного - но Тахир-баба не был бы собой, если бы не нашел выхода и из этой, весьма неловкой и щекотливой ситуации. - Девица, о судьбе коей ты печешься более, чем допустимо мужу, едва только вставшему с брачного ложа, стала благородной и почтенной супругой Великого визиря собственной охотой и по доброй воле,- сухо ответил он, взглядывая на Михримах, словно желая оценить, достигла ли цели выпущенная им предательская стрела; диалог, принявший опасный оборот, хитрый лекарь старался повернуть так, чтобы пробудить ревность Михримах, и тем занять мысли и опасенья Андреа - маленькая, но сладкая месть за его неразумие и допущенную непочтительность.- Тебе ли не знать, юноша, что возвратилась она в этот дом также свободно и по доброй воле, поддавшись наущрениям своей глупой служанки - и бог знает еще чьим наветам,- он сделал значительную паузу, позволяя яду, коим он смазал конец стрелы, проникнуть глубже в хрупкое девичье сердце.- И, хочу уведомить, что раскаяние в своей опрометчивости, милостью Аллаха, уже посетило ее проясненную душу, так что, с помощью недостойного слуги Господа, коего ты видишь перед собой, она намерена возвратиться обратно, с милостивого и великодушного разрешения супруга, с коим она поступила не так, как принято в землях ислама. Скажи,- бесцветные глаза перса коварно сверкнули,- на твоей родине тоже принято покидать едва обретенных супругов единственно по капризу, позабывая о данных клятвах верности, и предаваясь греху с новыми наложницами? Слышал я, что ваши имамы, хотя закон и запрещает им вовсе вступать в брак, все же имеют не по одному десятку жен? Ты ведь тоже относишься к этому сословию?
Андреа Торнато: - Порукой мне моя честь и доброе имя, которое, Господь тому свидетель, я не запятнал ничьей кровью или поруганной добродетелью, - на лице Андреа появилась улыбка , сделавшая его невероятно похожим на мессера Аугусто в пору его юности, а почтенный торговец, как было известно и в Венеции, и в Далмации, отличался нравом непростым и упорным, что помогло ему в который раз за долгие столетия существования Светлейшей утвердить влияние семьи и преумножить ее богатства. Разгадав хитрость старика, Торнато ничуть не обеспокоился. Упрямству, унаследованному от родителя, недоставало изворотливости, еще одному бесценному венецианскому качеству, которое так пригодилось бы ему в споре с магометанином. В противном случае, молодожен оценил бы опасность, сочившуюся с уст Тахира, и поспешил успокоить сомнения, если бы таковые зародились в невинной душе Михримах. - Супруга моя пошла за мной по доброй воле, я не похищал ее из отчего дома и не позволил бы своим поступкам взрастить сомнения в благородном сердце свое суженой, - самоуверенность Андреа перемешалась с горечью от осознания всевластия его злейшего врага. Безмятежность молодого супруга сменилась тревогой и почти отчаяньем, что заставляло его бросать в лицо нынешнего визиря жестокие оскорбления. - И раз этот человек, - упомянув Заганоса, дьякон нахмурился, словно от приступа острой боли, - отныне правая рука султана, я опасаюсь за будущее своей семьи, свободу и саму жизнь. Ведь для него такие как я не более чем пыль под копытами его жереца, а власть, что его повелитель вручил ему, позволяет смотреть на прочих, как на рабов.
Тахир ибн Ильяс: - Напрасно молодой имам чернит нашего повелителя-султана в глазах своей благородной супруги,- веско проговорил ширазец, устремляя на Андре взгляд, содержащий одновременно и укоризну и предупреждение. Даже ему, человеку, не питавшему верноподданнической любви к султану Мехмету, было неприятно слышать подобные наветы на высокорожденную персону; что уж и говорить о Заганос-паше, который старцу представлялся едва ли не столь же юным, как и его противник. Случись же рядом с невоздержанным венецианцем человек более лояльный, или же просто желающий выслужиться перед новой властью - было бы не миновать беды. - Османская империя держится единственно на власти султана. Все, что дает он, дает Господь наш, милостивый и милосердный Аллах!- ширазец значительно поднял перст, словно бы поучал с кафедры юных огланов, глядящих на него большими влажными глазами.- Ни один правоверный, более того, ни один человек книги не может сказать: вот, Великий визирь, сард-азам, обошелся со мною несправедливо и по своей воле. Визирь - тот же раб султана, и ага янычар - раб его более, чем другие, ибо происходит из взятых по налогу христиан, и семейства, как прежний визирь, почтеннейший Чандарлы Халиль, не имеет. У вас иначе? У вас богатый не притесняет бедного, не строит дворцов, не воюет с соседями, не похищает девиц, не грешит, не водит войско?- вопросил он с ироничною важностью, пристально глядя на Андреа.- Скажи нет - и я первый немедленно на коленях буду просить тебя забрать меня, старика, в дивную сказочную страну, где царят благоденство и равенство! Сироты у вас не плачут, бесприданницы находят лучших женихов, иноверцы не притесняемы, налоги низки, а бедняков вали провожают в свои палаты, чтоб накормить и прижать их, как братьев, к груди?
Андреа Торнато: - У нас нет нищих и нет рабов, - губы Андреа изогнулись в насмешке. - Вернее, все рабы Божии и рабы закона, которому подчиняется и стар, и млад, богатый и бедный, знатный и низкорожденный. Сын нынешнего дуки, взяточник и убийца, был изгнан из Венето на веки вечные, а другой дука, некогда пытавшийся нарушить закон, принял смерть от палача. Почтения к старцу, ученому мужу и родственнику его супруги, в душе Торнато не убавилось. Но всякий инородец, нападавший даже на словах на Светлейшую, по внушению родных и учителей, а также самого уклада в Республике, по сравнению с которым прочие края вызывали одну лишь горечь, должен был получить отпор. Особенно теперь, когда жизни по ее законам противопоставлялось существование под властью коварного турка. - Раб же, вознесшийся до подножия трона, опасен вдвойне, - продолжал Андреа, для которого кровь государей ничем не отличалась от крови прочих смертных, а редкая милость султана была схожа с капризом избалованного юнца, - потому как его душа за годы рабства лишь усугубила в себе все худшее, а убийства, которые он творил по воле своего повелителя, сделали ее чернее ночи. Я дважды встречался с этим человеком, и нет причины, чтобы я питал к нему что-либо, кроме неприязни.
Тахир ибн Ильяс: В ответ на эти слова Тахир ибн Ильяс опасно прищурился. В отличие от Андреа, все сказанное он принимал слишком лично, потому что молодой священник сейчас для себя обличал целиком османов, но камни, что он метал в них, попадали в конкретных, близких старому лекарю людей. - Вот как? Тогда советую тебе присмотреться повнимательней к этой девице,- с нескрываемым вызовом в голосе изрек он.- Ибо она есть дочь того же Бога, и воспитывалась теми же людьми, что выкормили и воспитали Мехмет-пашу. Быть может, завтра и она покажется тебе чернее ночи... ведь, как говорят у вас, одно и то же дерево дает одинаковые плоды. В этот момент старику уже казалось, что Михри некогда весело резвилась у него на руках, и что он едва ли не самолично читал ей первые суры Корана... да и какая, по сути, была разница, если все это проделывал с дочерью его незабвенный друг. - Хаджа Низамеддин, да благословит и приветствует его Аллах, гордился бы таким зятем и сыном, как Заганос Мехмет-паша!
Андреа Торнато: Если прежние стрелы слов Тахира раззадоривали венецианца и сына латинской веры, оставляя на нем незначительные царапины, то теперь копье попало в сердце влюбленного, заставляя его кровоточить. Андреа побледнел. - Раз так, то нам с супругой и вовсе нечего делать в землях Мехмет-паши, - сухо проговорил он. - Если такие люди считаются здесь благородными и достойными, то следует как можно скорее покинуть эти неблагословенные края. Дабы не позорить память почтенного тестя зятем-патрицием и иноверцем, который не похищал его дочь против воли завернутой в покрывало, будто вещь на базаре.
Тахир ибн Ильяс: За время, что потребовалось быстрой молодой крови, чтобы отхлынуть от лица молодого человека, Тахир уже успел пожалеть о своих словах, ибо они были неосторожны и жестоки. Но, стоило его противнику с словесном бою обличить всю неблагодарность и презрение, которое тот испытывал к народу, породившему его супругу и к вере, которую он, как и положено каждому истово верующему, считал единственно правильной, как кроткий старец, сколько-нибудь значимым грехом которого была одни лишь любовь ко всему ширазскому - в том числе вину, женщинам и песням - как лекарь просто взбесился. Поднявшись так резко, что предложенный Андреа Торнато стул пошатнулся и с трудом устоял, тронутый его дряхлыми икрами, ширазец взмахнул своей палкой с таким видом, словно юноша осмелился положить кусок свинины на Священный Коран. - Стать рабом или быть свободным - случай для человека. Ты, так кичащийся собственным происхождением, вчера мог стать им, попав во власть башибузука - самого подлого и презренного босяка, который за гроши продал бы тебя и твою семью в услаждение дряхлому и развратному сластолюбцу!- гнев придавал старику силы, заставляя его забыть о приличии и присутствии Михримах, за душу которой и разгорелась борьба между Западом и Востоком.- Тогда бы ты мог сколько угодно кичиться происхождением, в котором ни на йоту нет твоей заслуги - только то, что твои родители возлегли вместе в одну-единственную ночь! Человек добывает себе честь делами своими, и дела, подобные тем, что произвел наш великолепный султан, и его визири, живут в веках и воспеваются, как величайшие подвиги духа! Когда ваши воины захватывали пленниц и земли муслимов возле ал-Кудс, Священного города, который вы зовете Ершалимом - как радовались и ваши многочисленные имамы, и ваши короли! В чем же ты теперь упрекаешь нас, когда мы взяли то, что заповедано нам Пророком? И кто из вас усомнится пролить не то что реки - моря нашей крови, крови стариков и женщин, таких как я и как эта девица?- палец ширазца указывал на дочь хаджи Низамеддина.- Вы делали это и будете делать - но, когда впервые натолкнулись на равных себе, тут же вспомнили о своем Боге. И сейчас ты намерен увезти жену в страну, где все будут видеть в ней дочь ненавидимого народа - но только там, рано или поздно, ненависть обрушится на нее, и не найдется ни одного, кто заступился бы за дочь ислама... если конечно, ты силой не принудишь ее отречься от веры отцов и возненавидеть все, что она прежде любила!
Андреа Торнато: - Моя супруга ни в чем не будет ведать нужды и не испытает презрения или небрежения к себе, - в который раз повторил Андреа, исподлобья глядя на перса. Убежденность в том, что его жене придется принять веру своего мужа, окрепла в нем как никогда. - И пускай она живет там, где над ее головой не соберутся тучи в виде каприза вашего султана, который командует войском отнюдь не потому, что собрал его в долгих трудах, но по своему рождению, и не из жестокости возгордившегося раба, которому вы так благоволите, дядюшка. Ненависть к проклятому отступнику становилась все сильнее, и возможный брак юной Михримах с визирем, видение нежной девы в объятиях Заганоса, вызванное неосторожными речами лекаря, лишь способствовали разжиганию этого пламени. - Вы ошибаетесь, полагая, будто я питаю ненависть к вашей вере. Но я не желаю, чтобы дети мои лобызали ноги тому, кто пролил родную им кровь, и не желаю склоняться перед насильником и убийцей, хотя он столь дорог вашему сердцу
Тахир ибн Ильяс: Если Андреа предполагал, что его речи осторожны или же могут произвести на старика умиротворяющее впечатление, он заблуждался так же сильно, как люди, собравшиеся вокруг новорожденного Исы и решившие, что тот родился девицей. Раздраженный и предубежденный против упрямого христианина более, чем когда-либо, ширазец сурово поджал губы, удерживая язвительное напоминанье о том, что возгордившемуся рабу, которого так поносил молодой человек, хулитель был обязан и своею свободой и своей жизнью. Решив, что молчание явится для него самым достойным ответом, а для Михримах - самым тяжелым из испытаний, он бросил последний взгляд на бедную девушку, за судьбу которой он считал себя ответственным более, чем когда-либо. Чтобы быть до конца честным, скажем, что про себя лекарь решил как можно быстрее разрушить созданный им же самым преступный союз - лучшее доказательство того, что не будет доброго из того, что совершается вопреки законам, данным Аллахом - и что для этого нелишним будет прибегнуть к расцветающей мощи того, кто и без того казался Торнато сосредоточением мирового зла. - Благослови тебя Творец, дитя!- произнес он, протягивая руку дочери хаджи Низамеддина.- Прости меня за все, что я сказал или когда-либо сделал, и верь, что защита, которую я тебе обещал, явится в самом скором времени. Произнеся эту малопонятную, но отчетливо угрожающую фразу, лекарь сделал шаг назад, явно намереваюсь покинуть покой.
Михримах: Если бы благородные мужи в пылу спора на мгновение отвлеклись, чтобы взглянуть на Михримах, они, возможно, заметили бы, что она зажала ладонями уши, чтобы не слышать яростной перепалки двух близких людей. Михри уже успела убедиться, что Аллах наделил пылким нравом и почтенного Тахира, и ее возлюбленного Андреа, и теперь худшие ее опасения подтверждались. Поначалу она думала вмешаться, но не посмела, и лишь склоняла голову все ниже и ниже, будто пытаясь уклониться от хлестких слов, которыми мужчины обменивались, как ударами, позабыв о всяком миролюбии. Но все же невозможно себе вообразить женщину, которая не пыталась подсматривать, зажмуриваясь от ужаса. Даже не желая слушать, Михримах услышала достаточно, чтобы лицо ее запылало румянцем. Что же, Тахир-баба встречался с Андреа прежде, чем она познакомила их? Каким образом ее муж успел навлечь на себя гнев Заганоса-паши? И, конечно же, что за дева была похищена и чья кровь взывала к семье Торнато об отмщении? Все эти вопросы нельзя было назвать неуместным любопытством, и хотя Михри понимала, что женщине нечего соваться в мужские дела, ей сделалось горько и обидно оттого, что никто не счел необходимым поведать ей о множестве таких важных вещей. - Прошу вас, дядюшка!.. - она крепко сжала протянутую руку Тахира, а другой снова ухватилась за Андреа. - Прошу вас, муж мой!.. Тахир-баба, я ничего не понимаю, я глупа и слишком молода, но зачем нужен мне другой защитник, кроме супруга?
Тахир ибн Ильяс: Какие бы сладостные и новые чувства, непривычные тому, кто всю жизнь намеренно иссушал душу ради страстной любви к науке, не пробудила доверчивая и робкая Михримах в старом лекаре, теперь, раздраженный сопротивлением ее мужа, он едва мог справиться с чувствами. Так что, едва вкусив сладости своего относительно законного положения, бедная девочка тут же пожала и горькие плоды. Но взгляд темных глаз, устремленных на лекаря, был столь полон отчаяния, что сам султан Мехмед - и тот смягчился бы. - Да благословит тебя Аллах, дитя!- пожимая трепещущую ладошку и стараясь, сколь можно, удержаться от резких обвинений, которыми не брезговал в адрес Андреа.- И да пошлет он тебе силы духа и крепости, когда... если вдруг что-то или же кто-то пожелает отвратить тебя от твоей веры так же, как желает оторвать от родины.
Михримах: Речи дядюшки нисколько не успокоили Михримах, если только не растревожили ее еще сильнее. Все, что она поняла для себя - Тахир-баба, так много усилий приложивший к заключению ее брака, теперь им недоволен. Угодить обоим сторонам было и впрямь невозможно, слишком рьяно мужчины отстаивали правду, каждый свою, но Михри чувствовала, что вина за их спор лежит на ней. Аллах свидетель, она вовсе не желала быть причиной ссоры. Если спросить у человека, какую руку он предпочел потерять, левую или правую, выбор вряд ли окажется скорым и легком. Так и дочь хаджи Низамеддина не могла сказать, что ей дороже - вера и родина или любовь и новая семья. Лучше всего было бы, конечно, сохранить старое и обрести новое, чтобы не жить калекой - пусть с обеими руками, но с половиной сердца. - Но это вовсе не Андреа желает! Жена должна следовать за мужем, и я люблю его ... Она еще говорила, но уже не видела перед собой ничего, кроме непроглядно-густой темноты, и совсем уже не ощутила, что падает.
Андреа Торнато: Лишившуюся чувств Михримах успел подхватить ее супруг, в чьих глазах промелькнул самый настоящий ужас. Обморок во многом схож со смертью, и стать вдовцом, едва вкусив радостей первой любви, взаимной и, как казалось, безоблачной, Андреа не желал. - Нет, только не это... Даже не вздумай! - неожиданно крикнул он, безотчетно стискивая ослабевшую девушку. Уложив ее на кровать, где недавно молодожены предавались страсти, венецианец потряс ее за плечи, но это не приносило желанных плодов. Побледневшее личико и безжизненная ладошка новоявленной госпожи Торнато пугали дьякона больше, чем реки крови, заливавшие Константинополь. - Да сделайте же что-нибудь! - крикнул он персу, чьей прямой обязанностью было спасение не столько душ, сколько бренных тел. - Вы разве не видите?
Тахир ибн Ильяс: Для старого перса было более чем очевидно, что причиной бесчувствия Михримах стало потрясение, испытанное ею при мысли о том, чтобы изменить святой вере ислама, и наступившее прозрение, не коснувшееся еще ее супруга, о том, что сделать это понудят ее если не угрозы со стороны недоброжелателей, то еще худшие по своей сути ласковые уговоры фальшивых друзей. Только в одном Андреа Торнато казался ему сейчас правым: следовало незамедлительно оказать помощь несчастной девице, тем самым показав, кто на этой земле является ее истинным другом и покровителем. - Открой окна,- распорядился он таким тоном, который даже обезумевших от ужаса родичей истекающего кровью ребенка заставлял повиноваться с полным доверием и без рассуждений.- И дай мне зеркало. Едва ли Аллах так жесток, чтобы послать бедной девочке смерть на самом пороге жизни... хотя, слышал я, ваш Пророк способен на такое. Тяжко вздыхая и кряхтя, словно кресло, скрипящее всеми сочленениями, Тахир ибн Ильяс направился к ложу, на котором лежала в этот миг неподвижная, и в самом деле слишком похожая на покойницу Михримах. Мешочек, доселе прицепленный к его поясу, незаметный для привычного к кошелькам того времени глаза (исключая разве что воров) упал рядом с нею на богато расшитое покрывало с глухим бряканьем. Кое-как примостившись на постели, непривычно высокой для уроженца Востока, Тахир-баба принялся копаться в нем с увлеченностью ювелира, подбирающего камни в диадему прекрасной царицы, либо же алхимика, колдующего над новым, невиданным зельем. Но итогом его манипуляций явилось появление на свет не дымящейся колбы с неизвестной, одним только тайным адептам доступной жидкостью, чьи свойства приближались к знаменитому элексиру жизни, и даже не таинственного порошка, источающего мерцающий переливчатый свет - а всего-навсего маленького серебряного зеркальца с рамою в виде розы и ручкой, стилизованной под неровный стебель ширазского цветка. Наклонившись, старик поднес этот кокетливый инструмент к лицу Михри, и ненадолго замер в такой позе, чтобы затем торжественно возвестить изнывающему от горя супругу. - Жива.
Андреа Торнато: Выдохнув в облегчении, Андреа прижался лбом к пальчикам супруги, которые все это время не выпускал из своих рук и сжимал так сильно, что, приди Михримах в себя, ей бы следовало закричать от боли. - Слава тебе, Господи, славься, Боже милостивый... - зашептал он на латыни. Лишь убедившись, что жизни его жены ничто не угрожает, венецианец решился ненадолго покинуть ее и направился к плотно занавешенному окну. Стоило распахнуть его, как велел старый перс, - и комнату наполнили запахи ночи, столь отличные от смрада дневного города. Будто не было удушья и жары, зловония улиц и резких звуков, способных оглушить любого, кто привык к тишине и уединению. Свежесть ночного бриза и ложное умиротворение, в которое погрузился Константинополь в эти часы, благотворно подействовали и на Андреа, который ненадолго задержал взгляд на темном квадрате, испещренном бледными точками звезд. Страх потерять возлюбленную, зародившийся от разговоров с Тахиром, теперь, после обморока, случившегося с Михримах, лишь обострился. Бежать, подальше от этих склок и крови, увезти жену туда, где ей не придется быть заложницей чьих-либо чаяний - свои же собственные надежды Андреа к таковым не относил, - вот что занимало его сейчас. Вернувшись к ложу, он вновь схватил руку девушки.
Тахир ибн Ильяс: Видя, что испуг пошел-таки нерадивому христианину на пользу, освежив и, сколько возможно, приведя в порядок его мысли, а поток благоуханного майского воздуха и вовсе вернул ему способность рассуждать (чем иначе можно было объяснить внезапное возвращение к ложу Михримах, как не внезапным пониманием, что своим упорством и глупостью тот довел молодую жену до бесчувствия), Тахир ибн Ильяс решился оставить ненадолго попечение о духе бедной девочки, и заняться заботами о ее теле. Все из того же мешочка, который мог бы потягаться если не значением, то количеством самых разнообразных баночек и флакончиков с настольной шкатулкой любой красавицы (сид этого вместилища многовековой мудрости и результатов многолетних опытов заслуживает отдельного описания, коим мы позволим себе в этот неурочный час пренебречь, ограничась лишь замечанием, что на вид он был столь же пестрым, как на запах), почтенный старец, нетерпеливо тряся головой и покряхтывая, извлек узкий и длинный флакон, более всего напоминавший амфору, из которой мог пить разве что цветочный дух. Сосуд этот был исполнен из полупрозрачного желтоватого камня и, казалось, хранил в себе кусочек самого солнца - во всяком случае полированные бока источали сияние, а цвет сразу же вселял надежду, что даже умирающий, отведав волшебного зелья, немедленно вернется под родной кров. С величайшей предосторожностью откупорив горло (для чего ему пришлось сперва снять восковую печать, а затем размотать золотую нитку, опутывавшую тайнохранилище крепче тех, что некогда удержали Афродиту в объятьях любовника), ширазец поднял амфорку на уровень глаз, то ли на глаз проверяя, сколько еще осталось в ней драгоценного содержимого, то ли позволяя Андреа насладиться видом и ароматом, полившимся наружу, и напоминавшем о теплом весеннем дне, когда на зеленых холмах распускается первый жасмин. Но, то ли не встретив должного понимания, то ли решив, что сперва стоит заняться делом, лекарь наклонился к неподвижно лежащей Михри, и с обезъяньим проворством, так не вязавшимся с его возрастом и руками, схожими с желтыми выцветшими корнями деревьев, влил несколько капель в приоткрытые губки девушки.
Михримах: Кот тоже устремился на помощь хозяйке, заодно торопясь исследовать незнакомый, щекочущий нос аромат, и, предупредительно мяукнув, запрыгнул на грудь Михри, примериваясь обнюхать ее лицо. В эту самую минуту она открыла глаза - подействовало то ли чудодейственное снадобье Тахира-бабы, то ли мягкий удар кошачьих лап. Прямо перед собой госпожа Торнато увидела пушистую белую мордочку с розовым носом, круглыми глазами и усами, которые заставили бы зарыдать от зависти любого янычара. - Азиз, нельзя... - слабым голосом промолвила она, осторожно сдвигая кота на постель, и только потом вспомнила, что было перед тем, как наступила вселенская тьма. - Андреа... дядюшка!.. Михримах вопросительно посмотрела на мужа, потом на премудрого старца, будто надеялась, что за то время, что она пребывала в беспамятстве, они все-таки примирились и пришли к решению, которое было бы приятно и удобно для всех.
Андреа Торнато: - Cara mia, любовь моя, - венецианец облегченно выдохнул. Мучительная борьба, с самим собой и иным, чуждым ему миром, представленным в лице старика лекаря, казалась теперь незначительной на фоне возможной потери. Малое меркнет перед большим, и здоровье Михримах было важнее того, читает ли она суры Корана или Евангелие. - Тебе не следует так волноваться... - Андреа с улыбкой провел по волосам жены, в эту минуту не прикрытым чаршафом. - Мы все испугались, даже Азиз. Несмотря на отповедь хозяйки, ее любимец продолжал с самым серьезным видом изучать ее внешний вид, будто сам, обладая навыками целительства, усомнился в познаниях своего персидского собрата. - Твой дядюшка, да хранит его Бог, сумел привести тебя в чувство, - наконец-то Торнато оторвал влюбленный взгляд от побледневшего девичьего личика и с благодарностью посмотрел на своего недавнего противника.
Тахир ибн Ильяс: Лекарь, со свойственной старости бесцеремонной ворчливостью, происходящей от убеждения, что испещренный морщинами человек видит все лучше и понимает больше цветущего юноши (убеждения, не слишком-то подтвержденного высокомудрой наукой), не преминул тут же продолжить свою атаку. Правда, направление, которое на сей раз он придал полету своих стрел, изумило бы даже самого Иоганнеса Гранта, ныне дававшего отчет то ли христианскому Ису, то ли пророку Мохаммеду: - Да уж, молодой жене следует поберечься, особенно в предстоящей дороге,- сделав вид, что смирился с выбором молодого имама, он неспешно закупорил свой флакончик, и принялся тщательно сравнивать с краями восковую печать. За нею последовала уже знакомая нить, которой ширазец крепко обвязал узкое горлышко, чтоб ни одна капля драгоценного эфира не пропала зазря. - Молодая жена, которая может и понести с первой ночи, должна особливо беречься взирать на все отталкивающее и неприятное взору. В этом случае ребенок может родиться уродливым или же вовсе безумным. Так что, когда будете плыть морем, не советую тебе выпускать ее из каюты: как говорят, из морских пучин иногда показываются такие ужасные гады, что моряки предпочитаю бросаться за борт, чем окончить жизнь в их воняющей пасти. В этом же году ветер дует от северных гор*, что, как говорят, способствует ожесточенью природы. Одна надежда, что этот ветер из вод Мармарры магрибских пиратов: очень они любят, как говорят, поживиться судами ифранджей, покудова команда, разомлев, спит на солнышке. Им же, то есть магрибцам, здешнее солнце не причиняет никакого вреда, ибо их кожа черна, как у моего невольника, и зной разве что побуждает их яростнее сражаться против врагов... ну, да ты его видел.- небрежно дернул плечами Тахир, из рассказов Андреа понявший, что тот уже имел удовольствие познакомиться с отвратительным нравом Сагада и вынес от этого знакомства самые незабываемые впечатления. - Особый же спрос у них на белых дев,- словно увлекшись очередной байкой продолжал он.- Но их же участь можно назвать и самой завидной, потому что с женщинами они поступают... Хотя нет, лучше вам и не знать об этом,- лекарь поморщился и даже положил руку на сердце, словно желая унять его биение после ужасных воспоминаний. И только словно сейчас заметив, что еще держит драгоценный флакон, он вновь занялся своим мешочком, рассуждая сам с собой, словно рядом с ним не было юной супружеской пары: - На рынке Каира нынче будет множество пленных... в обычное время там нелегко сыскать пропавшую жену, сестру или мать, а уж теперь-то это станет и вовсе невозможным. Христианка ли, мусульманка - этим безбожникам все едино: если выживет после побоев... и всего прочего - продадут за бесценок какому-нибудь толстомясому мерзавцу в гарем, в самую глушь Африки... * В мае-июне 1453 года, действительно, преимущественно был северный ветер.
Михримах: Усердие, с которым старый лекарь запечатывал свое снадобье, говорило не только о том, сколь ценно содержимое флакона, но и о великой досаде Тахира-бабы. Михримах знавала подобную привычку и за своим родным отцом, если хаджи Низамеддин чувствовал себя чем-либо задетым, но давал собеседнику возможность загладить свой проступок, он с такой же преувеличенной тщательностью собирал письменные принадлежности. Речь почтенного старца, долгая и страшная, которую ни один из молодоженов не решился прервать, тоже была выражением обиды - и только потому Михримах не испугалась настолько, чтобы немедленно упасть в ноги мужу и умолять его отказаться от возвращения в Венецию. Трудно было не признать правоту дядюшки, еще труднее было переступить через уважение к мнению старших, впитанное с молоком матери, и если Тахир-баба намеревался устыдить племянницу, ему это в полной мере удалось. И, тем не менее, в душе Михри намного сильнее оказалась вера в то, что Андреа сможет защитить свою супругу от любых бед, начиная с неблагоприятных ветров и заканчивая морскими разбойниками. - Пусть Аллах милостивый, милосердный продлит ваши годы, дядюшка, - мягко промолвила она, почтительно целуя руку старца. - Молите Его обо мне, если я сама больше не посмею.
Тахир ибн Ильяс: С досадой, язвившей его душу куда более раскаяния во всех грехах, коими он оскорбил Милосердного и Долготерпивого Аллаха за всю свою длинную жизнь, Тахир-баба понял, что проиграл. Проиграл, возможно, единственный бой в своей жизни, который имел значение. Дочь его близкого друга, единственного человека, с которым он, не таясь, не оглядываясь на интриги дворцовых глупцов и досужие вымыслы необразованных выскочек, мог делиться своими мыслями и стихами, готова была уйти прочь, предать веру отцов, отрясти пыль родной земли со своих ног. Ради кого? Ради первого же встречного шалопая, которого он собственными руками привел в ее дом. И все же скорбь старика была сильнее досады. Потому в тоне, которым он обратился к молодой женщине, звучал не вызов, а скорбь, столь глубокая, словно его устами говорили все их общие предки, начиная с Адама. - Я помолюсь за тебя, дочка. А также за душу отца твоего и за всех, за кого тебе запретят отныне молиться. Рука ширазца выскользнула из пальцев Михримах. Закрыто?
полная версия страницы