Форум » Город » Яд, мудрецом предложенный, прими - 31 мая, ночь » Ответить
Яд, мудрецом предложенный, прими - 31 мая, ночь
Луиджи Бальдуччи:
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Луиджи Бальдуччи: Тахир ибн Ильяс, уходя, оставил после себя удушающий запах недоброй ссоры и сгущающейся грозы, но останавливать гневливого старца и усугублять оскорбленье извинениями мессер Луиджи не стал, пусть даже он тут же пожалел о вырвавшихся необдуманных словах. Он прав, но не стоило хвалиться своей правотою, как святые отцы высушенными мощами на праздник. Заложив большие пальцы за пояс, Бальдуччи стал перед приоткрытым окном, подставив лицо прохладному ночному воздуху. С улицы послышался шорох и приглушенное бряцание - и генуэзскому купцу ночная темнота не была помехой, чтобы узнать источник звука. Янычарский патруль. Он слегка поежился и захлопнул окно. Возможно, он поторопился, возможно, что решение его было неверным, но еще большей ошибкой было бы выжидание и бездействие - сьер Бальдуччи был уверен в этом так же, как в крепости суши под ногами. Есть времена, когда мудрее выжидать, но не сейчас. От Тахира ибн Ильяса и Анны Варда мысли генуэзца перешли к плате за ромейскую девицу - голове его родственника, Андреа; точнее, к сведениям, которые эта голова содержит. Или не содержит, словно пустой орех.
Андреа Торнато: Носитель же неведомого ему самому знания тем временем был озабочен иными делами, лишь косвенно имевшими отношение к судьбе Константинополя, его прежних и новых властителей. Дождавшись, когда сон надежно овладеет Михримах, ее супруг оставил ее на попечение Азиза. Последний со всей ответственностью воспринял новую роль стража и, воинственно распушив хвост, с самым серьезным видом уселся у ложа хозяйки. После случившегося с юной новобрачной недомогания, Торнато временно оставил мысли о ее обращении и освящении их союза по законам, бытовавшим в христианских краях. Однако отныне, как недвусмысленно дал ему понять старик перс, Византия пребывала в руках иноверцев, а отбытие на родину оказывалось затруднительным, ввиду приказа султана не выпускать из гаваней ни единого корабля без его высочайшего дозволения или, что виделось Андреа куда более неприятным условием, без одобрения нового визиря. Первым, к кому дьякон пожелал обратиться за советом, был Кальвино, однако Джелотти с привычным снулым видом сообщил, что его собрат по ремеслу уже несколько часов как покинул дом Бальдуччи и просил передать, чтобы племянник покойного мессера Карло не изволил беспокоиться об оставленном без присмотра имуществе, ибо управляющий самолично отправился проследить за домом и складами. От охватившей его досады венецианец едва не огласил своды крепким словцом, которое так любили вставить в разворачивавшие в прокопченных трактирах богословские и не только рассуждения его однокашники по Падуанскому университету. Принимать решение приходилось незамедлительно - но поблизости не было никого, кто мог бы помочь ему избежать гнева Тахира ибн Ильяса, грозившего выдать племянницу за ненавистного янычар-агу. Но так ли никого?.. Спустя несколько мгновений охваченный отчаяньем разум узрел иной ответ, в котором поджарая фигура Кальвино сменилась по-купечески плотными очертаниями хозяина дома, приютившего молодоженов... - Мессер Луиджи? - постучался Андреа в массивную дубовую дверь, за которой, по словам лакея, отдыхал после выпавших на его долю испытаний почтенный генуэзец.
Луиджи Бальдуччи: Стук в дверь, провозвестник очередной надоедливой осы, заставил сьера Бальдуччи раздраженно нахмуриться и вспомнить, что настало время, помолясь, отойти ко сну, однако голос юного новобрачного умерил досаду почтенного купца. - Входите, сьер Торнато, - отозвался он как мог приветливее, с тем же успехом, как страждущий, жертвуя собой на алтарь учтивости, тщится забыть о невыносимом колотье в боку, больной голове и прочих напастях, которые в воображении страдальца одевают его чело венцом мученика, о чем тот не раз с тайным удовольствием напомнит окружающим. К чести негоцианта, дань притворству он отдавал усерднее, чем пестованию самолюбия, и оттого улыбка, адресованная Андреа, лучилась радушием, а тревожная складка, залегшая меж бровей, была печатью, которой был отмечен каждый выживший в захваченном городе.
Андреа Торнато: - Простите, если потревожил вас, мессер. Вы, должно быть, желаете отдохнуть после всего, что случилось. Андреа притворил за собой дверь, подавшуюся с легким скрипом, впрочем, уступавшим стону половиц на лестнице. Обведя взглядом комнату, в которой минувшим вечером беседовал с князем Ахейским, он осознал, что почти не узнает ее - за сутки, казалось, пролетела целая жизнь, и то, что было до поспешного венчания, если можно было так назвать распевные молитвы полкового имама, очутилось за полупрозрачной пеленой, с чьих тонких нитей ручейком растекалась река забвения. - Еще раз позвольте сказать, что я безмерно рад видеть вас в добром здравии, сьер Луиджи, - венецианец улыбнулся в ответ на приветствие хозяина дома. - Надеюсь, османское гостеприимство оказалось не слишком утомительным?
Луиджи Бальдуччи: Сьер Бальдуччи вяло махнул рукой. Жест этот призван был означать и стойкость духа генуэзца перед лицом испытаний, и мнение его об османском гостеприимстве в целом и о некоторых лицах нарождающейся османской империи в отдельности. - В спокойствии и без тревог преклонить голову мне удастся только в родной Генуе, мессер Андреа, - торговец потер от усталости налившиеся кровью глаза. - Впрочем, мои потери не сравнить с вашими, и потому не стоят упоминания, - с похвальным мужеством продолжал торговец, здраво рассудив, что племянник, видевший покатившуюся по мостовой голову дяди, не оценит в полной мере предстоящую потерю другим родственником пяти тысяч дукатов. - Однако, мессер, - в голосе Бальдуччи появились нотки лукавства, столь любезные авторам веселых непочтительных итальянских новелл, - вам довелось не только потерять, но и приобресть не мало. В торговых делах вы проявляете ту же хватку? - с толикой укоризны поинтересовался он. - Счастлив же ваш отец иметь такого наследника.
Андреа Торнато: - К делам торговли я до сих пор не имел отношения, - Андреа зарделся, спешно ухватившись за возможность переменить разговор. Как ни сладостно было ему повторять имя Михримах и думать о ее прелести и ласках, коими молодые супруги обменивались в тишине спальни, это знание было слишком сокровенным, чтобы делиться им с другими. - Не считая того, что номинально имущество Карло Торнато находится под моей опекой. И о том я пришел поговорить с вами, мессер. Придворный церемониал был изыскан и производил приятное впечатление на людей просвещенных, однако между родственниками в обстановке интимной он казался излишним. Воспользовавшись доброжелательным приемом, оказанным генуэзцем, его родственник присел на стул подле того, что занимал сам купец. С него, словно с соборной кафедры, князь Ахейский искушал дьякона радением о делах веры и вечной славой для Римской Церкви, под сенью которой предстояло упокоиться голове апостола, его святого покровителя. - Когда вражеская армия захватывает город, как известно, покинуть его пределы дозволительно лишь тем, кто получил особое распоряжение от новоназначенного правителя. И особенное благоволение сей правитель оказывает тому, кто, оставляя городские стены, не только сохраняет жизнь себе и своей семье, но и богатства, ежели таковыми обладал до падения его родины. После небольшого вступления Торнато сделал паузу, собираясь с мыслями. - Я готов согласиться с тем, что добро, накопленное тяжелым трудом моим дядей, да упокоит Господь его светлую душу, - венецианец перекрестился, - достанется завоевателям, не знающим ни жалости, ни чести. Но как уберечь жизнь моей супруги и переправить ее в Венецию?
Луиджи Бальдуччи: - Вы хотите именно этого? - мессер Луиджи остро взглянул на Андреа, памятуя о высказанных опасениях Тахира ибн Ильяса. Впрочем, то, как они расстались с дядюшкой новоявленной супруги Торнато, отменяло ничем не скрепленную сделку, и сьер Бальдуччи считал себя не связанным ничем, кроме собственных интересов. - Не забывайте, что монна Михримах... эээ... не совсем христианка, и, соответственно, может рассчитывать на большее послабление со стороны единоверцев. Возможно, турки внушают ей страх, как и полагается добропорядочной девице, однако они не враги ей ни по крови, ни по вере.
Андреа Торнато: - Однако есть человек, чья природная злонамеренность способна стать причиной многих бед не только для христиан, но и для тех, кто молится по родному для него обычаю. И вы понимаете, о ком я говорю, сьер Луиджи, - дьякон что есть силы сжал зубы, представляя ту страшную картину, что нарисовал для него разгневанный перс. - Теперь же, когда он достиг вершины могущества, жизнь любого из нас, любого из подданных султана висит на волоске. Я не страшусь смерти, но знать, что после моей гибели монна Михримах попадет в гарем какого-нибудь сластолюбца или сделается рабыней, выше моих сил. Оттого-то я и прошу вас о помощи. Близость Тахира к визирю была великим шансом на спасение, однако Андреа упустил его и, вероятно, усугубил собственную участь. Однако юношеский пыл, редко согласующийся с гибкостью и талантами дипломата, мешал ему видеть иное разрешение той затруднительной ситуации, в которой оказалась молодая чета. - Возможно, уже завтра мессер Ильяс приведет сюда янычар, и тогда никому из нас не придется сладко.
Луиджи Бальдуччи: В отличие от влюбленного дьякона воображение торговца не терзали ни ревность, ни страх за близких, поэтому к предупреждению Андреа он отнесся с долей скептицизма. Скептицизма, но не недоверия. - Полно, мессер, - пожурил он Торнато, - разве дядя пожелает навлечь бедствия и позор на голову своей племянницы? Ведь брак, как я понимаю, уже свершился по обоюдной воле, или передо мной не италиец. Единожды тот человек нарушил приказ султана безнаказанно, но тайно и с оглядкой; он не посмеет сделать то же открыто, - с апломбом заявил Бальдуччи. - Взгляните лучше сюда. Мессер Луиджи подвинул к Андреа дотоле тщательно лелеемый ларец и, откинув крышку, с толикой самодовольства явил золотое содержимое. - Это пять тысяч дукатов, которые я поднесу завтра в дар султану, и мой голос, подкрепленный звоном монет, клянусь, будет услышан, - в порыве торговец едва не пристукнул кулаком по столу.
Андреа Торнато: - Вы твердо убеждены в этом, сьер Луиджи? - тихо молвил дьякон. Признаться, он был удивлен, как легко хитроумный делец доверился посулам османов, особенно после бесчинств, за которыми стоял любимец султана Мехмета, всемогущий и беспощадный. - Но что, ответьте, помешает им, забрав честно заработанное вами золото, не потребовать большей дани? Не сделать вид, будто они никогда не давали вам никаких обещаний? Не обвинить вас в измене и не предать смерти? Константинополь не Иерусалим, а Фатих не благородный Саладин. Почувствовав, как вновь распаляется в нем гнев, давеча явившийся стараниями персидского лекаря и задремавший после несчастья с Михримах, венецианец сжал кулаки и на мгновение опустил голову, глубоко вздохнул и, снова обретя возможность говорить спокойно, продолжил. - Впрочем, я не знаю всех подробностей, мессер, прошу простить мне мою горячность. Однако почтенный лекарь... его намерения касательно его воспитанницы, моей возлюбленной супруги, сообразуются отнюдь не с христианскими законами о благонравии, но с магометанскими. А они, если я не ошибаюсь, позволяют без ущерба для репутации развестись, дабы вступить во второй брак, - Андреа закусил губу так сильно, что на ней выступила кровь. - Что он и пригрозил сделать, узнав, что я намерен увезти жену в Венецию.
Луиджи Бальдуччи: Бальдуччи со стуком захлопнул крышку шкатулки: словно грубо оборвал золотую музыку нежного перезвона монет, ласкавших его взор. - Мессер Андреа, - мягко произнес он, будто растолковывал замысловатую мудрость из своей книжицы одному из сыновей. - Султан был врагом Константинополя, пока тот принадлежал Византии, был завоевателем, от которого нельзя было ждать пощады. Теперь же город принадлежит ему - и хозяин не станет грабить собственное жилище, как могут поступать его слуги. Увы, печальный нам выпал век, мессер, - сокрушенно покачал головой генуэзец, - надежнее полагаться на слабости и пороки, чем рассчитывать на добродетель. К тому же, - поскучнев и оставив вкрадчивый тон, пояснил сьер Бальдуччи, - я не вижу другого надежного способа получить пропуск. Ваша супруга нежна и красива, но признаться, я невысоко ставлю ее дядюшку, и высказанные вами опасения лишь подтвердили мою правоту, когда я не хотел прибегать к его посредничеству.
Андреа Торнато: Взгляд Андреа сделался недоверчивым. - Не стоит недооценивать своего противника, мессер... - дьякон сцепил пальцы, вновь сдерживаясь, дабы не повысить голос. Не пристало гостю указывать великодушному хозяину на возможные ошибки. - Простите, ежели тон мой нравоучителен, я нисколько не сомневаюсь в вашей мудрости, но Заганос-паша в зените своей славы и воспользуется любым предлогом, чтобы забрать свое. А как я мог судить из речей сьера Тахира, вашу воспитанницу он уже полагает своей супругой. В свете новых распоряжений, участь Анны Варда виделась венецианцу решенной. Желает она того или нет, дочь ромейского сановника окажется в руках нового визиря, и возражения Бальдуччи, равно как и его золото, в лучшем случае, отдадутся пустым звоном. Судьба же Михримах была в опасности, и следовало поторопиться с ее спасением. - Я не доверяю туркам ни в чем, мсьер Луиджи, - тихо продолжал Андреа, - по вполне определенным причинам, и я охотнее поверю в их преступные намерения, нежели в благородство и верность слову. Разумеется, новоявленная госпожа Торнато была исключением. Разве не подвергалась она той же опасности, что и прочие жители Константинополя? Разве не стала она женой латинянина?
Луиджи Бальдуччи: Судя по сжавшимся губам, слова дьякона оказались не по вкусу генуэзцу, но мессер Луиджи не принадлежал к тем вспыльчивым глупцам, кто гневается на суждение, неприятное для него. - Однако вы готовы поверить слову мессера Тахира об участи Анны Варда, - тем не менее укоризненно возразил он. - Я доверяю быстрым парусам моего корабля и крепким рукам моих матросов, но упаси господь мне верить морской пучине. Однако лишь ее волны доставят нас домой. Понимаете меня? - глаза торговца остро блеснули. - Взаимная выгода - то тонкое натяжение, что сейчас держит нас всех на поверхности. Из выгоды, а не из милосердия пощажена Галата. Так что положитесь на старого морехода, мой друг, и позвольте ему еще одну откровенность: из двух зол большим мне видится Венеция, чем Константинополь. В похвальном радении о супруге вы забыли о себе, сьер Торнато, - Бальдуччи прищелкнул языком. Бережно относившийся к собственной жизни, ему была непонятна безрассудная беспечность Андреа, ради очей турчанки позабывшего о ножах брави, от которых дьякон искал спасения под сенью третьего Рима.
Андреа Торнато: О собственной участи Торнато и впрямь беспокоился крайне мало. Да и что значил случай, приведший его в Византий, по сравнению с ужасами рабства и, вероятно, мучительной смерти от руки иноверца, что уже постигла одного из членов его собственного семейства, не успевшего ничем провиниться перед султаном и его слугами. - Вы предлагаете мне остаться здесь, мессер? - брови Андреа взметнулись вверх. - Оставить здесь мою супругу, чтобы всякую минуту она страшилась участи стать чьей-либо наложницей? Чтобы мой сын появился на свет рабом и не знал ни веры отцов, ни языка предков, ни того почета и богатства, что принадлежат ему по праву рождения? Более терпения не оставалось. Италийская горячность взяла верх на благоразумием и хорошими манерами, и дьякон принялся расхаживать по кабинету, стараясь немного умерить гнев и тревогу, не самых лучших друзей и крайне дурных советчиков в исходном положении.
Луиджи Бальдуччи: Не без жалости и снисхождения смотрел старший латинянин на метания Андреа. Воистину, разум молодых что весенняя трава - гнется от любого дуновения и сминается под весом букашки. - Под благословенным небесным сводом стоят города помимо Константинополя и Венеции, сьер Торнато, - кашлянув, негромко заметил мессер Луиджи и погрузился в скромное, но выразительное молчание. Как истый патриот, генуэзец ставил свой город превыше прочих.
Андреа Торнато: - Вы предлагаете?.. - Торнато запнулся, опасаясь приписать негоцианту собственные догадки. Подобная мысль не приходила ему в голову. Ежели венецианские купцы бороздили моря и равнины, встречаясь едва ли не в каждом городе, от Порту и Эдинбурга до Московии и Леванта, центром притяжения для них навсегда оставалась Светлейшая. Земля Обетованная в их представлении еще до сарацинского нашествия переместилась в лагуну и явилась прообразом Града Божьего, променять же ее на иное отечество приравнивалось к святотатству. И все же Генуя нынче была лучше Константинополя, а близость к отчьему дому в глазах дьякона делала заклятую соперницу Республики еще привлекательней. Андреа снова занял место в кресле. - Сьер Луиджи, я навсегда стану вашим должником, если вы согласитесь помочь мне.
Луиджи Бальдуччи: - Полно, какие могут быть между нами счеты? - добродушно возразил мессер Луиджи. - Разве не связаны наши семьи узами более крепкими и возвышенными, чем узы крови - святыми брачными обетами, породнившими нас в господнем храме? Разве не первейший мой долг теперь занять подле вас место безвременно почившего сьера Торнато, моего родича и друга? По правде сказать, меж негоциантом венецианским и генуэзским никогда не было ни близкой дружбы, ни даже особой приязни, но покойный Карло Торнато чем дальше отплывал в лодке Харона в мир мертвых, тем его силуэт в глазах сьера Бальдуччи делался туманней и приятней глазу. Легко возлюбить ближнего своего, когда он дальний. - Однако... - мессер Луиджи, несмотря в произносимые вслух заверения в бескорыстии, решил, что настал подходящий момент выспросить молодого дьякона о ромейских тайнах, который он носил в себе, подобно тому, как Зевс до срока прятал мудрейшую Афину. Противоречия в том почтенный купец не усматривал ни малейшего, поскольку намеревался воспользоваться добытыми сведениями для блага обоих, купив право выезда из Константинополя. - Однако признаюсь, что в ваших силах помочь мне, мессер Андреа, - со смиренной кротостью проговорил он.
Андреа Торнато: - Что же, мессер? Полагая, что речь пойдет о какой-нибудь выгодной сделке между домами Бальдуччи и Торнато, сделке, более выгодной для Генуи, нежели для Венеции, Андреа заранее приготовился соглашаться, но при этом не подвести родного отца под долговую яму. Способности и опыт в области торговли были более чем скромны, однако дьякон-молодожен пребывал в тех обстоятельствах, когда полагаться приходилось не на познания, но на одни лишь чутье и удачу, не считая надежды на купеческую порядочность.
Луиджи Бальдуччи: Бальдуччи еще раз приценивающе поглядел на молодого дьякона, словно тот был куском дорогой византийской парчи; покладистость его и открытое выражение прямодушного честного лица казались купцу добрым знаком. - Я говорю "мне", подразумевая и малых сих, за которых я несу ответственность под чужим небом: и домочадцев, и слуг моих, и высокородную монну Анну, да и вас с супругой, если на то пошло, - во время этой краткой речи генуэзец по одному загибал пальцы на короткопалой ладони, пока не собрал их в довольно увесистый кулак. - Что увезем мы на родину? Что поведаем соотечественникам, кроме страха и ужаса? За годы, проведенные здесь, сердцем и душой сроднился я с Константинополем, почти как с отечеством моим, Генуей, и оплакиваю его столь же горькими слезами, что и ромеи. И потому прошу ответить мне со всей возможной откровенностью, какой вы удостоили нашего врага, - для пущей внушительности мессер Луиджи на мгновение умолк. - Ответить, что сталось с императором ромеев? Доподлинно ли он жив, как вы объявили перед османским визирем?
Андреа Торнато: Какой бы ни была причина, побуждавшая Бальдуччи удостовериться в подлинности гибели императора, венецианец твердо вознамерился не выдавать деспота Морейского и замысел его матери. Посеяв не смуту, но некоторое беспокойство в умах османов, они затеяли игру, подыгрывать в которой Андреа не желал, как и, однако, нарушать данное им обещание. - Эти слова сорвались нечаянно, мессер, - ровным голосом отвечал он. Взгляд его был так же спокоен, и лишь закрадывающееся в душу сомнение заставляло его слегка нахмуриться. - Доподлинно я не знаю ничего, ни где император Константин, жив он или мертв, как говорят его победители. Слезы и сердечная привязанность к Константинополю, о которых говорил купец, являлись уважительной причиной, чтобы в час опасности взывать к участи павшего владыки ромеев. Однако сьер Луиджи был слишком генуэзцем и слишком купцом, чтобы говорить о вещах умозрительных и чувственных, не вкладывая в оные практического смысла. - Быть может, вам что-то стало известно, пока вы находились в заточении? Турки что-то говорили про него?
Луиджи Бальдуччи: Спокойствие молодого человека при ответе на деликатный вопрос, столь противоречащее недавней его вспыльчивости, вместо доверия только усилило подозрения генуэзца. Андреа был простодушен, но отнюдь не глуп, пытаясь встречным вопросом перейти из обороны в нападение. - Узнику, как птице, приходится питаться лишь крохами пищи, а сведения проникают к нему реже, чем дневной свет, - с широтой купеческой души мессер Луиджи не поскупился на черные краски при описании картины турецкого плена, а до сих пор жалобно ноющий желудок придал голосу искренней горечи. - Откуда мне черпать известия, кроме от вас, сьер Торнато, вы же, - негоциант позволил себе ноту грустного упрека, - не спешите отомкнуть кладовую своих знаний.
Андреа Торнато: - Увы... или к счастью, за собой она не таит ничего, что могло бы вызвать чей бы то ни было интерес, - улыбнулся Торнато. Упорство купца настораживало все сильнее, однако противостоять ему возможно было лишь спокойствием. - Я знаю не более вашего, а те мои слова касательно императора и его чудесного спасения, они были брошены в запале, дабы разозлить пашу. Басилевс пал, защищая свой город, и что бы ни происходило в дальнейшем, Константина было не воскресить. Но память и вера хранили его, поддерживая в людях надежду, пускай и бессмысленную. Она никоим образом не добавила бы сил генуэзцу, а его предложение было крайне великодушным, однако нарушить данную клятву было равно святотатству, более, чем поступиться целомудрием ради прекрасных глаз Михримах.
Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи тихо вздохнул и с горечью признал, что это вполне возможно, даруй Господь ему терпения. Мнение его об уме Андреа опустилось вниз стремительней, чем чашка весов под грузом золотых монет. - Не буду говорить, что поступили вы неразумно, сьер Торнато, - покачивая головой и со скрупулезностью счетовода поминая все последствия "запала" скорого на замыслы дьякона. - Злоба врагов христиан не нуждается в поощрении, дабы умножиться стократно нам на погибель. Имя базилевса, живого или мертвого, подобно факелу во тьме, и упомянув его всуе, вы озарили светом не багрянородного императора, а свою скромную персону. И меня заодно, - припечатал генуэзец список оплошностей Андреа.
Андреа Торнато: Заблаговременно оценить последствия своей мальчишеской выходки - подобная возможность представлялась непозволительной роскошью, ввиду стремительного развития событий, отсутствия опыта у Андреа и его природной наивности, помноженной на горячность. Стала ясна суть расспросов негоцианта, доселе бывшего вкрадчивым, но теперь не скрывавшего своего разочарования. - Простите, мессер, - венецианец опустил голову, не находя иных слов, чтобы принести свои извинения Бальдуччи, пострадавшему от его вспыльчивости. - И что от вас требует визирь?
Луиджи Бальдуччи: - Требует - не совсем то слово, сьер Торнато, - невесело усмехнулся генуэзец. - Визирь любезно предоставил мне выбор. Или - или... - он умолк, предоставив завершить фразу соответствующими ужасами совестливого и чувствительного дьякона. Хитрость не возымела действия, осталось взывать к лучшим качествам Андреа, покуда они были еще живы в его молодом сердце. - Что ж, не будем больше об этом, - бодро заключил Бальдуччи, не спуская с Андреа внимательного взгляда. - Завтра я предстану перед султаном, вручу ему подношение, и если мне повезет, то раздобуду разрешение на отплытие корабля.
Андреа Торнато: - Но чем же я мог быть вам полезен, сьер Луиджи? - вскинулся молодой человек, горько сожалея о том, что послушался обезумевшую от горя императрицу. Люди, вознесенные Провидением на вершины мира, не видят тех, кто стоит у его подножия, и жертва последних суть пыль, ложащаяся под ноги избранников. - Я не могу оставаться в стороне, когда ваша жизнь подвергается столь великому риску. Андреа, сжав кулаки, ненадолго склонил голову к груди, после чего вновь распрямился, набрал побольше воздуха и изрек: - Я пойду с вами. Предстану перед пашой и скажу все то, что вы только что услышали. А там... пускай он сам решает, что делать. Вы ни в чем не провинились ни перед ним, ни перед его повелителем, и потому он отпустит вас. Лишь прошу, ежели визит наш закончится для меня тем же, чем завершилась невинная прогулка для Карло Торнато, отвезите монну Михримах в Венецию, к моим родным, дабы те приняли ее как мою законную супругу.
Луиджи Бальдуччи: Только при мысли о подобной миссии Бальдуччи содрогнулся с головы до пят. Безутешные неостановимые слезы осиротевшей юной вдовицы, перемежаемые упреками - а то и исполнимыми угрозами, учитывая мстительную кровь, текущую в ее жилах; объяснения с венецианскими родичами вкупе с монной Серафиной, супругой самого Бальдуччи, которая с ревнивой подозрительностью воспримет возвращение мужа вместе с молодой красавицей... В конце концов, турки зарились всего лишь на золото несчастного торговца, им не было дела ни до его души, ни до совести. - Ни в коем случае, - возразил генуэзец с пылкостью тем большей, чем ярче были картины возвращения на родину, рисовавшиеся ему. - Жизнь ваша вступила в пору рассвета, в то время как моя клонится к закату, поэтому резонно поберечь счастье и покой монны Михримах. Пойду я сам, для вас же, мессер, коли бремя благодарной вины столь тяготит вас, сыщется поручение в стенах этого дома на время моего отсутствия.
Андреа Торнато: - Какое же? - тронутый великодушием купца, Андреа был преисполнен готовности исполнить едва ли не любую его просьбу, ежели, конечно, она не касалась его веры, чувств к Михримах и долга перед семьей - явлений равновеликих и представлявших наибольшую для него ценность. Как стали тому свидетелями последние дни, все прочие предпочтения и желания были малостью, не столь существенной и значимой.
Луиджи Бальдуччи: Если генуэзец испытывал колебания, то они были недолгими. Беспокойство о пленнице оказалось сильнее неловкости при объяснениях. Да и какая неловкость или стыд - он хозяин в своем доме и в полном праве действовать во благо доверенной ему девицы. - Речь идет о монне Анне, - вполголоса проговорил он. - Я прошу вас позаботиться о ней, мессер, пока меня не будет, и удержать ее от ложного благородства. Девица вздумала покинуть меня из опасений снова навлечь беду на этот дом, вы только подумайте! Побуждение, делающее честь ее сердцу, но не уму, - рассмеялся Бальдуччи, призывая Андреа разделить его веселье.
Андреа Торнато: - Покинуть? Но разве... - испытанное дьяконом замешательство, теперь уже вследствие девичьего поведения, труднообъяснимого и, на первый взгляд, совершенно неразумного, ненадолго, но все же лишило его дара речи. - Разве не искала она спасения под вашим кровом, сьер Луиджи? И куда ей идти, ежели нынче ее положение мало чем отличается от положения прочих, не имеющих вельможной крови и родственников при императорском дворе? Что пришло в голову недавней пленнице и, как торжественно утверждал Тахир ибн Ильяс, супруге Заганос-паши, Андреа, мало искушенный в причудах, на которые был способен женский разум, не мог самому себе дать ответа.
Луиджи Бальдуччи: - Именно так, мессер, - обрадовался Бальдуччи возникшему меж родичами взаимопониманию. - Искала. Но теперь, узнав о моих злоключениях, монна Анна исполнена благородной решимости избавить друга отца от иных помнившихся ей опасностей. Молодость, молодость... - со вздохом заключил купец. - Пришлось запереть, дабы спасти девицу от себя самой. Я дал слово Михаилу Варда позаботиться о его дочери и сдержу его даже вопреки ее воле.
Андреа Торнато: - Что ж, если это принесет лишь пользу кире Анне, я готов помочь вам. "Если" прозвучало не случайно. Снова сомнение закралось в душу Торнато, уставшего от неопределенности, на которую столь щедра война. Что задумал Бальдуччи? Отчего дочь императорского советника надумала покинуть его дом, когда за его пределами ничего хорошего ее не ожидало? Выказывать же генуэзцу недоверие, возможно, несправедливое, было, по меньшей мере, неблагодарно и неразумно. - Вы позволите мне поговорить с ней? Или же будет достаточно, ежели я уверюсь в том, что она там, где вы ее оставили?
Луиджи Бальдуччи: Бровь негоцианта недовольно шевельнулась, словно потревоженная гусеница. В его планах Андреа отводилась роль бессловесного и покорного орудия, слишком поглощенного трудностями своего положения, чтобы интересоваться чужим, и неожиданная почти адвокатская въедливость родственника неприятно поразила его. О времена, о нравы! Где беспрекословное доверие и подчинение старшим? - Час поздний, мессер, - натянуто проговорил он. - Не стоит беспокоить сейчас монну Анну.
Андреа Торнато: Уклончивость генуэзца оказалась еще одним поленом, подброшенным в пока еще небольшой огонь в очаге недоверия. Однако слово, пускай и с оговорками, было дано, и отречься от него приравнивалось к бесчестью. Купцов нередко обвиняли в лживости и склонности к обману, но обещания, данные ими своим товарищам, ценилось едва ли не выше священного обета. Облеченный саном мог стяжать богатства и распутничать, но торговцу, нарушившему слово, не было больше веры среди других сыновей лукавого Меркурия. - Что ж, вы правы, сьер Луиджи, время темное. И вам следует отдохнуть, - Торнато, сын своего отца в то же мере, как и служитель Божий, поднялся, - и позвольте еще раз поблагодарить вас. Господь да благословит вас за вашу доброту.
Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи величаво склонил голову. Не в том он был настроении, чтобы хлопнуть собеседника по спине и воскликнуть "Rem acu tetigisti" или "Золотые слова, друг мой!", но слова Андреа ему понравились своей редкой правдивостью. Воистину, доброта его не знает ни пределов, ни препятствий, и просит он в ответ разве что толику благодарности. Негоциант обиженно нахмурился, припоминая холодное высокомерие монны Анны. Впрочем, женщины есть женщины, а девицы - созданья еще более зловредные. - Ступайте, ступайте, мессер, - торопливо закивал Бальдуччи. Кроме покоя юной гостьи, он не меньше радел о собственном, поскольку прошлой ночью едва ли сомкнул глаза и теперь стремился к теплой постели, как олень к источнику вод. - О прочем... - генуэзец многозначительно посопел, благородно не желая попусту трепать имя ромейки, - мы уговоримся с вами завтра утром.
полная версия страницы