Форум » Город » Скрывать не надо своего недуга от двух людей: от лекаря и друга - 31 мая, Галата, после полудня » Ответить
Скрывать не надо своего недуга от двух людей: от лекаря и друга - 31 мая, Галата, после полудня
Маттео Джелотти: Галата, дом Луиджи Бальдуччи 31 мая, после полудня Эпизод хронологически следует за "Раз в году блистают розы, расцветают раз в году" и "Токмо волею пославшего меня"
Ответов - 60, стр:
1 2 3 All
Филомена: Многое бы могла сказать Филомена насчет «жены и мужа», а то и окрестить разгневанного Тахир-баба старым сводником, как уже единожды проделала, однако недавние события, которым глазам рабыни довелось стать очевидцами, и беседы, которым ее уши стали слушателями, умерили ее воинственный пыл, а уж упоминание о коварном полюбовнике так и вовсе запечатало уста говорливой служанки надежнее печати Сулеймана-ибн-Дауда. – Эм-м-м… а-а-а… – проговорила она в растерянности, комкая в ладонях край покрывала. Такого позора Филомена не испытывала с той поры, когда малолетняя Анна по ее недогляду потерялась в день праздника Вознесения. И корила себя тогда служанка куда суровей, чем обеспокоенные родители воспитанницы. Но напрасно бы мнил Тахир ибн Ильяс, что миг замешательства будет длиться долго, или что немота поразит ослушницу до конца ее дней. – Да чтоб ты знал, неблагодарный, я тебя от смерти и спасла! – наконец, нашлась с ответом Филомена. – Кто тебе чалму под голову недужную подложил, а? И про полюбовника ты сам первый выдумал, а теперь возводишь напраслину на честную женщину. От несправедливо нанесенной обиды у нее навернулись слезы, которые Филомена аккуратно промокнула уголком накидки, – не столь искренние, сколь призванные разжалобить и задобрить непримиримого обличителя, и это желание было непритворным. Хотя, что греха таить, знаки ревности – буквы азбуки, внятные любой женщине, будь она хоть трижды неграмотна и слепа впридачу – читались рабыней не без скрытого удовлетворения. – И при ком он вздумал меня поносить? – продолжала стонать оскорбленная Филомена. – При чужом человеке и той, кто мне заместо дочери!
Анна Варда: В плотной сплетенной ивовой корзине Анна пропустила драматические события, сопутствующие ее бегству, и потому упреки старика были ей совершенно непонятны. – Нянюшка! Кир Тахир! – воскликнула Анна в невыразимом удивлении и в то же время в некотором смущении, будто ей случилось ненароком подсмотреть семейную ссору, и выразительным движением бровей указала на остолбеневшего Маттео Джелотти. Казалось, управляющий внимал разворачивающейся скандальной сцене не только ушами и глазами, но и расширенными от любопытства порами на носу. Первой мыслью, поразившей Анну при виде лекаря, стал страх, что Тахир ибн Ильяс принес известие о воспалившейся ране янычар-аги, а то и о его смерти о быстротекущей лихорадки. Мысль была глупой, как понимала сама Анна: у Тахира не было ни времени, ни возможности знать о состоянии здоровья Мехмет-паши больше нее, да и наврядли тогда кто бы вспомнил о пленной ромейке... Анна зябко поежилась: разумные рассуждения не могли побороть неподвластную ей тревогу; только ясное уверение (желательно с многочисленными подробностями) могло успокоить ее. Но расспрашивать напрямую было никак нельзя.
Тахир ибн Ильяс: От подобной наглости старик выронил палку и всплеснул руками: истину говорят, что если у греха сто языков, то у женщины, впавшей в грех, язык без костей. И попытки пристыдить его самого, к которым прибегла сама Филомена, лишь подлили в огонь его раздражения; уперев руки в бока и распрямившись, насколько это позволяла согнутая спина и тяжелый тюрбан, он уставился на ромеек прищуренными глазами, переводя его с одной на другую. И когда взгляд его останавливался на Анне, мелькавшее в нем выражение трудно было назвать миролюбивым. - Видали: она спасла от гибели! То есть ты таки знала, Аллах да обрушь свой гнев на твою пустую голову, что этот молодчик ударит меня по голове? Знала, а, может, еще и сама посоветовала? Небось, еще и ее надоумила?- устремляя в сторону Анны указующий (и обвиняющий) перст, провозгласил он по-гречески, угрожающе хмуря брови и придавая голосу выражение, которому бы позавидовал Цицерон в своей речи против Катилины.- Говоришь, ближе дочери? И что ж ты, родной дочери бы пожелала убить собственного мужа и сбежать, надругавшись над законами божьими, и над своею природой? Движемый праведным гневом, старик так разошелся, что позабыл о том, что сказал ему латинянин - и так увлекся, что запамятовал свои собственные выводы. Конечно же, никто не сказал ему, что кира Анна и была непременно той девицей, которую Заганос-паша приказал добыть себе из этого дома, но при теперешних обстоятельствах вряд ли она просто зашла в гости, разделить с обитателями его обед и полуденную молитву. - А ты, ты?- уже непритворная обида заблестела в глазах старика, когда он устремил их на киру Анну, на лице которой, пусть затаенно, но отразилась буря, игравшая в ее сердце.- Неужто все, что произошло с тобой, значит не больше наперстка? Неужто и вправду ты расплатилась - а после ушла, словно с лавки на базаре, и с досадой отрясла пыль со своих каблучков? И хоть живи теперь твой господин, хоть умри - ты только пожалеешь, что не захватила с собой те сапфиры и жемчуга, которыми он готов был осыпать тебя с ног до головы? Тфу!
Филомена: – Да откуда ж мне было знать! – закричала Филомена. – Хотя, конечно… – язвительно протянула она, – от нехристей, не щадящих ни младенцев, ни женщин, не стоит ожидать почтения к старости. Ты прав, мне следовало быть догадливей! Она умолкла, гневно фыркая и поводя боками, как кобыла после трудной скачки. Старый лекарь был по-своему прав, и в то же время неправ, но старая рабыня не обладала образованностью греческих монахов или восточных суфиев, чтобы суметь объяснить словами разницу, которую чувствовала, но не осознавала. – Коли грехом зовешь ты желание спасти жизнь своего дитяти, – наконец, промолвила она, упрямо тряхнув головой, – то я не раскаиваюсь, и готова впадать в этот грех снова и снова, и пусть ваш аллах делает со мной, что хочет, а Христос простит по слову Богоматери-заступницы. Не сделав видимого движения, служанка крупной своей фигурой будто придвинулась к той, кого полагала долгом защищать и оберегать, словно пальма, распускающая широкие резные листья-опахала над уязвимой молодой порослью.
Анна Варда: Анна Варда едва слушала ее. Пристальным взором она вглядывалась в лицо ширазского лекаря, морщинистое и смуглое, будто грецкий орех. Его слова о равнодушии Анны жестоко уязвили ромейку, хотя Тахир был совершенно прав в одном: по вере и по христианской совести ей действительно не должно быть дела до благополучия ее врага и врага ее соотечественников. Однако же было, было! – и на эту неправильность ей уже метко указала донья Эва, словно ночь, проведенная в горячечных ласках и отравившая черным ядом кровь ромейки, набросила незримую пелену на ее очи, и теперь Анна видит мир вокруг себя не тем, что раньше. Но преображенным она его видит или искаженным злонамеренным наваждением – этого Анна не знала. Чувствовала лишь, что многие из незыблемых столпов ее привычного существования, казалось, уходили из-под рук и рвались в клочья, как неверный туман с зимнего моря, когда ее душа искала в растерянности, на что бы опереться в одолевавшем ее смятении. Ибо Анна Варда стала нехороша для христиан, но и мусульмане спешили осудить ее. – Замолчи! – воскликнула она, взметнув к вискам ладони, как будто так она смогла бы удержать рассыпающееся и рушащееся мироздание. – Замолчи, старик, не говори того, о чем позже пожалеешь, но не сможешь взять назад. Я видела Мехмет-пашу, и он отпустил меня, даже дал провожатых, – чуть скривив губы, добавила Анна, усилием воли, а, быть может, алчным любопытным взглядом генуэзца, вернув себе спокойствие. Пройдя вперед, она повелительно обратилась к управляющему, тоном пресекая любые вопросы, но не в силах уничтожить рождающиеся за узким костлявым лбом домыслы и подозрения. – Кир… Маттео, так кажется? Я устала и голодна, распорядитесь накрыть стол для меня… – тут Анна заколебалась, но заминка вышла очень краткой, – и для моего гостя.
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти, вставший при появлении Анны, низко склонился, приложив руку к груди – жест, призванный выразить не только уважение высокородной ромейке, но и скрыть за поклоном холодное сардоническое выражение лица. Так опытный царедворец с насмешкой взирает на хитрости паренька, чьи щеки покрыты нежным пушком, а над верхней губой только-только пробиваются тонкие волоски. Уловка Анны, явно желавшей удалить лишнего участника жаркой беседы, не была ни искусной, ни сколь-нибудь замаскированной, но противопоставить Маттео в ответ – вот досада – было нечего. Впрочем, он узнал довольно, чтобы беда, обрушившаяся на дом Бальдуччи, расцветилась новыми подробностями. Уж не имел ли место бесчестный сговор между девицей и похитителем-турком? Уговор, который, судя по словам Тахира ибн Ильяса, ромейка вероломно нарушила, следуя своей лживой женской природе. Однако когда Джелотти распрямился, его узкое бледное лицо не выражало ничего, кроме вежливого почтения. – Вы приказываете, я исполняю, монна Анна, – бесстрастно отозвался он и, отвесив еще один поклон, отступил к дверям. Объяснять, какие извилистые пути привели сюда ибн Ильяса, он предоставил самому дядюшке сарацинской невесты.
Тахир ибн Ильяс: Если для латинца было очевидно желание Анны удалить лишние уши, способные впитать не предназначенные для них откровения, то ширазец услышал в ее словах одно лишь желание забыть обо всем, что с нею случилось, стереть из своей памяти и ночь, проведенную с Заганос-пашой, и все те сказки, что поведал ей на ушко его старый воспитатель. Нельзя было сказать, что он первый раз видел подобное - нет, не один, и не сотню раз проклятия в адрес султанского визиря срывались с лилейных язычков и розовых уст тех, кому своей честью пришлось заплатить за свободу и безопасность близких. Как мусульманин, полагающийся на волю Всевышнего, как философ, согласный с тем, что каждому отмерится его мерой, наконец, как лекарь, знающий, что если годами отравлять свою кровь, яд рано или поздно поразит твое сердце, он должен был согласиться с тем, что женщина, которой выпадет жребий покорить душу Мехмет-паши, по капризу ли судьбы, или по какому-нибудь закону воздаяния, будет испытывать к нему лишь одну ненависть. Оскорбленный не столько за своего любимца, сколько за себя - но, должно быть, старческие глаза и впрямь вчера подвели его, изломив лучи лампады так, что он принял ложь за правду, и холодную рассчетливость дочери Рима - за пробужденную страсть женщины, к какому бы роду и племени она не принадлежала. Видно, так угодно было Аллаху: преподать ему, старику, в его последние дни урок уничижения. На один миг ширазец даже пожалел, что послужил ходатаем между дочерью хаджи Низамеддина и ее латинским возлюбленным: слишком уж бесхитростной и простой казалось ему чувство Михри, преодолевшее все преграды и готовое, казалось, если нужно, бросить вызов даже ангелу Смерти. При этой мысли вздох вырвался из груди старика, тяжелый, словно талмуд, в котором Господь пишет все наши нечестивые мысли и прегрешения; поняв, что с девицей говорить бесполезно, он жестом остановил латинянина, собравшегося уходить, проговорив с сокрушенным и растерянным видом: - Постой... пожалуй, моей племяннице более не понадобится мое общество, тем более, что здесь появились другие женщины,- угрюмый взгляд на миг блеснул на Филомену и Анну.- Пойду побеседую с теми, кого прислал за мной Второй визир; быть может, ему требуются мои услуги, пока рана, что нанесла ему безжалостная рука, не свела его в могилу... их молитвами. Для этих,- костлявый, похожий на обрубленный сучек мизинец его старческой руки, отогнувшись, указал на ромеек,- везде все игрушки, и за последним базарным шутом с погремушкой в руке они устремятся скорее, чем за посланцем Пророка. Если моя племянница захочет видеть меня, я появлюсь.
Анна Варда: Воистину, Тахир-баба был достойным наследником колыбели поэзии. Речь старца, даже обуянного негодованием, текла прихотливо подобно горному ручью и была извилиста, как вязь начертаний сладчайшего языка фарси. Но книжник позабыл, что не для всех буква «алеф» обозначает начало мирозданья – она может быть воспринята как низкий символ быка.* Так и ромейка серной перемахнула через извивы ручья его метафор и прыгнула на берег, где лекарь и не думал останавливаться. Едва дождавшись ухода Маттео, Анна подбежала к Тахиру и крепко обхватила его сухую ладонь, больше схожую с птичьей лапой, чем с человеческой рукою. – Стало хуже? Рана воспалилась? – отчаянно выдохнула она, ищущим взором проникая вглубь поблекших старческих глаз, желая получить ответ скорее, чем его вымолвят медлительные губы и гортань. – Ты поэтому пришел сюда? С дурной вестью? Говори же, не молчи! Филомена могла только покачать головой при виде девичьей несдержанности. О племяннице ширазского мудреца Анна забыла в тот же миг, как только узнала о ее существовании, но рабыня с цепкостью плюща запомнила все слова ибн Ильяса, чтобы впоследствии полновесно на них ответить. Видела она рану турка, и не верилось служанке, что такая царапина за полдня свела в могилу здорового мужчину. Если, конечно, кинжал не был смазан ядом. * речь идет о первой букве греческого алфавита «альфа», восходящей к финикийскому «алефу»-быку.
Тахир ибн Ильяс: От недавней снисходительности, которую Тахир-баба питал к ромейкам, казалось, не осталось и следа; рана Заганос-паши, со всей живостью нарисованная девичьим воображением, силой злопямятного нрава ширазца обратилась едва ли не в гангрену, сжигавшую того живым огнем, мучительную, словно пытка в застенках султанского дворца. С обидой, запальчивость коей свойственная лишь упрямым детям и очень старым, начинающим потихоньку выживать из ума людям, перс попытался выдернуть руку, с таким самозабвением, с такой едва познанной страстью стиснутую Анной в своих руках. Но даже сквозь эту горячность, в пылу спора столь часто заменяющую рассудок, и выдающую то, о чем молчат медлительные гортань и язык, глаза лекаря с довольной усмешкой различили признаки другого недуга, который оказался заразнее чумы или весенней простуды, и который уже пылал на щеках беглянки, увлекаемый током крови к самому ее сердцу. Но пожалеть розгу - испортить ребенка. Сурово поджав губы, как будто снисходя до признания, но укрывая от Анны известия в сотню раз более горестные, он вымолвил таким тоном, который призван был заставить женщину, покинувшую мужа едва ли не на смертном одре, провалиться сквозь землю: - Никак спохватилась, а? А когда юбки подобрала, да прыгнула, словно козочка, прочь за порог - об этом не думала, да? А то, что у него врагов за каждым углом, и каждый норовить воткнуть ему нож в спину - ты не подумала? А то, что четыре ночи тому назад, когда ты спокойненько спала в своей постели, а на его шее была петля, и только ленивый не старался ее затянуть! Да если бы войско дрогнуло хотя б на один миг - не успело бы взойти солнце, как Халиль-паша отдал бы приказ отступать, а тебе, для памяти, оставил голову на копье... за то, что его противник оказался умнее, сильнее и отважнее его! Эх, да что говорить! Знал бы он, как ты поступишь, так может быть, и сам бы предпочел сложить голову под мечом врага - чем от кинжала, что вонзит в него нежная женская ручка! Довольна ты теперь? Что?
Анна Варда: Вопреки ожиданию гневный упрек Тахир-баба возымел совсем не то действие, на которое рассчитывал суровый воспитатель. Четыре ночи назад Анна не спала мирно, а истово молилась без сна и покоя о спасении города. И не ее рука нанесла удар кинжалом, и не ее воля привела янычар-ага к убежищу августы и кира Фомы и, следовательно, не могла на ней лежать вина за пролитую кровь. Однако Анна побледнела, услышав, что поражение турок, спасшее бы Константинополь, стоило бы жизни Мехмет-паше, и еще раз поразилась, как тонко и причудливо сплетаются нити судьбы при малейшем качании веретена трех парок. Только так, среди крови и боли, та девочка могла вновь повстречаться с бывшим паломником, и никак иначе. Иного пути, мысли о котором одолевали ее минувшей ночью на узком ложе в доме консула, просто не существовало. Разжавшись, ладонь ромейки отпустила руку старца. Тахир говорил так, будто пленница была для османского паши большим, чем минутной прихотью и трофеем на одну ночь. Но тогда бы он не презрел просьбы Анны пощадить дочь каталонского консула, не отверг бы невысказанного согласия вернуться. – О чем ты говоришь? – промолвила Анна, вскинув надменно голову вместо того, чтобы виновато опустить очи долу. – Или ты не слышал, что я сказала? Мехмет-паша отпустил меня, – гордость ромейки не позволила ей признаться, что отпустил, потому что взял себе новую женщину. – Твой господин был ранен в схватке, и я сама перевязывала ему рану, – пояснила Филомена сумбурные вопросы Анны, желая с корнем уничтожить смехотворные намеки Тахира на злонамеренность ее госпожи. – Потому что больше некому было, – не без ехидства ввернула она, намекая на пренебрежение лекарем своих прямых обязанностей.
Тахир ибн Ильяс: От такой глупости даже умудренный опытом Тахир ибн Ильяс не нашелся, что ответить - а, может быть, просто счел, что грех метать жемчужный бисер вековой мудрости перед глупыми курицами, что все равно предпочтут рыться в мусорной куче. Взмахнув руками, он издал звук, который можно было перевести как возглас презрения и раздражения. Особенно неласковый взгляд обращен был на Филомену, которая подзуживала гордячку вместо того, чтобы по-женски смиренно научить ее, как следует угождать и стараться понравиться своему мужу. Будь у него в руке палка - пышные бедра и зад почтенной няньки подверглись бы немедленной атаке, только иного рода, чем пережила ночью ее воспитанница - Вайалла! будь по вашему!- плюнув под ноги, воздел ладони горе, возгласил темпераментный перс. Примерно такое же выражение, должно быть, звучало в голосе Пилата, которого в конец вывело из себя упрямство Исы. Вот уж воистину: каков молла, такова и мечеть. - Раз вы довольны - да ниспошлет вам Всевышний Творец всякого благополучия и процветания! Пожнете, что сами посеяли. Я пришел сюда не хвататься за подолы, не за твой,- бесцветные глазки с нескрываемым гневом взглянули на Анну,- и уж тем более, не за твой, старая ведьма. Но после не прибегай ко мне с просьбой вытравить дитя - клянусь Аллахом, я все сделаю, чтобы тебя сожгли, если ты хоть заикнешься об этом! Давай, давай, поучи ее, как жить, пусть полюбуется на такую жалкую старую хрычовку, как ты,- продолжал он свою брать, принимаясь ковылять в сторону покинутого сундука, и не очень заботясь, слушает его кто-нибудь или нет.- Пусть помыкается по чужим углам, давясь данной из милости коркой хлеба. Аллах милостив, так оно и случится! И то сказать, завидная доля. Верно сказано в ваше Книге: женщина сотворена из ребра, и б0льшая кривизна приходится на ее верхнюю часть!
Анна Варда: Если до того Анна была бледна, то сейчас она побелела почти до цвета снятого молока. Дернув головой, она отвернулась, зябко обхватив свои плечи, будто беда, накликаемая Тахир-баба, уже случилась с ней. Скривив губы в тщетном усилии высокомерно улыбнуться, ромейка поникла, словно срезанный стебель, вспоминая, как совсем не противилась беззаконным ласкам, более того – упивалась ими, забыв обо всем. – Ты прав, – наконец, глухо отозвалась она, подняв на Тахира взор, огонь в коем обратился в тлеющие уголья, – я согрешила, и расплата за грех на мне, не след мне жаловаться. Но не бойся, не стану досаждать я просьбами ни тебе, ни твоему господину. А если ты ведешь речь от его имени тоже, то единственное мое желание теперь – слышишь? – не видеть никогда ни его, ни тебя! Резко развернувшись, Анна выбежала прочь из покоя, ставшего местом ее бичевания.
Филомена: Филомена, в продолжение речи ширазца медленно наливавшаяся багровой краской, не сделала ни единого движения, чтобы удержать госпожу. С презрением, не меньшим, чем тот восклицал «Вайалла!», она взглянула на Тахира. – Да как только язык у тебя, старого, не отсох! – напустилась на него рабыня. Не стоило жалеть Тахир-баба об отсутствии палки, ибо разозленная нянька непременно попыталась бы отобрать ее и пустить в ход против самого хозяина. – Нашел, что сказать обиженной девице! Волка выставлять безвинным ягненком, вора – обокраденным! Да ты, да я… – Филомена захлебнулась клокотавшим в ее обширным груди возмущением и умолкла. Но ненадолго. – Может, ты большой ученый и книжник, и мудрости в тебе больше, чем воды в море, да только ума ни на столько! – выразительным жестом служанка вскинула руку и, оттопырив мизинец, большим пальцем прищипнула его на величину ногтя. Немного подумав, она сдвинула метку до половины ногтя. Именно столько ума, по ее мнению, помещалось под исполинской чалмой ибн Ильяса.
Тахир ибн Ильяс: С важностью, какой позавидовал бы не только Царь царей, но даже и белый кот Михримах, в эту пору бывший единственным свидетелем ее ласковых речей с Андреа, и даже важнее, чем индийские петухи, чьи пронзительные и печальные голоса напоминают о близости смерти веселым придворным в султанском дворце, старый лекарь подобрал полы своего халата и водрузил себя на сундук, покинутый им в момент появленья ромеек. Замкнувшись в гордом молчании, он пронаблюдал и поспешное бегство Анны, и выразительный жест Филомены, за который, сделай она его в обществе более человека более молодого или менее расположенного к ней и ее непутевой питомице, старой дуре досталось бы на орехи. Ибо обозначает оно, что твой собеседник испытывает слабость к запретным для мусульманина ласкам других мужчин, причем предпочитает принимать, а не отдавать. Поджав под себя ноги - казалось, что хворь, побежденная гневом, отступила от его старческого тела - лекарь ухватился за свои босые ступни, словно боясь, что от предпринятого усилия те отвалятся, словно у прокаженного; сердитые, как у сыча, глаза обратились на Филомену. Втянув голову в плечи, он принялся раскачиваться, бормоча про себя что-то на непонятном языке, то ли молясь, то ли считая до сотен сотен, чтоб не вцепиться наглой женщине в волосы. Вероятно, это помогло, потому что когда он нарушил молчание, в голосе ширазца не слышалось гнева, а только усталость, бесконечная, как дорога его жизни и человеческих заблуждений: - Ты дура, женщина. Неужели ты не видишь, что произошло то, о чем сотни и сотни людей мечтают ночами и что поэты и богословы воспевают в горячих молитвах? Ягненок укротил льва, травинка расколола камень... Мой господин полюбил твою госпожу; к добру или к худу - не нам решать, как и не нам решать, что светит солнце или идет дождь. Как ты ни глупа, ты должна понимать это.
Филомена: Старуха тихо фыркнула, но уже без прежней ярости, а скорее для порядку, как военачальник вражеской армии настаивает на праве сдаться, сохранив оружие и знамена. Завздыхав, она устроилась на другом ларе, парном к тому, где восседал Тахир-баба. Росписи на стенках приземистых сундуков также составляли пару друг другу и представляли сцены райского грехопадения Адама и Евы, от змия-искусителя, протягивающего кончиком хвоста яблоко доверчивой Еве до последующего изгнания из рая. По странному совпадению лекарю достался сундук с картиной расплаты, полы его халата свешивались вниз, открыв для обозрения мрачного Адама и завесив заламывающую руки безутешную Еву. – Дура, – неожиданно беззлобно согласилась Филомена. – Как хочешь меня брани, все стерплю, лишь госпожу не трожь. В отсутствие Анны воинственный запал ромейки поутих; знала она, что старец и наполовину не думал того, что кричал в раздражении и досаде, и отчасти признавала за ним право и кричать, и бородой трясти, и ногами топать. Только ведь браниться надо умеючи – сказано мудрыми, что если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из уст твоих.* Госпожа ее так молода, и все приняла за чистую монету, обагрив кровью свое сердечко, и вот этого верная рабыня простить не могла. – Много ли умений надобно, чтобы девицу до слез довести? – она осуждающе прищелкнула языком. – Ну да если ты хотел, чтобы госпожа больше в сторону твоего турка и смотреть не стала, то средство нашел самое верное. Тогда молчу. Молчу, – и Филомена в самом деле умолка, скрестив руки на пышной груди. * (Сир. XXVIII, 14)
Тахир ибн Ильяс: - Да ладно тебе,- неожиданно подмигнул ширазец, отчего его морщинистое лицо, и без того похожее на смятое кружево, каким достают его их белил мастерицы, прежде чем расправить и выставить на свет, пошло даже не десятком, а сотней лучистых морщин.- А то я не знаю, как это бывает. Зарекался кувшин по воду ходить! Или ты сама ослепла, оглохла, что не слышала и не видела ничего? Эх, женщина, жизнь ты прожила до седых волос, а ума тебе кулик на носу принес. Чем горше слезы разлуки, тем слаще поцелуи примирения - и поверь мне, еще солнце не сядет, а уже будет твоя кира ворковать как голубка и скакать как козочка... ну или еще что-нибудь,- на губах лекаря появилась улыбка, переросшая затем в тяжкий вздох. - Не тебе и не мне судить волю всевышнего Аллаха, женщина,- глаза лекаря снова стали печальными, полными жалости и той затаенной тоски, что нет-нет да и поражает самое закаленное сердце, не нашедшее отзвука в другом сердце.- Только я скажу, что не дело это: чинить препятствия между женой и мужем, какой бы веры они ни были, и какие бы слова в гневе не говорили друг другу. Козочка сегодня скачет бочком, а завтра побежит прямо, а через три дня, может, вообще будет задом пятиться, из одного упрямства. Разве ты хочешь, чтобы она весь свой век мыкалась в позоре и поношении? Или лучше головой в колодец, чем в дом иноверца? Так, что ли? Подтянув к груди тощие ноги в шароварах, расшитых невиданными цветами и птицами, Тахир сделал Филомене знак наклонить к нему слух. - Верь мне, женщина, пройдет десять лет, и еще столько же, и еще пять раз по десять лет, пока кудри в ее косе не станут такими же белыми, как мои - но ни о чем, никогда не будет жалеть твоя госпожа так, как о том, что послушалась дурного совета и ушла этой ночью из дома Мехмет-паши. Ни себе, ни тебе не простит она этой слабости, и последнее, что она будет вспоминать, когда поцелуй Ангела смерти запечатлеется на ее лбу - ворота его дома, навеки закрывшиеся, как врата Земного рая.
Филомена: – Скажешь тоже… – ворчливо ответила Филомена, которой нынешнее утро в самом деле дало богатую пищу для размышлений. – Рай земной, ишь как загнул! Не муж он госпоже моей ни по христианскому, ни по вашему закону, а лишь по своему закону, самопровозглашенному назвался ей супругом. Когда девица с благословения священника и родительского входит в дом мужа, никому не придет в голову трепетать и рушить узы, соединенными руками не человека, а Господа, – с тяжким вздохом признала рабыня свою вину в побеге Анны. – Но коли мир становится с ног на голову, то следует успеть задрать ноги первым – так по-твоему выходит? Несмотря на ворчливый и неуступчивый тон, уверения Тахир-баба в том, что его господин полюбил ее госпожу, произвело на служанку большое впечатление, подкрепленное собственными наблюдениями. Верить тому было тем легче, что, как мать, почитала она Анну первой красавицей меж всеми женщинами и девами: на лакомую сладость охотник завсегда сыщется. Куда меньшей веры удостоилась угроза навеки затворить двери язычника перед кирой Анной – будто и впрямь старик думал, что ослепла старая Филомена и не видела, каким ястребиным взором пронзал турок ее белую голубку.
Тахир ибн Ильяс: - Да ты-то хоть задирай, хоть не задирай, хоть сама на стол залезь да танцуй, ничего не перепадет. Ишь ты, прицепилась к своим попам, как репей к конской заднице! Вот сама посуди,- старик снова схватился за щиколотки, ерзая на месте и передвижением своих тощих, скрытых под пышной тканью, ягодиц, поворачиваясь к собеседнице.- Сделанного не воротить, жену девицей уже не сделаешь. Было и прошло, отлетело вчерашний днем, осыпалось, что листочки с персика. Что, станешь ее сбывать за девушку, совать голубиное яичко с кровью?* Или что, пусть всю жизнь, и правда, ходит, глаза опустивши в подол? Если так, так желающий сыскался, этот-то, служака верный, уж расстараться, кажется, готов ради хозяина, все про жениха какого-то твердил, не для твоей ли любимицы? А что, завидное дело: возьмут в дом из милости, под благословенье латинского попа, да будут до могилы тыкать, что ее сарацин спознал первый. Чем не житье? Сынок купеческий, оно конечно, нам не чета, весь век провел в обучении у латинских имамов, как кого половчее обжулить, да вокруг пальца обвести... Коль подходяще, так вон, служака верный, вокруг так и вьется, ищет, как бы покупку для хозяина-то не упустить. Беги, покуда не передумал! Снова разгневанный и изрядно разгоряченный собственными словами, даже подпрыгнул на жестком сиденье - за что и был немедленно наказан Аллахом, как известно, не любящим гордецов и гневливых: пола его халата зацепилась за угол ларя и ширазец чуть не сверзился со своего сиденья. Но Аллах всевышний не только мудр, но и справедлив, ибо не позволил лекарю, в сущности, пекшемуся сейчас не о собственной выгоде, а о измученных душах двух больных в своей гордости людей, закончить свою славную миссию и свою жизнь, сломав себе шею, в чужом доме, среди людей чужой веры. Поистине, рука Всевышнего удержала его на самом краю - и лишь одна чалма, не удержавшись на плешивой голове, с шумом упала на пол и покатилась, словно огромная тыква, постукивая, прямо под ноги Филомены. * одна из уловок, модная в эпоху Возрождения.
Филомена: По счастью, Филомена крепко сидела на скамье, иначе непременно повторила бы путь славной чалмы Тахир-баба. Вероятный обман, столь страстно обличаемый персом, вовсе не казался рабыне греховным и достойным проклятий, ибо то была б не ложь, а восстановление порушенной справедливости. Но претензии на ее воспитанницу, заявленные, если верить болтливому старику, этим заносчивым Джелотти, вызвали целую бурю возмущения, не уступавшую былому поношению нечестивого турка. – Брешешь, старый черт! – воскликнула она. – Не бывать этому, нипочем не бывать! Ни госпожа, и ни ее отец не согласятся на подобное, и не стала бы она таить от меня такие планы. Купеческий сынок! Да кто позволит ему позариться на дочь патрикия! Уж лучше… – Филомена прикусила язык, уразумев, куда только что опасно чуть не свернула, и тут же, сама себе противореча, спросила с пристрастием. – Откуда знаешь?
Тахир ибн Ильяс: Укор, блеснувшись во взоре Тахир ибн Ильяса, мог бы сделать честь ребенку, у которого строгий родитель только что отобрал сласти, честно заслуженные за примерное поведение в гимнасии и терпеливое отношение к брату, разрисовывающему по ночам его лицо усами и фальшивыми синяками. Но относился он не к проявленному старой рабыней недоверию его словам, а к тому, что она ни малейшего внимания не обратила на такую важную и позорную для мусульманина вещь, как потеря чалмы. Хотя, если подумать, в этом тоже была своя положительная сторона: узнай эта язвительная женщина, что для него остаться с непокрытой головой все равно что для нее - очутиться на главной площади без исподнего, да еще с заголенным пышным задом, которым она даже не шевельнула, чтобы помочь собеседнику и который ему, несмотря на возраст, казался еще весьма привлекательным, она бы вряд ли забыла эту минуту до той самой могилы, которую он только что припоминал. К тому же голову почтенного ширазца нельзя было назвать уж совсем непокрытой: ее плешивую макушку укрывала от гнева Аллаха небольшая шапочка-аракчин, сшитая из той самой ткани, что была пожертвована на первый ситарах*, по странному совпадению украсивший Каабу в день двадцатипятилетия лекаря. С тех пор один раз в год убранство священного места менялось, и ткань, израсходованная на них и напитавшаяся священным духом аль-Масджид аль-Харам, считалась для муслимов самым сильным оберегом; что говорить о том, как высоко ценились самое первое покрывало, которому суждено было соперничать с кисвой по убранству и богатству узора. Но, понимая, что собеседница все равно не способна как следует оценить открывшегося ее глазам сокровища - что, впрочем, было лишь на руку, потому что иначе она немедленно упала бы на колени, прервав столь интересующих их обоих разговор - старик лишь издал легкое кряхтение, не без намека проводив взглядом покинувший его головной убор. - Стар я врать,- поднимая домиком брови и вновь обращая на Филомену взор, проговорил он с оттенком недовольства.- А узнал я от того самого молодчика, который только что отсюда вышел; не веришь - сама спроси, если он, конечно, захочет тебя посвящать в такие важные дела. Поняв, что обрести с ее помощью свой головной убор придется еще нескоро, преданный сторонник Мехмет-паши вернулся к главному, ехидно проговорив: - А, если и станет, так для того, чтобы скомандовать тебе собирать ее, как это у вас называется, под венок. Слышал я, что у вас и родители-то своих детей не особенно спрашивают, что уж про чужих говорить! В завершение этой тирады он громко фыркнул, как будто забыв, что подобным же образом дело обстоит не только в Европах, но и на его родине, что по одну, что по другую сторону Босфора. * ситарах - разноцветное покрывало, которое висит на передней стороне Каабы. Впервые было впервые повешено в 810 г. по хиджре.
полная версия страницы