Форум » Город » "Принеси мне голову прекрасного принца" - 31 мая, Галата, дворец подесты, час дня » Ответить
"Принеси мне голову прекрасного принца" - 31 мая, Галата, дворец подесты, час дня
Заганос-паша: Место: бывший дворец подесты, ныне дворец Великого визиря, первый этаж
Ответов - 32, стр:
1 2 All
Заганос-паша: Как ни привык Заганос-паша доверять свои раны, душевные и телесные, одним только рукам старого лекаря из Шираза, сегодня ему пришлось поступиться этим обыкновением. Любопытный, как и все мужи его возраста, и подчиненной страстью к познанию новых людей и новых земель, свойственной персам, Тахир ибн Ильяс рано поутру, похоже, отправился в одно из своих путешествий, воспрепятствовать которым не мог бы не только ага янычар, но и Великий визир, ни даже сам султан. Тем более, что земли Греции, с которой у далеких предков почтенного врачевателя имели старинные счеты, влекли его с той же неодолимой силой, что крестоносцев - Иерусалим и Антиохия. И пусть Бизантиум был в те времена подобен еще незачатому младенцу во чреве, и потребовалось выждать многое множество лет - все равно эти земли для каждого потомка Персея и Андромеды* были страной детства, памятной лишь по томящим душу снам. Поэтому новый глава Дивана ни стал ни с гневом доискиваться, что стало причиной столь внезапной отлучки, ни требовать, чтоб умудренного опытом личного врача немедленно доставили во дворец; удостоверившись, что неуемному искателю приключений ничего не грозит, ибо его голова, наполненная мудростью веков, спина, согбенная под тяжестью знаний, все те же ловкие руки - и прочие, не менее важные, но весьма необходимые части тела, были под охраной чернокожего невольника, султанский воспитатель расположился тут же, на ковре в зале, велев кликнуть полкового лекаря. Тот не замедлил явиться, и очень скоро просторный зал, так недавно покинутый дочерью каталонского консула, наполнился благоуханием бальзамов и трав. Янычар-ага почти с демонстративным безразличием позволил ему снять повязку, наложенную Анной Варда, хотя легкая дрожь пробежала по его груди при воспоминании о том, как кожи касались ее руки и душистые темные волосы. По счастью, рана, нанесенная узким миланским кинжалом, не вызывала тревог эскулапа, а потому, наложив заживляющую мазь и призвав на помощь милость Аллаха, тот покинул своего агу во власти обезболивающего питья и мечтаний, неясных до конца ему самому. * Согласно греческой мифологии, прародителем персов был, как ни странно, Перс, сын Персея и Андромеды.
Георгий Сфрандзи: Несмотря на то, что ромей воспользовался щедрым предложением янычар-ага, его особе не было оказано любезности привести свое тело в относительный порядок в том же помещение, где омывался его пленитель. Не повели его и на берег Халича, видимо решив, что неверный недостоин входить в одну воду с "примирившимися". Тем не менее, путь Георгия был довольно долог и изнурителен для его ослабшего организма. Миновав все три этажа дворца подесты, узника провели по длинному коридору, в конце которого обнаружилась дверь, а за ней еще одна лестница, своим видом разительно отличающаяся от всего остального убранства дворца. Камень ее был сер, гладок до матового блеска и местами сколот. Из глубины, куда вели эти познавшие множество ног ступени, поднимался запах сырости и гнили. На одной из стен убого чадил факел. Взяв факел в руку сопровождающий великого логофета янычар указал им вперед, добавив к жесту слова, означающие "спускайся за мной". Медленно, придерживаясь рукой о холодную стену, Сфрандзи спустился вниз, и оказался в небольшом помещении, посреди которого находился колодец, окруженный тазами и прочей утварью, а в дальнем углу так называемая уборная. Пришедших буквально окутал смрад, включающий в себя множество запахов и на лицах, как османов, так и ромея, одновременно появилось брезгливое выражение. Дом самого Сфрандзи был оснащен выводом нечистот в сточные канавы и подключен в верхнему кастелию, что было крайне удобно в обиходе, и асикрит искренне не понимал нежелание латинян оборудовать свои дома и дворцы хотя бы незамысловатой системой, избавляющей от необходимости дышать собственными испражнениями. - Omne nimium nocet*, - буркнул асикрит, скептично ухмыльнувшись, и, сделав шаг по направлению к колодцу обернулся. Османы остались у подножья лестницы, словно превратившись в две каменные статуи, предоставляя пленнику возможность занятся своим туалетом. Морщась от ломоты в принявшем недавно удары башибузук теле, кир Георгий освободился от остатков одежды, скрывающих наготу, кинул их в один из тазов, и принялся таскать кадь за кадью из колодца воду. Вытянув первую кадь, он стал лить воду из нее себе в рот, пытаясь утолить мучающую его жажду. Жадно и ненасытно он глотал студеную жидкость, пока горло не стало сводить и не перехватило дыхание. Напившись, мужчина вылил оставшуюся воду себе на голову и вновь кинул кадь в колодец. Холодные струи текли по лицу, плечам, торсу, ногам, скрываясь в щелях между досками пола и унося с собой смытые с мужчины частицы чужой крови, пыль и пот. Кожа его покрылась мурашками, мышцы напряглись от озноба, являя мощь уже немолодого тела, волосы влажными змеями улеглись на лбу, висках и шее, губы приобрели синеватый оттенок, а великий логофет все выливал и выливал на себя потоки воды, будто желал смыть не только грязь со своей плоти, но и тоску со своей души. Пока продолжалась водная процедура, он старался не думать о столкновении, произошедшем у дверей кабинета Заганос-паши, однако мысли о том, что могла сулить личная встреча с Фатихом и, что можно было бы извлечь из следующей (а Сфрандзи не сомневался, что рано или поздно этот властолюбивый юноша, с чьими-то подсказками или без, додумается какую пользу можно извлечь из доверенного лица Константина Драгаша ), помимо воли возвращались в голову политика. В заключении омовения, асикрит наполнил водой таз, в который скинул одежду, и тщательно выполоскал остатки своего одеяния. Отжав, что было мочи дорогую ткань штанов и того, что некогда было рубахой, кир Георгий облачился во влажные вещи, предстал перед янычарами и произнес на османском, что готов следовать за ними. *Всякое излишество вредит (лат.)
Заганос-паша: Путь, которым баше повел пленника, не отличался от того, который уже был знаком киру Георгию; единственное, чем он отличался от ранее пройденного, была финальная точка: двое крепких юноши в алом, невозмутимостью подобные каменным статуям, приведенным в действие скрытыми пружинами или волшбой, распахнули перед секретарем базилевса высокие двери зала, где еще вчера он застал Анну Варда в объятиях османа. Заганос-паша лежал, полуприкрыв веки, откинувшись на высоко поднятые подушки, погруженный не то в грезы, вызванные ароматистыми куреньями, то ли в сон, которого требовало утомленное двумя месяцами осады и раной тело. Одна его рука покоилась на груди, а пальцы, словно четки во время намаза, перебирали в руках изумрудный перстень - вторая же обнимала ножку все того же простого оловянного кубка, к краю которого вчера прильнули губы ромейской пленницы. Рядом, прямо на полу, стоял серебряный кувшин, источавший сильный запах граната. При звуке открываемой двери веки Великого визиря затрепетали; повернув голову, и даже не пытаясь удержать норовящую соскользнуть с темный волос чалму, он проговорил с расслабленной улыбкой, в которой невозможно было прочесть, последует ли за видимым дружелюбием приглашенье к столу или приказ позвать отрядного палача: - А, кир Георгий,- еле слышный смешок показал, насколько бессмысленной показалась ему попытка пленника остаться неузнанным.- Аллах свидетель, я рад, что теперь могу называть тебя твоим собственными именем. Лишать узника надежды все равно, что отбирать последний хлеб у слепого калеки; ведь пленник подобен сироте, за которого некому подать голос, ибо сказано: грех посягать на имущество сироты, не способного защитить ему принадлежащее. Я пьян, как видишь,- с сухим кратким смехом констатировал он, вновь откидываясь на подушки и закрывая глаза, как если бы мир начинал кружиться перед ними в хмельном танце.- И хотя Пророк заповедал нам воздерживаться от пития из винограда и хлеба, он, по счастливой случайности, забыл включить в свой запрет многие вещи, способные затмить разум и дать нам забыться в нашей земной юдоли. Садись, кир Георгий, и поговорим.
Георгий Сфрандзи: Вновь оказавшись в помещении, где накануне побывал дважды, кир Георгий обвел его внимательным взором, стараясь не упустить изменившиеся за прошедшее время детали обстановки. Он, пахнущий теперь свежестью колодезной воды, что еще не испарилась с постиранного одеяния и капала на пол с мокрых волос, словно играл в детскую игру, где нужно найти отличия в двух, с первого взгляда казалось бы, одинаковых рисунках. Не вдаваясь в подробности наблюдений ромея, стоит отметить, что его внимание больше всего привлек личный бунчук ага янычар, прислоненный к стене - на нем появился еще один хвост. Это обстоятельство вызвало у пленника улыбку и едва приметный кивок головы, выражающие подтверждение его собственным ожиданиям. - Я не мешал тебе это делать и прежде, Мехмед-паша, - в тон развалившемуся на подушках Великому визирю, ответил последний Великий логофет Византии. - Разве что не видел какая для тебя может быть разница в том, зовут ли меня Георгий Сфрандзи или как то иначе. Победа твоего султана над моими соотечественниками всех нас уровняла в общем горе, хотя, Господь свидетель, я и раньше не желал, чтобы мое имя бежало впереди меня, оставляя дорогу деяниям. Не жажда покрова тайны, как ты мог подумать, удерживала меня назваться, а очевидная бессмысленность в этом. Рано или поздно нашелся бы тот, кто знает меня по делам. Гордыня, знаешь ли, страшный грех. А кто безгрешен? Подойдя к подушкам, на которые милостиво приглашал присесть султанский лала, византиец развалился на них, принимая позу не менее вальяжную, чем хозяин кабинета, и не смущаясь тем, что влага с его одежды моментально оставила темные пятна на богатых шелках мягкого убранства, а капли с волос произвольно падали куда придется, повинуясь движениям головы секретаря трех императоров. - Даже если имя твое будет выбито на камнях Града, оно там останется лишь до тех пор, пока время не сотрет его, используя при том свои подручные инструменты. Ничто не вечно, - завершив свою мысль кир Георгий глубоко вдохнул теплый воздух комнаты, согревающий изнутри замерзшее от студеной, но такой желанной воды тело. - Поговорим, но сначала прими мою благодарность за дозволение омыться и не вонять, подобно козлу. Хотя этим ты сделал одолжение и себе, и не вынужден теперь вдыхать смрад. Однако, моя благодарность не меньше от того, - прижав руку к груди, кир Георгий опустил голову, отдавая хозяину дань благодарности. - Ты пьян, у меня кружится голова и путаются мысли. Но не думаю, что это помешает беседе.
Заганос-паша: Глаза визира, скользнувшие по лицу пленника, устремились вверх, на украшенный лепниной потолок, разбитый на квадраты, напоминающие шахматную доску. Рука его рассталась наконец с кототким, коренастым стеблем цветка, готового вот-вот расплескать дурманящую росу и упала на ковер. - Если нет разницы, зовут ли тебя Георгий Сфрандзи или как-то иначе, почему было просто не назвать свое имя; если твое имя все равно сотрется с этих камней - какая разница, поставят ли камень с ним во главу нового храма - или будут плевать на него, проходя мимо? Правда в одном, кир: волей Аллаха, волей вашего Бога - называй, как умеешь, ведь, если Он един, ему нет дела до того, как мы коверкаем его имена... так вот, высшей волей, которой не нам противостоять и с которой не нам спорить, великий город пал к нашим ногам. Виноваты мы в том? Не больше, чем ураган, вырывающий с корнем гнилое дерево или сносящий крышу обветшалого дома. Это не был вопрос вашей жизни, это был лишь вопрос того, от кого - латинцев или муслимов - примете вы свою смерть. Потому садись и пей, ибо мы сокрушили ваши камни, но дали вам на многие сотни лет веру в обетованное - и еще через сто лет вы будете вспоминать великий Город и клясться, что настанет пора для вашей мести. Латиняне дали вам яд, кир Георгий, а мы - только меч... и пошли вы в кабалу десять лет назад к папской шапке, или теперь к янычарскому бёрку - не все ли равно, если мы - только холодный прах на камнях? Ленивые жесты пленителя, то, как он пожал плечами, вновь приоткрыв веки, и почти безразлично поморщился - все говорило о том, что философские рассуждения были не тем, что сейчас занимало разум ага-паши. Словно желая продолжать начатое дело, он хлопнул в ладоши - и проворный раб, появившись из соседнего помещения, быстро наполнил два кубка: простой оловянный - для своего повелителя, и серебряный, латинской работы - для его гостя. Султанский лала сел, скрестив ноги привычным движением и, подхватив свой, приблизил его к лицу, наслаждаясь гранатовым ароматом. - Тебе есть что оплакивать, кир Георгий, и, клянусь бородой Пророка, я не намерен проливать бальзам на твои раны. Я выкупил тебя из руки баши-бузуков не затем, чтоб без толку переводить на тебя вино и умения моего лекаря,- темные, расширенные глаза Заганос-паши, не мигая, поверх кубка взглянули не грека.- Ты нужен мне и, поверь, в этой нужде нет ни ненависти, ни дружелюбия. Взамен я готов подарить тебе то, о чем ты попросишь - если это не будет противно заветам Аллаха и воле моего светлейшего повелителя.
Георгий Сфрандзи: Речи султанского лала были полны мудрости, подобной клинку заточенному со всех сторон. Как ни коснись им кожи - он ранит. Сфрандзи и сам себе не раз отдавал отчет, что дым папского ладана вреден для легких византийцев. Но он привык, что любое решение господина верно. И принимать его надо, как непреложную истину. И даже сейчас, осознавая падение империи и почти смирившись с гибелью василевса его асикрит был не намерен рассуждать о правоте деяний багрянородного. - Тебе не стоило утруждать себя с лекарем, как и сейчас не стоит расточаться на вино, - в положении полулежа дурнота, отступившая от купания, почти прошла вовсе и глаза, сейчас подобные мху в горах - единственному, что остается мягким и живет на камне, спокойно встретили пристальный взгляд янычар-ага. - Я не буду его пить здесь, я говорил об этом, - тепло улыбнувшись на жесткие слова визиря, кир Георгий так и не притронулся к изящному серебряному кубку. Он утолил свою жажду в подвале, он хотел есть, как волк, не убивавший неделю кряду и не чувствовавший в пасти столько же вкуса мяса, но одно из немногого, чем отличается человек от зверя - это умением контролировать свои желания. - У меня тоже нет к тебе пристрастного отношения, ни со знаком плюс, ни со знаком минус, - холодные капли с волос все еще падали за ворот почти высохшей рубахи, и пленник с трудом удерживался от желания тряхнуть головой, будто пес выбравшийся на сушу из вод Халича. - Зачем бы я ни был нужен тебе, ты предлагаешь нечестный договор. Ибо, чтобы ты мне не пообещал, получив от меня желаемое, ты всегда будешь иметь возможность сказать, что не можешь выполнить свою часть сделки, поскольку мое желание противно воле твоего светлейшего повелителя - ибо даже ему самому она пока неизвестна. Я верю твоему слову, но много зная разных людей, предполагаю, как возможно сдержать его, не сдерживая.
Заганос-паша: - Как пожелаешь,- с неожиданной покладистостью согласился ага янычар. Приподнявшись, он поднес к губам кубок и сделал длинный глоток, а затем, удобно устроился на подложенных под локоть подушкавх, словно и не заметив, что головной убор окончательно покинул положенное место, оставшись лежать там, куда скатился при этом неосторожном движении.- Я лишь хотел следовать примерам наших предков, троянцев и ахеян, но если тебе угоднее избрать путь Терсита, а не Одиссея - и это твое право. Но, раз уж мне выпала честь удостоиться твоего общества, давай побеседуем? Дверь из помещенья для слуг тихонько скрипнула, вынуждая говорившего прервать свое неожиданное излияние. Слуга, появившийся в комнате, внес и поставил на низкий стол разнообразные лакомства, какие можно было отыскать с это время года в запасниках наступающей армии. Сушеные и засахаренные фрукты, орехи и джезерье* нескольких сортов и всех цветов радуги; усмехнувшись, новопроизведенный баба-али прокомментировал это нежданное великолепие: - Сразу видно, что в моем доме остановился султан. Как думаешь, правду говорят, что нет места двум солнцам на небе, а двум властителям - в одном городе, на одной земле. Теперь, когда твой господин умер, его брат должен унаследовать трон. И кто бы подумал, что эти два человека, соперника за один титул, сегодня соберутся здесь, под моей крышей. Мог ли кто-нибудь из ромеев, или даже из нас подумать, что совершится подобное. Два римских кесаря... как от такого не зашаталась и не исчезла земля! Смеясь, говоривший подхватил на кончики пальцев темно-синий, словно каплями золота, обсыпанный мелкими косточками инжир и отправил его в рот, щелкнув от удовольствия языком и демонстративно облизав пальцы. Джезерье - разновидность сладостей, вываренный в сахарном сиропе сок или мякоть, растертая до жидкого состояния с добавлением орехов.
Георгий Сфрандзи: - Предпочитаю пройти свой собственный путь, а не следовать по чужим стопам, чьими бы то стопы не были. Даже если моя дорога будет через клоаку, и кому то покажется, что я провел жизнь, бултыхаясь в зловонной луже. Свое, как говорят в народе, не смердит, - сласти, поставленные рабом на стол, вызвали у ромея едва сдерживаемый вздох облегчения. Появись на их месте горячие блюда, Заганос-паша обретал возможность так и не поговорить со своим пленником - настолько велик был шанс, что тот захлебнется слюной или проглотит свой язык. Но выпитая вода пока давала ощущение наполненности брюха, а сушеные и засахаренные фрукты не издавали сильных ароматов. - Давай побеседуем, коли не шутишь, - второй раз уже согласился на разговор Сфрандзи, не скрывая мелькнувшего во взгляде удивления. Султанский лала испрашивал у него согласия на разговор, словно Билял, произносящий слова азана в Медине. - В моем доме тоже остановился султан, но только последствия этого визита несколько иные, чем эти, - усмехнувшись кир Георгий, указал ладонью на яства. - Утверждая подобное правитель Македонии был прав по-своему. Однако мне больше по душе слова индийских мудрецов, сказавших однажды Александру Великому, что ему достанется столько земли, сколько хватит для его погребения. Но где ты видишь соперников? - волей-неволей ноты презрения скрасили спокойные интонации великого логофета. - Для того, чтобы делить шкуру убитого медведя, сначала нужно найти эту самую шкуру и убедиться, что медведь действительно мертв, прежде чем снимать ее и рвать на куски. Иначе рискуешь остаться без пальцев, если не без того, чем ешь, - Сфрандзи проводил взором инжир, исчезнувший во рту янычар-ага и отвел глаза в сторону, когда тот по очереди облизнул персты. - Ты видел василевса мертвым? - последний вопрос вырвался у ромея непроизвольно. Его задал не политик, не патриот, не слуга, не воин... Этот вопрос задал друг, неспособный полностью скрыть своей нежности и привязанности, наполнявшей его жизнь светом.
Заганос-паша: Пленник сам завел разговор о том, что от него требовалось - но ага-паша уже успел достаточно изучить характер своего подневольного гостя и понять его желание противиться любым доводам разума, лишь бы не запятнать себя тенью приязни с османом, чтоб ожидать, что предстоящий разговор будет легким. Изумление, которое ромей не мог, да и не пытался скрыть, было оправданным - но покуда куда безопаснее было позволить ему пребывать в этом состоянии изумления, чем дать понять, что его путь измерен, и, словно лошадь на скачках, он бежит заранее данной дорогой. - Я не видел его мертвым,- с улыбкой, не оставлявшей надежды даже самому склонному верить в нелепые россказни сердцу, тихо, почти примирительно согласился он.- И думаю, ты не станешь спорить, что это к счастью для твоего императора, ибо, попадись он мне даже мертвым, я приказал бы отсечь ему голову, чтобы не мне одному пришлось удостовериться в его смерти. Мой султан, хоть он и молод, наделен уже мудростью, мудростью и врагов и своих державных предков, и мудрость эта гласит: «Как над землею не бывать двум солнцам, так над Азиею двум царям». Кажется, это сказал Искандер,- серые глаза Заганос-паши слегка усмехнулись,- и поверь, мой султан, чье деяние не ниже деяния Искандера, помнит об этом завете. Еще одна смоква, липкая и блестящая, словно напоенный медом тюльпан, очутилась в пальцах визиря. Улыбка, блестящая на его губах, была такой же вязко и сладкой - не ощущайся в ней столь явственно, привкус еще не пущенного в ход яда. - Да, я не видел его мертвым... но и не мне одному смерть императора нужна сейчас так же страстно, как ласки красавицы жены или глоток воды июльской жарой. Она нужна султану, ибо для него эта смерть есть залог безмятежной власти на долгие годы; она нужна его брату... обоим его братьям, потому что для одного это повод заполучить его наследие, а для другого - торговать его памятью; она нужна и тебе. Ягода с сухим хрустом исчезла меж сомкнувшимися губами османа - затем, не сочтя нужным пояснить свою странную фразу, он откинулся на подушки и медленно опустил веки.
Георгий Сфрандзи: Пальцы на правой руке мужчины судорожно напряглись, до хруста в костяшках, растопырившись во все стороны, и с силой были сжаты с кулак. Но стороннему наблюдателю сложно было бы сделать вывод о причинах этого напряжения. Кроет этот жест в себе облегчение или отчаянье. - Искандер или Александр Македонский, - согласно кивнул ромей осману, подумав, что даже подразумевая одного и того же человека, христианин и мусульманин назвали его по-разному, - и не оспариваю я и высоту деяний твоего господина, раз ты их считаешь таковыми. Мало кто предпочтет быть вторым во втором Риме, сумев быть первым в Эдирне со второго раза, - капля с волос пленника потекла по его виску и щеке, оставляя за собой приятный холодок. - Многим угодна смерть василевса, даже слишком многим, - другая капля, подобная сияющему на солнце бриллианту, упала на плечо говорившего, и растворилась в порах его кожи, оставив ненадолго после себя блестящую змейку своего следа. - Она нужна и мне? - Сфрандзи до того смотрящий в сторону, посмотрел на опущенные веки янычар-ага. - Для чего же? Чтобы присоединиться к его величию, в венце его гибели? Чтобы утешать себя мыслью, что его смерть была на поле брани, а не в муках осознания плена? Чтобы не чувствуя себя опозоренным предательством, гордо вздернув нос, с которого текут сопли страха и слезы беспомощности, а глаза при том горят раболепием, переметнуться на сторону новой власти, подобно некоторым моим высокопоставленным соотечественникам? - взгляд кира Георгия ныне отражал от себя весь свет, который струился по комнате - его зрачки превратились в точки, скулы чуть напряглись, но в остальном византиец вел себя радушно и не напряженно. Любезно пододвинул ближе к своему собеседнику блюдо с лакомствами. А может подальше от себя. - Если ты считаешь, что смерть багрянородного нужна мне, я хочу знать твои доводы.
Заганос-паша: Улыбка, появившаяся на губах янычар-аги, показала, что попытка грека напоследок швырнуть комок грязи в сияние восходящей над городом мусульманской луны была оценена по достоинству. Нет достоинства - нет и цены. Но от немедленной кары, которой Великий визир должен был подвергнуть каждого, осмелившегося поносить имя султана, спасла некая тайна, в которую еще только предстояло посвятить несговорчивого пленника. - Первый или второй... он останется для потомков тем, кто взял Великий город. Твой же император будет тем, кто его потерял... тоже не первым, если меня не подводит память. Твои предки, как и мои, считали, что ценно то, что переживает века - а в веках Константин Палеолог будет отличен от длинного списка пышноименных владык Византии лишь одной вещью: своей смертью, которую ему подарил мой господин. Он сделал паузу, словно давая врагу и своему гостю возможность обдумать свои слова; вытянув смуглую руку, сам новый владыка Дивана тем недолго любовался кольцом, сменившим сапфир, еще вчера сиявший на его безымянном пальце. - Взгляни на этот исмарагд, кир Георгий,- протянул он с все той же улыбкой, правда, немного смягченной воспоминанием о ласках, после которых кольцо очутилось на его руке; как ни томилась душа мужчины болью и ревностью, подобные воспоминания всегда задевают чувствительные струны его самолюбия.- Его нельзя есть, им нельзя утолить жажду в засушливый полдень, он не утешит сирот и не остановит кровь, льющуюся из открытой раны - и все же людьми ценится так высоко, что на него я могу обменять несколько человеческих жизней. Быть может, даже жизнь такого человека, как ты, если мне будет благоугодно заплатить этим камнем ту дань, что требовали от меня твои пленители. В чем же причина того, что эта бесполезная вещь так дорого стоит? Еще одна пауза, за время которой ага янычар снова повернул голову и устремил на собеседника глаза, темные и пьяные от выпитого вина - или от воспоминаний. - Люди просто сговорились между собой, кир, что камень этот редок и оттого цена его велика. Так же и с титулами неких людей: пока они покоятся на плечах, словно мантия, они стоят дорогого. Император Второго Рима должен быть мертв...- проговорил он, оскалив зубы в волчьей усмешке.- Мертв для всего мира, и признан умершим перед народом теми, в чьем слове не усомнятся ни на мгновение, кому поверят. Да, император умрет... но, как знать, может быть, некто безвестный, кто раньше звался Константином Палеологом, сможет быть жив.
Георгий Сфрандзи: - Ты сможешь обменять на него несколько жизней здесь, - губы пленника сжались ненадолго в тонкой улыбке, - или там, где ценность этого камня действительно что-то стоит. Но на просторах земель, где живут люди, не знающие о величине его дороговизны, он будет стоит не дороже щепоти песка того же объема. Причина его величия проста - люди всегда ищут способ отличить себя некой ценностью, которой они обладают и иногда эта ценность стоит дорого лишь для них, - Сфрандзи не отвел заледеневшего вмиг взора от глаз Заганос-паши, и если бы скрещенные взгляды могли издавать звук, то в комнате бы был слышен звук, подобный звону недораскаленного металла под ударом неумелого кузнеца. - И для тех, кто чтит ее достоинства не меньше. Можно предложить таким людям нечто такого рода даром или за недостойную плату, но они не купят ее, ибо либо усомнятся в ее подлинности, либо не захотят поставить под сомнение ее ценность. Великий логофет Византии, слушая своего собеседника, понимал, что тот сродни змею-искусителю в садах Эдема - он предлагал жизнь дорого человека, если, конечно, тот еще был жив, за то, чтобы признать его мертвым. И все рассчитал до нельзя правильно - братьям могут не поверить из-за выгоды, либо тот, кто не соврал бы, был не в его власти. Понятно, Дмитрию только скажи - он любую отрубь на улицах Константинополя признает останками своего брата. Предателям - не поверят тем более. Мать - никогда не пойдет на то, чтобы ее любимого сына фактически низложили, если он жив. Она всегда оставит ему путь для борьбы, даже ценой собственной жизни. Человек, лежащий на подушках напротив был якобы расслаблен, потому что считал, что нашел уже человека, которому дорога жизнь василевса, не потому что он носит такой титул, а потому что он просто человек, который дорог. Как та самая вода для горла иссыхающего от жажды. - Тот, кто раньше звался исмарагдом, всегда будет иметь право зваться таковым, если пожелает светить так ярко, что его свет заметят и признают его неповторимость, -неумолимо произнес приговор себе и своему повелителю возможно последний верный слуга. При этих словах, что вызвали едва заметную дрожь в голосе узника и судорожное движение руки, едва не опрокинувшей графин, источающий аромат граната, Сфрандзи посмотрел в сторону окна, из которого струился свет, потом вновь на своего пленителя и улыбнулся. - Или случайно узнают. Правда, знатока нынешнего или возникнувшего потом, всегда можно обвинить во лжи. Нынешней или если таковая возникнет.
Заганос-паша: - Это значит "нет",- с усмешкой проговорил Великий визирь то, что его собеседник еще не понимал, или же сказать не решался. Хотя нет, судя по тому, что его голос выдал непрошеную слабость - понимал. И все же говорил, пусть петляя мыслью, как серна, гонимая разгоряченным охотником. Трусливая дичь, торгующаяся за жизнь. Кажется, именно в этот час пропасть, разделяющая этих людей и тех, кого они презрительно именовали "потурнаками", открылась для него с полной ясностью. Именно этим камням, которыми нельзя ни излечить, ни накормить, были распухшие от спеси, как трупы, все эти знатные господа: архонты, велеречивые посланники, секретари и вельможи. Чем могли похвастаться они, кроме того, что от рождения был завернут в купленные на чужие деньги золотую парчу, и своевременно занял место у трона сильнейшего владыки. Нет, не талантами, не мудростью и не отвагой достигали они своих высоких постов - но лишь прихотью того, кто соглашался, что блеск их отшлифованных поклонами граней, маслянистое сверкание гибких спин украсит и придаст вес его собственному ничтожеству. Воистину, Аллах милосерд, что уберег его самого от подобной участи - вилять, словно заяц по пахоте, узорами слов пытаясь украсить жалкую попытку спастись. - Ты прав, кир Георгий, исмарагд всегда останется исмарагдом... и будет лежать в пыли, пока кто-то не изъявит желания поднять его оттуда. Твоими словами не накормить голодных, не выкупить пленных и не воскресить твоего мертвого господина - а потому я объявлю тем башибузукам, у которых собирался выкупить тебя, что султан не усмотрел ценности в слабом и столь неприятно пахнущем пленнике. Разве что... он пожелает сделать тебя своим евнухом, чтобы вечно помнить о величии и сверкании Константинополя. Ты можешь идти к своим хозяевам, они ждут,- с ласковой усмешкой делая жест, безразлично распорядился ага янычар.- Кир Дмитрий, последний оставшийся в живых потомок царей Византии, расскажет народу о том, где и как погиб его брат. Кто смеет усомниться в слове багрянородного? Даже если против него выступит один грязный пленник, раб, участь которого - вечно гнуть спину в грязи, где-нибудь среди анатолийских степей. Ступай.
Махмуд-паша: Махмуд-паша никогда бы не опустился до прямого подслушивания, но что поделать, если оба собеседника были так несдержанны? По-кошачьи неслышно, он вошел в комнату, из которой только что изгнали бывшего секретаря бывшего императора, и укоризненно покачал головой: - Вижу, уважаемый Заганос-паша, ваш... гость ушел недовольным? Неужели оказанный прием показался ему недостаточно пышным? Или же он оказался столь неблагодарным, что своим недовольством сумел прогневать гостеприимного хозяина? Взгляд второго визиря вроде как рассеянно скользил по комнате, он замолчал, предоставляя сопернику право первого ответа.
Заганос-паша: - Греки,- презрительно фыркнул в ответ янычар-ага, ничуть не заботясь и словно бы позабыв о том, что и он сам, и его собеседник и плотью, и кровью принадлежали к народу, который он порицал с таким нескрываемым отвращением. Резким толчком поднявшись, визир уселся на ковер, сложив "по-турецки" ноги и глядя на отставленный кубок, будто пытаясь понять, вместит тот или нет всю меру его возмущения. Наконец, протянув руку, он медленно поднял сосуд и, поднеся к губам, осушил его длинными большими глотками, так, словно пил ледяную воду. - Люди, которые считают, что им все дозволено и что с ними будут няньчиться в обмен на гордые взгляды и дерзкие слова. Будь моя воля, я бы спустил живьем шкуру с костей этого свиного мешка!- сильно выдохнув, янычар-ага выплеснул остатки вина через стол, прямо на то место, где еще недавно сидел его пленник. Казалось, этим жестом он пытается смыть саму память о неблагодарном, чье мудрствование, возможно, годилось для заседания кабинета министров гибнущей от собственной анемии страны, но закосневшие истины которой уже начали шататься под напором горячей крови, вливавшейся в вены мертвого города. - Они все одинаковы, мужчины и женщины,- произнес он, мрачно глядя перед собой; пряди черных волос, не прикрытые ни кисеей тюрбана, ни тонкой шерстью бёрка, густой волной упали ему на глаза. - Я пообещал за этого человека три тысячи монет башибузукам,- проговорил ага паша после паузу с холодной улыбкой,- но теперь не дал бы и обрезанного акче. Но, клянусь бородой пророка, я не пожалею и десяти тысяч, если кто-нибудь приведет ли мне его семью, включая детей и женщин. Даже самый свирепый лев переворачивается кверху брюхом, если заслышит писк собственного детеныша. А он не лев...- кубок, отброшенный сильной рукой, с грохотом рухнул на стол, разбрасывая сласти и фрукты. - Он не лев, но его язык может стать сейчас в цену языка ядовитой змеи.
Махмуд-паша: - Но-но, полноте! – Махмуд-паша коротко усмехнулся. – Не растрачивайте свой гнев на недостойного. К тому же, разве преданность не заслуживает уважения? – он уселся напротив янычар-ага и добавил. – Даже если преданность и глупа. Кошки умнее собак. Собаки не променяют хозяина на миску с похлебкой, кошка же выбирает того, кто будет ее кормить. Ангелович, словно гладя животное, провел рукой по ковру: - Но сравните, кому больше достается любви? Не тому, кто готов в стужу и зной нести свою службу, а тому, кто умеет выгибать спину и мурлыкать… Если кошка зашипит, никто не обратит внимания, но если собака подымет лай… Зачем вам его родные? Разве что пополнить свой гарем. Неправда, сказанная лжецом, всего лишь сотрясание воздуха… Пусть же у этого нельва появится змеиное жало. Взгляд второго визиря был безмятежен, просто два человека, два мужчины ведут неспешную беседу. Заганос-паша намекнул, он - подхватил… Разве потом разберешь, кто был первым?
Заганос-паша: Заганос-паша, в чьем нраве было, если разбираться беспристрастно, куда больше сходство с гончим псом, скулящим без ласки хозяина и рвущимся в бой, когда тот едва лишь посмотрел в сторону ближнего леса, в ответ лишь рассмеялся сквозь зубы. - Его преданность простирается так далеко, что ее край упирается в плаху. Ни его жизнь, ни жизнь его близких не занимает меня - ни даже жизнь его самонадеянного императора, который оказался настолько глуп, что сам вложил голову в пасть разъяренного льва. "Низведу гордых и вознесу смиренных", кажется, так говорит их Книга,- быстрым, хищным движением наклонившись, новый Великий визирь вернул свой кубок в пристойное состояние и сердито хлопнул в ладоши, призывая слуг. Рабы появились, словно тени, принеся с собой запах страха, пота и гранатового вина; пока они колдовали над накрытым столом, мужчина в молчании смотрел прямо перед собой, и на лице его отражались попеременно все известные человеку оттенки гнева и презрения. - Как над землёю не бывать двум солнцам, так над Азиею двум царям,- голос ага-паши был глубок и низок, как у медиума, который вещает из-за завесы потустороннего мира; как дервиши иногда поют тонким, чистым, как струна тоном, так сквозь него говорила, казалось, чья-то чужая внешняя воля.- Мехмед Фатих воистину стал новым Искандером по обе стороны Босфора, и все, что может бросить хотя бы тень на власть султана, должно быть уничтожено так же, как исчезает тьма перед лицом солнца. И будет ли то османский принц или ромейский басилевс, мне безразлично.
Махмуд-паша: Сложно спорить с подобными речами, да Махмуд-паша и не собирался. - На плаху отправляют предателей, - меланхолично заметил он, - вы хотите создать еще одного мученика? На мгновение позволив себе такую банальность, как вопросительно вздернутая бровь, Ангелович вновь стал безмятежен. - Этот человек сейчас - разменная монета, и только в вашей власти решать, насколько мелкой она будет. Кому поверят больше, страдальцу принявшему смерть за веру, или предателю, восседающему на шелковых подушках? Даже если ваш... гость будет кричать, что он невиновен... - второй визирь пригубил вино и философски добавил. - Ведь если ты не предавал, то почему же ты жив?
Заганос-паша: - Мучеников?- серые глаза Заганос-паши сузились, и в них появился одержимый опасный блеск. Легко было представить, что в этот момент в его памяти предстают заваленные по колено трупами улицы города, кровь, текущая по каменной мостовой и впитывающаяся сквозь щели в черную влажную землю, сброшенные под копыта боевых скакунов знамена с орлами и золотые солнечные кресты. Но напрасно любознательный наблюдатель стал бы искать в глубине черных зрачков торжество или лютую ненависть, которую, как рассказывали шепотом на ушко христиане, последователи Магомета испытывают к приверженцам веры Христовой. В нем было нечто худшее: безразличие, убежденность, что нет ни смысла, ни выгоды сопротивляться тем, кто потрясает оружием под флагами с изображение раздвоенного меча. - Того количества мучеников, какое мы им создали, один или два, павших под саблей повара, а не палашом янычара - невелика потеря,- с усмешкой проговорил он, однако в голосе мужчины уже не было прежнего презрения к покинувшему покой пленнику, чья самонадеянность мешала ему увидеть, что на весах судьбы его былой вес и его былая жизнь весят сегодня не более песчинки, приставшей к подошвам моих башмаков. Но вы правы, уважаемый: христиане чаще надевают на голову живого терновый венец, приберегая розы для могил,- во взгляде Великого визиря мелькнули искры, которые появляются у желтых глазах тигра, решившего перед смертью немного поиграть со своей добычей. Подумал ли он при том о поверженном сопернике, с которым еще недавно Махмуд Ангел делил свое вино и свои мысли, о самом ли Махмуде, столь быстро забывшем своего старого покровителя, или же воображение его заняли видения мук, которым суждено было обрушиться на голову Сфрандзи - не мог сказать бы и старый ширазец. - Но, сколь ни мала фальшивая монета, ее всегда можно выдать за золотую. И если мы хотим заставить ее сверкать, нелишним будет потереть медь песком. Вы и ваш почтенный друг, Халиль-паша,- эти слова вылились с губ мужчины, как сладчайшая из отрав, замаскированная душистым розовым маслом,- были если не в дружбе, то в добрых отношениях с греками. Как велика его семья?
Махмуд-паша: Когда надо, Ангелович умел пропускать колкости мимо ушей. Не забывать, нет, на память второй визирь не жаловался, а просто не замечать. Пока не замечать. - Вам все не дает покоя его семья? - Махмуд-паша покачал головой. - Вам просто нужно отдохнуть, уважаемый, расслабиться. Он, - пренебрежительный кивок в сторону дверей, за которыми скрылся Сфрандзи, - сыграет свою роль. Хочет того или не хочет, но сыграет. Стоит ли портить себе праздник, думая о неверном? Ангелович легко, словно юноша, вскочил на ноги и улыбнулся: - Султан хочет чествовать нового Великого визиря. Разве сейчас не это самое важное?
Заганос-паша: Ноздри на хищном носу баба-али взметнулись и опали, дрожа от сдерживаемого тщеславия. Ангел, сам Махмуд Ангел, родич императоров и царей, являлся к нему со смиренной вестью, слово простой посланник. Но не следует заблуждаться, ведь еще вчера этот человек скрывался за тенью могущественного Халиль-паши, а с сегодняшнего дня - тенью будет стоять за его спиной. - Мой господин, светлейший султан Мехмед Фатих, оказывает своему слуге высокую честь,- не поднимаясь, словно на его плечи внезапно упала тяжелая мантия, подбитая соболями, а голову увенчал тюрбан Визиря, ответил он собеседнику, немного наклонив голову, как если бы дело происходило на аудиенции в Большом заре султанского дворца в Эдирне.- Но время ли нынче для празднеств - сейчас, когда голова принца Орхана еще на его плечах, и голова Константина еще не покоится на золотом блюде перед повелителем правоверных? Сегодня, в самом сердце Галаты, ифранджи посмели оказать сопротивление воле султана; еще два дня тому греки стояли против них с оружием в руках. Стоит лишь дать им повод, и эти змеи, сегодня напуганные смрадом своих мертвых сородичей и огнем, поднимут головы и зашипят. Особенно теперь, когда одну из них он привез с собой...- ага янычар не договорил, но и без того было очевидно, к чему он клонит. Слабость молодого владыки к пьянящим напиткам, свойственная многим, гяурам и правоверным, и присущая даже покойному султану Мураду, сегодня могла сыграть роковую роль. Неосторожное слово, хвастливая похвальба - и завтра покоренный город поднимется на дыбы, а брат покойника получит право возложить себе на голову венец поверженного басилевса! А ведь есть еще мертвая императрица, есть ее дети, есть безымянные и бесчисленные сторонники, советники - враги, которые затаились и ждут. - Время торжествовать наступит, когда оба они будут в наших руках. Но не раньше.
Махмуд-паша: "Нет, вы не договариваете. Не только в этом ваша печаль, уважаемый", - Махмуд-паша с трудом сдержался, чтобы не произнести это вслух. Но если тот, чью голову скоро увенчает шапка Великого визиря, решил предаться дурным мыслям, не дело второго визиря ему в этом мешать. - Раненый шакал может укусить больнее своего здорового сородича, - счел нужным согласиться Ангелович, но не без задней мысли - даже стены могут слышать - добавил. - Султан молод, но мудр. Он не подпустит падальщиков слишком близко. На то он и ваш воспитанник. Кто посмеет его упрекнуть, что он меньше Заганос-паши печется о благе Османской империи? А в том, что рано или поздно Мехмед захочет править, не чувствуя за собой дыхания учителя, Ангелович не сомневался.
Мехмед Фатих: ... Дверь, отделявшая комнату для слуг от основного покоя, дрогнула. Движение это было странным: обладая тяжелая плита из мореного кедра разумом, случайный свидетель сказал бы, что она затрепетала в желании отстраниться от кого-то, кто стремился скрыть свое присутствие. Затем с тихим шорохом поднялась портьера - и в зал бесшумно, как тень, шагнул молодой человек в светлом шелковом одеянии, расшитом золотистыми нитями. ... Даже железное здоровье султана, впрочем, уже подточенное унаследованной от отца склонностью к запретному винопитию и сладострастием (двумя пороками, преследовавшими его до конца жизни), и даже его бездонная, юная сила, опрокинувшая не только империю, но и оппозицию внутри собственной страны, наконец отступили перед естественной усталостью. Наследник Мурада, гнев которого, казалось, насытился кровью, а ярость утолилась слезами побежденных, в минуты, подобные этой было более похож на призрак, чем на человека: бледный, бесчувственный и молчаливый. Стороннему глазу могло показаться, что этот молодой человек сейчас безопасен и кроток, как дитя,- но самые близко стоящие знали, что именно таким, тихим, словно агнец, он был опаснее всего и с улыбкой на устах принимал самые жестокие решения. Эта же улыбка - такая же бледная и безжизненная, каким был и сам юный владыка, перевернувший мир единственно одним напряжением воли, словно огонь дальнего пожара забрезжила в чувственных чертах, когда султан произнес - тихим, слабым голосом, как если бы каждый звук царапал ему горло и слух: - Так стало быть, время торжествовать придет, когда враги султана будут в наших руках... А что сделал ты, мой Первый визирь, чтобы они оказались в его власти?
Заганос-паша: При появлении султана следовало пасть ниц, но мужчина, дотоле возлежавший на подушках, вместо этого поднялся с места и низко, в пояс, склонился перед молодым владыкой. Несколько мгновений, всего лишь один или два вздоха - но и этих мгновений ему хватило, чтобы укрыть под маской невозмутимости быструю тень, промелькнувшую на самом дне его глаз. Ага янычар не числил себя среди людей, бегущих от гнева владык, словно трепетные лани - но тихий голос, баюкающий чью-то немилость и смерть, знал все же слишком хорошо. - Мой повелитель,- повторил он, выпрямляясь, но не поднимая ресниц и чуть наклонив голову, словно не решаясь смотреть в лицо новому владыке Рума,- Отряд, изготовленный по твоему приказу, ждет только слова. Янычары принесли империи османов победу, проложив путь к воротам Цезарей - и янычары готовы выступать, чтоб принести тебе венец басилевса вместе с его головой. Я отправлю с ними Георгия Сфрандзи, и силой ли, хитростью, заставлю его открыть, верны или же нет вести о смерти его господина.
Мехмед Фатих: Маленький красный рот султана поджался, когда Заганос-паша, ага янычар, а теперь еще и Великий визирь, произнес слова, недвусмысленно намекающие, что без помощи баше ему, эль-Фатиху, не видать ни трона, ни победы над Ромеей, некогда могущественной, а в последние годы напоминавшей великана, колени которого гнутся под весом собственной одряхлевшей плоти. Вопрос был лишь в том, упадет ли чудовище к ногам Мохаммеда или Христа - и именно он, забытый, нелюбимый сын своего отца, плод кратковременной страсти и быстрого охлаждения, стал тем, кто нанес последний удар в сердце издыхающего дракона. Кончики пальцев султана похолодели. Кратковременная страсть и быстрое охлаждение. Не их ли отец дал ему в наследство, не эти ли чувства причина тому, что сейчас, на вершине славы, в лучах льющегося на него с небес благословенья Аллаха он уже чувствовал пронзительный, могильный лед одиночества? И слова визиря снова напомнили, что даже самая надежная опора империи может вдруг зашататься под ногами. Сегодня яя идут за его звездой, но как знать, не отступят ли они завтра, когда капризная военная слава отвернется от него? - Что же... не будем томить их ожиданием,- бархатистый взгляд султана словно бы гладил покорно склонившихся собеседников. Потом юное, слишком красивое лицо его обрело строгое, почти торжественное выражение. - Мы жаждем узнать, что сталось с телом басилевса Константина, показавшего столь неукротимую доблесть при обороне своей столицы. Если он жив, мы желаем видеть его при своем дворе на положении почетного гостя. Если он ранен, ему должно быть оказана всяческая помощь и поддержка. Если же Аллах призвал его к себе...- мечтательный взгляд молодого триумфатора устремился к небесам, а, вернее, к потолку, покрытом резной дубовой панелью, по пути скользнув по отбитым головам закутанных в саваны статуй. Улыбка, от которой у самых неробких по спине побежали бы мурашки, появилась на его алых губах. - ... если Аллах рассудил, что мужу столь доблестному невозможно пережить своих близких, а правителю столь мудрому - оставить без водительства своих подданных... в лучшем мире. Окончив эту короткую речь, Мехмед бросил быстрый как молния взгляд на ага янычар, чтоб убедиться, что его распоряжение было понято до последнего слова.
Махмуд-паша: Низко склонившись, Махмуд-паша ловил малейшее проявление гнева или хотя бы недовольства султана. Пусть сейчас соперник и надел шапку Великого визиря, он, Ангелович, подождет. - Константин мертв, даже если он жив, - вроде как вслух подумал. - Легче всего перешагнуть через срубленное дерево. Сказал и тут же замолчал. Если неосторожное слово может склонить чашу весов в любую сторону, лучше вовремя замолчать.
Заганос-паша: Заганос-паша снова склонился в пояс, прижимая узкую загорелую руку к груди; на его губах, словно отраженная, зазмеилась та же кривая усмешка, что и у воспитанника. В такие минуты им достаточно было одного взгляда, чтобы понять друг друга, и даже Махмуд Ангел - умный, проницательный человек, таивший целую бездну на дне спокойных, затуманенных глаз - не мог так глубоко проникать в сокровенные планы своего молодого владыки. Казалось, ученика и учителя связывает невидимая пуповина, струящая из одного к другому страсти, вождения и желания,- но сейчас ага янычар в первый раз в жизни внезапно ощутил из-за этой близости тайный страх. - Мой повелитель позволит мне сопровождать отряд?- выпрямившись, но по-прежнему не поднимая головы, тихо спросил он.
Мехмед Фатих: Милостивая улыбка и бархатный, казавшийся тихим, как ночь взгляд темных глаз дали понять Заганос-паше, что ага янычар может вернуться к своим прямым обязанностям. Бледное лицо, томное то ли от долгожданного отдыха после походов, то ли от вина и первых чувственных наслаждений, полученных от сына едва ли не над могилой отца, склонилось в задумчивости, тая какую-то невысказанную мысль. Двери за Великим визирем закрылись, и подбежавшие слуги уже успели восстановить порядок на низком столе - а нелюбимый сын Мурада все еще хранил молчание, как если бы желал проверить крепость нервов своего оставшегося собеседника. Наконец, улыбнувшись с ему одному свойственным выражением, он произнес: - Великие мужи этого мира приходят и уходят... одни, рожденные в рубище, возносятся на царский престол, другие, влекомые оборотом колеса, вместе с ним клонятся в неумолимую бездну. Не странно ли осознавать, Махмуд,- непроницаемые глаза Фатиха, слегка косящие, как у его матери, безродной рабыни, которые он собственным языком превратил в италийскую даму, не мигая, смотрели на второго визиря.- И не прискорбно ли, что миг высочайшего подъема является одновременно и началом падения. Кто может знать, как скоро оно совершится?- со вздохом завершил он этот философский вопрос, который не требовал внятного ответа, но требовал большего: безмолвного, словно знак, поданный призраком из-за могильной черты, и трепетного понимания. - И занесшиеся выше прочих падают быстрее других.
Махмуд-паша: Никогда не начинай разговор первым, умей слушать не только то, что говорят вслух... Второй визирь терпеливо ждал. И какой сладкой музыкой в его ушах прозвучали слова султана. Но не стоило обольщаться, разве узнаешь, кто будет следующим? Ангелович согласно склонил голову и улыбнувшись одними глазами произнес: - Падение с высоты - тоже признак величия, пусть даже былого величия. Сам пришедший к Заганос-паше, византиец все равно примеривал шапку Первого визиря на свою голову. Но не сейчас. Он терпеливый, он подождет. Это должно быть осознанным решением султана, а не его капризом. Сам же Ангелович намеревался - так вода точит камень - внушить Мехмеду, что именно он и только он, принимает решения. - Янычар-ага, без сомнения, сделает все, что в его силах, - произнес он и вроде как вскользь добавил. - Иногда кажется, что уважаемый Заганос-паша знает и умеет все. Он будет поистине великим визирем. И пока достаточно. Пересоленное блюдо может вызвать изжогу.
Мехмед Фатих: - Мой учитель,- продолжал Мехмед-султан, занимая место хозяина дома на шитых подушках и движением маленькой полной руки давая визирю понять, что желает, чтобы ему налили вина в причудливый венецианский кубок: тяжелый, золотой, с массивной витой ножкой, украшенной затейливыми письменами, тот до недавнего времени служил потиром в одной из галатских церквей и принесен был в покои янычар-аги как его доля в общей добыче. Обветрившиеся после двухмесячной осады пальцы нового владыки Второго рима медленно очерчивали сплетения тонких витых нитей, обводили крупные, словно выатупившие на одеянии раненого, рубиновые капли на "яблоке". Он думал о том, что получил наконец давно желаемый плод, что Византия, предмет стольких мечтаний и поползновений, легла, наконец в его ладони - и что теперь он один вправе уничтожить или заново огранить этот пленный город, и всех, кто пребывал в нем. - Мой лала,- черные, как беззвездные ночи и ночи раскаяния, глаза падишаха Румелии вновь перешли на Махмуд-пашу, и в них читалось явное удовольствие от того, что тот понимает слишком хорошо все, и высказанное и невысказанное,- поведал нам давным-давно сказку про то, как мудрец научил молодого царевича добродетелям, которые могли показаться странным простому человеку, не несущему на своих плечах бремя о делах государства. Мы думаем иногда, что византийцы правы, полагая, что рожденные в Багряной палате отличаются от обычных людей, хотя это следовало бы применить и ко всем, чья нога когда-нибудь ступала хотя бы на подножие трона. Как Аллаху на небе не нужен владыка, ибо он сам властитель, Милостивый и Милосердный, так и султану, и прочему из царей земных нет и не может быть указчика и повелителя. Халиль-паша, визирь нашего отца, позабыл о том, на свое несчастье, решив, что умудрен, чтобы указывать трону - у увы, увы, какая судьба постигла в конце концов этого великого человека? Он стал полагать свое величие равным величью султана... и, хотя видел его не в военных победах и славе, а в земном богатстве - и что же? стал принимать деньги от наших злейших врагов. Хорошо, что он не водил наше войско и его звезда не сияла так ясно нашим победоносным войскам. Было бы страшно подумать...- он не договорил, ладонью подталкивая кубок визирю и предоставляя тому додумывать очередную недосказанность в разговоре.
Махмуд-паша: - Никто не может быть равным султану, - принимая кубок, тихо согласился Махмуд-паша. - Даже Великий визирь должен помнить о том, что лишь тот, кто познал подлинное величие, может решать, что хорошо и что плохо. Византийцу очень хотелось добавить "и тот, кто в учении бил палкой, должен знать свое место", но он промолчал. Шепот может быть громче красноречия, а недосказанность - крика. - Халиль-паша, - пригубив вино, негромко продолжил он, - не иначе потерял разум. Признать неверных за ровню, а врагов за друзей... Ангелович, искренне сожалея, сокрушенно покачал головой; потерять осторожность так же легко, как и голову. - Византия пала, и горе тем, кто не верил в то, что это возможно... - подвел он итог, безмятежно предавая бывшего Великого визиря и уже также спокойно раздумывая, как забрать вожделенную шапку у теперешнего.
Мехмед Фатих: В черных глазах Мехмед-султана проскользнуло знакомое выражение довольства. Так же он глядел на Халиль-пашу, когда того вывели из собственного шатра под конвоем, так же взирал на обнаженное тело очередного наложника, которому выпала честь только что утолить приступ его желания. Так же он посмотрит и на головы двух своих врагов: дяди и императора, когда они лягут перед повелителем правоверных на стол, на серебряное блюдо, как некогда израильский царь повелел поставить перед своей любовницей голову Яхве. То был сытый и влажный взгляд, таивший в себе темные замыслы и туманные планы, короткие, неровные приступы великодушия - взгляд человека, жаждущего восхищения и преклонения. Более опытному человеку столь неприкрытая лесть могла бы показаться слишком уж грубой и примитивной, но сын Мурада раз от разу упивался ей, как дорогим светлым вином, словно желая наверстать пропущенное за годы в забвении. Но кто мог поручиться, что эта демонстративная склонность к хвалам не была куда более тонкой и непонятной игрой, притворством внутри притворства? Никогда ни один человек, сколько их не попадалось на его жизненном пути, ни отец, ни придворные, ни советники, ни любовники и наложницы, ни мать и даже ни старая нянька, которую, как говорили, будущий владыка Константинополя любил, а не просто почитал или боялся,- ни один человек в подлунном мире не отважился бы похвалиться, что знает, о чем думает этот рано начавший полнеть, красивый, чувственный юноша, едва достигший порога расцвета, но уже успевший познать и горечи поражений, и холод забвения, и яркую славу военных побед. А тот, кто поручился бы - мог легко остаться без головы. - Маловерные получили по заслугам,- в тон Ангеловичу важно проговорил он, делая первый глоток вина и удобнее устраиваясь на подушках.- И наш долг на сегодня - почтить тех, кто на своих мечах принес победу дому Османа и осуществил пророчество Мохаммеда. Мы хотим, чтобы ты позаботился об этом, Махмуд. Что же до остального... то колесо судьбы однажды уже повернулось, повернется и во второй раз. Мы будем слушаться воли Аллаха и поступим в соответствии с его попущением. Улыбка красных губ, похожих на спелы вишни, отразилась и утонула в кубке. Завершено?
полная версия страницы