Форум » Город » "Старость - не радость, и молодость не подарок" - 31 мая, два часа дня » Ответить
"Старость - не радость, и молодость не подарок" - 31 мая, два часа дня
Тахир ибн Ильяс: Место: дом Луиджи Бальдуччи Время: около двух часов дня.
Ответов - 49, стр:
1 2 3 All
Тахир ибн Ильяс: ... Пронырливые слуги накрывали на стол, то и дело перешептываясь, и кидая в сторону беседующих взгляды, полные опасливого любопытства. Еще бы, не каждый день захаживают к тебе гости с полотенцами на головах, и уж точно не каждый день одну из таковских, закутанную, не иначе, в целую простыню, приводит смирный и уважаемый сьер Андреа в дом и приказывает величать своей законной супругой. Достойных слуг негоцианта занимало, говорит ли она "по-нашему", ходит ли она в церковь,- но более всего, что греха таить, хотелось им знать, черна ли невеста лицом, и как сильно эта самая кожа пачкает белье - то-то радость розовощекой и пышнотелой Филине, лучшей прачке Генуи, частенько по большой дружбе с покойным негоциантом захаживавшей за его тонкими рубашками и тонким льняным бельем. А еще, того гляди, народит она сьеру Андреа черненьких карапузиков - ох, нет, спаси нас, Господь и Святой Георгий! Дядька невесты на фоне этого вызвал интерес весьма малый: эка невидаль, сидит себе на сундуке, покачивается, утюжит козлиную бороду, ни дать ни взять - сумасшедший Петруччо с паперти Сен-Донато, мимо которого та же Филина несла да не донесла полную корзинку мокрого белья, в шутку поставив на его лысый череп. Пожалуй, тот даже почернее будет от щедрого итальянского солнышка, дай-то Бог увидеть его вновь поскорее. Любопытство вызывал разве что возраст ширазца, да и то по причине, напрямую его не касавшейся: тяжело было представить, каких же годов была новоявленная госпожа Торнато (если можно было ее так называть), если ее родственник грозил, как разорванный мешок, вот-вот рассыпаться соломой. Неужели их всех красавиц, виденных в городах Генуи и Второго Рима, не нашел он ничего лучшего, как старая сарацинка - недаром, видно, так она в простыню завернута, словно полежалый товар в десять слоев мешковины - чтобы покупатель раньше времени не почуял неладное, да не явил ноги. Правда, кое-кто высказался и в защиту молодого хозяина: видать, не так уж черна да древна, если за ней дают большое приданое - в том, что мессер Андреа, не во гнев будет сказано, слупил с сарацина по самое не могу за то, чтобы взять его девицу, никто даже не сомневался. А уж помыслить, что он сочетался с ней браком по чужому обычаю, да еще не видел с того ломаного гроша - нет, такая мысль даже не появилась в головах спорщиков. Может быть, оно было и к лучшему, иначе зашевелилось бы в их сердцах подозрение, что молодая попросту околдовала диакона своими нечистыми чарами, раз ради нее он пренебрег и положением и церковной карьерой. Слышал или не слышал старый Тахир этот шепот, не понимал он его или понимал, но с хитростью истинного потомка Дария отложил свое отмщение на потом - догадаться было невозможно. Выслушав любезные речи Андреа, он, важно кивая, выразил согласие отведать новых ему иноземных кушаний - но тут перед ними обоими встали два препятствия вполне приземленного толка. Во-первых, как известно, правоверному мусульманину запрещается есть свинину, а, в случае сомнения, что мясо было приготовлено подготовленным человеком и подобающим образом, и вовсе притрагиваться к оному - по этому поводу лекарь, уже не раз и не два нарушивший нормы шариата, мог еще как-нибудь договориться со своей совесть. Но вторая причина едва не поставила надвигающийся пир горой под угрозу срыва. Ибо тот решительно и наотрез отказался сидеть на стульях.
Маттео Джелотти: Меж тем сьер Джелотти, по мановению белесых бровей которого все двигалось, накрывалось и благоухало, не терял времени даром, разгадав тайну второго исчезновения Анны Варда. Пара слов мальчишке-слуге с поручением постучаться в известные покои на втором этаже - и разгадка найдена. По милостивому соизволению монны Анны, наотрез отказавшейся спускаться к человеку, которого сама при мессере Маттео называла своим гостем, наверх была отослана скромная часть кушаний, едва ли способная накормить кошку, но, по опыту Джелотти, вполне достаточная для благородной девицы. Переменчивость и капризы юной ромейки так и вовсе оставили Маттео равнодушным. Точнее, генуэзец считал женщин способными на все и, следовательно, не удивлялся ничему, но лишь, по собственному выражению, смиренно претерпевал, где не мог осадить евину дочь. Неурядица со стульями также разрешилась довольно быстро. Казалось, итальянец почитал делом чести, чтобы отбирать у сомнительного гостя повод за поводом для упрека латинян в дурном обхождении с иноверцами. Генуя, как обильная молоком мать, всех принимает к щедрой груди. - А! - шевеление левой бровью, почти слившейся с бледной кожей под ниспадающими на лоб светло-русыми прядями. - Сундук! - второе слово с узких бескровных губ прояснило мысль управляющего, и через пару минут из гостиной был доставлен тот самый ларь с печальным Адамом, неуловимо чем-то напоминавшего самого сьера Джелотти.
Андреа Торнато: Андреа, невинный юнец, опьяненный и одурманенный близостью заветного часа, словно в полудреме наблюдал за приготовлениями Джелотти. Всякий раз сталкиваясь взглядом с управляющим, он одобрительно кивал каждому слову генуэзца, и при этом в глазах его читалась искренняя благодарность за то, что своей расторопностью тот избавил его от конфуза показаться гостям неприветливым невежей. - Вы разделите с нами трапезу, мессер Маттео? - спросил дьякон, когда тонкая фигура родича османского пленника в очередной раз промелькнула перед ним. Несмотря на попытки вести себя по-хозяйски, Торнато вечно терзался муками совести, которые без стеснения взгрызались в его сердце при малейшем сомнении в правильности собственных слов и поступков, что не только противоречило крови записных венецианских авантюристов, ничтоже сумняшеся идущих напролом, но и нередко мешало ему осуществлять свои планы, весьма достойные и миролюбивые.
Маттео Джелотти: Оливковая ветвь, протянутая молодым родственником сьера Бальдуччи, до того всячески подчеркивавшего подчиненное положение управляющего, отнюдь не смягчила сердца сьера Джеллотти - если поверить злым языкам, за неимением оного. Однако благодаря тому же зыбкому положению, на грани меж прислугой и родней, мессер Маттео не позволил себе отвергнуть подношение, и из расчета принял то, что предлагалось от чистого сердца. Поклонившись в знак благодарности, коей не испытывал, генуэзец жестом приказал поставить на стол еще одну тарелку. К слову, сервировка стола отличалась особой примечательностью: по негласному указанию Маттео или по собственному почину слуг место во главе стола было оставлено пустым. Сундук подтащили к почетному месту по правую руку отсутствующего хозяина дома, для Андреа был уготован стул по левую руку, прямо напротив ширазского лекаря. По некотором размышлении для себя Маттео также выбрал правую сторону - так он будет избавлен от необходимости поглощать пищу под колючим взглядом ехидного старика и сам освобожден от зрелища чужеродных и, несомненно, отталкивающих манер.
Тахир ибн Ильяс: ... Пока управляющий решал в уме сложные математические задачи, а Андреа парил на крыльях благости и счастья, ширазец, имевший куда менее поводов быть благодушным или занятым, успевал везде и всюду сунуть свой длинный нос. При этом - чудо из чудес, объяснявшееся, разве что, глубочайшим постижением чудесных тайн Востока - лекарь умудрялся, кажется, пребывать в нескольких местах одновременно. Остановился он только когда слуги, пыхтя от натуги, втащили в трапезную облюбованным новоявленным опекуном невесты ларь для сидения,- и тут же с редкой для его возраста и преклонного вида энергией взялся за обустройство места для сидения. При этом почтенный ученый, словно позабыв и о том и о другом, без устали слезая и залезая на широкую крышку и без конца заставляя перекладывать многочисленные коврики и подушки, натащенные в покой после его долгого и выразительного ерзания тощим задом по резной поверхности. Стараясь умаститься за столом, он то сутулился, то выпрямлялся, устраивая локти и колени, и опасливая поглядывая через плечо, прикидывая, какие места отшибет в случае падения со столь непривычно высокого насеста. Немного поспорив руками, он даже убедил одного из слуг расстелить вокруг ларца несколько циновок на случай, в котором знающие люди обычно обходятся простой соломкой. По итогам его перемещений мессер Маттео, так опасавшийся встретиться с пристальным взглядом бесцветных глаз, должен был бы раскаяться в своих коварных планах: как ни велик был стол в трапезной Луиджи Бальдуччи, ширазец и его сундук умудрились занять почти все место за столом, который "в мирное время" мог приютить не менее дюжины человек. Устав елозить по атласу и шитому бархату нижней частью тела, ширазец уставился на своих будущих сотрапезников младенчески-чистым взглядом; казалось, что еще немного - и он застучит по столу серебряной ложкой с требованием каши, как это описывается почти во всех сказках мира.
Андреа Торнато: Трапеза началась, как и полагалось, с молитвы, и поскольку в доме обитали добрые католики, а за столом сидели двое из них, благодарственные слова были вознесены на латыни. Возможное возмущение мусульманина не принималось в расчет, ведь, несмотря на капризный нрав, старик был достаточно проницателен, чтобы понимать всю правоту чужеверной присказки про другой монастырь и собственный устав. - Настоящее пиршество. Вы кудесник, мессер Джелотти, - улыбнулся счастливый молодожен управляющему, готовый не без аппетита отведать то, что было собрано в кладовых и кухонных ларях усердием Бальдуччи и его непроницаемого родственника. - В такие дни сам султан позавидовал бы роскоши этого стола. Перс мог бы легко опровергнуть похвалы венецианца, что тот с легкостью возносил трапезе, по сравнению с пышными восточными пирами казавшейся котлом со скудной похлебкой, что раздавали неимущим при мечетях.
Маттео Джелотти: Раньше Маттео и в голову не пришло бы оповестить, какая пища подана к столу, полностью положившись в том на глаза и обоняние едоков. Однако годы, проведенные в Константинополе, на перекрестье многих миров и еще больших дорог, среди людей иной веры, сделали свое дело. – Птицы небесные не жнут и не пашут, – с непроницаемым лицом процитировал Маттео Джелотти, – и попадают в пищу нашу, – уже не так постно завершил он. Так, в пресном тесте изредка на язык попадается зернышко тмина. Благодаря стараниям Тахира, генуэзец оказался на значительном отдалении от Андреа, так что ему приходилось бы неудобно выворачивать шею, пожелай он увидеть лицо дьякона или встретиться с ним взглядом. Но поскольку Джелотти не имел привычки глазеть на человека, словно кот, то ничуть не страдал, как страдала бы, например, старая служанка-ромейка, которая бы непременно извертелась на месте. Но то женщина - что взять с неразумной.
Тахир ибн Ильяс: Андреа, как и все латиняне, черпавший сведения о новых хозяевах города из рассказов восхищенных послов, полных ненависти пленных и томных арабских сказок, наверное, был бы весьма удивлен, узнав, каким скромным на самом деле был рацион янычарских полков. Мясо, зерно и фрукты - все, что полагалось "львам ислама" от щедрот своего господина; праздность и пышность - два врага воина и два друга пресыщенного убийцы - еще не превратили корпус во вторых преторианцев, свергавших и возводивших владык в угоду другим. Пока ярость и мощь, словно пружина, сжатая сильными руками аги, поражали врагов только за границами государства; все глаза были устремлены туда, где за горизонтом лежали бесконечные дороги и слава. Но подслеповатые глаза старика, неспособные отличить сокола от цапли, зачастую бывают в силах увидеть и более далекие вещи,- и верному лекарю, как никому иному, было очевидно, что две этих гурии простирают вперед манящие руки лишь для того, чтобы заслонить третью, и что в вине, которым они соблазняют людские сердца, подмешан быстротекущий яд. Тахир ибн Илиас слишком отчетливо различал в подступающей близости аскезу загробной жизни, чтоб отвергать соблазны земной; потому-то теперь он с жизнерадостностью ребенка и любопытством женщины приглядывался и прислушивался, пытаясь напитаться букетом таинственных ощущений, какие сулила ему трапеза за столом исконных врагов ислама. Предуведомление Маттео, неожиданно для последнего, наполнили сердце перса признательностью, ведь такая забота говорила куда больше о нем, чем кислая физиономия и язвительные речи. Не так плохи, видать, были дела с этим человеком, выглядевшим как сухарь, с десяток лет провалявшийся в суме дервиша - а, стало быть, оставалась надежда, что, размоченный в вине и посыпанный пряной солью задушевного разговора, он вновь обретет вкус и вид, достаточный, чтобы возвеселить сердце всякого достойного мужа. И все же хвалы, которые Андреа расточал своему повару, сравнивая его при этом с поварами, стряпавшими для султана, не могли не задеть чувствительную душу земляка великого Хафиза: презрительно фыркнув, он с подлинно восточной энергией взмахнул руками, едва не снеся свой прибор и заставив мессера Джелотти порадоваться, что их с сотрапезником разделяет достаточное расстояние. - Ха, повар султана! Что он знает о кухне, этот сын пленной валашки, что он может понимать в том, сколько надо положить в пищу шафрана или гвоздики? Клянусь Аллахом, последний слуга... нет, последний нищий на базаре в Ширазе лучше готовит шафранный рис, чем этого плод греховного союза дурака с продажной женщиной! В последний раз он подал султану баклаву*, уверяя, что это его изобретение. Ха! Да Зулейка, несчастная рабыня моей матери, да благословит и приветствует ее Аллах, пекла для меня ее, когда я был еще голоштанным мальчишкой! Клянусь, когда-нибудь я раскатаю на тесто его собственный лживый язык, а на начинку возьму ту кашу, что в его бритом черепе заменяет мозги - но, боюсь, что этой порции недостанет, чтоб накормить и болящую канарейку! * персидское название пахлавы. По словам историка Нури Джанлы, первое упоминание об этой сладости датировано XV веком: «В поваренной книге музея османских султанов во дворце Топкапы сохранилась запись времен султана Фатиха, согласно которой первая „паклава“ была приготовлена во дворце в августе 1453 года. Уверяют, что султану настолько понравилось изобретение повара, что он повелел увековечить его рецепт. Скромный автор, как всегда, слегка поиграл с датами.
Андреа Торнато: - Вы так рассказываете, господин, что мне немедленно захотелось вкусить эти яства, - улыбаясь пылу старика, Андреа неспешно опробовал похлебку, в которую его земляки добавляли все овощи, какие только найдутся в кухнях. Пускай и не для царского стола, блюдо это изрядно раззадоривало аппетит, особенно аппетит сильного молодого человека, толком не трапезничавшего более суток. - И все же, не откажитесь от этих даров сьера Джелотти. Первый же глоток овощного варева, способный не насытить, но лишь обострить голод, заставил Андреа с едва сдерживаемой жадностью продолжить обед. Он уже не задумывался об изящности, макая кусок хлеба в плошку, не пытался произвести благоприятное впечатление на перса и управляющего, хотя привитые монной Катариной манеры и не покинули его окончательно под напором недавних потрясений. Но чем более притуплялась резь в желудке, тем сильнее беспокойство охватывало сердце новобрачного. Принесли ли Михримах обед, дабы восстановила она свои силы? И не обижается ли на своего супруга за то, что тот отправился за стол с другими, оставив ее в обществе незнакомки?..
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти подлил масла в огонь беспокойства новобрачного. Выслушав и впитав в себя сведения о восточной кухне, он ничем не ответил на похвальбу Тахира-бабы, кроме нейтрального «Вот как?» - поскольку тирада старца была из тех, что подразумевает ответ в виде благоговейно-восхищенного молчания. Мессер Маттео помолчал ровно полминуты, а затем поинтересовался между двумя ложками водянистой похлебки: - Отчего же супруга ваша… - обращение «святой отец» по понятной причине застряло меж зубов управляющего, как листик базилика, - сьер Торнато, не присутствует за столом? Не пристало ли ей с первого дня привыкать к новым обыкновениям? Ведь не муж для жены, но жена для мужа, - провозгласил он, воздев длинный костлявый палец. Маттео покосился на Тахира ибн Ильяса. Даже мусульманин не сможет возразить на эту сентенцию, ведь Коран при всех противоречиях в том был полностью согласен с Библией.
Тахир ибн Ильяс: Правду говорят, мужчину можно узнать по трем вещам: тому, как он спит, тому как утоляет голод и жажду и тому как производит некое действие, вспоминать о котором за столом в приличной компании можно разве что после поглощения изрядной дозы питья, да и то главным образом потому, что одно с неизбежностью влечет за собою другое. Вот и сейчас, наблюдая за жадно поглощающим пищу юным диаконом, и Маттео, пробовавшим варево с таким постным лицом, словно он жевал сушеное сено, ширазец усмехнулся в бороду при мысли о будущем, ожидающем Михримах, и посочувствовал супруге управляющего, если, конечно, нашлась бы женщина, готовая всю жизнь находить рядом с собой в постели не арабского скакуна, а заморенного одра. Вопрос, заданный им, заставил лекаря прищуриться: купцы и их подручные едва ли могли иметь успех в странах, чьи обычаи являлись для них тайной, и столь коварный вопрос явно задан был с одной-единственной целью: показать, что с сегодняшнего дня бедной девочке предстоит позабыть о приличиях, воспитанных в нею почтенной супругой хаджи Низамеддина, и подчиниться бесстыдным обычаям, принятым у латинян. - Устами слуги твоего, что устами младенца, глаголет ныне святая истина,- с важностию проговорил он, поднося ко рту первую ложку варева, которая ни единой дорожкой ароматного пара не намекала на присутствие там хотя бы кусочка мяса.- И убеждение мое таково, что следует супруге во всем покоряться воле своего мужа. И сейчас по его воле она пребывает в смиренной молитве, чтоб усладить и заслужить похвалы своего господина, и подарить ему здоровых детей, когда Аллах благословит их усердие и пошлет им наслаждение на их общем ложе. У вас, уважаемый, не так?- сладким голосом вопросил он, поднимая на собеседника взгляд, которому позавидовал бы самый медоречивый из римских кардиналов, сулящих свое пастве спасение и райское блаженство.
Маттео Джелотти: Маттео поболтал ложкой на дне уже наполовину опорожненной тарелки. Ел управляющий неторопливо, но заглотнуть успевал много - привычка, оставшаяся с ним с юношеских тощих лет, как и худоба. Он наклонил голову и втянул и без того впалые щеки, сделавшись похожим на череп, туго обтянутый бледной кожей. - Сказано в писании: плодитесь и размножайтесь, и молитва о том богоугодное дело, - тщательно вылизав ложку, согласился Джелотти и метнул искоса взгляд на мечтательно притихшего дьякона. - Господь наш, Иисус Христос, всемилостив и велик, но со времен Первого пришествия не слыхал я, чтобы дети зачинались только от молений. Как человек, исправно каждое воскресное утро посещающий церковь и не забывающий о ежеутреней и ежевечерней молитве, мессер Маттео не мог не одобрить набожность супруги Андреа, но, увы, обращена она была к ложному богу, что не могло не сказаться пагубно на существе, самим своим полом предопределенным к податливости ко всякому злу и неправде.
Тахир ибн Ильяс: Старый Тахир, который не более суток тому имел полную возможность увидеть, с какой охотой приверженцы Креста исполняют завет собственного Господа, крепче козы упираясь рогами и брыкая копытцами на пороге брачного чертога, не мог не встретить напыщенной проповеди управляющего громким фырканьем. Со стороны, впрочем, вполне могло показаться, что лекарь, зубы которого были изрядно прорежены возрастом, а иссохшие, покрытые пятнами руки, больше похожие древесные корни, не привыкли к тонким иноземным приборам, просто поперхнулся похлебкой; однако, нрав ширазца был не таков, чтобы благоразумно промолчать. - Воистину, Аллах велик и первой заповедью его всем живым существам был завет умножаться и сочетаться браком, потому что это угодно его высшей воле. Почему же тогда ваша Книга почитает плотскую любовь величайшим грехом, ведь вы верите, что даже сам Бог почтил своей благодатью еврейскую девственницу, зачав с ней дитя, великого пророка Ису? Отчего вашим имамам запрещено брать себе жен и наложниц, и как они могут вести детей своих к благу и давать им советы о семье, если сами не имеют семей и не знают, что достойно служителя божьего? Если тебе вздумается терзать себя сомнениями,- глаза старика с хитрым блеском взглянули на диакона, у которого язык, должно быть, отнялся от волнения и неожиданной перепалки между двумя старшими мужчинами,- слушай советов этого ученого человека, который изрек нынче святую истину: от молитвы и покаяния дети не получатся, хотя бы потому, что в жены ты взял правоверную мусульманку. При этой шутке, чувствительному уху человека начала XXI века могущей показаться слишком уж грубой и неполиткорректной, но для времени, позже увековеченном Шекспиром в своем "Шейлоке" вполне удобоваримой, Тахир ибн Илиас захихикал.
Андреа Торнато: - Я буду любить и почитать свою супругу, как велят заповеди Господни, - запинаясь, отвечал Андреа, которого разговоры старших смутили пуще прежнего. То, о чем так вольно рассуждал мусульманин, служителю креста, не ощутившего прикосновение распущенности, частой гостьи среди клира, совестно было представить, хотя юность и крепкое сложение взывали к таинствам, получать удовольствие от которых почиталось грехом. Венецианец заерзал на лавке, не находясь, что ответить старому лекарю, при этом дух его рвался вон из тела, и небеса, к коим он стремился, находились не в горних высях, а куда ближе, на другом этаже, где готовилась купальня для Михримах. - А что до плотской любви, - наконец выдавил из себя Торнато, - то распутством отцы нашей Церкви называют вожделение к чужой супруге, измену собственной и многоженство. Но я обещаю вам, дядюшка Тахир, что вашей племяннице не придется жаловаться ни на первое, ни на второе и уж тем более ни на третье, - с улыбкой заключил дьякон, по мере говорения обретавший уверенность в собственных силах и правоте своих поступков, столь странных и неожиданных.
Тахир ибн Ильяс: Не утерпел, сильно не бейте При рассужденьи о многоженстве, по понятным причинам обидном и возмутительном для приверженца ислама, хотя тому и удалось избежать той клетки, что попавшиеся в нее люди в утешение именуют гнездом, ширазец, и без того не молчаливый, смог бы удержаться лишь в одном случае: если б ему забили в рот хороший деревянный кляп, да еще замотали бы сверху тканью собственного тюрбана, в котором, да не поразит читателя это число, как поразило некогда проклятие жену Лота, было не больше и не меньше, чем сорок локтей. Но, между нами говоря, результат этого мероприятия был бы столь же сомнителен, ибо не голосом, так руками и ногами, а то и иными частями тела лекарь нашел бы способ выразить свое мнение - если конечно, ему бы вдобавок к тому не заткнули уши, причем до того, как Андреа произнес эти роковые слова. - Вот как, многоженство грех, ты сказал, мальчик... и то, воистину, так твердили тебе твои учителя, а ведь грешно тебе сомневаться в том, что говорят убеленные сединами и увешанные учеными бородами, столь почтенные люди. Но тогда бы первое, что им надлежало сделать - это сжечь на костре вашу святую книгу, где на каждой странице описываются великие грешники и прелюбодеи. Дауд, что слагал многие песни, которые вы зовете псалмами - Забур - не только был блудодеем, но и убил человека, чью жену склонил к блуду. Сын его, Сулейман, был куда более грешник, ибо имел триста жен и семьсот наложниц; что уже говорить об Ибрагиме, сын которого стал прародителем Мохаммеда - старший сын он молодой жены, что была по желанию ревнивой и старой Сарры изгнана в пустыню. Воистину, угодное богу дело: взять в дом невинную деву для того, чтобы та зачала дитя от супруга - а потом из ревности прогнать ее вместе с младенцем на лютую смерть. Но знаешь, что я тебе расскажу,- не давая обоим собеседникам открыть рот и возразить что-то на его дерзкий выпад в сторону Ветхого завета,- Один ученый человек рассказывал мне, что великий Асир ад-Дин ал-Муфаддал ибн Умар ал-Абхари, коему открылись многие заповедные тайны небес и Великого Учителя, называемого на ромейский манер Аристотелем - того самого, кто воспитал Искандера Зу-ль-Карейна - однажды увидел сон, который потом рассказал своим ученикам и последователем. Приснилось ему, что Аллах, милостивый, милосердный, однажды послал людям знамение. Огненные письмена начертались по всему небосводу, вещая господнюю волю: столь много и столь часто вы вопиете ко мне, порицая мои законы, что решился я разорвать свой с Человеком завет, и дать ему жить вольно, полагаясь лишь на собственное соображенье и разум. А потому - пусть вернут мне Законы, и создадут новые, кои будут справедливы для всех людей и для разных народов - в зависимости от их пожеланий и потребностей. Видел бы ты, что тут началось! То есть это мой друг рассказывал, что во сне его началось нечто худшее, чем в базарный день, когда имам созывает народ к Соборной мечети, или же Баба-али, по воле султана, оделяет милостыней беднейших горожан столицы. Яблоку... нет, семечку от яблока некуда было бы упасть: со всех сторон, словно река, текли люди, и каждый из них нес в руке кто Тауру, кто Инджила*, а кто и Святой Коран, чтимый великими предками, переплетенный в сафьян и оправленный в золото, написанный на наилучшем веллуме, сработанном из шкур новорожденных телят и отбеленный молоком с яйцами. И все это, только представь, свозили в огромную кучу, которая за каких-то два дня стала достигать верхушки самых высоких дворцов! Но вот беда! чем выше становилась гора, тем опаснее было наваливать в нее новые и новые книги, ибо с каждым новым брошенным в нее свитком или томом она начинала дрожать, и вот-вот грозила обвалиться на головы людей, собиравшихся толпами посмотреть, как будет уничтожено то, что многое множество лет не давало им свободы и покоя. И тогда наиболее мудрые и могущественные из имамов пали ниц, умоляя, чтобы Творец избавил их от беды - но Аллах оставался глух к его молитвам. И еще день и ночь, и другой день и ночь, и третью день и ночь молились и возносили хвалы Господу эти имамы - пока, наконец, один из ангелов, приблизившись, осторожно не спросил Господа, почему тот не внемлет столь смиренному поклонению и столь пылкой просьбе, ведь люди сделали то, что Творец - Аллах, милостивый и милосердный - сам повелел им сделать, для общего блага и удовольствия. И тогда Господь воззрил на огромную гору, а затем на своего ангела, и пожал плечами - разумеется, насколько Господь может и способен пожать плечами в своем изобилии и мощи - и ответил вот что: - Ты плохо слушал меня, верный мой ангел. Я велел им принести только мои Законы; так пусть же вернут мне те две известковых таблички, что я им дал, а себе оставят все то, что сами понаписали. * Таура - Тора, Инджила - Евангелие
Маттео Джелотти: Рассуждения ширазского мудреца, рассуждения тонкие и несомненно остроумные, на семь морских лиг отдавали ересью не только с точки зрения христиан, но и правоверных, с коими сьеру Джелотти приходилось сталкиваться и вести беседы, пускай в основном торгового характера. Если бы среди мусульман существовал орган наподобие печально известного судилища католической веры, чье название внушало такой ужас, что мессер Маттео не решился упомянуть его даже в мыслях, то Тахира ибн Ильяса наверняка ждала бы мучительная и бесславная кара, доведись его единоверцам услышать его. Не скрывая язвительности, управляющий не преминул заметить это почтенному Тахиру. - Мудрость вашего нового родственника, мессер Андреа, - далее проговорил Джелотти, кривя тонкогубый рот, - столь велика и изобильна, что затопила нас волнами его красноречия выше древнего потопа. Не скромному торговцу спорить с аристотелевой наукой, и не влюбленному - помнить о строгости заповедей. Ведь общеизвестно, что недуг любви сроден безумию, и потому пораженный им нуждается в той же снисходительности, что и поврежденный в уме каким-либо другим несчастьем. Однако живем мы не во сне, и не в небесном царствии, а посему глупо и опрометчиво пренебрегать законами людскими и людским же мнением.
Тахир ибн Ильяс: ... Некогда жил в славном городе Ширазе - а, может быть, и в любом городе мира, по ту сторону Босфора или по эту - некий прекрасный юноша, стройный, словно первый побег бамбука, и миловидный, словно цветок, окропленный первыми каплями росы. И был он кроток и нежен, строен и соразмерен, искусен во многих ремеслах и науках, благовоспитан и исполнен еще множества разных достоинств - словом, представлял собой перл мироздания ровно в том виде, в каком он рисуется в девичьих мечтах обитательницам гинекеев и серелей, мечтающих при луне о возвышенной и неугасающей страсти. Но, как это часто бывает, в сердечные дела его вмешался хитрый и коварный иблис, поразив его в самое сердце чувствами к особе более жизнерадостного и веселого нрава, чем, наверное, может быть престарелый отец, после десятка девочек прижимающий к груди новорожденного сына. Но, как ни странно, сама девица также была покорена молчаливой страстью поклонника - и так как семьи не возражали и их имущественное положение было равно, счастливая пара весьма скоро сочеталась браком, подтвердить который приглашен был самый уважаемый в округе молла. Но - о чудо! не прошло и луны, как молодая пара, еще столь недавно готовая перекладывать лакомые кусочки из чашки в чашку друг друга, явилась к нему с пожеланием скорейшего расторжения брака. Слово, разумеется, взяла молодая жена: - Он не любит меня и никогда не любил!- воскликнула она, ломая руки, рыдая с такой силой, что хиджаб, расшитый розами и лилиями, едва не падал с ее плеч.- Все время, пока мы жили с ним под одной крышей, он молчал, словно не желал удостоить меня ни одним словом - а иногда, когда сердце мое начинало разрываться от тоски и отчаяния, и я взывала к его бесчувственной душе в поимках нежности или ласки - и вовсе принимался зевать! Изумленный и огорченный имам перевел взор на новобрачного, который со вздохом ответил: - Да я не зевал. Я пытался хоть слово вставить. ... Историю эту Тахир ибн Илиас мог бы вспомнить при случае, если бы вознамерился пересказать кому-нибудь содержимое теперешней беседы. Правда, к чести Андреа стоило заметить, что покуда этот окрыленный любовью юноша пока не зевал, но и не произносил ни слова, предоставляя поле боя более мужам, повидавшим больше картин на страницах жизненной книги. Решение это было мудрым и выдавало в диаконе если не проницательный ум, то задатки хорошего стратега - немаловажная вещь в таком деле как семейное устроение. Но - стратегом позволительно быть, стоя на холме, или, что еще лучше, паря в облаках, как, несомненно, происходило с венецианцем; те же, кому нелегкая судьба не подарила ни золотой колесницы, ни крыльев за плечами, вынуждены то и дело бросаться в бой... к чему лекарь и приступил, предварив свою речь залпом тоненького хихиканья. - Воистину так: следует почитать те законы, которые Творец начертал для людей, на известняке ли или на пергаменте. Однако же величайшее зло - полагать, что до души человека есть дело кому-то, кроме него самого, и что в альков мужчины может войти кто-то, кроме жены, что он сам себе приведет. Однажды,- прихлебывая из чашки и куском сложенного пополам хлеба подбирая капли, покатившиеся по его жиденькой бороде, начал он,- некоему достойному и богатому мужу, славившемуся у последователей Исы набожностью и благонравием, удалось купить на рынке в Ширазе древнейшие списки с тех самых скрижалей, что Муса по божьему повелению вынес из пустыни. Продавец клялся памятью отца и честью своей матери, что дед его деда получил эти свитки от своего прадеда, а тот от своего - и так до того деда, который собственноручно добыл эти свитки из тайной комнаты во дворце Пресвитера Иоанна. Представьте себе сколь велика была радость покупщика! С превеликой осторожностью он перевез списки в Рим, где приказал вставить их в драгоценную оправу, украшенную драгоценными камнями и перевитую жемчужными нитями - и дар этот решился он приподнести никому иному, как самому Папе. Но перед тем, как расстаться со своим сокровищем навсегда, этот почтенный человек призвал своего друга, знатока древних языков и наречий, и повелел снять со свитка одну копию. Три дня и три ночи переводчик и переписчик трудился, не покидая своего дома, стремясь как можно точнее воспроизвести каждую линию и каждую букву - пока в одно ненастное утро не появился на пороге владельца пергамента. - Горе тебе, несчастный!- воскликнул он, разрывая свою рубашку и посыпая голову пеплом.- Скорее беги прочь из города, и навсегда позабудь, что собирался передать в руки нашего Папы сей богохульный свиток, за каждое прикосновенье к которому я проклинаю себя так же, как если бы в пятничный день ел свинину! Недоумение покупателя было велико - но верный друг распахнул перед ним злосчастные письмена и указал на последнюю строчку, которая, казалось, ничем не отличалась от остальных. - Читай, о несчастный!- воскликнул он громовым голосом. - "Не убий, не укради, не прелюбодействую..." Но кто не знает эти заповедей и почему ты проклинаешь себя и меня за то, что прикоснулся к ним?- в изумлении воскликнул владелец свитка. - Дочитай до конца,- ответствовал его мудрый друг.- Ибо в свитке сием сказано: "... не лги, не прелюбодействуй, не завидуй. Не обессудь".
Андреа Торнато: Речь Тахира была столь пышна и изобильна, что нить повествования невольно ускользнула от внимания венецианца, и без того рассеянного сверх всякой меры. Только сухой тон управляющего, в чьем голосе послышались отзвуки иронии, ненадолго вырвал влюбленного из мира грез, в который тот вновь погрузился, и не без удовольствия. Вместо заповедей Божьих и законов человеческих виделись ему райские кущи, в которые он вот-вот вступит под руку с нареченной, а тревога рода людского от великого множества писаных им скрижалей заменялись трелями соловьев, которые не посрамили бы и сады Шираза, будь старый перс допущен в мечтания Андреа. - Мессер, как бы ни разнились законы, - мягко заметил он, - любовь и уважение, согласие и мир в доме ценят все до единого. И я среди прочих, поскольку говорил Господь наш: "Нет ничего выше дружбы" и заповедовал нам любить ближних своих. Похлебка давно была съедена, и слуги Бальдуччи заменили пустые плошки тарелками с вареными овощами, изрядно приправленными базиликом и кориандром. Исходивший от них аромат несколько скрашивал постное блюдо, но про себя изголодавшийся Андреа невольно отметил, что добрый кусок баранины был бы нынче весьма уместен.
Маттео Джелотти: - Уж не сам ли мессер или какой ваш родственник был тем дарителем или премудрым толмачом? - поинтересовался у Тахира Джелотти, высоко вздернув бесцветные брови. - Повествование ваше столь живо, что достойно исходить из уст самого очевидца. Злостное заблуждение, - как бы невзначай повернувшись к сьеру Торнато, продолжил управляющий, - оставить ближнего без помощи и наставления, чтобы он по молодости или по незнанию впал в тяжкий грех отступничества от истинной веры либо отдался опасной ереси. Нет зла в жене, коли она соблазняет только тело, но соблазнитель христианской души обречен будет на том свете лживым языком своим вылизывать адские котлы. Мессер Маттео помолчал, дабы его суждение успело пустить корни и вызвать возмущение одного из сотрапезников, и с лицемерной улыбкой добавил: - Разумеется, это никоим образом не относится к вашему новому родичу, мессер Андреа, человеку по всему мудрому и благонамеренному. Но человек всего лишь прах и глина, и может вершить зло по незнанию, а не по умыслу. И ваш долг как пастыря наставить его в мудрости небесной, как он наставляет вас в мудрости житейской и плотской.
Тахир ибн Ильяс: С важностью, которой мог бы позавидовать и Азиз, трепетно оберегаемый Михримах за все время осады, и не забытый ею ни в горести по отцу, ни в радости нового положения законной супруги, Тахир ибн Илиас следил, как перед его глазами проворные руки меняют постную похлебку на иное кушание, более полезное для мужчины, чем вареные травки и корешки. Но, увидев мясо, ширазец вновь оказался перед нелегким выбором, ведь правоверному дозволено вкушать лишь мясо чистых животных, да еще убитых и приготовленных особенным образом, с именем Аллаха - чего вряд ли можно было ожидать в обществе гяуров. Это беспокойство слегка отвлекло лекаря от общей беседы, а потому язвительный выпад генуэзца, позволившего себе злостно усомниться в мудрости ширазских рассказчиков, остался без должного воздаяния. К тому же на ум благообразному старцу весьма вовремя пришла пословица "Собака лаем, караван идет", и, стремясь опорочить Михримах в глазах влюбленного, языкатый клеветник тем скорей потеряет доверие влюбленного диакона. - Истинно так, Аллах сотворил нас, мужчин и женщин, из глины - и никому из них не дано наверняка знать, что хорошо, а что дурно, пока мы ходим по этой земле. Но как может наставить другого в ратном деле тот, чья рука не ведала сабли, или в умении предугадать ход планет тот, кто никогда не смотрел на звездное небо? Как будет имам наставлять мужей и жен к праведной жизни, если сам никогда не держал в руках новорожденного сына и не делил с достойной супругой радости и испытания, посланные по воле Аллаха? И как же...- его глаза хитро блеснули,- он поймет, как отделить грех от чистоты, если сам никогда не познал объятий супруги, к которой сам Творец велел ему прилепиться душой и телом?
Андреа Торнато: Сказанное персом окончательно ввергло юношу в пучину смущения. Тахир представлял законным и соответствующим человеческому естеству то, что всякому клирику следовало избегать любым путем, и, вместо успокоения истерзанной совести, старый лекарь напомнил дьякону о стезе, уготованной тому с ранних лет. На дороге же этой любая встретившаяся ему женщина могла быть лишь сестрой во Христе, и лучше, если она принесет обеты непорочности, нежели станет искушать сынов человеческих соблазнами плоти и тем самым лишать их света Господнего. - Ваша вера, мессер, позволяет служителям Божьим вступать в брак, но наш закон велит им сохранять целомудрие, дабы не быть привязанным к одной-единственной душе и плодам своих чресел, но возлюбить весь род человеческий и превыше всех - Владыку небесного. Речь, достойная доброго католика, устыдила самого оратора. Андреа слишком поздно осознал, на что решился в доме покойного Низамеддина и чему подверг его дочь, отнюдь не похожую на порождение дьявола, но достойную лучшей участи. Он поклялся не оставлять Михримах, да и клятвы, что он давал, постригаясь в дьяконы, не требовали от него безбрачия, но мог ли считаться священным странный союз, заключенный в минувший полдень, и не обрушатся ли на безвинную головку турчанки и рожденных ею детей кары за поспешность их отца?..
Маттео Джелотти: При словах «возлюбить род человеческий» сьер Джелотти дрогнул лицом. По его лишенной красок постной физиономии пробежала судорога, и знавшие управляющего достаточно хорошо опознали бы в этой гримасе сдержанную ухмылку. Мессер Маттео знал в Генуе не одного и не двух священников, которые воистину возлюбили свой приход, и к коим обращение «отец мой» от некоторых малолетних чад помимо иносказательного имело самый прямой смысл. Однако в планы генуэзца не входило намерение смущать наивного юношу или порочить служителей святой матери-церкви при иноверце. - Господь рек: «возлюби ближнего», а не всех людей без числа и разбору, - проговорил он, макая хлеб в овощную похлебку, в которой была растворена толика оливкового масла. - Не имел чести лицезреть супругу вашу, мессер, но не сомневаюсь, что избранная достойная девица из разряда тех, кого всяк рад будет наречь себе ближним.
Тахир ибн Ильяс: Не то чтобы почтенный ширазец счел замечание своего главного противника малозначащим, хотя ему, несомненно, было что возразить на блистательную тираду про ближних и дальних; хорошо еще, что лекарю не была знакома знаменитая тирада Монфора, из которой следовало, что своих от чужих отделяет один лишь Господь, да и то после того, как и те и другие будут принудительно направлены к его престолу ревнителями высочайшей Воли. В другой день, возможно, он не преминул бы вступить в столь поучительную и познавательную дискуссию с бледнолицым латинянином, но сейчас Тахира куда более волновала участь дочери хаджи Низамеддина. К чести или к стыду признаемся, что волновала старого доктора отнюдь не юридическая сторона дела: пока невинность девицы нетронута, всегда была возможность увести ее из дома, в котором обитает возлюбленный, неверный во всех смыслах слова. Полковой имам, заключивший подобный брак, будет молчать, ему самому нет нужды причинять лишние страдания милой девочке. Но как она сама перенесет подобное и перенесет ли вообще - вот что беспокоило ибн Илиаса куда больше фальшивых разглагольствований даже самого Римского Папы. - Стало быть, целомудрие, да? Но выходит, один твой бог сказал то, что отвергает приказы другого вашего бога? Или что, если ваш Бог един, он опровергает собственные слова и отменяет собственные приказы? Или он приказал плодиться только какой-то части своих творений, а другой половине наложил на это строгий запрет, прописав это огненными письменами на небесах, когда Адам и его жена еще гуляли по Райскому саду? Или, может, у вас есть две Святых Книги, как есть два бога,- и в одной из них говорится совсем иное, чем в Ахд аль-Атике - книге, какую вы именуете Первым Заветом?
Андреа Торнато: Всего лишь повторяя мнение исламских богословов, Тахир нанес вере своих собеседников одно из жесточайших оскорблений, на каковое более пылкий христианин ответил бы гневным окриком и воззванием к псам Господним, вот уже более двух столетий проводившим дознание заблудших овец и закоренелых еретиков. - Мессер, мы с уважением относимся к вашей вере, но прошу вас, не оскорбляйте и нашу, - бледность на щеках Андреа, всегда склонного к спокойствию, была красноречивее иных свидетельств негодования. - Мать наша Церковь печется о том, чтобы сердца и умы ее паствы не склонились к язычеству, а то, о чем вы ведете речь, суть варварское многобожие. Двузубая вилка в руке венецианца, несмотря на свои малые размеры, походила ныне на оружие, при желании, смертоносное, - так сильно сжал ее Торнато, готовый пронзить если не слабого старика, так воздух, в котором повисли его богохульные слова. - Господь един, хотя явил сущность Свою в трех лицах. Сие постижимо лишь верою, но не разумом человеческим, который подвержен сомнениям и ошибкам, - промолвил дьякон, собирая всю волю, дабы не вспылить и тем самым не омрачить день собственной свадьбы.
Тахир ибн Ильяс: Тахир ибн Илиас, конечно же, слышал и даже самолично испытывал состояние, после которого двоится в глазах, но даже его персидская отвага и любопытство не сподвигали его до сих пор попробовать что-нибудь, от чего в голове бы затроилось. Лекарь слишком уж дорожил ясностью собственного рассудка, чтобы решиться пополнить сонм тех несчастных - или, как знать, может быть, как раз может быть очень счастливых людей - которые, отведав анаши и опия, рассказывали после чудеса о посещавших их джиннах, райских гуриях и - что мелочиться!- целых сонмах ангелов, спускавшихся к ним по прямому приказу Аллаха. Старый лекарь открыл было рот, чтобы их самых лучших побуждений предостеречь молодого мужа от подобных вещей - хотя знающие люди и говорят, что куренье кальяна повышает мужскую силу - но, увидев, с какой решимостью юноша стиснул в руках странный столовый прибор, похожие более на орудие пытки или палочку для ковырянья в зубах, решил повременить со своими рекомендациями. Но губы его сами разомкнулись, а язык, единственное оружие против гневных взоров и неукротимых речей христианина, задвигался сам собой - Один мой знакомец из Шираза был как-то призван к султану Баязида, прозванного Молниеносным. А надо вам сказать, что как раз в тот момент султан - человек, исполненный всяческих страстей и желаний, но при том благочестивый и истинно верующий... под настроение - впал в желание в очередной раз причаститься мудрости Всевышнего. И вот, отрядив в далекий путь несколько наиболее ученых имамов, он приказал им найти доказательства бытия Божия. И для похода снабдил их богатством и золотом, надежной охраной и прислугой, рабами и ишаками, арабскими скакунами и верблюдами, султан принялся с нетерпением ждать их возвращения. В такое-то время и застал его мой знакомец, человек, надо сказать, весьма умудрненый знаниями, но, ко всему, весьма дерзкий на язык. А надо вам сказать, что товарищ мой был человек большой учености, и оттого Баязид велел ему составить список мудрейших людей государства, которых можно было бы пригласить в Государственный совет. И вот однажды султан зашел к составителю, застав его за работой - но вместо одного, увидел у того на столе два списка, причем в первом стояли все те, кто недавно отбыл из столицы, а второй возглавлял сам султан. Изумленный Баязид спросил моего друга, почему вместо одного тот исписал два листа. Мудрец поклонился и, взяв тот список, что начинался с имен уехавших на поиски Бога, ответствовал так: "О мой повелитель, это - список мудрейших и наихитрейших мужей, которых, будь они при дворе, следовало бы непременно сделать членами твоего Дивана. Это тот список, что ты велел мне сделать. А второй лист",- он показал на тот, где во главе стояло имя султана и всех его ближних визирей,- "список всех величайших глупцов, которых никогда не следовало бы даже близко подпускать к государственной власти". Сказать, что султан был разгневан - значит не сказать ничего. Но, на счастье моего друга, Боязид был человеком до крайности любопытным, и, прежде чем махнуть рукой палачу, все-таки задал мучивший его вопрос. "Скажи мне, мудрец, почему ты внес мое имя в список людей, которых нельзя подпускать к государственной власти? Разве я не завоевал множество племен и разве я не воздвиг множество мест, где правоверным дано прославлять и славить Бога?" "Так и есть",- ответил тот,- "но ты же дал людям, которых считаешь хитрыми и умными, огромные богатства, и отправил их на все четыре стороны, чтобы они искали ответ на то, что не имеет ответа. Это все равно, как если бы ты выбросил огромные богатства в пропасть, ибо люди эти все равно не найдут Бога, и никогда не вернутся, разнеся по свету вести о глупом и легковерном султане". "Так-то так,"- ответствовал Баязид.- "Но если завтра они вернутся, пусть и с пустыми руками, что ты скажешь или сделаешь?" "Если они вернутся с пустыми руками",- улыбнулся мой друг,- "тогда я вычеркну твое имя и вместо него поставлю их имена". "А если они вернутся с доказательствами божьего бытия?" "Тогда в этот список я включу и их и тебя". Закончив свой длинный рассказ, старик не без опаски взглянул на своего грозного собеседника, прикидывая, не стоит ли ему послать за слугой, чтобы тот загородил его от Андреа и начал с сегодняшнего дня пробовать его еду и питье.
Маттео Джелотти: Если бы в планы сьера Джелотти входил коварный умысел вбить клин между мессером Андреа и его новым родичем, то он не справился бы лучше, в эту минуту просто промолчав и предоставив старости и юности, кресту и полумесяцу бодаться на узком и шатком мостике богословия между двух вер и двух истин. Однако же в вере почтенного генуэзца было более торгового начала, нежели пылкости первых христиан и крестоносцев. Маттео ни на миг не забывал ни о внушительном приданом невесты, ни о высоком положении ее дядюшки, не вполне поверив хвастливым россказням ибн Ильяса, но и не отбросив, памятуя об особенностях восточных нравов. Точнее сказать, он учел приданое и дядюшку, как сдвинул две верхние костяшки на счетах - держа в уме. К тому же, немалую роль играло и то, что не самому сьеру Джелотти предстояло жениться на сарацинке и подвергнуть нешуточной опасности собственную душу и репутацию. Плата за индульгенцию за такой неслыханный поступок, пожалуй, превысила бы все сбережения рачительного итальянца, а приданое «в уме» отнюдь не полновесные монеты. Благостно улыбнувшись - насколько позволяла это его кислая физиономия, управляющий сказал: - Полно, мессер Андреа, наш уважаемый гость испытывает на крепость веру вашу и моральную стойкость. И правильно делает, ибо отныне вы в ответе за его племянницу, коей он, безусловно, дорожит. А в таком деле чревато ошибиться и, прельстившись ярким блеском, взять монету из дутого золота вместо настоящего дуката.
Тахир ибн Ильяс: Разговор, который затеяли латиняне, ну никак не походил на беседу за свадебным столом, и, как ни пытался почтенный ширазец выпихнуть его с мертвой точки, или лучше сказать, из глубокой ямы богословия на покрытую цветами и сроматными лужайку веселья. Неудивительно после такого, подумалось ему, что молодые люди, которым самое, казалось бы, время плодиться и размножаться, как то повелел им Бог, вместо брачных чертогов уходят в монастыри, а вместо того, чтоб обривать себе живот, как то положено по всем священным книгам от Мусы, выдирают волосы на совсем другом месте. Однако, природное веселье и не менее природное упрямство, свойственное всем жителям Шираза, не давали лекарю сдаться на милость угрюмого христианского бога; хихикнув, он покосился на управляющего, как будто тот сказал что-то очень и очень смешное. - На стойкость, допустим, его вскорости будет проверять жена - и возношу молитвы Аллаху, чтобы этой самой хваленой стойкости хватило на столь долгое супружество, чтобы пережить всех дурноголовых людей, распространяющих о нем глупые слухи. Ну и, оно конечно, если он будет достаточно стоек, то за раздутием дело не станет,- казалось, что в этом месте Тахир-баба вот-вот лопнет от гордости, хотя ни ему, ни кому-нибудь из его ученых друзей не случалось пользовать или принимать роды в семействе хаджи Низамеддина. Но небо не может быть столь жестоко, чтобы, отняв у бедняжки Михримах все, не подарить ей взамен, кроме христианского мужа, от которого, похоже, объятий и нежных слов не дождешься без пинка по известному месту, еще человек десять прекрасных детей. - Аллах свидетель, ценность женщины измеряется не ее приданым, ибо в гробу, где вы помещаете своих покойников, или в саване, коим мы оборачиваем своих, нет ни банкирской лавки, ни просторных карманов. А, как известно, для того капитала, которым может достойная супруга оделить мужа, нужны двое,- выразительно посмотрев на Андреа, и даже выделив произносимое интонацией, проговорил он, поднося ко рту кусок мяса, обернутый, казалось, в зеленую чалму зелени.
Андреа Торнато: По сравнению с беседами, что братья Андреа порой вели со своими приятелями, когда полагали, что до посторонних ушей не долетают их веселые отголоски, и даже его однокашники, готовившиеся посвятить жизнь высокому служению, но не чуравшиеся кружки с брагой и объятий пышногрудой красотки, витиеватости перса были изысканным блюдом из изящества и невинности. Уловить их смысл не представлялось непомерным трудом для разума, взбудораженного картинами, не только невинным юношам несущими беспокойство и волнение плоти, но и мужчин солидных заставлявшими порой совершать небывалые глупости, не сообразные их возрасту и положению. И все-таки речи старика заставили лицо венецианца зарумяниться так сильно, будто проходивший мимо факельщик неосторожно мазнул огненным языком по щеке зазевавшегося дьякона. - Всему свое время, мессер, - запинаясь на каждом слове, Андреа чувствовал порыв сорваться с места и убежать, убежать как можно дальше, к гавани, чтобы уплыть, даже вплавь, от змеиного клубка искушений, опрометчиво данного слова и собственных желаний, не подвластно ни его разуму, ни вере темной волной поднявшихся из недр души. Молодой человек отложил вилку, не чувствуя себя более в силах поглощать обед, по сравнению с нынешним скудным пайком жителей Константинополя, представлявшимся пиром при дворе величайших басилевсов прошлого. Рука Торнато, на котором розовел шрам от вчерашнего укуса свирепого в своем отчаянии кота, легла на горло и принялась жестоким движением тереть гортань, будто это могло прогнать крик отчаянья и растерянности, не смевший вырваться из уст венецианца. - Иные женщины заслуживают лучшего жребия, а совершенные ошибки бывает не поздно исправить.
Тахир ибн Ильяс: Румянец на лице юноши был верным знаком того, что караванщик гонит своих верблюдов по верной тропе. Требовалось лишь совсем немного смекалки и небольшое знание обычаев христиан, чтобы понять, как сильно взволновали юного имама слова о близящемся часе, когда ему доведется остаться наедине с юной супругой. Ну и совсем немного настойчивости, чтобы придать мыслям, крови, а, возможно, и движениям юноши правильное направление. - Клянусь Аллахом, какой еще жребий может быть желанным для девицы, чем стать мужу достойной подругой - и какой удел может показать любовь к ней Аллаха больше, чем одарив ее множеством прекрасных детей. Ну и, наконец, какой Завет с Господом преисполнен большей простоты, чем слова: "Жены ваши - нива для вас, ходите на вашу ниву, когда пожелаете и уготовывайте для самих себя"? Разве закон "Плодитесь и размножайтесь" не заповедан женщине так же, как мужчине? И разве лишить ее нежных ласк и объятий - не то же, что нарушить волю Всевышнего? Как может тот, кто сам не познал женской ласки, не целовал разметавшиеся по подушкам кудри возлюбленной, не проводил ночь под ее окном... наконец, кто не прижал к себе новорожденного сына - как может тот судить о том, чего Аллах хочет, а что противно его воле? При этих словах хитрый ширазец бросил осторожный взгляд на Андреа, и второй, крайне выразительный взгляд на управляющего, то ли призывая первого задуматься, к чьим советам он по наивности своей собирался прислушаться, то ли недвусмысленно давая второму понять, что тема беседы, к которой он столь долго старался подвигнуть диакона, слишком интимна, чтобы касаться третьей пары ушей. О том, что у самого Тахира ибн Илиаса было отнюдь не семеро по лавкам, он в этот момент предпочел благополучно забыть. Впрочем, кто знает, какие подвиги совершил этот рассыпающийся от древности старец в то время, когда его голова не была столь плешива, а спина столь крива, как сейчас. Видимо, сочтя, что одного взгляда недостаточно, он вполголоса добавил, на ходу переведя на флорентийский диалект: Нас радует вино и милая, а ты Опутан четками и ложью лицемерной.
Андреа Торнато: Сцепив руки в широких складках одеяния, которое он так и не удосужился сменить, Андреа опустил взгляд, смущенный и мятущийся. Лишь на мгновение он воззрился на старика, когда тот, вместо греческих слов, сплетенных так же странно, как и его собственные, перешел на наречие равеннского изгнанника. - Господь наш Иисус Христос не имел супруги, а апостол Павел говорил, что служителю Божьему лучше быть без жены... Голос венецианца звучал все менее уверенно. Он окончательно запутался в собственных стремлениях, и лишь единственная мысль - не навредить Михримах и не подвергнуть душу ее дьявольскому искушению - невидимо светилась огненными письменами, будто на стенах валтасаровой пиршественного залы.
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти впился желтоватыми длинными зубами в жилистый кусок мяса пожилой курицы, жесткость которой была искусно размягчена обильной подливкой и душистыми листьями. Уши управляющего шевелились в такт движениям его челюстей, а не оттого, что он направил слух к беседе новоявленных родичей. Тем не менее, Маттео не упустил ни слова. Утерев рот и деликатно отрыгнув, генуэзец произнес, насмешливо блестя глазами: - По всему видно, почтеннейший, что не доводилось вам бывать в святом Риме, том, что на италийской земле, а то бы вы не сомневались в способностях пастырей нашей церкви наставить паству в деле скрещения ног с женским полом. А вам, мессер Андреа, - обратился Джелотти к новобрачному, - не пристало поддерживать вашего родственника в этом печальном заблуждении. Раз начавшись, всякое дело должно быть увенчано закономерным исходом, иначе и не стоило ничего затевать. Если вы раскаялись в поспешном своем решении, самое время объявить об этом во всеуслышание, пока никому не было причинено ущерба.
Тахир ибн Ильяс: Не то чтобы мессир Джелотти открыл для старого лекаря что-то новое относительно нравов христианских пастырей: за свои годы ему довелось совершить не одну и не две тайных поездки ко дворам Европы, в том числе и для того, чтобы вернуть тем, кого - в представлении латинян - должны были миновать болезни по причине их святой и праведной жизни. Но знаки, которые приходилось читать ширазцу на их телах, столь же мало говорили об умеренности и воздержании, как стол, уставленный роскошными блюдами - о бедности или строгом посте. Хотя эпидемия "французской болезни", принесенной в благословенную Италию солдатами Карла VIII (та самая, от которой бравые галлы с поспешностью открестились, переименовав ее с торжественностью в "неаполитанскую") случилась лишь через пятьдесят лет, даже ее симптомы не были уж совсем неизвестны отважному последователю Ибн Синны,- так что своим рассказом господин управляющий мог поразить скорее юного имама, а не убеленного сединами старика, исцелявшего слепых, а то и поднимавшего мертвых не хуже пророка Исы - да простит Аллах грешника, притязающего на подобную милость божью. Поток ядовитых колючек в адрес тех, кто прикрывал любострастные и грязные помыслы полой дервишского халата, буквально вонзился в язык лекаря - но он решился избрать ту же тактику, что и Маттео: не пылкие и разгоряченные воззвания, но холодную убийственную иронию, действующую на Андреа, как он видел, с большой силой. - И то верно,- со вздохом глубокого сожаления проговорил старик, опуская голову в жесте сокрушения.- Племянница моя теперь целиком и полностью в руках ее мужа. Он может изменить решение, может выставить ее на позор, может побить или прогнать, как собаку, продать в рабство... ведь жена-мусульманка - все равно что животное для тех, кто живет вдали от земель востока. Ущерб и обида, которую муж вправе обрушить на бедную девочку, запятнают только ее - ну и разве что меня, ее старого родственника. Но - на все воля Аллаха, в том числе и на то, чтоб бедной девочке потерять не только отца и мать, положение и почтение окружающих, но и честь.
Андреа Торнато: - Как вы могли подумать, господин... - Андреа был потрясен ходом мыслей старика, равно как и тем, что с Михримах кто-то был способен поступить подобным образом. - Я никогда... нет, как вы можете! Венецианец тряхнул головой, пытаясь смахнуть с себя дурной осадок, оставшийся от безобразных картин, выписанных злоязычием Тахира. Нежнейшая дева, эфирное создание, ангел во плоти, пускай и не познавший света истинной веры, его племянница заслуживала лишь добра и почета, и дьякон собственными руками отправил бы к праотцам первого, кто осмелился хотя бы помыслить недостойное о дочери хаджи Низамеддина. И все же, несмотря на пылкость чувств и восторги влюбленного, сохранялось препятствие, не остановившее накануне янычар-агу, но казавшееся Андреа почти непреодолимым без добровольного участия его супруги. Как могли они считаться мужем и женой, не будучи обвенчанными по христианскому обряду? Как смел новобрачный возлечь со своей избранницей, зная, что союз их не получил благословения Церкви? Не будет ли то грехом и любодеянием? И не боязнь самому впасть в грех заставляла страдать Андреа, но страх нанести ущерб чистой душе Михримах. - Но мы не женаты по законам моей веры, - пылко возразил юноша. - Как смею я подвергать невинную деву опасности и позору зваться наложницей среди моих соплеменников, вместо того, чтобы ввести ее в свой дом венчанной супругой?
Тахир ибн Ильяс: От этого внезапного откровения ложка едва не выпала из пальцев старого лекаря: это же надо, собственным языком, хуже чем лопатой, выкопать могилу для доброго имени своей жены и для всего своего, еще не заключенного в глазах Творца брака! Дать насмешникам и недоброжелателям такое оружие! На какое-то мгновение в душе ширазца вспыхнуло желание немедленно встать и уйти, покинув и этого странного имама, который, подобно обезьяне, то порывался таскать каштаны из огня, то отскакивал, хватаясь за уши и приплясывая от отчаяния. Вторым порывом было стукнуть Андреа этой самой ложкой прямо в лоб. От немедленной расправы горячего на руку старика, в котором в этот миг, кажется, пробудилась кровь Рустама и Хосрова, Андреа спасла только мысль Тахира ибн Илиаса о бедняжке Михримах: каково-то ей будет, если он сейчас войдет к ней и попытается увести за руку от этого странного мужа? И пусть даже потом она станет валиде-султан и дети ее воссядут на престол полумира - все равно бедняжке будет казаться, что рубины и изумруды на ее шее горят не так ярко, как фальшивые стеклышки, а огромный дворец слишком темен и мал по сравнении с тем закутком, в котором она прозябала рядом со своим ненаглядным Андреа. Ибо так устроена женщина: то, что она не потрогала своими руками всегда кажется ей и ярче и благоуханнее, чем то, что находится в ее распоряжении. Ширазец кинул мрачный взгляд на управляющего, который должен был, кажется, возликовать при этой ненужной откровенности диакона, ибо они означали, что пышное наименованье супруги - не более чем слово, не имеющее за собой ничего. - И то верно, юноша: как же ты можешь считать достойной себя ту, что не предала веры своих отцов и не отступилась от своего бога, не растоптала всех добродетелей, которым ее обучил достойный отец, ходжа Низамеддин. Как может ты признать своей госпожой ту, что не отреклась от своей крови? Воистину невозможно, чтоб мусульманка разделяла дорогу христианина, будь она добродетельна, как Фатима и набожна как Майрам! Так чего же ты ждешь? Ступай к ней, и прикажи ей вырвать из сердца то, что дало ей сил сохранить свое благочестие, скажи, что не полюбишь ее и не примешь, как равную до тех пор, пока на ее шею не опустится изображенье креста; обрадуй, что до тех пор она останется для тебя едва способным говорить животным, пока не заучит слова "Credo" и "Ave"! Ступай, ступай! Пусть она знает, что в глазах твоих дети, которых она желает тебе подарить для продолжения рода, навечно останутся паршивыми бастардами. Ну же!
Маттео Джелотти: Хитрый прищур светлых глаз управляющего красноречиво свидетельствовал, что сьер Джелотти не пропустил мимо ушей неосторожного признания Андреа и пришел ровно к тем выводам, которых так опасался почтенный ширазский лекарь. Однако Маттео Джелотти, сын уважаемого, пусть и разорившегося негоцианта, не какой-нибудь плебей и выскочка, чтобы вульгарно воскликнуть: «Вот оно что!» или выдать еще более простецкое «Ага!» Вместо этого Джелотти состроил приличествующую случаю постную мину и укоризненно воззрился на дьякона в унисон с Тахиром-бабой, порицая того за явленное легкомыслие. Неясно лишь было, относилось ли это порицание к пренебрежению венчанием по католическому обряду и, следовательно, обману бедной девушки или к совершенно неуместной откровенности Андреа и раскрытию всех обстоятельств перед родственником монны Михримах. - Подумайте, мессер, что бы на это сказали ваш отец и дядя… - многозначительно произнес Джелотти.
Андреа Торнато: Стыд, волнами накатывавший от ядовитых речей старика, сменился яростью, когда к неистовым обвинениям Тахира примешались благоразумные, но столь нежелательные советы управляющего, противоречившие порывам мятущегося между верой и любовью новобрачного. Кулаки его угрожающе сжались, но отнюдь не самые крепкие члены Джелотти не стали предметом, с помощью которого упражнялись в телесной силе молодцеватые рыцари и охочие до драки плебеи. - Мессер Маттео, велите привести сюда священника из ближайшего храма. И немедленно, - не терпящим возражений голосом объявил венецианец, будто то был не он, неуверенный и отрешенный, а его крепко стоявший на грешной земле, привыкший распоряжаться многочисленными служителями отец. - И пускай он будет посговорчивее. Желваки заходили на щеках дьякона, свидетельствуя о крайней степени негодования. И вовсе не замечание генуэзца стало ему причиной, сколько злость на собственную нерасторопность. Как можно было не додуматься до столь простого решения, как второе венчание, раз свершилось первое, по обряду Пророка? Теперь же следовало скрепить брачные узы обрядом христианским, в который, при достаточной убедительности молодоженов, возможно было вступить с иноверцем.
Маттео Джелотти: Мысли об отце и дядюшке, по мнению сьера Джелотти, принесли странные плоды в виде немедленного сжигания за собой всяческих мостов и закупоривания наглухо всех путей и лазеек к отступлению. Мессер Маттео задумчиво качнул подбородком - нет, умные головы весьма редко сидят на молодых плечах. Однако свою голову управляющий считал достаточно светлой, а потому не стал оспаривать скоропалительное решение Андреа. - Воля ваша, мессер, - спокойно произнес он, не двинувшись с места. - Но вы должны понимать, что сговорчивого священника легче сыскать в Генуе, Венеции или Риме, чем в городе, недавно оборонявшемся от турок. Мессер Андреа?
Тахир ибн Ильяс: Сори, сори, дедушка не утерпел Едва ли приказ о казни всех христиан и муслимов, вступивших с ними в дружественные или иные отношения, прибитый к воротам покоренного города и украшенный большой красной печатью великого ныне султана Мехмеда, мог встревожить старого лекаря больше желания, выказанного молодым имамом. Разве дозволения родственника и наставления, полученного от имама бекташи, было недостаточно для его совести? И уважаемый человек, спешно вызванный ширазцем из едва оборудованной казармы, и сам Тахир-баба изрядно согрешили перед Пророком и исламом, позволив гяуру взять в жены девицу-мусульманку - а теперь, посмотрите-ка, этот бессовестный человек еще и вознамерился ее бросить, как жертвенную овечку, в лапы волков в серых и черных рясах! А, главное, что этот заносчивый мальчишка вознамерился проделать то, что задумал сам хитроумный наставник янычар-аги! - Верно, верно. Иди, да поторапливайся,- кряхтя, как грозящий рассыпаться на части старый сундук, из которого слишком рачительная хозяйка вздумала по случаю достать превратившиеся в труху платья своей прабабки.- Самое время, чтобы наместо объятий и ласковых слов подарить бедной девочке суровую отповедь. Счастливое знамение, что и говорить. А что, скажи мне, почтенный имам,- не скрывая ядовитого блеска в глазах, ширазец повернулся к Андрэа,- какие еще ты припас подарки для моей племянницы? Может, ты хочешь ее здесь и покрестить, так не лучше ли ей вместо праздничных угощений недельку-другую посидеть на посту, на воде и хлебе, как и положено мусульманской служанке в доме почтенного господина? Или, может, ей снять праздничные одежды и ожерелья, что она нацепила для тебя, неблагодарного, и закутаться в холстину, взятую в свином сарае? Гнев был нечастым гостем в старом сердце Тахир-бабы, но оттого сохранил почти юношескую свежесть и силу. Ей-ей, в этот самый миг сьер Торнато был более всего близок к тому, чтобы лишиться едва обретенной подруги жизни: еще пара неосторожных слов - и старец, вознегодовавший с силой Кавы*, ринулся бы в уединенное убежище новобрачной, чтобы увести ее прочь из дома, куда она попала по его недогляду. Однако куда более самопровозглашенному опекуну Михримах был свойственно снисходительное добродушие к шалостям молодых людей - а потому, понизив голос, тот прибавил, компенсируя отсутствие грозящего распетушившемуся диакону пальца выражением лица и голоса: - Говорят, что горькое лекарство легче идет на смазанной медом ложке. Может быть, ты сперва слегка дашь бедной девочке попробовать меда, а не примешься в первый же час брака раздирать ее рот тем, что в него не поместится? * Кава - кузнец из Шах-намэ, посмевший в порыве гнева порвать грамоту, обеляющую тирана Захокка, и поднять народ на бунт.
Андреа Торнато: - И принесите греческое одеяние, наподобие тех, кто надевала ваша гостья, - словно не слыша возражений сотрапезников, продолжал Андреа. Допустив очередную оплошность, когда огласил незаконность своего брака в христианском мире, венецианец вознамерился во что бы то ни стало исправить ее, для чего следовало прибегнуть в хитрости. Накидка знатных ромеек мало отличалась от чаршафа мусульманок, и, вероятно, это смогло бы ввести в заблуждение святого отца, даже окажись он слишком ревностным слугой Божьим. - Живее, мессир Джелотти, прошу вас. Вы же видите, дело не терпит отлагательств. А вы, господин, будьте покойны, - с любезной улыбкой, впрочем, не скрывавшей напряженности новобрачного, обратился последний к старому персу. - Я не буду настаивать на том, чтобы в уши вашей племянницы полился свет катехизиса. Но пускай латинский священник повенчает нас, как я ранее согласился с вашими условиями.
Маттео Джелотти: Стремясь исправить одну совершенную оплошность, сьер Торнато, по мнению мессера Маттео, поспешно угодил в ловушку другой, грубо вмешавшись в тонкий и деликатный процесс пищеварения и церемонию трапезы. Будь на его месте хозяин, мессер Луиджи, из всех грехов более всего слабый перед чревоугодием, он не преминул бы заметить влюбленному, что коли пища насущная преходяща, а любовь вечна, то нежные чувства вполне могут подождать в отличие от нежного желудка. Однако, на счастье дьякона, сьер Джелотти обладал большей неприхотливостью и стойкостью, а положение управляющего не позволяло возражать дальше. Аккуратно отряхнув крошки с платья, он поднялся из-за стола. - Я пошлю за отцом Агостино, это ближе всего, - произнес он бесстрастно, опустив глаза. В самой этой бесстрастности и отсутствии горячности, которая обуяла Андреа, таилось предостережение. Мол, не жалуйтесь потом, мессер, что не были предупреждены. Уже за порогом генуэзец дал себе волю, выразительно возведя очи потолку и брезгливо скривив рот. Пусть лучше его сожрут жабы, чем он настолько поглупеет из-за женщины. От дальнейших клятв Маттео удержал глухой шум, послышавшийся от входной двери, и, полный ожиданий новых неприятностей, он поспешил туда. ---> "Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..."
Тахир ибн Ильяс: Воистину, истинную правду говорит и Библия и Коран, ибо хлеб, преломленный за одним столом сотворил чудо. Несмотря на свои годы и отсутствие привычки зарекаться от чего бы то ни было в этом мире, Тахир ибн Ильяс никогда бы не подумал, что согласится со словами кислолицого управляющего, но - поди ж ты, гора с горой не сходится. Горячность, проявленная диаконом в вопросе, который можно и следовало отложить до лучших времен (по крайней мере, до конца трапезы) не могла не встревожить ширазца, который не без основания полагал подобный пыл достойным лучшего применения. Сила, которая бродила в его подопечных, словно запретный для правоверных хмель, имела выход в почти постоянных военных кампаниях; холодная ярость янычар-аги щедро проливалась на его противников в Диване и врагов на поле боя. Но то, что лекарь слышал и знал о христианских имамах, никак не говорило о том, что эти люди могли утолить свой страстный пыл - во всяком случае законным путем. Обещание Андреа не могло не вызвать у него скептической усмешки, которая могла бы поспорить с гримасой генуэзца. Человек, который еще сегодня утром считал себя слугой божьим, в полдень женился на мусульманке, а в обед принял решение венчаться по христианскому обряду, вызывал подозрение в некоторой неровности характера, если не в преступном легкомыслии. Безумства Кейса хороши в стихотворных строках, стекающих, подобно меду, с языков шииров - но отдавать дочь своего друга в залог непостоянному, словно весенний ветерок, юноше, казалось старику слишком рискованным делом. - Не терпят отлагательств только смерть да роды,- проворчал он, следя за тем, как вызывающе выпрямленная спина управляющего исчезает в арке двери.- И то с первым можно подождать даже мне, а до второго, коли ты будешь и далее избегать объятий супруги, может и не дойти. Что тебе нужно, юноша? Невеста ожидает тебя в брачном покое, в том виде, в котором ее произвела на свет мать, согласная и ожидающая - а ты вместо того, чтоб утолить ее желание, изобретаешь все новые поводы к уклонению. Ты не евнух, мой друг, часом?
Андреа Торнато: Глаза дьякона округлились, как у Азиза в тот миг, когда несчастное животное сидело на тутовом дереве, в полном отчаянии взывая к миру о помощи и спасении. Непорочность жизни, в соответствии с канонами бытия духовного, но идущая вразрез с юными годами и италийским происхождением Андреа, не была достаточной причиной приравнивать того к чернокожему рабу, в это самое мгновение встречавшему своего господина на пороге многострадального дома Бальдуччи. - Мессер, что вы говорите... - пролепетал Торнато на родном языке, мигом позабыв все греческие слова. За подобные инвективы иной его соплеменник пожелал бы вызвать оскорбителя на поединок, на мечах ли, копьях или кулаках, но нынешний говорун был слишком стар для драки, а потерпевшая сторона пребывала в чрезмерном смятении, дабы требовать отмщения за клевету. Андреа набрал побольше воздуха и глубоко выдохнул, чтобы успокоить рассудок, разгоряченный не только недавней перебранкой, но и соблазнительным видением, в котором его прекрасная супруга ожидала своего суженого под покровом спальни, нагая и благоуханная, словно прародительница Ева в Эдемском саду. - Я лишь хочу, чтобы госпоже Михримах никогда не пришлось терпеть неудобства из-за обстоятельств, при которых был заключен наш союз, - вновь переходя на язык ромеев, ответствовал дьякон. - Я желаю сделать ее хозяйкой своего дома и имущества, и нет в том урона для чести той, которую вы столь ревностно опекаете, господин.
Тахир ибн Ильяс: Лекарь мысленно возблагодарил Аллаха за то, что ему удалось хоть на мгновение отвлечь латинянина от помыслов благочестия, несколько неуместных, с точки зрения мусульманина, в сию пору. В конце концов, разве не сказал Кохелет* про то, что всему в этом мире положен свой срок, и разве не призывал многомудрый Сулейман юношам веселиться во дни их юности и ходить по путям собственного сердца? - Поверь мне, мальчик, сейчас ей меньше всего интересно знать, что она получит от тебя иное имущество, чем то, что оставляет мужчина в теле женщины после соития. Обладай ты хоть дворцом шахиншаха и брось ей под ноги хоть все сокровища мира - все это она променяет, не моргнув глазом, на одно объятие и слова любви. Неужели ты думаешь, что сейчас она думает, как взять с тебя побольше денег или дорогого платья? Так-то у вас принято выдавать замуж? Вздох, вырвавшийся из груди ширазца, призван был укорить диакона в подозрениях на счет бедняжки Михримах - но, положа руку на сердце, Тахир ибн Ильяс не мог не вспомнить далекие синие горы и соляные пустыни озера Махарлу, которое иногда, издали, становится красным, как если бы целиком состояло из пролитой крови**. Не мог он не вспомнить и тоненькую, как тростник, девушку с родинкой над выгнутой бровью, ту, что была отдана за богатого купца из далекого края, и увезена прочь, чтобы остаться тенью, год от года реже и реже мелькавшей в памяти одного некогда юноши, а теперь глубокого старика в огромной чалме, заставлявшей его голову тяжко клониться к земле. - Поверь мне, мальчик, все блага мира она не променяет сейчас на один долгих взгляд твоих глаз - а ты всю свою жизнь будешь раскаиваться, если вместо того предложишь ей мертвые камни и обманчивый блеск золота и мехов. *Кохелет в Европе известен как Екклесиаст ** фотография озера Махарлу
Андреа Торнато: Андреа не стал возражать лекарю, говоря, что забота о будущем благополучии, которое мессер Аугусто всегда полагал важным проявлением любви к ближнему своему, ничуть не мешает ему думать о счастье грядущем, заключенном в нежных словах и первых ласках, расточаемых друг другу юными супругами. - Господин... - вздохнул венецианец столь печально, словно сидели они не за свадебным, но за погребальным столом. - Неужели на мне виднеются дьявольские отметины, раз вы полагаете, будто от меня исходит лишь дурное и нелепое?.. С того мига, как я увидел Михримах, в моем сердце больше нет места ни для кого, душа пламенеет при мысли о ней и ее объятиях. И разве то, что я делаю, не является свидетельством той любви и уважения, что я к ней питаю?..
Тахир ибн Ильяс: Аллах не одарил престарелого ширазца ни скрытностью и непроницаемым для чужой проницательности взором, как султана Мехмеда, ни талантом управлять пестрыми рядами войск, как Заганос-пашу - но какие-то отдаленные понятия о стратегии, об осадах и наступлениях, он сумел извлечь из пожелтевших свитков прошлого и собственных наблюдений. Диакон так упорно сопротивлялся тому, что каждый мужчина почел бы за величайшее удовольствие, что все больше сам стал напоминать лекарю янычар-аги невинную девушку, до смерти перепуганную тем, что скоро ей предстояло расстаться с невинностью. Сходство это еще больше усиливалось в глазах язвительного старика тем, что непременным атрибутом латинских священников была ряса, довольно сильно напоминавшая просторные платья восточных женщин. Покачав головой с видом крайнего сердечного сокрушения, он издал вздох, похожий на стон над свежезасыпанной могилой своих ожиданий скорого и многочисленного потомства. - Нет, нет,- огромная чалма согнула его спину так, что длинный нос едва не окунулся в тарелку, которую еще не успели убрать расторопные слуги. Однако лекарь продолжал следить за сотрапезником краешком глаза, желая убедиться в эффекте, который произведут его слова. - Конечно, не мне мешаться в ваши обычаи, коль скоро моя доверчивость и желание сделать бедняжку Михри счастливой отдали ее во власть супруга иной веры, и конечно, не мне мешать ему понуждать ее следовать обрядам, которые станут тяжким испытанием для ее веры. Жена принадлежит мужу, в этом воля Аллаха, милостивого, милосердного... и в его воле заставлять ее ждать, как милости, каждого его слова. У Михри же нет ни приданого, чтоб возместить тебе расходы на брак, ни знатной родни, близость к которой могла бы принести тебе выгоду, ни даже богатого платья и украшений, чтоб приманить тебя к себе. Ее дело - ждать, пока супруг соизволит почтить своей милостью ее спальню, и надеяться, что он вспомнит о ней хотя бы чуть раньше, чем ее юность увянет, подобно чахнущему цветку. Я понимаю, что ты хочешь прежде всего закончить имущественные вопросы... что же, пойду к бедняжке, развлеку ее беседой, пока вы будете составлять свои соглашения. Распорядишься подать нам ужин наверх?- чистый, словно слеза ребенка, взгляд ширазца обратился на диакона; словно следуя своему намерению, лекарь переместился на сундуке и даже спустил вниз одну тощую желтую ногу, пытаясь нашарить под столом туфли, снятые перед трапезой.
Андреа Торнато: - Ваши слова жестоки и несправедливы, - задыхаясь от возмущения, вспылил Андреа. - Вы будто не слышите того, что я говорю!.. Венецианец вскочил на ноги, но тут же опустился, угрюмо потупившись и засопев. Он успел пожалеть о собственной несдержанности, но упорство, с которым клонил к одной ему понятной цели перс, при этом нарочно упуская из внимания суть слов своего молодого сотрапезника, раздражало последнего в той же мере, в которой пребывала в тревоге, смятении и предвкушении его собственная душа. - Я не желал обидеть вас, господин, - дьякон чуть склонил голову, однако избегал встречаться взором с Тахиром. - Но для чего вы потешаетесь надо мной, будто я уготовил злую участь монне Михримах? Что дурного я сделал вам или ей?
Тахир ибн Ильяс: Смятение, столь очевидно выказанное молодым человеком, и пронизавшее, казалось, каждые его взгляд и вздох, заставило сердце старого лекаря немного смягчиться. Собственный отступ, заключавшийся в том, что он позволил правоверной отдать свою руку гяуру, не сопровождался в его глазах такими мучительными колебаниями: тот, кто общается с бекташи и несет в себе частицу крови, что бродила в жилах бражного и богохульного Омара, внемлет проповедям попов всех мастей и видов не иначе, как с улыбкой. Поэтому его желтая старческая ступня нашарила таки сброшенную перед трапезой желтую туфлю с загнутым носком, напоминавшим полумесяц ислама; нацепив ее, старик с кряхтением поднялся и заковылял к Андреа, тяжело опираясь на стол. Теплая шершавая ладонь легла на плечо молодого мужчины - столько полного сил, и, однако, с такой убежденностью употреблявшего их на то, чтоб отрицать самые простые и естественные желания в жизни. - Я слышал, в ваших краях говорят, что мы, муслимы, не ценим своих жен и женщин,- проговорил он тихо и мягко, слегка нагибаясь к Торнато, как если бы тот был его любимым внуком, и только что признался деду в иссушающей его страсти.- Но сейчас именно ты поступаешь как человек, менее всего уважающий желания и надежды своей супруги. Говорю: поднимись к ней и спроси ее, что заставляет ее сердечко биться с большей силой: желание слушать проповеди чужого ей человека или желание провести остаток дня и ночь в твоих объятиях. Завтра, потом, когда угодно - поступи так, как считаешь нужным. Но не сегодня. Сегодня ты должен почтить тот народ, из которого взял себе жену, и следовать его правилам. Спроси ее - а потом делай так, как подскажет тебе твое сердце. Всего одно слово. Идем.
Андреа Торнато: Сомнения Андреа, глодавшие его, словно три дня не евший цепной пес забавлялся брошенной хозяином костью, не развеялись окончательно, но помыслы о душевной чистоте внезапно сделались столь далекими и незначительными, будто горячечный бред, составлявший самую суть бытия в тяжелые дни телесного недуга, трусливо убежали прочь, стоило повеять свежему воздуху, а в жилах забурлить обновленной крови. Юноша поднял взгляд на Тахира и увидел отнюдь не чудаковатого иноверца, вцепившегося в странные обычаи своей веры, как младенец держится за подол матери или нянюшки. Теперь перед ним стоял старший родственник, многоопытный и многомудрый, чей долгий жизненный путь и богатые картины, разворачивавшиеся перед лукавым взором в течение многих десятилетий, убеждали новобрачного прислушаться к его добрым советам. - Идемте, - кротко ответил венецианец, поднимаясь на ноги и поддерживая под локоть старого лекаря. Он поспешил подать ему клюку, однако не торопился убирать свою руку, готовый не только помочь сыну Илиаса, но и надеясь обрести больше уверенности в близости к дядюшке своей молодой супруги.
Тахир ибн Ильяс: Аллах свидетель: если старость опирается на руку молодости, то и верно, что и сама молодость идет по следам, проложенным мудростью. Слова, что так долго не желали проникать в уши Андреа - хотя, чему удивляться, ведь то были слова чуждого ему языка, даже если произносились на книжно-чистом тосканском диалекте - все же пробились если не к разуму, то к сердцу новобрачного. Сухая желтая рука поймала край просторного рукава,- и ширазец всем своим, хоть и не слишком большим, весом налег на плечо латинянина, словно боясь, что тот по непостоянству характера, глупым догматам веры или еще каким-то иным причинам передумает и постарается улизнуть, словно заяц от изловчившегося охотника. - Идем, идем,- повторял он, прищуренными глазами то вглядываясь во взволнованное лицо диакона, озирая путь, как лоцман, ведущий корабль к спасительному берегу. Если же кому-то подобное сравнение покажется маловероятным, ведь путь прокладывал сам Андреа, куда лучше знавший фарватер и осведомленный о местных течениях - педант этот может сравнить ширазца с ветром, что наполняет паруса, толкая вперед и вперед ладью, управляемую неопытным кормчим. Сейчас дом людей Книги и вправду казался ему сказочным океаном, в котором они пустились в путешествие подобно Синдбаду: сундуки и поставцы были опасными отмелями, стены возвышались как скалы, лестница вверх была подножьем вулкана, на вершине которого, подобно дракону, восседал кислолицый управляющий. Для пущего сходства, стоял он недалеко от покоев неблагодарной девицы, нынче ночью бежавшей от ложа своего мужа. В другой раз Тахир ибн Ильяс задумался бы, что потерял этот человек в этом месте, если вспомнить, что хозяин отправил его за имамом - но сейчас он был слишком поглощен делами более приятными. Решительно подтолкнув Андреа вперед себя, он с неожиданной для его возраста резвостью стал подниматься по лестнице к комнатам Михри, словно янычар, направляющийся на штурм неприступной крепости. Завершено?
полная версия страницы