Форум » Город » "Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи » Ответить
"Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи
Заганос-паша: Её глаза, как окна в темной башне, Её ресницы — лес военных пик. Камол Худжанди Место: дом Луиджи Бальдуччи, покои киры Анны Время: от половины четвертого и дальше
Ответов - 51, стр:
1 2 3 All
Заганос-паша: ... Солнце, уже начавшее медленно клониться к закату, ласкало увитые плющом стены домов; их желтоватый и красный кирпич, белая или розоватая штукатурка, местами покрытая затейливой росписью, ажурные решетки на окнах, кокетливые балкончики, с которых спускались перевитые зеленью гирлянды живых цветов - эти картины менее всего навевали мысли о том, что город, в котором стояли дома, и цвели цветы, и разбегались по мостовой солнечные блики от стекол, захвачен был жестоким и сильным врагом, и сейчас, замирая, ожидал своей участи. Впрочем, нельзя сказать, чтоб его улицы были совсем уж пустынны. Правда, не слышно было привычного разноголосья, не мелькали между домами пестрые платья торговок, не блестели высокие шишаки и начищенные до блеска кирасы городских патрулей,- но жизнь, пробивающаяся узкими спицами трав из-под вулканической лавы, речного ила и пепла пожарищ, журчала и здесь, заставляя прохожий люд вздрагивать лишь при виде красных кафтанов и белых шапок новоявленной стражи. Но три точки, три места в Галате обходили в этот теплый, жаркий даже день стороной, предпочитая сделать круг, как если бы даже взгляд в сторону запретного мог навлечь беду: дворец подесты, занятый ныне Великим визирем и отданный в расположение султана, дом консула, с утра залитый кровью и напоминавший теперь более склеп, чем людское убежище - и куда более скромный, но некогда гостеприимный и хлебосольный дом негоцианта Луиджи Бальдуччи. Правду говорят, что убийство не скроешь, как и пожар; и в самом деле, никто не стоял на площади, объявляя о допущенном в отношении почтенного купца беззаконии и насилии, никто не обещал за головы "неведомых убийц" вознаграждения; никто даже не говорил вслух о том, что произошло в этих стенах - но повинуясь какому-то инстинкту сродни тем, что заставляет животных чувствовать смерть, обитатели Галаты не рисковали появляться на улице, на которую открывалась уже известная читателю дверь его жилища. Но и те немногие соседи, кого нужда или любопытство заставили переступить порог собственных домов, не решавшиеся судачить, но обменивавшиеся при встрече долгими выразительными взглядами, словно мыши, шмыгнули по щелям, когда из-за поворота показался отряд янычар, во главе которого восседал на вороном коне худой смуглолицый всадник. ... Заганос-паша не специально направил людей в объезд, мимо дома Луиджи Бальдуччи. Вернее, он изо всех сил пытался уверить себя, что это не так. Известие, принесенное Сагадом, по понятным причинам, не удивило Великого визиря, хотя заставило его сердце дрогнуть, когда африканец принес ему вести, что Анна Варда добралась до своего убежища и более не покидала его, выказывая желание во что бы это не стало ускользнуть от преследований своего мучителя. Вслух он не произнес ни одного слова, и не выказал ни удовольствия, ни нетерпения - но евнух, за много лет научившийся понимать волю хозяина по блеску в его глазах, не нуждался в каких бы то ни было приказах. Когда настало время выбирать путь, он молча повернул в нужную сторону, подавая пример младшим командирам, сопровождающим отряд. Едва заметно усмехнувшись, Заганос-паша последовал за ним. tbc после уточнения.
Сагад: Рабу не требовалось слов, чтобы понять: мужчина, от которого едва познанная женщина, пленная рабыня сбежала, даже не дав остыть разгоряченной постели, захочет смыть нанесенное оскорбление. И, зная своего господина, он не сомневался, что воздаяние это будет столь же скорым, как вспыхнувшая страсть, и столь же острым, как похоть, охватывающая мужчину при виде обнаженной девственницы в собственном алькове. Если читателя заинтересует, откуда у евнуха могли появиться столь красочные сравнения, скромный автор этого труда всегда готов сослаться на труды великомудрых ученых из страны Синь, которые полагают, что именно евнухам, драгоценная энергия Янь в которых застаивается, не получая исхода, свойственны самые невоздержанные и порочные желания, как на ложе страсти, так и в глубоких подземельях дворцов, за пыточным столом. К тому же, будучи частым гостем в обществе оманских военачальников, он поневоле стал слушателем многочисленных тайн, и знал о пристрастиях "настоящих мужчин" зачастую куда более их самих. Сагад собственными руками привел в походную спальню ага янычар не один десяток пленных девиц, и многих из них сопроводил потом прочь, в объятия множества многих женихов в красных кафтанах; были и те, кому везло больше, и чье тело, завернутое в ковер, предавали земле где-нибудь на отшибе военного лагеря. Но решиться на месть здесь и теперь, среди захваченного города, в окружении разъяренных латинян, под визг их перепуганных женщин - воистину, на такое был способен лишь один человек. Как очевидно, чернокожий не сомневался в участи, которая ожидала Анну Варда. Поэтому он не удивился, когда, поравнявшись со знакомым домом, Заганос-паша сделал ему знак, приказывая одному из оджибашей принять командование и следовать, как это было приказано ранее, к воротам Керкопорты.
Анна Варда: Тем временем та, чья судьба казалась двум мужчинам решенной и предопределенной – пусть янычар-ага и евнух имели на сей счет различные суждения, – также пребывала в святой уверенности, что видит свое будущее, как на ладони. И не вина Анны Варда, что возможные картины грядущего в ее лихорадочно пылавшем разуме сменяли одна другую, порой на совершенно противоположную, но среди них не было ни одной, сулившей бы мир и покой. Как известно и признается мудрецами всех стран и верований, будущие события суть тени, отброшенные в предстоящее из уже свершившегося прошлого. Меньше чем за сутки ромейке пришлось пережить и изведать столько, сколько едва ли довелось за предыдущие семнадцать лет своей короткой молодой жизни. Так следовало ли удивляться смятению в ее душе и сердце? …В гневе покинув язвительного Тахира ибн Ильяса, Анна легконогой ланью взбежала на второй этаж, в покои, откуда вчера ее увезли обманом и насилием. Казалось бы, стены, коим выпало стать очевидцами недавней драмы, должны были источать флюиды страха и эхо криков отчаяния и ярости. Но нет – к удивлению Анны светлица имела вид вполне мирный, будто лунная ночь очистила ее, как если бы лучи ночного светила обладали могуществом святой воды. Единственным напоминанием осталась нарушенное убранство девичьей постели, с которого похитителями было снято расшитое шелковое покрывало. Вспомнив, какая участь постигла его, Анна прикусила губу, но тщетно – опустившись на пол возле изножья кровати и спрятав лицо в ладони, она разрыдалась. Тяжелый узел волос подрагивал в унисон тихим всхлипам. Не знала она, что оплакивает – почившую ли августу Елену, себя ли, порушенную невинность или судьбу родных; растоптанный Второй Рим или жалкий лоскут материи. Однако миг слабости длился короче, чем остаток любезной беседы Филомены с ее противником, который, несмотря на недолгое знакомство, вполне заслужил поименование извечного; возвращение служанки Анна встретила с ясным лицом. На девичьих щеках слезы оставляют след столь же малый, как утренняя роса на лепестках цветов, а если преданная рабыня заметила покрасневшие веки госпожи, ей достало мудрости притвориться слепой и промолчать. За что и была вознаграждена милостивым разрешением исполнить данное без ведома хозяйки обещание помочь племяннице Тахира-бабы. По известной причине ширазский мудрец находился в опале у надменной византийки, но положение чужой всем и вся женщины не могло не внушать сочувствия, и кто знает, не соотносила ли в глубине души ромейка с нею себя.
Заганос-паша: Между тем тот, кто был причиной этих слез, и кого пытался защитить старый лекарь, находился ближе, чем ромейка того хотела. До последнего мига Заганос-паша не знал, стоит ли останавливать бег вороного скакуна перед дверями дома, в который он уже однажды вошел подобно ангелу Смерти, и стоит ли своим появлением показывать Анне Варда, сколь глубока и воспалена рана, нанесенная ему ее нежной рукой. Каким-то смутным чувством, неясным для самого себя - ведь османский закон не подозревает в жене гордости, а в рабыне - собственной воли, - он понимал причину совершенного ею поступка, и понимал и то, что ранил гордость знатной девицы, взяв ее в свой дом против воли, и то, что встреча их в доме консула была освещена слабым, едва пробующим себя лучом ревности и покорства. Да и какой у ромейки оставался путь, кроме как быть покорной? Не понимал он лишь одного: что мешает ему самому выкинуть из памяти ее лицо и ее имя, взяв себе другую наложницу, и оставив надменную дочь Византии лицом к лицу с павшим на ее плечи позором. Не столь уж редкой была ее беда, и едва ли какая-то женщина могла похвалиться тем, что не разделили в озаренный грозовым отсветом ночи ложе одного, а то и десятка торжествующих победителей - но собственная клятва, и неутоленное еще чувство, в котором соединились изумление, злость и неостывшая еще жажда обладания, толкали его на совершенье поступка, куда более свойственного влюбленному юнцу, чем визирю огромной страны и водителю многотысячной армии. И все же он тронул коня краем стального стремени и, отъехав в сторону, чтобы не мешать своим воинам, в напряженном молчании уставился на плотно закрытые окна. Должно быть, заметив своих, из ближайшего проулка вынырнули несколько янычар во главе с тем юным оруженосцем, которого он отправил с Анной. Получив разрешение, они тут же присоединились к отряду - все, кроме Анвара, которому ага янычар негромким голосом отдал новый приказ. ... Лицо слуги, выглянувшего из решетчатого окошечка двери, отразило испуг при виде колонны из алых кафтанов, с непривычной европейскому слуху тишиной, без дружно шепота и лихих песен протекающих мимо дома. В другой день, в другое время он никогда бы не позволил иноверцам проникнуть в обиталище мессера Луиджи в его отсутствие и без его ведома - но сейчас мысли этого достойного человека пребывали в полном смятении и расстройстве. Вчерашнее нападение, загадочное отсутствие хозяина, внезапное возвращение киры Анны, не менее странный брак сьера Андреа - все это могло сбить с толку и самого просвещенного человека. К тому же, что уж таить греха, спорить с человеком, за спиной которого в прямом смысле, стоит целое войско неумолимых убийц, было бы не самым разумным решением; срывающимся голосом привратник осведомился, что угодно незваному гостю. В ответ тот молча поднял руку с переливающейся в ней изумрудным кольцом, и на удивление четким голосом (кто мог подумать, что эти чудовища умеют говорить?) произнес, улыбаясь с очарованием, какое даже среди войн и смут, подобно лучам весеннего солнца покоряет сердца. - Анна Варда.
Маттео Джелотти: Услышав имя ромейки, слуга окаменел, как если бы оно было заклинанием, обращающим в недвижный камень. На каждый роток не накинешь платок, и в кухне и в людской почти сразу была установлена причина, приведшая к разорению и разграблению жилища уважаемого генуэзского негоцианта. Мнения разделились лишь в том, была ли девица Варда похищена ради выкупа или негодяи прельстились ее красотой и молодостью. Правда, убежденность сторонников второй версии, к коим принадлежал и оробевший прислужник, была поколеблена возвращением дочери советника в здравии и видимой невредимости. Теперь же достойный слуга не знал, что и думать. Отпирать дверь казалось ему равно гибельным, как оставлять ее замкнутой перед незваными гостями, и он застыл с ладонью, возложенной на засов. По счастью, появление Маттео Джелотти вывело привратника из опасного промедления - ведь чем дольше он тянул с ответом, тем сильнее этот ответ приобретал определенность отказа, тем самым взваливая на плечи слуги ответственность, которой тот так старался избежать. С видимым облегчением он уступил управляющему место у маленького смотрового окошка, будто сьер Джелотти был серафимом с пылающим мечом, способным в одиночку отразить нападение пяти сотен турок - как с перепугу показалось слуге, в обычное время знавшего счет едва ли до двадцати, по числу пальцев на руках и ногах. Мессер Маттео, подоспевший как раз вовремя, чтобы услышать заданный вопрос и ответ на него, бросил в узкую щель лишь краткий взгляд. Управляющий, в чьем ведении находились счета преуспевающего торгового дома, умел считать до пятисот и даже больше, и оттого оценил численность отряда «гостей» вернее перепуганного прислужника. Сжав тонкие губы, так что они превратились едва видимую линию на бледном лице, он отступил в сторону. - Отопри, - отрывисто приказал Маттео привратнику, собираясь подобно эфиопскому царю Кефею откупиться от чудовища одной жертвой.* * по преданию, Кефей был вынужден принести в жертву свою дочь Андромеду, чтобы умилостивить морское чудовище, посланное Посейдоном и грозившее гибелью подданным его царства.
Заганос-паша: Когда створка дубовой двери распахнулась, по лицу янычар-аги промелькнула кривая усмешка. Бросив поводья слуге, он спрыгнул на землю, выбив пыль из складок алого кафтана; стремительные шаги его взлетели на крыльцо. Анвар едва успел посторониться, пропуская своего командира - и, оступившись, едва не соскользнул со ступенек, словно сбитый с ног тяжелой саблей в окованных черных ножнах. Холодные глаза Заганос-паши на мгновение остановились на вытянутом, побледневшем от вполне понятного страха лице управляющего. Холодное торжество на мгновение коснулось сердца Великого визиря. Еще один человек, жизнь которого могла бы прерваться не то что из-за его вздоха - из-за быстрого взгляда, брошенного из-под ресниц в сторону протягивающейся по улице, словно длинная красная змея, колонны баше. Он мог бы поднять руку - и через несколько часов от этого дома не осталось бы и следа. Теперь он был Великим визирем, и ни один человек, даже султан, не смог бы остановить его. Но сейчас в этом чувстве не было прежней радости, упоения от торжества над врагами, а только брезгливое ледяное презрение к тем, кто пошел на молчаливую сделку, и предпочел участи воина положение смиренного раба. Стараясь не коснуться латинянина ни плечом, ни даже полой одежды, ага-паша сделал шаг вперед, словно в собственное имение вступая в дом, еще вчера по его приказу залитый кровью и христиан и последователей ислама.
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти, как это зачастую бывает, в своих собственных глазах вовсе не был ни трусом, ни предателем. Простая арифметика наглядно доказывала всякому, имеющему ясное зрение, неравность сил обитателей дома и «гостей». Так стоило ли без нужды злить их предводителя, провоцируя повторение вчерашней бойни? Но все же если не жалость к деве, без колебаний отдаваемой на заклание, то италийская гордость перед тем, кого в глубине души управляющий считал не более чем дикарем, не позволила Маттео пропустить Заганос-пашу в дом без единого слова, даже сознавая их опасность. - Фирман султана даровал неприкосновенность этому жилищу и людям, его населяющим. Помните, что вам открыли дверь как гостю, мессер, - проговорил Джелотти, глядя в пространство над плечом визира. Алая ткань кафтана неуместно напомнила генуэзцу кардинальское облачение, и он сморгнул, отгоняя лишние мысли.
Заганос-паша: Нога, обутая в желтый сапожок, замедлила свое движение; всем телом, прямой, как копье, на которое каждую минуту могла быть воздета голова непокорного, он повернулся к латинцу, упершись в него холодным, почти ощутимо весомым взглядом. Он не проговорил ни одного слова и не сделал ни одного движения, которое можно было бы истолковать как угрозу - но и куда меньшего выражения недовольства с его стороны оказалось достаточно. Кара-кулаг на пороге встрепенулся, как сидящая над гнездом наседка, и, вторя его неуловимому жесту, с десяток янычар, отделившись от цепи, в мгновение ока оказались возле отпертой двери. Тому, кто повелевает миром, нет нужды в кинжалах или угрозах. Страхи европейцев играли сейчас против них. Полагая османов животными, неспособными к самым простым человеческим правилам, они сами лишали себя даже малой возможности понять то, сколь железной дисциплиной были связаны все воинские чины турок, того, что все, от каракулага, еще не сбрившего со щек первый пух, и до ага янычар, обязанного повиноваться лишь одному человеку - султану, они, словно звенья, были спаяны в одну цепь, еще не подточенную ржавчиной взяток и покупных чинов. Никто не избежал бы законного гнева, выйди его преступленья на свет. Но взгляд на собственных правителей приучил жителей Запада, что правда и правосудие это такой же товар, как шелковая материя или пряности - и сейчас эта привычка вкупе со страхом, которые внушали латинцам полчища неведомых и жестоких варваров, был куда более опасным клинком в руках янычар-аги. И клинок этот был направлен, как и взгляд стальных глаз, прямо в лицо Маттео Джелотти. - Гость?- повторил Заганос-паша с сильным акцентом, какой его греческий обретал в те мгновения, когда этого требовали обстоятельства.- У вас, ифранджей, кажется, говорят: почет гостю - честь для хозяина. Войдя в этот дом, я оказал тебе великую честь - стало быть, пришел твой черед проявить уважение. Я хочу видеть Анну Варда. Смуглая ладонь, в которой не сверкала сейчас золотая булава, но в которой таилась какая-то лишающая воли к сопротивлению сила, взметнувшись, подобно птице, указывала на лестницу. Пути отступать, как и времени на размышление у мессера Джелотти не было.
Маттео Джелотти: Непроизвольно, без какого-либо участия разума или собственных желаний сьера Джелотти, хребет управляющего изогнулся в глубоком поклоне, адресованном предводителю янычарского отряда. Но никому из соотечественников не довелось стать свидетелем достойной порицания слабины мессера Маттео - привратник бесследно растворился в глубинах дома, едва его рука отодвинула засов, чтобы впустить Заганос-Мехмет-пашу. - Она наверху, у себя, мессер, - не колеблясь, произнес генуэзец, хотя допустить мужчину в опочивальню незамужней девицы было неслыханным оскорблением и по мерке более свободных италийских нравов. - Соблаговолите проследовать за мной. И сьер Джелотти повел гостя в покои второго этажа, не подозревая, что указывает путь, и без того известный османскому вельможе. Следуя впереди, Маттео спиной и затылком остро ощущал исходящую угрозу - он ничуть не удивился бы, заполучив сзади предательский удар кинжалом. Все чувства генуэзца по-звериному обострились; не хватало лишь скошенных назад острых ушей и поджатого хвоста.
Заганос-паша: Между тем янычар-ага меньше всего помышлял о том, чтоб совершить насилие над почтенным негоциантом или причинить ему какое-либо бесчестие. Чем выше он поднимался по лестнице, стонавшей под его ногами столь тяжко, как будто она узнала в нем зачинщика давешней бойни и похитителя невинности и доброго имени киры Анны, тем большая ярость просыпалась в его сердце - ярость и раскаяние за то, что он решился вообще переступить порог этого дома. Что будет, если сейчас ромейка поднимет крик или, того хуже, укажет ему на дверь? Ему, перед силой которого преклонялись народы, перед кем пал в пыль великий Город, ему, кто одним только взглядом заставил согнуться этого дерзкого, с ядовитым языком латинянина - ему придется уйти, словно мальчишке, застигнутому в чужой кладовой, как незадачливому вору, которого застали при краже дыни. К чему и как сможет он принудить гречанку, если на сей раз она проявит твердость? Взять ее силой, как он грозился еще вчера, прямо перед народом, понадеявшись на клинки янычар или ее оскорбленное молчание? Запугать ее? Умертвить? Впервые Заганос-паша понял, в какие дебри завела его страсть к ромейской пленнице; если прежде ему грозила опала, то теперь впереди могло поджидать в сто раз более худшее наказание: чужое презренье и смех. До сего часа он воображал себя стоящим над людьми так высоко, что ни хула, ни поношение не могли пристать к краю алого кафтана - а чужая кровь не видна была на нем, словно составляя единое целое. И вот теперь неосторожным шагом он сам привел себя на эшафот, с которого сойдет в самую страшную из могил - унижение. Дрожь ледяной волной прошла по спине и плечам османа. Он, не терявший присутствия духа ни в многочасовом ожиданьи атаки, на в переходах под знойным солнцем, ни под осенними ливнями, ни на заседанье Дивана, ни в гуще боя, внезапно почувствовал себя стрелой, пущенной в воздух жесткими пальцами янычара. Не в силах больше ждать неизбежного, он одним прыжком поравнялся с Джелотти и, отшвырнув его со своего пути, через мгновение был уже на площадке лестницы. Дверь, виденная единожды в жизни, казалось, вспыхнула перед ним, объятая пламенем; не помня себя, едва понимая, что делает и к чему ведет себя на эту позорную пытку, ага янычар приблизился к ней и с силой толкнул жесткой и смуглой рукой.
Анна Варда: Не замкнутая на запор створка двери, выточенная из светлого ясеня, но местами потемневшая от течения времени, подалась под ладонью османа, глухо ударившись о стену девичьей светлицы, расписанную по заморской моде по сырой штукатурке травами и цветами. Художник стремился поразить воображение зрителя больше изобилием, чем достоверностью, и оттого в прихотливых извивах стеблей сплетались и распускались цветы, которые едва ли можно узреть вживую в единой стране или вовсе невероятно в одно время года. …Отпустив Филомену, уступив единственную служанку в доме, Анна тем самым проявила поистине наибольшую степень милосердия и доброты для избалованной знатной девицы, а также похвальную скромность, не взяв с рабыни слова в подробностях описать таинственную сарацинку. Однако поспешным решением стало бы желание за этот поступок поставить ромейку в пример иным отроковицам, менее родовитым, более любопытным и более себялюбивым. Увы, добродетель и аскеза Анны проистекали из полного безразличия отчаяния, охватившего ее по возвращении домой. Вспышка ярости, доставшаяся несчастному Тахир-бабе, была последним всполохом угасающего пламени. Поднос с едой, отосланный наверх стараниями Маттео Джелотти, опустел едва ли на треть. Опустившись на колени и склонив голову перед старым распятием, Анна молилась, и слова, обычно слетавшие с ее губ с легкостью птиц, падали теперь, будто тяжелые камни. Стыд, страшный стыд, словно ржа, разъедал душу ромейки. Она чувствовала себя опороченной; худшее испытание ее ждет лишь тогда, когда она прилюдно и с позором будет изгнана христианским мужем, буде паче чаяния тот сыщется для дочери Михаила Варда. О, она умрет от унижения, признавшись, что более не невинна. И дважды умрет, не признавшись, скрыв свое несчастье; и ее как клятвопреступницу и лгунью поразит у алтаря гром небесного возмездия. Раздавшийся грохот был так созвучен ее мыслям, что Анна поначалу не повернула головы, и только ощутив, что душа ее не рассталась с телом, обратила взор к порогу. Вздрогнув всем телом, она поднялась и устремила на вошедшего пристальный взгляд, в котором причудливо мешались, сменяя друг друга, изумление, робость и гнев.
Заганос-паша: Ланью, у которой спасительный бег отнял последние силы, чаявшей, что густая листва укроет ее от охотничьих стрел или от лап хищного парда, и внезапно увидевшая перед собой полный алчности взор - такой сейчас предстала перед своим врагом Анна Варда. Казалось, что оба они наяву вовлечены были неумолимой судьбой в один и тот же томительный сон: искать и преследовать, скрываться и бежать прочь,- и словно во сне теперь же, сейчас, мир вокруг внезапно померк, покрылся темной вуалью. Ни чужие голоса, ни нескромные взоры, ни крик птиц или удар грома - ничто не могло, не имело права пробиться сейчас в плотный кокон, по сторонам которого стояли ромейка и осман, беглянка и преследователь, женщина и мужчина. И, зачарованный этим сном, взглядом, мерцавшим теперь перед ним, словно пламя костра звездной ночью, янычар-ага замер перед порогом, словно на тот было наложено неизвестным кудесником черное заклятие. Ни говорить, ни двигаться, ни даже просто пошевелиться он не мог. Наяву ли это происходило, или все-таки это был навеянный опиумом и зловонными зельями сон? Но возня на лестнице и движение латинца, пытавшегося вернуть себе равновесие, вырвали Великого визиря из смутных и тревожащих грез; передернув плечами, он шагнул внутрь девичьей светлицы, как уже делал это одним лишь днем ранее; взгляд его не отрывался от Анны, пока руки, словно сами собой, закрывали дверь и замыкали ее на засов. Потом он снова остановился, не зная, что сказать или сделать, и не понимая, можно ли теперь что-то сделать и сказать.
Анна Варда: Расширенными глазами следила Анна за действиями янычар-аги, лишь слегка вздрогнув при лязге запираемого засова. Взгляд Мехмет-паши обволакивал, как вода с лепестками роз, омывшая пленницу прошлой ночью перед грехопадением, а молчание пугало сильнее прошлых угроз. Уверения Анвара и язвительные замечания Тахира ибн Ильяса теснились в уме Анны, не давая ясного ответа на вопрос, который ромейка, наконец, решилась задать вслух, первой нарушив гнетущее молчание. – Зачем ты здесь? Красота новой пленницы не прельщает тебя больше или ее злой язык отравил вино, которое ты с ней разделил? – не сдержалась Анна, в которой при виде турка всколыхнулись все ее обиды, а оскорбления заново ожгли кожу, гневным румянцем разливаясь по бледному лицу. Облик Мехмет-паши, по-прежнему жесткий и непреклонный, был весьма далек от образа истекающего кровью страдальца, который нет-нет, да и проскальзывал тайной тревогой в воображении ромейки, и оттого все сострадание и христианское сопереживание исчезли без следа, вытесненные более темными чувствами.
Заганос-паша: Слова упрека, слетавшие с девичьего языка и призванные падать на неверного, словно удары бича, звучали теперь для Заганос-паши слаще рыдания флейты и переливчатых соловьиных трелей. Румянец на щеках Анны, гнев, словно буря, полыхавший в бездонной глубине ее глаз, для него были как тайные знаки, те самые непроизнесенные клятвы, что он вымогал из нее в минувшую ночь. Упреки ее были не проклятием поруганной девственности - нет, в них звучала еще самой ей невнятная, но уже горячая, словно пролитая ею кровь, ревность жены, которой мужчина отдался перед лицом бога, навечно связав две судьбы нерасторжимою нитью. Подозрение и недоверие, еще недавно терзавшие Мехмет-пашу, схлынули ядовитой пеной, оставляя за собой тайное и жестокое ликование. Что бы она не сделала, что бы не сказала теперь, какими жестокие слова, словно капли яда, не разлились на этих жарких губах - было уже все равно. Сделав несколько шагов, он остановился перед ромейкой, дрожащими ноздрями втягивая аромат ее темных волос, вспоминая, вызывая из памяти своей мускус и амбру, что вчера источала ее кожа на скомканных простынях. Убежав прочь, стремясь спасти свое тело, вместе с кольцом своим она оставила что-то другое; и сейчас лишь в его власти было швырнуть ей потерю, словно ненужную безделушку, или вонзить в гневное сердце вместе с кинжалом, или - если на то будет его особая, милостивая воля - оставить себе, чтобы заставить надменную и дерзкую дочь поверженного народа склонить голову и покориться. Сам того не заметив, Мехмет-паша наклонил голову, потянувшись лицом к благоухающим темным прядям.
Анна Варда: При приближении Мехмет-паши Анна метнула встревоженный взор в сторону забранных частым переплетом окон и запертой двери, однако путь к отступлению был отрезан не только засовами, но и ее неосторожным вопросом. Слишком поздно ромейка уразумела, что не теми словами встретила своего врага и невольно дала понять, что его присутствие или пренебрежение не безразличны ей, как должно было быть. Румянец, бальзамом пролившийся на уязвленную гордость янычар-аги, стал еще гуще, когда Анна все же отступила на шаг и срывающимся голосом произнесла: – Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать, кроме того, что теперь ты желаешь опозорить меня еще в доме отца?
Заганос-паша: Как ни была сильна жажда, что толкала его к этой женщине, желание, что заставило его переступить порог, как ни кричала ему в уши слава, что псом неслась впереди него по земле, что никто не осмелится вступиться за обесчещенную девицу - тихий шепот разума пробился сквозь бурлящую пелену. Но не о том был он, что крики ромейки соберут весь дом, не о том, что прислуга схватится за ножи, не о том, что султан спросит с него, как с зачинщика резни в городе, коему он, янычар-ага, собственноручно подписал прощение и отпущение. Руки его были достаточно сильны, чтоб удержать любой порыв Анны, спина его была крепче стали, чтоб переломить надвое ее белое тело,- и поцелуи, след от которых, казалось, еще блестел на ее алых губах. Да и не стала бы, не осмелилась она кричать, зная, что подпишет этим приговор всем, кто ей дорог, и каждому, кто собрался в этот час в этом доме; один раз сбитая с ног и поваленная руками мужчины, не имела она другого пути, как, покорясь, принимать его снова и снова, в надежде, что любовник не слишком скоро оставит ее один-на-один со своим позором. Гордость была плотнее подушек и крепче всех пут, которыми он мог бы скрутить ромейку, зная, что ни одного звука не проронят ее уста, вздумайся ему вправду сейчас воспользоваться своим правом мужчины. Нет, не ее жалобы, ни крики и даже не смерть сейчас были преградой - а только слепое и странное чувство, не жалость и не сострадание, а только единственно жажда увидеть, что она не страшится протянутой к ее лицу смуглой ладони, и что в глазах, теперь полных сверкающей влагой, сияет и другое чувство. Заставить ее сделать то, что душа ее отвергает сейчас с возмущением и презрением. Плавным, обманчиво-мягким движением рука мужчины скользнула вдоль хрупкого женского тела и, словно распрямляющийся стебель травы, потянулась к щекам, намереваясь стереть с них следы слез.
Анна Варда: Анна порывисто отпрянула от ладони турка, как взнузданная, но еще не укрощенная кобылица, которая дичится руки всадника. Ромейка не могла видеть отряда янычар, оставленного снаружи дома, и потому изумленно полагала, что Мехмет-паша явился к ней один. Было ли то храбростью, безумством или гордыней завоевателя, уверенного, что никто не посмеет ни возвысить голос, ни поднять против него оружие, ей было неведомо, да и в сущности мало значило в этот миг. Сильнее прочих Анну томил вопрос, зачем после всех надменных насмешек, после того, как оставил ее ради новой забавы и новой нетронутой девицы, он пришел к ней вновь? В серых глазах визира, потемневших почти до черноты ночного неба, она не могла прочесть ничего и видела лишь отражение своего бледного лица, опрокинутое и раздвоенное. – Что тебе нужно? – почти прошептала она. – В этом разоренном доме более нет ничего, чем бы ты желал обладать.
Заганос-паша: Когда всадник подходит к строптивой кобылице, в руке его лежит мягкий, благоухающий хлеб, ловчий сокол приманивается дичиной,- и даже для кошки, что грациозной тенью спустилась по карнизу, почуяв лакомый запах, хозяин приберегает какое-то лакомство. Ладонь Мехмет-паши была пуста. Сейчас в ней не было ни драгоценных сапфиров, мечущих страстный, холодный огонь, ни молока и меда, что, словно живое золото проливался на белую грудь, ни обсыпанного липовой пыльцой финика, ни даже его косточки - но в эту минуту ему самому почудилось, что в нее легло что-то раскаленное и тяжелое, что грозило вот-вот ускользнуть, если сжать его слишком слабо, или, наоборот, слишком сильно. Тяжесть эта для него была нестерпима. Тихий голос Анны заставили его очнуться от грез, недостойных Великого визиря и просто мужчины - разве что бродяги с тростниковой дудкой в руках, что бродит по селам, смущая наивные души. Слова ромейки были жестоки, словно удары кинжала, и эти удары, казалось, должны были отсечь, навсегда отделить их, одного от другого, словно искалеченную руку или ногу, отсечь эту желанную боль; показать, что все, что произошло, ничего не значит ни для него, победителя и завоевателя, насильника и убийцы, и для нее - бедной пленницы, опороченной и забытой, взятой в порыве похоти и отосланной прочь, когда пенный вал схлынул, не оставив на берегу и в пылающей душе ничего... Неужели совсем ничего? - Ничего?
Анна Варда: – Ты это сказал, не я, – ромейка потупила взгляд, боясь ослабеть и поддаться немому зову, который виделся ей во взоре Мехмет-паши. Единожды и дважды она уже жестоко ошиблась. Однако страхи Анны отличались от тех, что испытывала она, стоя лицом к лицу со своим оскорбителем день назад в этой же самой комнате. Нынче она не боялась насилия или смерти, но страшилась собственного предательства и забвения заповедей веры, что должна была почитать превыше отца и матери. Но против воли и разума она подняла голову, вглядываясь в смуглое лицо Заганос-паши, смущенная его тоном. Сожалел ли он о своем распоряжении отослать пленницу или то изначально было уловкой, чтобы крепче привязать ее узами плотской страсти? Анна не могла и не хотела забывать о пережитом ею унижении, ведь она почти была готова поступиться, покорно склонить голову перед завоевателем, чего он ждал и угрозами, лаской и хитростью добивался от похищенной ромейки. – Каталонка уже прискучила тебе? – с притворным равнодушием проговорила Анна, но завеса лжи была едва ли плотнее той сорочки, что была сорвана с нее вместе с целомудрием.
Заганос-паша: - Разве я муж ей, а она жена моя? Ладонь мужчины наконец-то коснулась девичьей кожи, такой же пылающей, как она сама, но несравненно более нежной. В этот раз Анна не отпрянула и не отступила, как кобылица, наконец-то решившая подпустить к себе терпеливого всадника. Это была такая знакомая, горячившая кровь не хуже черных ширазских вин, игра: и человек и зверь внутри знают, что рано или поздно сдадутся под властью более сильного, но - то ли для того, чтоб оправдать себя, то ли для того, чтобы убедиться во власти, что имеют над просящим и притязающим - оказывают сопротивление, до последнего уклоняясь от жарких объятий и крепкой узды. Да будет так. Словно павший к его ногам город, уже много веков сознававший неизбежность сдачи, ромейская дева сопротивлялась теперь утолить его тело, требуя почтения тех старых, от костров и степей еще пошедших обычаев, после которых женщина отдается во власть мужчины. Не потому ли сегодня ночью покинула она его кров, чтоб испытать силу его желания? Не затем ли потребовала позволения удалиться, чтобы посмотреть, сколь далеко сможет увлекать за собой? То были игры, приставшие юности - и Заганос-паша, Великий визир великого султана Мехмеда, с улыбкой готов был последовать правилам игры, за которую обещана ему раз распробованная плата. ... Рука скользнула по темным кудрям и коснулась покрытой румянцем шеи,- та показалась Мехмет-паше глаже и нежнее лучшего бухарского шелка. Почему он должен слушать теперь какой-то иной голос, кроме голоса собственной крови, повелевавшего немедленно вернуть себе утраченное, сделать Анну Варда тем, чем она была еще нынче ночью? Это было против правил игры. Он должен положить эту женщину к своим ногам, словно город, овладеть ею целиком, и оставить, как уже оставлял многие покоренные города и столь многие покоренные души. - Разве ее Аллах сотворил из единой души моей и разве она принесет мне успокоение?* Он (Аллах) - тот, кто сотворил вас из единой души и сделал из нее супругу, чтобы успокаиваться у нее... (Коран, 7:1); Творец небес и земли: Он создал вам из самих себя пары (Коран 42:11); Аллах дал вам из вас самих жен, и дал вам от ваших жен и детей и внуков и оделил вас благами. Так неужели же в ложь они веруют, а в милость Аллаха не веруют? (Коран, 15:72)".
Анна Варда: Анна не шелохнулась, лишь на виске под тонкими нитями волос, выбившимися из тугого узла свитых на затылке кос, быстро и стремительно забилась жилка. Не власть свою над турком пробовала она – ромейка рассмеялась бы при одном этом обвинении, ибо что за власть у пичуги в когтях хищника, – и не мощь его силы, способной принудить пленницу к полной покорности. Единственное, что могла бы она привести в пример и сравнение: темные воды Геллеспонта, в которые ей предлагалось войти, не зная ни глубины их, ни течения. И можно ли было винить ромейку за промедление, кое составляет сущность ее осторожного пола? – Так ты не тронул киру Эву? – спросила Анна, с девичьей прямотой облекая витиеватые иносказания мужчины в определенность свершенных им прегрешений. Как она уже поняла из многословных речей ширазского лекаря, «жена» для мусульманина попросту взятая на ложе женщина, добровольно или насильно, без различия сословий и родовитости, и Анну тогда передернуло в отвращении от подобной неразборчивости. Замарать себя, невольно оказаться связанной с той, к кому прежде она побрезговала бы прикоснуться даже краем одежд – это падение казалось Анне куда ниже уже случившегося с нею.
Заганос-паша: - Что тебе до нее?- в своем увлечении игрой, которую он посчитал избранной Анной, визирь не понял и не заметил, сколь далеки были от ее души страхи о том, что другая женщина прельстила его ласками и красотой, или от сострадания, что полагалось испытывать невольнице, недавно утратившей девство, к другой бедной пленнице, которую могла постигнуть та же судьба. Вопрос его прозвучал с нетерпением - и в самом деле, только предельным напряжением воли удерживал мужчина себя от того, чтоб не воспользоваться смущением, которое не позволяло жертве его любострастия пошевелиться, а развращенному взору османа представлялось одним из условий игры. Та, что сдалась на его милость, испугалась при появленьи соперницы утерять полученную ею власть над первым человеком в империи, запоздало ощутила раскаяние в своем бегстве - и теперь, словно стремясь завлечь его новыми гранями своей красоты, сверкала, как дымчатый сапфир в коробке из синего бархата, которые хозяин издалека показывает новому покупателю, не давая коснуться блистающей оболочки. Но у Мехмет-паши было большое преимущество перед незадачливым любителем драгоценностей: богатство, которым он жаждал обладать, находилось почти что в его руках. Уступчивость Анны первым прикосновениям была истолкована им как ее молчаливое согласие возобновить позорную, но столь прибыльную для пленницы связь - и, отбросив сомнения, уже не пытаясь сдерживать переполнявшие его чувства, он обхватил шею Анны ладонью, с животной жадностью приникая к впадине ключиц. Вторая рука его, словно чашу с горьким ширазским вином, обхватила ее грудь. - Что тебе до нее, если даже все ласки мира обещала она подарить мне за одну краткую милость. Я здесь, и ни она, ни сотня других женщин не манят меня к себе больше чем ты!
Анна Варда: В очередной раз хозяйская самоуверенность османа рассердила надменную ромейку. Уже готовая склонить слух, дабы вновь внимать единожды отравленной душою ласковым увещеваньям и посулам, она резко отвернулась, упираясь ладонями и противясь мужскому натиску. – Потому что я здесь, а не сотни других женщин! – дерзко возразила Анна, разгневанная тем, что ее посмели сравнивать с прочими, несомненно, более низкорожденными девицами. – Что она обещала? И что ты пообещал ей? Глаза Анны сверкали гневом и тайной пока для нее ревностью. Она то вонзала взор в лицо Мехмет-паши, будто бы надеясь прочесть в нем ответ, не приукрашенный лживыми словами, то опускала его в смущеньи, словно боясь, что в зеленых очах ее враг сможет разглядеть не меньше.
Заганос-паша: Губы мужчины поджались; рука Анны, скользнув по груди, задела повязку, прикрывавшую его рану - и, как ни был приучен ага янычар переносить боль, движение Анны нанесло урон не столько телу, сколько самолюбию Великого визиря. Опять и снова пленная девица приманивала его к себе, обещая глазами и голосом то, от чего потом, стоило ему сделать шаг, спешила отпереться с отчаянием христианской мученицы. Заганос-паша, грек по крови, человек, сам сменивший веру и ставший на сторону Корана - один из многих и многих сот - не мог не взирать на эти мучения с холодной усмешкой. Но для подобного случая солдаты и мужчины знают старый, проверенный годами рецепт. Едва только крепость изготовилась к обороне, со страхом и отчаянием ожидая, что неприятель вот-вот ринется на штурм их неприступной святыни, не было лучшего пути, как разыграть временное отступление. Руки ага янычар, еще недавно готовые разорвать белое тело женщины, разжались, как две тугие пружины. Отступив на шаг, он приподнял бровь, всем своим видом выражая холодное изумление, как если бы слова, выкрикнутые в девичей запальчивости, произнесла в первый раз встреченная уличная плясунья. - Может быть, ты ответишь и мне, какие клятвы дал тот, к кому ты сбежала сегодня из моего дома? Ты легла в мою постель, уже зная, что сбежишь к другому любовнику? Не воображай, что мне неизвестно, кто принес тебе письмо басилисы Елены! Кто пообещал тебе покровительство: ее сын? ее рабы? латиняне? Янычар ага замолчал так же внезапно, как начал выкрикивать свои обвинения, понимая, что порыв досады увлек его дальше, чем было позволительно. Ноздри его хищного носа бешено раздувались и опадали, резкая боль в боку - выше того места, куда вонзился кинжал сбежавшего врага - заставила капли пота выступить на висках. Он уже не терзался сомнениями, напротив - с каждым словом и каждым шагом, с каждым враждебным взглядом, устремленным на Анну, пропасть, разделявшая их, казалось, стремительно увеличивается. Что может быть лучше для того, в чьей груди бьется холодное железное сердце?
Анна Варда: Казалось, гордая ромейка вот-вот забудет и о своем положении, и о достоинстве знатной дамы, и подобно упомянутой уличной девице закатит оплеуху злоречивому оскорбителю. Ладонь ее почти взметнулась вверх, но в последний миг Анна удержалась от унизительного для обоих жеста. Сцепив руки перед собой в замочек, словно до конца не доверяя своему самообладанию, она поспешно отошла от Мехмет-паши, и уже с безопасного расстояния с негодованием воззрилась на турка. В силу невинности она не вполне понимала сущность обрушившихся на нее оскорблений, но тяжесть их восчувствовала в полной мере. – Покровительство, помня о заслугах и преданности моего отца, мне обещала августа Елена и никто больше! – отчеканила Анна звенящим от возмущения голосом. – Никто не знал, не мог знать, что дочь преданнейшего и знатнейшего из советников императора будет обесчещена. И любой, кто захотел бы извлечь выгоду из моего… – она сглотнула, будто слово, которое должно быть произнесено, стало ей поперек горла, – из моего позора, будь то даже ромей или латинянин, человек низкий и подлый! Не выдержав, не в силах смотреть на искаженное злобой и внушающее ужас лицо Заганос-паши, она опустила взор на туго сплетенные пальцы, на молочной белизне которых выделялся темный овал сапфирового перстня. Бояться было нельзя, страх сейчас был подобен крови, по чьему запаху выходят из ночи львы и волки, дабы растерзать израненную жертву. – Я не требовала от тебя клятвы, чтобы поверить, что ты не отдавал приказа рабам убить меня… после, – Анна покраснела. Целомудрие, утраченное телом, осталось нетронутым в душе и в языке гречанки. – Не требуй и ты от меня клятв, что нанесут мне беспричинную обиду, а тебе все равно не внушат веры.
Заганос-паша: Аллах, милостивый и милосердный, был свидетелем: Мехмет-паша шел в этот дом с одним желанием - дать заносчивой и жестокосердной девице шанс вымолить у него прощение за нанесенную обиду. Но последние слова Анны заставили его побагроветь, а душу наполниться ядом, от зависти к которому пустынная гадюка умерла бы от зависти. - Позор?!- колючий ком запульсировал у него в груди, перебивая дыхание, заставляя морщиться от боли, которую визирь списал на следы от ножа. Его взгляд вспыхнул молнией, подобной клинку занесенной над головой поверженного противника сабли. В эту минуту он ненавидел стоящую перед ним женщину с такой силой, что даже ее красота померкла перед ним, убивая последние искры вожделения, еще мерцавшие в глубине сердца. - Позор?- уже не крик, а тихий, ласковый шепот слетал теперь с его губ, побелевших от переполнявшей отравы.- Стало быть, стать женой Первого визиря для тебя - постыдная участь, предпочесть которой можно даже судьбу генуэзской... девки? Клянусь Аллахом, подобный выбор делает честь дочери императорского советника! Голос мужчины прервался, словно ужасные слова, которые он выплевывал из себя, как животное изрыгает комки дурной пищи, застревали у него в глотке, раздирая в кровь самые внутренности. Нестерпимой, яростной вспышкой молнии мелькнула мысль, что после того, что они сказали теперь друг другу, невозможно не то что быть далее рядом - дышать одним воздухом, находиться в одном доме, в одном городе, в одном и том же мире, обезображенном призраком столь ненавидимого существа. Но странное дело, ненависть его, будто вспенившееся вино, тут же опала, и на ее место пришло лютое, до крика непереносимое сожаление, что никогда больше ему не почувствовать вкус ее губ. Но было поздно. Сейчас нужно было поднять голову и уйти, повернувшись спиной ко всему, что связало их прошлой ночью, что опьянило и поманило его доселе невиданной сказкой. Нужно было уйти - но сделать это в молчании оказалось невозможным. - Раз так - прощай, кира Анна. Да ниспошлет тебе Аллах самого щедрого... благодетеля,- волчья усмешка раздвинула длинный рот янычар аги,- которого ты пожелаешь. Кольцо,- вытянув руку, приказал он, чувствуя, как заливаются нестерпимым жаром побелевшие щеки. Жесткая, сильная ладонь лезвием клинка смотрела ромейке в лицо.
Анна Варда: Анна безотрывно смотрела на Мехмет-пашу, будто не веря тому, что слышит. Если его сердце переполняла ненависть к ромейке, то и ее душа в этот миг была исполнена гневом, тем большим, что она понимала, что должна будет просить его остаться. С нежного возраста Анна знала об уготованной ей судьбе послужить укреплению благополучия своей семьи и рода; стать печатью, которой отцы двух семейств скрепят выгодный договор; быть разменной монетой – пусть не медным грошем, а золотым дукатом. И никогда ранее этот жребий не вызывал у нее негодования или протеста. Так почему теперь? С высоты своего несчастья она огляделась и не нашла подле себя никого, к кому бы могла воззвать о помощи. Не было у нее иного благодетеля, к которому с именем отца и матери на устах могла обратиться за милостью дочь Михаила Варда. Императрица мертва, кир Фома… кто знает, что сталось с ним? Безотчетное отвращение останавливало ее от того, чтобы быть обязанной киру Луиджи, к тому же тот высказал явную решимость спасти лишь то, что рядом, то есть ее, Анну, и никого более. – Ты сам признал, что не можешь жениться на мне, – проговорила ромейка. – Так чем мое положение будет почетней для моей совести? Так же быть всего лишь одной из многих… Ты это уже доказал, – розовые губы изогнулись в горькой усмешке, и Анна, решившись, шагнула к Мехмет-паше, навстречу его протянутой руке, и вложила в его ладонь свою. Какими бы смелыми ни были ее речи, пальцы Анны задрожали от прикосновения. – Сними перстень сам, как надел мне его своей рукою, – произнесла она, скрестив пылающий взор с холодом глаз османа.
Заганос-паша: Слово "катарсис" в философии Аристотеля может быть истолковано двояко. Нечто, очищающее чувства - или же нечто, освобождающее душу от самих животных, низменных чувств. Жестокость, страх, злобное торжество, словно мутная морская волна, несущая поднятый бурей песок, грязь и водоросли, уничтожающая на пути все живое внезапно наталкивается на неколебимый гранит скалы - и разлетаются на тем большее количество брызг, чем яростнее атаковала сверкающие под солнцем глыбы. Так и теперь, обрушившиеся на Анну из последних сил ярость и ненависть Мехмет-паши разбило, разметало по ветру, как если бы они были сотворены из нестойкого тумана или летучего цветня. Чего угодно: ответного гнева, слов поношения, слез, пылких проклятий, посылаемых на голову жестокого завоевателя - всего мог он ожидать сейчас от безжалостно отвергнутой женщины, но только не этих простых, как имя ребенка, слов, и не этого открытого, как улыбка, движения. Рука ромейки в его ладони показалась ему цветком лилии, упавшим со стебля,- но прохлада ее вдруг обернулась невыносимым огнем. Казалось, что его и ее плоть вдруг стала текучей, словно расплавившаяся сталь, и теперь свободно втекала и перетекала друг в друга, озером магмы обтекая кости жилы, устремляясь выше и вдаль по раскаленным венам. Не потому ли имамы и священники соединяют во время церемонии руки возлюбленных? - Что Бог соединил, человек не разъединит,- хрипло и глухо, как будто бы ему на язык попал весь песок аравийских пустынь, проговорил он, глядя на Анну. И словно пустыня распахнулась в его душе: ни единого человеческого следа, ни гнева, ни пристрастия, ни алчности не виделось больше среди мертвых скал. Пустой ледяной мир от края до края взирал на него, дрожа от холода, требуя согреть себя поцелуем солнечных губ, теплом человеческого тела. Но сознаться в этом значило погубить себя. - Ты сама выбрала свой путь, кира Анна,- едва различимо проговорил он.- Не я оттолкнул тебя от своего сердца, но ты сама растоптала его так же, как камни в ларце, что я принес для тебя.
Анна Варда: – Мертвые камни ничего не значили для меня, – возразила Анна, чувствуя, что в это мгновение ее враг полностью в ее власти. Чувство столь же пьянящее и повергающее в трепет, как испытанные впервые плотские ласки. – И я не знала… не знала тогда, что захочу изменить выбор. Едва слова эти сорвались с губ ромейки, она с пугающей ясностью поняла, что ложь, которая должна была крепче привязать к ней первого визира, почти неотличима от правды. Вспыхнув до корней волос, Анна сделала неуловимое движение, словно хотела убрать руку из ладони мужчины.
Заганос-паша: Воистину, велик Аллах, милостивый и милосердный, и воистину, сотворил он Адама и его жену из одной горсти праха, и вдохнул в них единый дух; но воистину же, что учил он именам одного его. Когда говорил мужчина, женщина слышит другое, но и когда говорит женщина, мужчина различает другие слова. Одному Аллаху, милостивому, милосердному, было ведомо, желала ли сказать Анна Варда, что ее сердце смягчилось к Мехмет-паше, или напротив, объявляла ему, что сожалеет о том, что проявила слабость к врагу своей веры. Делила ли она мир на тот, в котором была девицей, не познавшей плотской любви, и женой, связанной с мужем - или на тот, в котором приняла решение пожертвовать своей честью ради спасения, и тот, в котором поняла, что прибегла к защите человека жестокого и вероломного? Высказывала ли сожаление, что покинула дом, в которой ее защищало имя и власть Великого визиря - или наоборот, давала понять, что светлица в жилище, где стоит крест, или даже келья в темном монастыре милей ее сердцу, чем пышные покои, над которыми сверкает на позолоченном шпиле остроконечное полулуние? Мехмет-паша услышал свое. - Да будет так, кира Анна,- проговорил он, сдвинув черные брови; длинная вертикальная складка легла между ними, расколов загорелое лицо непривычным для янычар-аги смирением и болью.- Если твоя вера не дает тебе делить постель с иноверцем, я не стану принуждать тебя. Твой отец под защитой султана, стало быть, не нуждается больше в моей защите; клятва моя перед тобою исполнена. Прощай. Быстро, как вздох, что срывается у пловца, с высоты бросающегося в бездну, османский визирь отпрянул от ромейки, разрывая невидимую нить; случайный свидетель бы не успел моргнуть глазом, как он оказался у двери и положил руку на запертую задвижку; засов лязгнул, словно цепи колодника, с невыносимой медлительностью двигаясь в своем темном ложе.
Анна Варда: Для той, кто радел об отцовском здравии превыше своего собственного, Анна Варда удивительно мало откликнулась на милосердное сообщение Заганос-паши. И кто знает, поверила ли она ему, ведь первый визир предлагал положиться не на его милость, а на милость султана Мехмеда. Зато ромейка не могла не заметить, как ловко Заганос-паша уклонился от вопросов, на которые не желал давать ответы. Лишенная опоры, девичья рука безвольно упала вдоль тела, а брови сошлись суровой линией над сузившимися очами. Увы, стрелы, что метали глаза Анны, грозили пропасть втуне, разбившись о напряженную прямую спину в алом кафтане. – Постой! – вырвалось у Анны, прежде чем она успела подумать, стоит ли. Прежде чем она успела вообще о чем-либо подумать. – Ты уйдешь после того, как я сказала… как призналась, что поступила бы иначе, не стала бы верить… – голос ее прервался, затерявшись в вязкой тишине, заполнившей светлицу. Разразись внезапно небеса грозою, или спустись оттуда ангелы, звеня золоченными, как на иконах, крыльями – Анна едва ли заметила бы. – Тогда к чему ты приходил? Тебе даже не хватило смелости самому забрать перстень, – обвинила она, кривя губы в жестокой улыбке избалованной красавицы. Надменное выражение красило тонкие черты ромейки почти так же, как и озарявшая их прошлой ночью смущенная улыбка, шедшая от самого сердца.
Заганос-паша: Если бы Мехмет-паша продолжал играть с пленницей, которою только что собственным словом (хотя и не рукой) отпустил на свободу, то в этот миг душа его преисполнилась бы ликованием и радостью. Анна Варда, что еще день назад в этой самой комнате готова была умереть при одной мысли, что края ее одежд коснется рука мужчины, рука врага, рука турка, теперь остановила его на пороге, когда он желал порвать связывавшие их взаимные клятвы. Что это было, как не победа? Но как взрыв уничтожает весь запас пороха в арсенале, так и непрошеные чувства, раз перелившись через край, оставили после себя пустую оболочку. И из глубин этой пустоты смотрели теперь черные, лишенные всякого выраженья глаза янычар-аги. Заганос-паша, Великий визирь великого султана Мехмеда Победоносного, повернулся - и в каждом его движении, казалось, слышался теперь звон карающей стали и свист яростно бьющихся на ветру боевых знамен. Вновь обретя желанное спокойствие, грек ухватился за него зубами и руками, радуясь даже тому, что это было спокойствие смерти. И потому гневные, жестокие слова Анны Варда лишь заставили его вздрогнуть, как заставляет руку отдернуться и булавочный укол. Мужчина упрямо нагнул шею, словно невыезженный конь, пытающийся оказать сопротивление захлестнувшему аркану - так низко, что верхний край янычарской шапки уперся в стену, грозя сломаться надвое. Пальцы, лежащие на затворе, сжались, ощущая только гладкую поверхность металла,- и казалось, его вкус, так похожий на вкус крови, разлился на его губах, когда с них слетело уже не один раз звучавшее между ними слово: - Ни к чему.
Анна Варда: Та же мысль о безоговорочной сдаче посетила Анну, и она поспешно отвернула лицо, пряча смущение, никак невместное сейчас ее горделивому лику, от темного взора Мехмет-паши. Пустота в его глазах испугала ромейку сильнее былого пламени и ярости. Ужасное подозрение, что она вновь жестоко обманулась, ударило ее, как плетью. Она ошиблась, предположив, что сама она – не как трофей, не знатная заложница и дочь советника императора, не как сиюминутная отрада низкой похоти – имеет какую-то ценность. Жгучее желание сорвать злосчастный перстень и с презрением бросить его под ноги обидчику на миг охватило Анну, но тут же кануло, вытесненное другим соображением. Почему она должна приходить на помощь слабости мужчины, не пощадившим ее слабость и честь? Что за искус повелевает ей раз за разом испытывать милость судьбы? Верно и возможно, что первый визир не отдавал приказания умертвить пленницу, но с чего она возомнила, что такого приказа он не отдал бы позже, когда пресытился бы захваченной добычей? «Так что с того? – шепнул Анне вкрадчивый голос, уже не раз толкавший ее к беде и погибели. – Кровь за кровь, смерть смоет позор без тяжкого греха самоубийства. Не к этому ли стремилась ты сама еще день назад, в этой самой опочивальне?» Тряхнув головой, Анна устремила на Мехмет-пашу долгий взор, будто не веря, что он способен уйти, даже не попытавшись если не вернуть, то отомстить ей за побег. – Ты волен вершить свой выбор, как дал мне сделать свой, – произнесла она тихо, ни голосом, ни жестом не выдав, сколь много принуждения было в ее свободном выборе, и отвернулась. Он мужчина и победитель, его выбор будет действительно свободным.
Заганос-паша: Истинно, что страсти делают человека слепым, подобно мутной воде, что во время шторма прибивает к берегам Турецкого моря взбаламученный песок,- но истинно также, что разум, слуга и владыка человека, есть тот погонщик, которому одному под силу железной рукой разогнать взбесившихся кобылиц страха и заарканить вороных лютого гнева. И сейчас, избавившись от пристрастия, Заганос-паша нашел в себе силы взглянуть на случившееся так, как положено не обезумевшему от страсти мужчине, а визирю султана, расчетливому и дальновидному. Девица знатного, царского рода была силой взята им в свой дом без благословенья родителей, лишь по капризу - но хуже того, что сделано то было без согласия с волей султана. И пусть сейчас, когда его в руках его было войско, крик жалобы и позора не достиг бы ушей властелина: пройдет день или, может быть, год, и то, что сегодня Фатихом было не услышано или отложено, стало бы обвинением, за которое он мог бы поплатиться свободой или своей головой. Судьба Халиля была тому подтверждением. Анна Варда бежала из его дома, нанеся ему тем жестокую обиду - но не повернулась ли эта обида на благо ему, отдав в руки осман и покойную императрицу и заговорщиков-латинян? Разве его пленница сама не царского рода, и в венах ее не течет кровь столь же древняя, как кровь Палеологов и Ангелов? И разве теперь не его долг позаботиться об этой женщине - по крайней мере до той поры, пока станет ясно, что разделенной нынче ночью с ней ложе не оставит никаких плодов? И разве сейчас, в эту минуту, он не сожалеет о том, что ночь, подарившая ему наслаждение нетронутой девицей, была только одна? - Послушай меня, кира Анна,- глухим голосом проговорил Заганос-паша, поворачиваясь и делая шаг в комнату; дрожь, словно от лихорадки, жарким плащом упала на его плечи, заставляя зубы ага янычар выбивать дробь.- Я говорю это тебе один раз, и больше не повторю, даже если вся семья твоя кинется мне в ноги завтра, в пятницу, перед лицом нашего султана. Сегодня, прямо сейчас я прикажу отыскать дом, и убрать его для тебя - и сегодня ночью ты вступишь в него хозяйкой, и останешься там, покуда мне это будет угодно. Я не спрашиваю твоего согласия, но говорю, что так будет; твоя воля - принять или не принять этот мой дар, как вчера ночью ты уже отвергла драгоценные самоцветы. Тогда говорю тебе - беги прочь, беги как только можешь, потому что после таких слов уже нет и не может быть меж нами молчания и колебаний.
Анна Варда: Уже изготовившись услышать звук удаляющихся шагов и захлопнувшейся двери, и в воображении своем наперед почти услышав их, Анна обернулась, и в лице ее мелькнуло удивление и испуг. Милость, оказываемая ей, тяжким ярмом ложилась на шею, но она не посмеет сделать ни единого движения, чтобы ослабить путы, которыми оказалась стреножена. Мгновение, которое с упоением и предвкушением грядущего торжества торопил и готовил Заганос-паша, настало для ромейки. Надменная византийка была готова поступиться гордыней, дабы сберечь гордость. Филомена, среди вороха всех новостей, не утаила от госпожи случайную обмолвку Маттео Джелотти о тайных приготовлениях к распоряжению ее имуществом, ее рукой и ею самой предприимчивыми генуэзцами. Анна была слишком измучена, чтобы это известие вызвало бурю негодования и ярости ее пылкого нрава, но не скрывала возмущения тем, что в сердцах назвала вероломством и предательством. Так или по другому, ей, как лакомой дичи, повсюду уготованы силки, и ее единственный выбор – ступить в ту или иную клетку. – Я принимаю, – едва слышно произнесла Анна, – но и у меня есть, что сказать. Не условия, поскольку ты не примешь их, но просьбы. Первая: если ты увидишь моего отца прежде меня, не таи от него ни моей судьбы, ни местопребывания. И вторая просьба оставить при мне мою служанку. Последнее было выговорено ромейкой не без колебаний. Она не забыла, какими эпитетами разгневанный янычар-ага награждал ее верную няньку, но разлука с Филоменой, с коей Анна с рождения не расставалась долее двух часов, страшила не меньше утраты целомудрия.
Заганос-паша: Не отвечая на просьбу, мужчина лишь молча опустил веки, словно пряча тень сомнения, мелькнувшую на дне глаз. Да, сейчас все было так, как должно было быть, мужчина восторжествовал над строптивой беглянкой, как хозяин приводит в конюшню строптивую кобылицу. Не дичась и не с гневом, а покорно и робко, как и подобает ее полу, приняла ромейка волю покорителя города - того, кому Аллах со вчерашнего дня судил быть ее судьбой, ее повелителем и господином. Но почему глубоко в его груди, словно в красном, налитом соком яблоке, проснулся и ожил червь сомнения? Сегодня ночью, кожей приникая к разгоряченной коже, сливаясь с пленницей воедино, переплетаясь с ней, словно вьюн, обвивающий дерево, отстраняясь и приникая - разве желал он одной только рабской покорности, опущенной лицом вниз головы, устремленного долу взора? Сделав несколько быстрых шагов, ага янычар обхватил жесткими пальцами лицо Анны, поднимая его навстречу холодному взору, в котором читались лишь искры былой страсти. - У тебя будет возможность просить меня об этом.
Анна Варда: Взгляд Анны, ответно устремленный на Мехмет-пашу, меньше всего говорил о покорности, о коей возвещали уста ромейки. Дернувшись в последней попытке воспротивиться грубости, она замерла, чувствуя, как густой горячий румянец разливается по лицу, захватывая шею, видимую глазу часть приоткрытой в вырезе груди, и дальше… Прежде Анна и не вздумала бы краснеть при таких простых словах, но то прежде, когда ее скромность была ограждена неведением девичества. – Тогда у меня будет и третья просьба, – проговорила она, по-прежнему не опуская глаз.
Заганос-паша: Жар, разлившийся по лицу ромейки, обжег пальцы Великого визиря сильнее греческого огня, проливавшегося на войска со стен во всем протяженье осады. Но опаснее всего было то, что огонь этот не пугал, а манил и звал к себе, тем древним светом, что заставляет людей всех сословий с государств по ночам собираться у очага, глядя на пляшущие языки. Разница была только в том, что сейчас этот жар был нежнее лепестков розы и благоухал юной девичьей кожей, еще хранившей слабый, отдаленный аромат ночных ласк. Помимо воли взгляд Заганос-паши скользнул по заалевшей щеке и устремился далее, туда, куда хлынула волна живого огня. Его ладонь на щеке Анны ослабла и упала на кромку бархатной ткани, скрывавшей однажды познанное гибкое тело от жадных глаз - но не памяти, которая преследовала его, подобно голодному псу, терзая болезненными воспаленными укусами. Мгновенье раскаяния унеслось, и душа отступника-грека, как черной водой, вновь начала наполняться темным, искусительным вожделением. - Говори.
Анна Варда: Юность Анны была слишком неопытна, а первое, запретное и греховное соитие подарило ромейке лишь урок покорности – оттого она осталась слепой к тайным знакам, что пробудила ее близость в мужчине. Слепой к тому, что каждым прикосновением к пленнице Мехмет-паша подтачивал свою суровость. – Я хочу… – промолвила она и прикусила губу, вспомнив матушкины наставления, что лаской и уговорами женщине можно добиться от мужчины большего, чем капризами и требованиями. – Я попрошу, чтобы ты отослал от себя каталонку, – выдохнула Анна. – Сразу же.
Заганос-паша: Сперва мужчина даже не понял, о чем ромейка ведет разговор - но, поняв, рассмеялся так сильно и резко, что его голова запрокинулась назад и бёрк, покачнувшись, едва не слетел с черных волос. Стальные глаза его блеснули весельем, в котором, однако, чувствовалось жалость, какую испытывает взрослый к ребенку, просящему не тушить свет в его масляной лампе. Он был готов к мольбам о милости отцу, брату, к просьбам помиловать дерзкую рабыню и даже того негодяя - при этой мысли брови Мехмет-паши грозно сошлись - что посмел поднять кинжал на первого человека в государстве. Втайне он ожидал и желал другой просьбы - но разочарование не успело прорасти, горчичным зерном канув под волну недоумения. - Ты вправду думаешь, что эта женщина что-нибудь значит для меня? Что я увез ее для себя, чтобы поставить рядом с тобой, сделать своей женой? Нет,- мягкая усмешка коснулась губ мужчины. Кончики пальцев коснулись порозовевшей кожи, отодвигая край платья, властным движением лаская плечо, на котором красным пятном уже выделялся поцелуй, с которого началась их беседа, и слабые следы тех, которыми без счету он осыпал ромейку менее суток тому назад, когда луна еще едва появилась на темном небе. - Аллах мне свидетель, что никогда, ни единого мига я не смотрел и не посмотрю на илькаталанс с вожделением или желанием, никогда не коснусь ее иначе, как заложницы или служанки. Она принадлежит моему господину,- не зная, почему, добавил он, словно желая снискать прощения у пленницы за то, что не может выполнить ее требование.
Анна Варда: Анна медленно покачала головой, зачарованно глядя в глаза мужчины. По правде сказать, она думала, что ни одна женщина не значит для ага янычар хоть что-то, включая ее самое, но произнести это вслух не осмелилась. Некоторые истины и иное знание лучше держать не потревоженными и запертыми на семь замков, подобно ящику Пандоры. – Пусть тогда господь смилуется над ней и ее душой, охваченной гордыней, – прошептала Анна, – а я раскаиваюсь в том, что в гневе желала ей зла. Стоически она вытерпела и властные прикосновения, против которых восставала ее скромность, не убаюканная, как прошлой ночью, сладкими и дурманящими поцелуями. Румянец на щеках ромейки стал еще гуще – что было почти дозволенным при лунном свете, среди бела дня казалось вдвойне непристойным и греховным. Но ей ли противиться теперь, после всего, что было ею сделано и не сделано, сказано и утаено? Девице, единожды ступившей на неверную тропку, пути назад нет в отличие от вечно юной луны, вновь и вновь обретающей цельность в каждое полнолуние.
Заганос-паша: Слишком часто и слишком рано в своем стремлении к новизне забывает человек, что сделанного, словно птицу, вырвавшуюся из рук, нельзя воротить, что ветер унесет медвяную пыльцу с лип, цветущих возле храма в светлом мае месяце,- и что не все, ра содеянное, по желанию можно возвратить к исходу. В одну реку нельзя войти дважды, сказал Платон, и воистину, текучие воды ее изменяются каждое мгновение, вечно те же и вечно различные: год за годом, поколение за поколением невинная девица появляется на свет из лона матери, растет и взрослеет, чтобы однажды ночью - или при ярком свете дня - утратить свою невинность навечно и безвозвратно. Подобно Еве в райском саду вкушает она запретного плода - и подобно Змию, тот, кто сделал это жестокое дело, равнодушно отворачивается, чтобы раз за разом ускользнуть с ее жизненного пути и появиться вновь, год за годом, на тропе сотен других. И век от века оружием их будет не насилие и жестокость, а искусительные, опьяняющие слова. Но замысел божий велик - и раз за разом, век за веком, не только невинность страдает в этой борьбе. Тот, кто, казалось бы, должен торжествовать победу и насладиться, кому наградой было пылавшее в ночи нестыдливым румянцем лицо, теряет в этой борьбе не меньше, чем его жертва. Если Анна корила и сокрушалась лишь об утрате целомудрия, да, может быть, еще о грехе перед Богом, то Заганос-паша терзался теперь мучениями едва ли не худшими. Вчера, глядя в глаза ромейской пленницы, он на одно мгновенье поверил, что и ему, проведшему жизнь в темных глубинах ада, дано хотя бы на миг возвратиться к забытым высотам Царствия небесного. Сегодня взгляд тех же глаз вызвал в ним лишь мрачную темную похоть - но впервые в жизни Великий визирь, ага янычар почувствовал сожаление о том, что кануло, унесенное водами быстрой реки, отлетевшее вместе с липовым цветнем. Словно монета, выскользнувшая сквозь пальцы, птица, выпорхнувшая из клетки, перл, унесенный течением, странное, сладко мучительное чувство покинуло его - и в первый раз в жизни мужчина усомнился в том, что в этом и только в этом состоит воля Аллаха. Разве не его уделом было нести смерть и быть орудием Али, разве его участью были сладостные слова и поцелую, таявшие на смуглой коже? Разве позволительно для того, кто завтра мог остаться холодным трупом на поле боя, было так страстно жаждать продления жизни, соединения с другим существом, с женщиной, которой Аллах распорядился быть рабыней и служанкой? Разве, наконец, справедливо было то, что это желание поселилось в нем именно к той, кому даже кровь, текущая в венах, повелевала ненавидеть его всеми фибрами души? Словно собака, пытающаяся нагнать жертву, вот-вот готовую ускользнуть из хватки его острых зубов, ладонь Мехмед-паши рванулась вперед, срывая с плеч ромейки бархатную зеленую ткань.
Анна Варда: Стремительный жест турка был столь резок, что Анна была вынуждена ухватиться за его руку, чтобы удержаться на ногах; искать опору в том, кто вновь готовился опрокинуть ромейку в темную пучину стыда и греха. – Постой, подожди, – срывающимся голосом проговорила она, подняв к Заганос-паше лицо, в котором более не было холодной отчужденности, одно лишь смятение. – Днем..? Она смущенно умолкла, отчаянно пытаясь отсрочить миг неизбежной, как ей теперь казалось, расплаты. Сейчас в Мехмет-паше не было ничего, что влекло ромейку к нему прошлой ночью, что подтолкнуло ее к падению и соблазнило уступить. И что, вопреки всем внушенным законам и заветам, Анна, с тайным стыдом и едва затронутой чувственностью, думала вновь обрести в это мгновение. И не находила. Страх перед соединением с мужчиной, который, как думала Анна, был уже изжит ею после первой ночи, словно холодной змеей обвился вокруг ее тела, сковывая и придавая неловкости движениям.
Заганос-паша: Ее неловкий жест и тяжесть ослабевшего от страха тела, недавно такого желанного, а теперь, казалось, источавшего полынную горечь. Холодное, почти враждебное чувство, похожее на пробуждение после веселого пира, досада на собственную глупость, толкнувшую его на опасные и глупые поступки - вот и все, что вызывала в нем теперь Анна Варда. Откуда взялось это опьянение, какое колдовство внушило ему иллюзию, что в ней, единственной, отразился, как в яблочке глаза, весь земной мир? Еще одна женщина, еще одна ночь, которая завершилась, не оставив ничего, кроме пустых слов и смятой простыни, на которую тут же легла еще одна пара. А потом еще одна. - Днем? Разве Иса запрещает мужчине вожделеть своих наложниц при свете солнца? Но ты можешь не бояться,- жестокая усмешка превратила его лицо, совсем недавно полное страстью и отчаянием, в холодную маску, казалось, приросшую к коже аги.- Дела мои и заботы о благе моего государства слишком важны, чтобы отнимать у них время для того, что можно получить и позднее.
Анна Варда: Окровавленная мостовая перед домом каталонского консула, не отмытые еще до конца треснутые плиты первого этажа этого дома, мертвая женщина, доставленная врагами к месту своего последнего упокоения – вот свидетели государственных дел первого визиря, коими он с показной важностью похвалялся перед ромейской пленницей. И пускай сама она искала избавления, не желая сдаться Мехмет-паше, пока им владело это темное состояние духа, Анна побледнела от унижения и негодования. Зеленые глаза, мгновением назад затуманенные страхом, сверкнули огнем; ладонь, лежавшая на руке турка, сжалась в гневный кулачок, сминая синий рукав, скользя по жесткой жилистой плоти. – Я не боюсь, – воскликнула она, тряхнув темноволосой головкой и запальчиво отрицая то, что беззастенчиво выдавало ее тело. – И мне неоткуда знать, когда богоугодно женщине идти с мужчиной – тебе это известно лучше, чем даже моему отцу, – Анна была так рассержена, что с ее губ слетали слова, от которых она, пребывая в спокойствии, сгорела бы со стыда. – Зачем ты, ты… Почему сейчас ты хочешь добиться силой того, чего раньше хотел по доброй воле?
Заганос-паша: Черная, словно прочерченная по загорелому лбу углем бровь приподнялась в жесте показного изумления. Это было то, чего он добивался и искал, но и то, что - увы - рано или поздно начинало тяготить его в женщинах: неожиданное и оскорбительное для их надменной души понимание того, что ни высокий сан отца, ни роскошь прежней жизни, ни те ласки, которые они по ночам дарили своему господину - ничто не повысит их ценности в железном сердце. Как любой из османов зависел от своего господина, так любая из них окружена снисходительностью и заботой ровно до мгновения, пока он обращает к ним свой милостивый взор. Теперь эту науку предстояло познать и Анне - но только в том случае, если он, новый Ага-паша, согласится стать ее защитником и господином. - Насильно?- узкая сухая ладонь раскрылась возле лица ромейки, словно показывая, что в ней нет оружия, этого знака пригрезившегося ей принуждения.- Клянусь Аллахом милостивым, кира Анна, ты видно считаешь, что перед тобой оборванный мародер, которому нет иной возможности возлечь с женщиной, кроме как вынудив ее к этому силой. Мне же достаточно протянуть руку - и все гордые дочери твоего народа, те, что взращены были в мечтах о латинских князьях и ромейских принцах, с мольбой припадут к ней, прося бросить на них хотя бы один ласковый взгляд. Быть может, у вас, христиан, принято, чтоб мужчина преследованием склонял в свои объятия девиц - то мне неведомо; у нас же другие порядки, говорящие что между буйной и смирной кобылой наезднику следует выбирать смирную, а не ту, что сбежит из его стойла при первом удобном случае, чтобы позорить свое имя и портить породу, резвясь с чужими жеребцами на зеленом лугу. В словах Заганос-паши не было слышно ни ярости, ни презрения, ни даже желания причинить боль своей недавней пленнице: один лишь циничный, холодный расчет, подобно Птолемеевым таблицам раскрывающий перед юной ромейкой тайны нового мира. Она могла биться в поймавших ее, как и всю Византию, сетях, могла покориться им - но с того дня, как над башнями несокрушимой твердыни взвился и затрепетал в воздухе шелковый алый флаг, ничто не могло спасти ни Второго Рима, ни саму киру Анну от незримой пугающей власти. Власть эта отражалась теперь в усмешке Великого визира, в его глазах - но главное, ею был полон его усмехающийся, ледяной голос, когда мужчина спросил: - Но, раз уж ты вспомнила о своем отце... Что сказал или сделал бы он, если бы ты сбежала ночью от своего мужа?
Анна Варда: – Это ложь! Ложь! – вскричала Анна, ударив по насмешливо выставленной ладони и отбрасывая ее прочь. Чтобы нести угрозу или принуждение, этой руке не нужен был заточенный клинок. Неведомо, протестовала ли ромейка против непристойного и оскорбительного намека визира, или защищала честь и гордость сестер по крови, отрицая жестокую картину, обрисованную Мехмет-пашой. – Это неправда, – повторила она тише, почти прошептала, поскольку не могла отрицать, что сама является живым свидетельством безжалостной правоты янычар-аги. Намеренно или неумышленно, однако он не слышал или не хотел слышать, что говорила Анна, перелицовывая все на свой лад. Словно злой садовник, турок вел ее по благоухающему саду, с наслаждением переворачивая камни и открывая тайники, чтобы показать ей копошащихся в земле гадов и дать вдохнуть гнилостные испарения плодов распада. Напоминание о Михаиле Варда стало последним ударом, нанесенным изнемогающей пленнице. Отпрянув от Мехмет-паши, Анна закрыла лицо руками. – Ты жесток, – наконец, глухо проговорила она, – и жестокость твоя милее тебе любой женщины. Когда я увижу моего отца, я не стану ничего скрывать, и с должной покорностью выслушаю, что он найдет сказать своей дочери.
Заганос-паша: Ноздри мужчины дрогнули, когда, наклонившись, он, уже без помех, полной грудью вдохнул каштановый запах темных волос. Косы эти, обрушившись водопадом на его жизнь, связав его душу, поймав ее прочными сетями, как колдовские заклятия, манили к себе и пугали одновременно. Не потому ли у мужчин его племени было принято отрубать косы пленницам, что они таили в себе такую тайную и страшную власть. Рука ага-паши, словно притянутая, коснулась туго сплетенных прядей - и тут же отдернулась, словно они могли ужалить, добавив в его кровь новую порцию смертельно опасного яда. Да, наконец, он добился чего желал, покорил, бросил перед собой на колени эту дерзкую, непокорную пленницу - но радости и наслаждения от такой победы более не было места в его сердце. Пусть ему удалось стреножить эту дикую кобылицу - но покоренной, опутанной - разве она могла подарить ему радость борьбы? Легкая дрожь пробежала по спине Заганос-паши, когда он наклонил голову, повторяя движение Анны, окутывая ее плечи жаром своего тела, словно багряным плащом. Ладони мужчины замерли над вздрогнувшими плечами, как когти хищника, коршуна, который замер, выжидая, не выскользнет ли сквозь них белая куропатка, продлевая услаждающую остывшие чувства игру. - Когда ты встретишь отца, не скрывай от него и того, что я готов был назвать тебя своей женой.
Анна Варда: Она не могла видеть за сомкнутыми ладонями, за отяжелевшими от набухших слез ресницами, но Анне не нужны были глаза, чтобы ощутить тревожащее приближение ее врага, почувствовать остановленное прикосновение. Отняв от лица руки, ромейка обернулась к Заганос-паше: он оказался ближе, чем она думала, и Анна почти утонула в темном вязком взоре. Губы ее разомкнулись, но вместо ответа с них сорвалось лишь тихое дыхание, короткое и прерывистое, как у ребенка. Вероятно, по мысли и намерению султанского визира последний укол должен был особо чувствительно уязвить спесь ромейской девицы, но Анна едва ощутила его острие. Для нее совершенный ею и с нею грех, пятном легший на ее совесть и честь, был не из тех, что мог быть отмыт и искуплен заключенным впоследствии браком (тем паче браком по исламскому закону и обычаю), подобно как единожды разбитый сосуд не станет вновь целым, каким бы ни был искусным мастер, склеивший черепки. – Я скажу ему, что ты приносил мне клятву, а потом забрал ее назад, – кротко согласилась Анна, не подумав, что согласие может разозлить Мехмет-пашу сильнее, чем пылкие возражения, мольбы и попреки.
Заганос-паша: Ноздри Заганос-паши раздулись, как паруса, в которые ударил свирепый северный ветер. Взгляд его вспыхнул, озарив, казалось, самое дно души, от разъеденных ядом сомнения мрачных тоннелей до острых, как лезвие, пиков - но то был не отсвет ярости, не дальние зарницы с трудом сдерживаемой злобы. Чистая, как кровь, падающая с меча, яркая, как знамена аджака, гордость появилась во вспыхнувшем, а затем побелевшем лице визиря; какую бы ложь, какое преступление не припомнила бы ему Анна Варда, едва ли ей удалось бы уязвить его в этот момент сильнее. Убийство детей, насилие над ее соплеменницами, богоотступничество, даже измену султану, на которую он пошел, поддавшись зову ее зеленых глаз и соблазну юного тела - ничто из этого не нанесло бы ему оскорбления более сильного, чем сомнение в данном слове, в тот единственный раз, когда он позволил себе на мгновение проявить свою человеческую природу. Выпрямившись, как истукан, готовый, казалось, вот-вот зазвенеть от удара, как тетива слишком туго натянутого лука, мужчина смотрел на ромейку, не видя и не слыша ее. Но миг праведного гнева был короток, ибо иблис, живущий в каждом человеческом сердце, тут же поднял голову, вливая в уязвленную душу свою правду и свои собственные слова. Янычар-ага не улыбнулся, ни тени усмешки не отразило его лицо. Как человек, взмахом сабли отсекший себе раздробленную руку, он вздохнул спокойно, чувствуя, что последняя вспышка пламени уничтожила последние крохи живого, оставив внутри его существа голые камни. Даже если бы сейчас при нем разорвали бы на части его знамя и переломили его тяжелую саблю, ага-паша остался бы столь же спокоен. - Да будет так, кира Анна,- ответил он так же тихо, не слыша в груди дыхания, не ощущая биения сердца. Он не был человеком, но только мечом ислама, а каленое железо не знает ни жалости, ни тоски, ни боли. - Скажи ему так, как ты хочешь,- отступая на шаг, словно боясь даже случайного прикосновения к женщине, договорил он, наклоняя голову.- Если твоя ложь возвратит тебе твою чистоту - пусть случится по твоему слову. Благослови тебя Аллах. Вздох, как клинок, резанул ему грудь, но Мехмет-паша вытолкнул его из своей груди, удивляясь, как больно, невыносимо больно иногда бывает дышать. Словно ощутив опасность для остального тела, ноги, казалось, обретшие утраченный головой разум, сами сделали несколько быстрых шагов к двери. На сей раз рука, не задерживаясь, дернула щеколду; увлекаемый инстинктом спасения, ага янычар, словно сомнамбула, перешагнул порог и закрыл за собой дверь покоя.
Анна Варда: Тот же северный ветер, что дотла выжег душу Заганос-паши, ледяным дыханием коснулся кожи ромейки, заставив передернуться от озноба. В недоумении и испуге смотрела Анна на захлопнувшуюся дверь, не понимая, чем разгневала она турка, и какое из произнесенных ею слов назвал он лживым. Ведь он сам сказал, что был готов сделать Анну своей женой, а нынче отказался от своего намерения, дабы воздать пленнице и унизить за проявленную строптивость. Будто слепая, спотыкаясь, Анна подошла к кровати и опустилась на перину. Она сжимала и разжимала ладони, комкая зеленый бархат платья, не сознавая и не видя, как ее руки терзают богатую ткань. Она поступила так, к чему стремился и чего добивался Мехмет-паша: склонилась перед ним, признав своим господином и его власть над собой, не упрекнула даже за отказ от обещания, но он рассердился вдвое сильнее. И теперь ромейке неведомо было, вернется ли он, и остается ли в силе их уговор. Анна тихо всхлипнула, будто ею безвозвратно было утеряно что-то, к чему было только позволено прикоснуться кончиками пальцев. Душистый майский липовый цветень, некогда восхищенно радовавший маленькую девочку, почернел и осыпался серым пеплом ей в руки.
полная версия страницы