Форум » Город » "Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи » Ответить

"Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи

Заганос-паша: Её глаза, как окна в темной башне, Её ресницы — лес военных пик. Камол Худжанди Место: дом Луиджи Бальдуччи, покои киры Анны Время: от половины четвертого и дальше

Ответов - 51, стр: 1 2 3 All

Анна Варда: Анна не шелохнулась, лишь на виске под тонкими нитями волос, выбившимися из тугого узла свитых на затылке кос, быстро и стремительно забилась жилка. Не власть свою над турком пробовала она – ромейка рассмеялась бы при одном этом обвинении, ибо что за власть у пичуги в когтях хищника, – и не мощь его силы, способной принудить пленницу к полной покорности. Единственное, что могла бы она привести в пример и сравнение: темные воды Геллеспонта, в которые ей предлагалось войти, не зная ни глубины их, ни течения. И можно ли было винить ромейку за промедление, кое составляет сущность ее осторожного пола? – Так ты не тронул киру Эву? – спросила Анна, с девичьей прямотой облекая витиеватые иносказания мужчины в определенность свершенных им прегрешений. Как она уже поняла из многословных речей ширазского лекаря, «жена» для мусульманина попросту взятая на ложе женщина, добровольно или насильно, без различия сословий и родовитости, и Анну тогда передернуло в отвращении от подобной неразборчивости. Замарать себя, невольно оказаться связанной с той, к кому прежде она побрезговала бы прикоснуться даже краем одежд – это падение казалось Анне куда ниже уже случившегося с нею.

Заганос-паша: - Что тебе до нее?- в своем увлечении игрой, которую он посчитал избранной Анной, визирь не понял и не заметил, сколь далеки были от ее души страхи о том, что другая женщина прельстила его ласками и красотой, или от сострадания, что полагалось испытывать невольнице, недавно утратившей девство, к другой бедной пленнице, которую могла постигнуть та же судьба. Вопрос его прозвучал с нетерпением - и в самом деле, только предельным напряжением воли удерживал мужчина себя от того, чтоб не воспользоваться смущением, которое не позволяло жертве его любострастия пошевелиться, а развращенному взору османа представлялось одним из условий игры. Та, что сдалась на его милость, испугалась при появленьи соперницы утерять полученную ею власть над первым человеком в империи, запоздало ощутила раскаяние в своем бегстве - и теперь, словно стремясь завлечь его новыми гранями своей красоты, сверкала, как дымчатый сапфир в коробке из синего бархата, которые хозяин издалека показывает новому покупателю, не давая коснуться блистающей оболочки. Но у Мехмет-паши было большое преимущество перед незадачливым любителем драгоценностей: богатство, которым он жаждал обладать, находилось почти что в его руках. Уступчивость Анны первым прикосновениям была истолкована им как ее молчаливое согласие возобновить позорную, но столь прибыльную для пленницы связь - и, отбросив сомнения, уже не пытаясь сдерживать переполнявшие его чувства, он обхватил шею Анны ладонью, с животной жадностью приникая к впадине ключиц. Вторая рука его, словно чашу с горьким ширазским вином, обхватила ее грудь. - Что тебе до нее, если даже все ласки мира обещала она подарить мне за одну краткую милость. Я здесь, и ни она, ни сотня других женщин не манят меня к себе больше чем ты!

Анна Варда: В очередной раз хозяйская самоуверенность османа рассердила надменную ромейку. Уже готовая склонить слух, дабы вновь внимать единожды отравленной душою ласковым увещеваньям и посулам, она резко отвернулась, упираясь ладонями и противясь мужскому натиску. – Потому что я здесь, а не сотни других женщин! – дерзко возразила Анна, разгневанная тем, что ее посмели сравнивать с прочими, несомненно, более низкорожденными девицами. – Что она обещала? И что ты пообещал ей? Глаза Анны сверкали гневом и тайной пока для нее ревностью. Она то вонзала взор в лицо Мехмет-паши, будто бы надеясь прочесть в нем ответ, не приукрашенный лживыми словами, то опускала его в смущеньи, словно боясь, что в зеленых очах ее враг сможет разглядеть не меньше.


Заганос-паша: Губы мужчины поджались; рука Анны, скользнув по груди, задела повязку, прикрывавшую его рану - и, как ни был приучен ага янычар переносить боль, движение Анны нанесло урон не столько телу, сколько самолюбию Великого визиря. Опять и снова пленная девица приманивала его к себе, обещая глазами и голосом то, от чего потом, стоило ему сделать шаг, спешила отпереться с отчаянием христианской мученицы. Заганос-паша, грек по крови, человек, сам сменивший веру и ставший на сторону Корана - один из многих и многих сот - не мог не взирать на эти мучения с холодной усмешкой. Но для подобного случая солдаты и мужчины знают старый, проверенный годами рецепт. Едва только крепость изготовилась к обороне, со страхом и отчаянием ожидая, что неприятель вот-вот ринется на штурм их неприступной святыни, не было лучшего пути, как разыграть временное отступление. Руки ага янычар, еще недавно готовые разорвать белое тело женщины, разжались, как две тугие пружины. Отступив на шаг, он приподнял бровь, всем своим видом выражая холодное изумление, как если бы слова, выкрикнутые в девичей запальчивости, произнесла в первый раз встреченная уличная плясунья. - Может быть, ты ответишь и мне, какие клятвы дал тот, к кому ты сбежала сегодня из моего дома? Ты легла в мою постель, уже зная, что сбежишь к другому любовнику? Не воображай, что мне неизвестно, кто принес тебе письмо басилисы Елены! Кто пообещал тебе покровительство: ее сын? ее рабы? латиняне? Янычар ага замолчал так же внезапно, как начал выкрикивать свои обвинения, понимая, что порыв досады увлек его дальше, чем было позволительно. Ноздри его хищного носа бешено раздувались и опадали, резкая боль в боку - выше того места, куда вонзился кинжал сбежавшего врага - заставила капли пота выступить на висках. Он уже не терзался сомнениями, напротив - с каждым словом и каждым шагом, с каждым враждебным взглядом, устремленным на Анну, пропасть, разделявшая их, казалось, стремительно увеличивается. Что может быть лучше для того, в чьей груди бьется холодное железное сердце?

Анна Варда: Казалось, гордая ромейка вот-вот забудет и о своем положении, и о достоинстве знатной дамы, и подобно упомянутой уличной девице закатит оплеуху злоречивому оскорбителю. Ладонь ее почти взметнулась вверх, но в последний миг Анна удержалась от унизительного для обоих жеста. Сцепив руки перед собой в замочек, словно до конца не доверяя своему самообладанию, она поспешно отошла от Мехмет-паши, и уже с безопасного расстояния с негодованием воззрилась на турка. В силу невинности она не вполне понимала сущность обрушившихся на нее оскорблений, но тяжесть их восчувствовала в полной мере. – Покровительство, помня о заслугах и преданности моего отца, мне обещала августа Елена и никто больше! – отчеканила Анна звенящим от возмущения голосом. – Никто не знал, не мог знать, что дочь преданнейшего и знатнейшего из советников императора будет обесчещена. И любой, кто захотел бы извлечь выгоду из моего… – она сглотнула, будто слово, которое должно быть произнесено, стало ей поперек горла, – из моего позора, будь то даже ромей или латинянин, человек низкий и подлый! Не выдержав, не в силах смотреть на искаженное злобой и внушающее ужас лицо Заганос-паши, она опустила взор на туго сплетенные пальцы, на молочной белизне которых выделялся темный овал сапфирового перстня. Бояться было нельзя, страх сейчас был подобен крови, по чьему запаху выходят из ночи львы и волки, дабы растерзать израненную жертву. – Я не требовала от тебя клятвы, чтобы поверить, что ты не отдавал приказа рабам убить меня… после, – Анна покраснела. Целомудрие, утраченное телом, осталось нетронутым в душе и в языке гречанки. – Не требуй и ты от меня клятв, что нанесут мне беспричинную обиду, а тебе все равно не внушат веры.

Заганос-паша: Аллах, милостивый и милосердный, был свидетелем: Мехмет-паша шел в этот дом с одним желанием - дать заносчивой и жестокосердной девице шанс вымолить у него прощение за нанесенную обиду. Но последние слова Анны заставили его побагроветь, а душу наполниться ядом, от зависти к которому пустынная гадюка умерла бы от зависти. - Позор?!- колючий ком запульсировал у него в груди, перебивая дыхание, заставляя морщиться от боли, которую визирь списал на следы от ножа. Его взгляд вспыхнул молнией, подобной клинку занесенной над головой поверженного противника сабли. В эту минуту он ненавидел стоящую перед ним женщину с такой силой, что даже ее красота померкла перед ним, убивая последние искры вожделения, еще мерцавшие в глубине сердца. - Позор?- уже не крик, а тихий, ласковый шепот слетал теперь с его губ, побелевших от переполнявшей отравы.- Стало быть, стать женой Первого визиря для тебя - постыдная участь, предпочесть которой можно даже судьбу генуэзской... девки? Клянусь Аллахом, подобный выбор делает честь дочери императорского советника! Голос мужчины прервался, словно ужасные слова, которые он выплевывал из себя, как животное изрыгает комки дурной пищи, застревали у него в глотке, раздирая в кровь самые внутренности. Нестерпимой, яростной вспышкой молнии мелькнула мысль, что после того, что они сказали теперь друг другу, невозможно не то что быть далее рядом - дышать одним воздухом, находиться в одном доме, в одном городе, в одном и том же мире, обезображенном призраком столь ненавидимого существа. Но странное дело, ненависть его, будто вспенившееся вино, тут же опала, и на ее место пришло лютое, до крика непереносимое сожаление, что никогда больше ему не почувствовать вкус ее губ. Но было поздно. Сейчас нужно было поднять голову и уйти, повернувшись спиной ко всему, что связало их прошлой ночью, что опьянило и поманило его доселе невиданной сказкой. Нужно было уйти - но сделать это в молчании оказалось невозможным. - Раз так - прощай, кира Анна. Да ниспошлет тебе Аллах самого щедрого... благодетеля,- волчья усмешка раздвинула длинный рот янычар аги,- которого ты пожелаешь. Кольцо,- вытянув руку, приказал он, чувствуя, как заливаются нестерпимым жаром побелевшие щеки. Жесткая, сильная ладонь лезвием клинка смотрела ромейке в лицо.

Анна Варда: Анна безотрывно смотрела на Мехмет-пашу, будто не веря тому, что слышит. Если его сердце переполняла ненависть к ромейке, то и ее душа в этот миг была исполнена гневом, тем большим, что она понимала, что должна будет просить его остаться. С нежного возраста Анна знала об уготованной ей судьбе послужить укреплению благополучия своей семьи и рода; стать печатью, которой отцы двух семейств скрепят выгодный договор; быть разменной монетой – пусть не медным грошем, а золотым дукатом. И никогда ранее этот жребий не вызывал у нее негодования или протеста. Так почему теперь? С высоты своего несчастья она огляделась и не нашла подле себя никого, к кому бы могла воззвать о помощи. Не было у нее иного благодетеля, к которому с именем отца и матери на устах могла обратиться за милостью дочь Михаила Варда. Императрица мертва, кир Фома… кто знает, что сталось с ним? Безотчетное отвращение останавливало ее от того, чтобы быть обязанной киру Луиджи, к тому же тот высказал явную решимость спасти лишь то, что рядом, то есть ее, Анну, и никого более. – Ты сам признал, что не можешь жениться на мне, – проговорила ромейка. – Так чем мое положение будет почетней для моей совести? Так же быть всего лишь одной из многих… Ты это уже доказал, – розовые губы изогнулись в горькой усмешке, и Анна, решившись, шагнула к Мехмет-паше, навстречу его протянутой руке, и вложила в его ладонь свою. Какими бы смелыми ни были ее речи, пальцы Анны задрожали от прикосновения. – Сними перстень сам, как надел мне его своей рукою, – произнесла она, скрестив пылающий взор с холодом глаз османа.

Заганос-паша: Слово "катарсис" в философии Аристотеля может быть истолковано двояко. Нечто, очищающее чувства - или же нечто, освобождающее душу от самих животных, низменных чувств. Жестокость, страх, злобное торжество, словно мутная морская волна, несущая поднятый бурей песок, грязь и водоросли, уничтожающая на пути все живое внезапно наталкивается на неколебимый гранит скалы - и разлетаются на тем большее количество брызг, чем яростнее атаковала сверкающие под солнцем глыбы. Так и теперь, обрушившиеся на Анну из последних сил ярость и ненависть Мехмет-паши разбило, разметало по ветру, как если бы они были сотворены из нестойкого тумана или летучего цветня. Чего угодно: ответного гнева, слов поношения, слез, пылких проклятий, посылаемых на голову жестокого завоевателя - всего мог он ожидать сейчас от безжалостно отвергнутой женщины, но только не этих простых, как имя ребенка, слов, и не этого открытого, как улыбка, движения. Рука ромейки в его ладони показалась ему цветком лилии, упавшим со стебля,- но прохлада ее вдруг обернулась невыносимым огнем. Казалось, что его и ее плоть вдруг стала текучей, словно расплавившаяся сталь, и теперь свободно втекала и перетекала друг в друга, озером магмы обтекая кости жилы, устремляясь выше и вдаль по раскаленным венам. Не потому ли имамы и священники соединяют во время церемонии руки возлюбленных? - Что Бог соединил, человек не разъединит,- хрипло и глухо, как будто бы ему на язык попал весь песок аравийских пустынь, проговорил он, глядя на Анну. И словно пустыня распахнулась в его душе: ни единого человеческого следа, ни гнева, ни пристрастия, ни алчности не виделось больше среди мертвых скал. Пустой ледяной мир от края до края взирал на него, дрожа от холода, требуя согреть себя поцелуем солнечных губ, теплом человеческого тела. Но сознаться в этом значило погубить себя. - Ты сама выбрала свой путь, кира Анна,- едва различимо проговорил он.- Не я оттолкнул тебя от своего сердца, но ты сама растоптала его так же, как камни в ларце, что я принес для тебя.

Анна Варда: – Мертвые камни ничего не значили для меня, – возразила Анна, чувствуя, что в это мгновение ее враг полностью в ее власти. Чувство столь же пьянящее и повергающее в трепет, как испытанные впервые плотские ласки. – И я не знала… не знала тогда, что захочу изменить выбор. Едва слова эти сорвались с губ ромейки, она с пугающей ясностью поняла, что ложь, которая должна была крепче привязать к ней первого визира, почти неотличима от правды. Вспыхнув до корней волос, Анна сделала неуловимое движение, словно хотела убрать руку из ладони мужчины.

Заганос-паша: Воистину, велик Аллах, милостивый и милосердный, и воистину, сотворил он Адама и его жену из одной горсти праха, и вдохнул в них единый дух; но воистину же, что учил он именам одного его. Когда говорил мужчина, женщина слышит другое, но и когда говорит женщина, мужчина различает другие слова. Одному Аллаху, милостивому, милосердному, было ведомо, желала ли сказать Анна Варда, что ее сердце смягчилось к Мехмет-паше, или напротив, объявляла ему, что сожалеет о том, что проявила слабость к врагу своей веры. Делила ли она мир на тот, в котором была девицей, не познавшей плотской любви, и женой, связанной с мужем - или на тот, в котором приняла решение пожертвовать своей честью ради спасения, и тот, в котором поняла, что прибегла к защите человека жестокого и вероломного? Высказывала ли сожаление, что покинула дом, в которой ее защищало имя и власть Великого визиря - или наоборот, давала понять, что светлица в жилище, где стоит крест, или даже келья в темном монастыре милей ее сердцу, чем пышные покои, над которыми сверкает на позолоченном шпиле остроконечное полулуние? Мехмет-паша услышал свое. - Да будет так, кира Анна,- проговорил он, сдвинув черные брови; длинная вертикальная складка легла между ними, расколов загорелое лицо непривычным для янычар-аги смирением и болью.- Если твоя вера не дает тебе делить постель с иноверцем, я не стану принуждать тебя. Твой отец под защитой султана, стало быть, не нуждается больше в моей защите; клятва моя перед тобою исполнена. Прощай. Быстро, как вздох, что срывается у пловца, с высоты бросающегося в бездну, османский визирь отпрянул от ромейки, разрывая невидимую нить; случайный свидетель бы не успел моргнуть глазом, как он оказался у двери и положил руку на запертую задвижку; засов лязгнул, словно цепи колодника, с невыносимой медлительностью двигаясь в своем темном ложе.

Анна Варда: Для той, кто радел об отцовском здравии превыше своего собственного, Анна Варда удивительно мало откликнулась на милосердное сообщение Заганос-паши. И кто знает, поверила ли она ему, ведь первый визир предлагал положиться не на его милость, а на милость султана Мехмеда. Зато ромейка не могла не заметить, как ловко Заганос-паша уклонился от вопросов, на которые не желал давать ответы. Лишенная опоры, девичья рука безвольно упала вдоль тела, а брови сошлись суровой линией над сузившимися очами. Увы, стрелы, что метали глаза Анны, грозили пропасть втуне, разбившись о напряженную прямую спину в алом кафтане. – Постой! – вырвалось у Анны, прежде чем она успела подумать, стоит ли. Прежде чем она успела вообще о чем-либо подумать. – Ты уйдешь после того, как я сказала… как призналась, что поступила бы иначе, не стала бы верить… – голос ее прервался, затерявшись в вязкой тишине, заполнившей светлицу. Разразись внезапно небеса грозою, или спустись оттуда ангелы, звеня золоченными, как на иконах, крыльями – Анна едва ли заметила бы. – Тогда к чему ты приходил? Тебе даже не хватило смелости самому забрать перстень, – обвинила она, кривя губы в жестокой улыбке избалованной красавицы. Надменное выражение красило тонкие черты ромейки почти так же, как и озарявшая их прошлой ночью смущенная улыбка, шедшая от самого сердца.

Заганос-паша: Если бы Мехмет-паша продолжал играть с пленницей, которою только что собственным словом (хотя и не рукой) отпустил на свободу, то в этот миг душа его преисполнилась бы ликованием и радостью. Анна Варда, что еще день назад в этой самой комнате готова была умереть при одной мысли, что края ее одежд коснется рука мужчины, рука врага, рука турка, теперь остановила его на пороге, когда он желал порвать связывавшие их взаимные клятвы. Что это было, как не победа? Но как взрыв уничтожает весь запас пороха в арсенале, так и непрошеные чувства, раз перелившись через край, оставили после себя пустую оболочку. И из глубин этой пустоты смотрели теперь черные, лишенные всякого выраженья глаза янычар-аги. Заганос-паша, Великий визирь великого султана Мехмеда Победоносного, повернулся - и в каждом его движении, казалось, слышался теперь звон карающей стали и свист яростно бьющихся на ветру боевых знамен. Вновь обретя желанное спокойствие, грек ухватился за него зубами и руками, радуясь даже тому, что это было спокойствие смерти. И потому гневные, жестокие слова Анны Варда лишь заставили его вздрогнуть, как заставляет руку отдернуться и булавочный укол. Мужчина упрямо нагнул шею, словно невыезженный конь, пытающийся оказать сопротивление захлестнувшему аркану - так низко, что верхний край янычарской шапки уперся в стену, грозя сломаться надвое. Пальцы, лежащие на затворе, сжались, ощущая только гладкую поверхность металла,- и казалось, его вкус, так похожий на вкус крови, разлился на его губах, когда с них слетело уже не один раз звучавшее между ними слово: - Ни к чему.

Анна Варда: Та же мысль о безоговорочной сдаче посетила Анну, и она поспешно отвернула лицо, пряча смущение, никак невместное сейчас ее горделивому лику, от темного взора Мехмет-паши. Пустота в его глазах испугала ромейку сильнее былого пламени и ярости. Ужасное подозрение, что она вновь жестоко обманулась, ударило ее, как плетью. Она ошиблась, предположив, что сама она – не как трофей, не знатная заложница и дочь советника императора, не как сиюминутная отрада низкой похоти – имеет какую-то ценность. Жгучее желание сорвать злосчастный перстень и с презрением бросить его под ноги обидчику на миг охватило Анну, но тут же кануло, вытесненное другим соображением. Почему она должна приходить на помощь слабости мужчины, не пощадившим ее слабость и честь? Что за искус повелевает ей раз за разом испытывать милость судьбы? Верно и возможно, что первый визир не отдавал приказания умертвить пленницу, но с чего она возомнила, что такого приказа он не отдал бы позже, когда пресытился бы захваченной добычей? «Так что с того? – шепнул Анне вкрадчивый голос, уже не раз толкавший ее к беде и погибели. – Кровь за кровь, смерть смоет позор без тяжкого греха самоубийства. Не к этому ли стремилась ты сама еще день назад, в этой самой опочивальне?» Тряхнув головой, Анна устремила на Мехмет-пашу долгий взор, будто не веря, что он способен уйти, даже не попытавшись если не вернуть, то отомстить ей за побег. – Ты волен вершить свой выбор, как дал мне сделать свой, – произнесла она тихо, ни голосом, ни жестом не выдав, сколь много принуждения было в ее свободном выборе, и отвернулась. Он мужчина и победитель, его выбор будет действительно свободным.

Заганос-паша: Истинно, что страсти делают человека слепым, подобно мутной воде, что во время шторма прибивает к берегам Турецкого моря взбаламученный песок,- но истинно также, что разум, слуга и владыка человека, есть тот погонщик, которому одному под силу железной рукой разогнать взбесившихся кобылиц страха и заарканить вороных лютого гнева. И сейчас, избавившись от пристрастия, Заганос-паша нашел в себе силы взглянуть на случившееся так, как положено не обезумевшему от страсти мужчине, а визирю султана, расчетливому и дальновидному. Девица знатного, царского рода была силой взята им в свой дом без благословенья родителей, лишь по капризу - но хуже того, что сделано то было без согласия с волей султана. И пусть сейчас, когда его в руках его было войско, крик жалобы и позора не достиг бы ушей властелина: пройдет день или, может быть, год, и то, что сегодня Фатихом было не услышано или отложено, стало бы обвинением, за которое он мог бы поплатиться свободой или своей головой. Судьба Халиля была тому подтверждением. Анна Варда бежала из его дома, нанеся ему тем жестокую обиду - но не повернулась ли эта обида на благо ему, отдав в руки осман и покойную императрицу и заговорщиков-латинян? Разве его пленница сама не царского рода, и в венах ее не течет кровь столь же древняя, как кровь Палеологов и Ангелов? И разве теперь не его долг позаботиться об этой женщине - по крайней мере до той поры, пока станет ясно, что разделенной нынче ночью с ней ложе не оставит никаких плодов? И разве сейчас, в эту минуту, он не сожалеет о том, что ночь, подарившая ему наслаждение нетронутой девицей, была только одна? - Послушай меня, кира Анна,- глухим голосом проговорил Заганос-паша, поворачиваясь и делая шаг в комнату; дрожь, словно от лихорадки, жарким плащом упала на его плечи, заставляя зубы ага янычар выбивать дробь.- Я говорю это тебе один раз, и больше не повторю, даже если вся семья твоя кинется мне в ноги завтра, в пятницу, перед лицом нашего султана. Сегодня, прямо сейчас я прикажу отыскать дом, и убрать его для тебя - и сегодня ночью ты вступишь в него хозяйкой, и останешься там, покуда мне это будет угодно. Я не спрашиваю твоего согласия, но говорю, что так будет; твоя воля - принять или не принять этот мой дар, как вчера ночью ты уже отвергла драгоценные самоцветы. Тогда говорю тебе - беги прочь, беги как только можешь, потому что после таких слов уже нет и не может быть меж нами молчания и колебаний.

Анна Варда: Уже изготовившись услышать звук удаляющихся шагов и захлопнувшейся двери, и в воображении своем наперед почти услышав их, Анна обернулась, и в лице ее мелькнуло удивление и испуг. Милость, оказываемая ей, тяжким ярмом ложилась на шею, но она не посмеет сделать ни единого движения, чтобы ослабить путы, которыми оказалась стреножена. Мгновение, которое с упоением и предвкушением грядущего торжества торопил и готовил Заганос-паша, настало для ромейки. Надменная византийка была готова поступиться гордыней, дабы сберечь гордость. Филомена, среди вороха всех новостей, не утаила от госпожи случайную обмолвку Маттео Джелотти о тайных приготовлениях к распоряжению ее имуществом, ее рукой и ею самой предприимчивыми генуэзцами. Анна была слишком измучена, чтобы это известие вызвало бурю негодования и ярости ее пылкого нрава, но не скрывала возмущения тем, что в сердцах назвала вероломством и предательством. Так или по другому, ей, как лакомой дичи, повсюду уготованы силки, и ее единственный выбор – ступить в ту или иную клетку. – Я принимаю, – едва слышно произнесла Анна, – но и у меня есть, что сказать. Не условия, поскольку ты не примешь их, но просьбы. Первая: если ты увидишь моего отца прежде меня, не таи от него ни моей судьбы, ни местопребывания. И вторая просьба оставить при мне мою служанку. Последнее было выговорено ромейкой не без колебаний. Она не забыла, какими эпитетами разгневанный янычар-ага награждал ее верную няньку, но разлука с Филоменой, с коей Анна с рождения не расставалась долее двух часов, страшила не меньше утраты целомудрия.

Заганос-паша: Не отвечая на просьбу, мужчина лишь молча опустил веки, словно пряча тень сомнения, мелькнувшую на дне глаз. Да, сейчас все было так, как должно было быть, мужчина восторжествовал над строптивой беглянкой, как хозяин приводит в конюшню строптивую кобылицу. Не дичась и не с гневом, а покорно и робко, как и подобает ее полу, приняла ромейка волю покорителя города - того, кому Аллах со вчерашнего дня судил быть ее судьбой, ее повелителем и господином. Но почему глубоко в его груди, словно в красном, налитом соком яблоке, проснулся и ожил червь сомнения? Сегодня ночью, кожей приникая к разгоряченной коже, сливаясь с пленницей воедино, переплетаясь с ней, словно вьюн, обвивающий дерево, отстраняясь и приникая - разве желал он одной только рабской покорности, опущенной лицом вниз головы, устремленного долу взора? Сделав несколько быстрых шагов, ага янычар обхватил жесткими пальцами лицо Анны, поднимая его навстречу холодному взору, в котором читались лишь искры былой страсти. - У тебя будет возможность просить меня об этом.

Анна Варда: Взгляд Анны, ответно устремленный на Мехмет-пашу, меньше всего говорил о покорности, о коей возвещали уста ромейки. Дернувшись в последней попытке воспротивиться грубости, она замерла, чувствуя, как густой горячий румянец разливается по лицу, захватывая шею, видимую глазу часть приоткрытой в вырезе груди, и дальше… Прежде Анна и не вздумала бы краснеть при таких простых словах, но то прежде, когда ее скромность была ограждена неведением девичества. – Тогда у меня будет и третья просьба, – проговорила она, по-прежнему не опуская глаз.

Заганос-паша: Жар, разлившийся по лицу ромейки, обжег пальцы Великого визиря сильнее греческого огня, проливавшегося на войска со стен во всем протяженье осады. Но опаснее всего было то, что огонь этот не пугал, а манил и звал к себе, тем древним светом, что заставляет людей всех сословий с государств по ночам собираться у очага, глядя на пляшущие языки. Разница была только в том, что сейчас этот жар был нежнее лепестков розы и благоухал юной девичьей кожей, еще хранившей слабый, отдаленный аромат ночных ласк. Помимо воли взгляд Заганос-паши скользнул по заалевшей щеке и устремился далее, туда, куда хлынула волна живого огня. Его ладонь на щеке Анны ослабла и упала на кромку бархатной ткани, скрывавшей однажды познанное гибкое тело от жадных глаз - но не памяти, которая преследовала его, подобно голодному псу, терзая болезненными воспаленными укусами. Мгновенье раскаяния унеслось, и душа отступника-грека, как черной водой, вновь начала наполняться темным, искусительным вожделением. - Говори.

Анна Варда: Юность Анны была слишком неопытна, а первое, запретное и греховное соитие подарило ромейке лишь урок покорности – оттого она осталась слепой к тайным знакам, что пробудила ее близость в мужчине. Слепой к тому, что каждым прикосновением к пленнице Мехмет-паша подтачивал свою суровость. – Я хочу… – промолвила она и прикусила губу, вспомнив матушкины наставления, что лаской и уговорами женщине можно добиться от мужчины большего, чем капризами и требованиями. – Я попрошу, чтобы ты отослал от себя каталонку, – выдохнула Анна. – Сразу же.

Заганос-паша: Сперва мужчина даже не понял, о чем ромейка ведет разговор - но, поняв, рассмеялся так сильно и резко, что его голова запрокинулась назад и бёрк, покачнувшись, едва не слетел с черных волос. Стальные глаза его блеснули весельем, в котором, однако, чувствовалось жалость, какую испытывает взрослый к ребенку, просящему не тушить свет в его масляной лампе. Он был готов к мольбам о милости отцу, брату, к просьбам помиловать дерзкую рабыню и даже того негодяя - при этой мысли брови Мехмет-паши грозно сошлись - что посмел поднять кинжал на первого человека в государстве. Втайне он ожидал и желал другой просьбы - но разочарование не успело прорасти, горчичным зерном канув под волну недоумения. - Ты вправду думаешь, что эта женщина что-нибудь значит для меня? Что я увез ее для себя, чтобы поставить рядом с тобой, сделать своей женой? Нет,- мягкая усмешка коснулась губ мужчины. Кончики пальцев коснулись порозовевшей кожи, отодвигая край платья, властным движением лаская плечо, на котором красным пятном уже выделялся поцелуй, с которого началась их беседа, и слабые следы тех, которыми без счету он осыпал ромейку менее суток тому назад, когда луна еще едва появилась на темном небе. - Аллах мне свидетель, что никогда, ни единого мига я не смотрел и не посмотрю на илькаталанс с вожделением или желанием, никогда не коснусь ее иначе, как заложницы или служанки. Она принадлежит моему господину,- не зная, почему, добавил он, словно желая снискать прощения у пленницы за то, что не может выполнить ее требование.



полная версия страницы