Форум » Город » "Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи » Ответить

"Эй, лекарь, слушай. Я опасно болен..." - 31 мая 1453 года, Галата, дом Луиджи Бальдуччи

Заганос-паша: Её глаза, как окна в темной башне, Её ресницы — лес военных пик. Камол Худжанди Место: дом Луиджи Бальдуччи, покои киры Анны Время: от половины четвертого и дальше

Ответов - 51, стр: 1 2 3 All

Анна Варда: Анна медленно покачала головой, зачарованно глядя в глаза мужчины. По правде сказать, она думала, что ни одна женщина не значит для ага янычар хоть что-то, включая ее самое, но произнести это вслух не осмелилась. Некоторые истины и иное знание лучше держать не потревоженными и запертыми на семь замков, подобно ящику Пандоры. – Пусть тогда господь смилуется над ней и ее душой, охваченной гордыней, – прошептала Анна, – а я раскаиваюсь в том, что в гневе желала ей зла. Стоически она вытерпела и властные прикосновения, против которых восставала ее скромность, не убаюканная, как прошлой ночью, сладкими и дурманящими поцелуями. Румянец на щеках ромейки стал еще гуще – что было почти дозволенным при лунном свете, среди бела дня казалось вдвойне непристойным и греховным. Но ей ли противиться теперь, после всего, что было ею сделано и не сделано, сказано и утаено? Девице, единожды ступившей на неверную тропку, пути назад нет в отличие от вечно юной луны, вновь и вновь обретающей цельность в каждое полнолуние.

Заганос-паша: Слишком часто и слишком рано в своем стремлении к новизне забывает человек, что сделанного, словно птицу, вырвавшуюся из рук, нельзя воротить, что ветер унесет медвяную пыльцу с лип, цветущих возле храма в светлом мае месяце,- и что не все, ра содеянное, по желанию можно возвратить к исходу. В одну реку нельзя войти дважды, сказал Платон, и воистину, текучие воды ее изменяются каждое мгновение, вечно те же и вечно различные: год за годом, поколение за поколением невинная девица появляется на свет из лона матери, растет и взрослеет, чтобы однажды ночью - или при ярком свете дня - утратить свою невинность навечно и безвозвратно. Подобно Еве в райском саду вкушает она запретного плода - и подобно Змию, тот, кто сделал это жестокое дело, равнодушно отворачивается, чтобы раз за разом ускользнуть с ее жизненного пути и появиться вновь, год за годом, на тропе сотен других. И век от века оружием их будет не насилие и жестокость, а искусительные, опьяняющие слова. Но замысел божий велик - и раз за разом, век за веком, не только невинность страдает в этой борьбе. Тот, кто, казалось бы, должен торжествовать победу и насладиться, кому наградой было пылавшее в ночи нестыдливым румянцем лицо, теряет в этой борьбе не меньше, чем его жертва. Если Анна корила и сокрушалась лишь об утрате целомудрия, да, может быть, еще о грехе перед Богом, то Заганос-паша терзался теперь мучениями едва ли не худшими. Вчера, глядя в глаза ромейской пленницы, он на одно мгновенье поверил, что и ему, проведшему жизнь в темных глубинах ада, дано хотя бы на миг возвратиться к забытым высотам Царствия небесного. Сегодня взгляд тех же глаз вызвал в ним лишь мрачную темную похоть - но впервые в жизни Великий визирь, ага янычар почувствовал сожаление о том, что кануло, унесенное водами быстрой реки, отлетевшее вместе с липовым цветнем. Словно монета, выскользнувшая сквозь пальцы, птица, выпорхнувшая из клетки, перл, унесенный течением, странное, сладко мучительное чувство покинуло его - и в первый раз в жизни мужчина усомнился в том, что в этом и только в этом состоит воля Аллаха. Разве не его уделом было нести смерть и быть орудием Али, разве его участью были сладостные слова и поцелую, таявшие на смуглой коже? Разве позволительно для того, кто завтра мог остаться холодным трупом на поле боя, было так страстно жаждать продления жизни, соединения с другим существом, с женщиной, которой Аллах распорядился быть рабыней и служанкой? Разве, наконец, справедливо было то, что это желание поселилось в нем именно к той, кому даже кровь, текущая в венах, повелевала ненавидеть его всеми фибрами души? Словно собака, пытающаяся нагнать жертву, вот-вот готовую ускользнуть из хватки его острых зубов, ладонь Мехмед-паши рванулась вперед, срывая с плеч ромейки бархатную зеленую ткань.

Анна Варда: Стремительный жест турка был столь резок, что Анна была вынуждена ухватиться за его руку, чтобы удержаться на ногах; искать опору в том, кто вновь готовился опрокинуть ромейку в темную пучину стыда и греха. – Постой, подожди, – срывающимся голосом проговорила она, подняв к Заганос-паше лицо, в котором более не было холодной отчужденности, одно лишь смятение. – Днем..? Она смущенно умолкла, отчаянно пытаясь отсрочить миг неизбежной, как ей теперь казалось, расплаты. Сейчас в Мехмет-паше не было ничего, что влекло ромейку к нему прошлой ночью, что подтолкнуло ее к падению и соблазнило уступить. И что, вопреки всем внушенным законам и заветам, Анна, с тайным стыдом и едва затронутой чувственностью, думала вновь обрести в это мгновение. И не находила. Страх перед соединением с мужчиной, который, как думала Анна, был уже изжит ею после первой ночи, словно холодной змеей обвился вокруг ее тела, сковывая и придавая неловкости движениям.


Заганос-паша: Ее неловкий жест и тяжесть ослабевшего от страха тела, недавно такого желанного, а теперь, казалось, источавшего полынную горечь. Холодное, почти враждебное чувство, похожее на пробуждение после веселого пира, досада на собственную глупость, толкнувшую его на опасные и глупые поступки - вот и все, что вызывала в нем теперь Анна Варда. Откуда взялось это опьянение, какое колдовство внушило ему иллюзию, что в ней, единственной, отразился, как в яблочке глаза, весь земной мир? Еще одна женщина, еще одна ночь, которая завершилась, не оставив ничего, кроме пустых слов и смятой простыни, на которую тут же легла еще одна пара. А потом еще одна. - Днем? Разве Иса запрещает мужчине вожделеть своих наложниц при свете солнца? Но ты можешь не бояться,- жестокая усмешка превратила его лицо, совсем недавно полное страстью и отчаянием, в холодную маску, казалось, приросшую к коже аги.- Дела мои и заботы о благе моего государства слишком важны, чтобы отнимать у них время для того, что можно получить и позднее.

Анна Варда: Окровавленная мостовая перед домом каталонского консула, не отмытые еще до конца треснутые плиты первого этажа этого дома, мертвая женщина, доставленная врагами к месту своего последнего упокоения – вот свидетели государственных дел первого визиря, коими он с показной важностью похвалялся перед ромейской пленницей. И пускай сама она искала избавления, не желая сдаться Мехмет-паше, пока им владело это темное состояние духа, Анна побледнела от унижения и негодования. Зеленые глаза, мгновением назад затуманенные страхом, сверкнули огнем; ладонь, лежавшая на руке турка, сжалась в гневный кулачок, сминая синий рукав, скользя по жесткой жилистой плоти. – Я не боюсь, – воскликнула она, тряхнув темноволосой головкой и запальчиво отрицая то, что беззастенчиво выдавало ее тело. – И мне неоткуда знать, когда богоугодно женщине идти с мужчиной – тебе это известно лучше, чем даже моему отцу, – Анна была так рассержена, что с ее губ слетали слова, от которых она, пребывая в спокойствии, сгорела бы со стыда. – Зачем ты, ты… Почему сейчас ты хочешь добиться силой того, чего раньше хотел по доброй воле?

Заганос-паша: Черная, словно прочерченная по загорелому лбу углем бровь приподнялась в жесте показного изумления. Это было то, чего он добивался и искал, но и то, что - увы - рано или поздно начинало тяготить его в женщинах: неожиданное и оскорбительное для их надменной души понимание того, что ни высокий сан отца, ни роскошь прежней жизни, ни те ласки, которые они по ночам дарили своему господину - ничто не повысит их ценности в железном сердце. Как любой из османов зависел от своего господина, так любая из них окружена снисходительностью и заботой ровно до мгновения, пока он обращает к ним свой милостивый взор. Теперь эту науку предстояло познать и Анне - но только в том случае, если он, новый Ага-паша, согласится стать ее защитником и господином. - Насильно?- узкая сухая ладонь раскрылась возле лица ромейки, словно показывая, что в ней нет оружия, этого знака пригрезившегося ей принуждения.- Клянусь Аллахом милостивым, кира Анна, ты видно считаешь, что перед тобой оборванный мародер, которому нет иной возможности возлечь с женщиной, кроме как вынудив ее к этому силой. Мне же достаточно протянуть руку - и все гордые дочери твоего народа, те, что взращены были в мечтах о латинских князьях и ромейских принцах, с мольбой припадут к ней, прося бросить на них хотя бы один ласковый взгляд. Быть может, у вас, христиан, принято, чтоб мужчина преследованием склонял в свои объятия девиц - то мне неведомо; у нас же другие порядки, говорящие что между буйной и смирной кобылой наезднику следует выбирать смирную, а не ту, что сбежит из его стойла при первом удобном случае, чтобы позорить свое имя и портить породу, резвясь с чужими жеребцами на зеленом лугу. В словах Заганос-паши не было слышно ни ярости, ни презрения, ни даже желания причинить боль своей недавней пленнице: один лишь циничный, холодный расчет, подобно Птолемеевым таблицам раскрывающий перед юной ромейкой тайны нового мира. Она могла биться в поймавших ее, как и всю Византию, сетях, могла покориться им - но с того дня, как над башнями несокрушимой твердыни взвился и затрепетал в воздухе шелковый алый флаг, ничто не могло спасти ни Второго Рима, ни саму киру Анну от незримой пугающей власти. Власть эта отражалась теперь в усмешке Великого визира, в его глазах - но главное, ею был полон его усмехающийся, ледяной голос, когда мужчина спросил: - Но, раз уж ты вспомнила о своем отце... Что сказал или сделал бы он, если бы ты сбежала ночью от своего мужа?

Анна Варда: – Это ложь! Ложь! – вскричала Анна, ударив по насмешливо выставленной ладони и отбрасывая ее прочь. Чтобы нести угрозу или принуждение, этой руке не нужен был заточенный клинок. Неведомо, протестовала ли ромейка против непристойного и оскорбительного намека визира, или защищала честь и гордость сестер по крови, отрицая жестокую картину, обрисованную Мехмет-пашой. – Это неправда, – повторила она тише, почти прошептала, поскольку не могла отрицать, что сама является живым свидетельством безжалостной правоты янычар-аги. Намеренно или неумышленно, однако он не слышал или не хотел слышать, что говорила Анна, перелицовывая все на свой лад. Словно злой садовник, турок вел ее по благоухающему саду, с наслаждением переворачивая камни и открывая тайники, чтобы показать ей копошащихся в земле гадов и дать вдохнуть гнилостные испарения плодов распада. Напоминание о Михаиле Варда стало последним ударом, нанесенным изнемогающей пленнице. Отпрянув от Мехмет-паши, Анна закрыла лицо руками. – Ты жесток, – наконец, глухо проговорила она, – и жестокость твоя милее тебе любой женщины. Когда я увижу моего отца, я не стану ничего скрывать, и с должной покорностью выслушаю, что он найдет сказать своей дочери.

Заганос-паша: Ноздри мужчины дрогнули, когда, наклонившись, он, уже без помех, полной грудью вдохнул каштановый запах темных волос. Косы эти, обрушившись водопадом на его жизнь, связав его душу, поймав ее прочными сетями, как колдовские заклятия, манили к себе и пугали одновременно. Не потому ли у мужчин его племени было принято отрубать косы пленницам, что они таили в себе такую тайную и страшную власть. Рука ага-паши, словно притянутая, коснулась туго сплетенных прядей - и тут же отдернулась, словно они могли ужалить, добавив в его кровь новую порцию смертельно опасного яда. Да, наконец, он добился чего желал, покорил, бросил перед собой на колени эту дерзкую, непокорную пленницу - но радости и наслаждения от такой победы более не было места в его сердце. Пусть ему удалось стреножить эту дикую кобылицу - но покоренной, опутанной - разве она могла подарить ему радость борьбы? Легкая дрожь пробежала по спине Заганос-паши, когда он наклонил голову, повторяя движение Анны, окутывая ее плечи жаром своего тела, словно багряным плащом. Ладони мужчины замерли над вздрогнувшими плечами, как когти хищника, коршуна, который замер, выжидая, не выскользнет ли сквозь них белая куропатка, продлевая услаждающую остывшие чувства игру. - Когда ты встретишь отца, не скрывай от него и того, что я готов был назвать тебя своей женой.

Анна Варда: Она не могла видеть за сомкнутыми ладонями, за отяжелевшими от набухших слез ресницами, но Анне не нужны были глаза, чтобы ощутить тревожащее приближение ее врага, почувствовать остановленное прикосновение. Отняв от лица руки, ромейка обернулась к Заганос-паше: он оказался ближе, чем она думала, и Анна почти утонула в темном вязком взоре. Губы ее разомкнулись, но вместо ответа с них сорвалось лишь тихое дыхание, короткое и прерывистое, как у ребенка. Вероятно, по мысли и намерению султанского визира последний укол должен был особо чувствительно уязвить спесь ромейской девицы, но Анна едва ощутила его острие. Для нее совершенный ею и с нею грех, пятном легший на ее совесть и честь, был не из тех, что мог быть отмыт и искуплен заключенным впоследствии браком (тем паче браком по исламскому закону и обычаю), подобно как единожды разбитый сосуд не станет вновь целым, каким бы ни был искусным мастер, склеивший черепки. – Я скажу ему, что ты приносил мне клятву, а потом забрал ее назад, – кротко согласилась Анна, не подумав, что согласие может разозлить Мехмет-пашу сильнее, чем пылкие возражения, мольбы и попреки.

Заганос-паша: Ноздри Заганос-паши раздулись, как паруса, в которые ударил свирепый северный ветер. Взгляд его вспыхнул, озарив, казалось, самое дно души, от разъеденных ядом сомнения мрачных тоннелей до острых, как лезвие, пиков - но то был не отсвет ярости, не дальние зарницы с трудом сдерживаемой злобы. Чистая, как кровь, падающая с меча, яркая, как знамена аджака, гордость появилась во вспыхнувшем, а затем побелевшем лице визиря; какую бы ложь, какое преступление не припомнила бы ему Анна Варда, едва ли ей удалось бы уязвить его в этот момент сильнее. Убийство детей, насилие над ее соплеменницами, богоотступничество, даже измену султану, на которую он пошел, поддавшись зову ее зеленых глаз и соблазну юного тела - ничто из этого не нанесло бы ему оскорбления более сильного, чем сомнение в данном слове, в тот единственный раз, когда он позволил себе на мгновение проявить свою человеческую природу. Выпрямившись, как истукан, готовый, казалось, вот-вот зазвенеть от удара, как тетива слишком туго натянутого лука, мужчина смотрел на ромейку, не видя и не слыша ее. Но миг праведного гнева был короток, ибо иблис, живущий в каждом человеческом сердце, тут же поднял голову, вливая в уязвленную душу свою правду и свои собственные слова. Янычар-ага не улыбнулся, ни тени усмешки не отразило его лицо. Как человек, взмахом сабли отсекший себе раздробленную руку, он вздохнул спокойно, чувствуя, что последняя вспышка пламени уничтожила последние крохи живого, оставив внутри его существа голые камни. Даже если бы сейчас при нем разорвали бы на части его знамя и переломили его тяжелую саблю, ага-паша остался бы столь же спокоен. - Да будет так, кира Анна,- ответил он так же тихо, не слыша в груди дыхания, не ощущая биения сердца. Он не был человеком, но только мечом ислама, а каленое железо не знает ни жалости, ни тоски, ни боли. - Скажи ему так, как ты хочешь,- отступая на шаг, словно боясь даже случайного прикосновения к женщине, договорил он, наклоняя голову.- Если твоя ложь возвратит тебе твою чистоту - пусть случится по твоему слову. Благослови тебя Аллах. Вздох, как клинок, резанул ему грудь, но Мехмет-паша вытолкнул его из своей груди, удивляясь, как больно, невыносимо больно иногда бывает дышать. Словно ощутив опасность для остального тела, ноги, казалось, обретшие утраченный головой разум, сами сделали несколько быстрых шагов к двери. На сей раз рука, не задерживаясь, дернула щеколду; увлекаемый инстинктом спасения, ага янычар, словно сомнамбула, перешагнул порог и закрыл за собой дверь покоя.

Анна Варда: Тот же северный ветер, что дотла выжег душу Заганос-паши, ледяным дыханием коснулся кожи ромейки, заставив передернуться от озноба. В недоумении и испуге смотрела Анна на захлопнувшуюся дверь, не понимая, чем разгневала она турка, и какое из произнесенных ею слов назвал он лживым. Ведь он сам сказал, что был готов сделать Анну своей женой, а нынче отказался от своего намерения, дабы воздать пленнице и унизить за проявленную строптивость. Будто слепая, спотыкаясь, Анна подошла к кровати и опустилась на перину. Она сжимала и разжимала ладони, комкая зеленый бархат платья, не сознавая и не видя, как ее руки терзают богатую ткань. Она поступила так, к чему стремился и чего добивался Мехмет-паша: склонилась перед ним, признав своим господином и его власть над собой, не упрекнула даже за отказ от обещания, но он рассердился вдвое сильнее. И теперь ромейке неведомо было, вернется ли он, и остается ли в силе их уговор. Анна тихо всхлипнула, будто ею безвозвратно было утеряно что-то, к чему было только позволено прикоснуться кончиками пальцев. Душистый майский липовый цветень, некогда восхищенно радовавший маленькую девочку, почернел и осыпался серым пеплом ей в руки.



полная версия страницы