Форум » Город » "Враг моего врага..." - 31 мая 1453 года, Галата, около трех часов » Ответить
"Враг моего врага..." - 31 мая 1453 года, Галата, около трех часов
принц Орхан: Место: дом графини ди Барди - и все что было перед ним (пока не начинаю, согласовываем)
Ответов - 44, стр:
1 2 3 All
Фома Палеолог: Простодушный вопрос девушки и неподдельная тревога в ее голоске - блюдо, которое столь редко можно отведать при царском дворе - заставили его обветренные губы приподняться в улыбке. Дитя! Что плакать по шитым жемчугом одеждах и что бояться слуг, когда в двух шагах, словно гнойный нарыв на живом теле, как паук, лапы которого каждый миг готовы затянуть паутину на горле жертвы, сидит чужеземец, сердце которого не дрогнет ни предать смерти старика, ни предать поруганию честь юной девы. - Не бойся, дитя,- так же тихо, словно произнесенное предназначалось только ему и сказано было в тиши алькова, недоступного для любопытных глаз, произнес он.- Не бойся, я не оставлю вас ранее, чем не буду уверен в полной безопасности всех, кто здесь пребывает. Но я должен этому доброму человеку за его помощь, и полагаю, что долги нужно отдавать. Даже сейчас, когда в городе... Монна,- он вновь поднял глаза на Лукрецию, которая, видимо, ожидала, пока деспот отдаст последние распоряжения сопроводжающим,- позвольте мне вверить вашим заботам нашего доброго друга, и тех, кто пришел со мной, уповая на ваше добросердечие. Наши дела полны скорби и могут лишь растревожить вас и внести смятение в мысли этих достойных людей. Прошу вас, не сочтите мое желание за невежество: хоть я и требую большего, чем должник от спасительницы, но все же не столь большего, чем брат императора от его... доброго друга. Высказав эти извинения, Фома сделал шаг в сторону, надеясь, что слуги графини окажутся более понятливыми, чем расторопными и что его разговор со слугой кира Михаила не станет достоянием ничьих посторонних ушей.
Истамбул: Слуга мадонны Лукреции был достаточно проницателен, чтобы понять, что его нерасторопность может послужить не к добру его госпоже, которая, надо полагать, с таким нетерпением ждала отнюдь не простого торговца из Перамы, и не мелкого дворянчика, которому вздумалось нанести ей визит. Узнал или не узнал он ахейского деспота и его спутников, осталось ведомо только всемогущему Богу - но, торопливо замкнув засов за спиною последнего гостя, он с глубоким поклоном указал деспоту и его спутнику с перевязанной головой на высокие двери, выводившие из прихожей в задние комнаты, а оттуда - в тенистый сад, какие уже не раз фигурировали в нашем повествовании и какими славилась Византия среди тесно застроенных и словно бы жавшихся друг к другу городов Европы.
принц Орхан: ... Плечо, позволявшее ему сохранять равновесие - принц едва ли мог разобрать, принадлежало оно другу или врагу, или было последней любезностью палача, ведшего его к месту последнего вздоха - подалось и исчезло. Мужчина почувствовал, что теряет равновесие и попытался выпрямиться, тяжело переставляя ноги, похожий на обломок скалы, который ударом землетрясения сорвало со своего пъедестала. Приглушенный возглас Асеня, на которого обрушилась вся тяжесть раненого, вернул Орхана в реальность: разлепив веки, он налитыми кровью глазами уставился перед собой, тщась разогнать жуткие видения, уже подступавшие со всех сторон и протягивавшие к нему свои манящие руки. Одно из них - лицо женщины, преследовавшее его в кошмарах, начиная с пресловутой осени, когда Константин написал свое губительное письмо - никак не желало исчезать, оставлять его разум в покое. Несколько бесконечно долгих мгновений принцу потребовалось, чтобы понять, что сияющие перед ним темные глаза, способные внушить любому самую пылкую страсть, и кудри, что поэты сравнивали с гиацинтами и шелками, и что ему самому казались опаснее змей на голове Медузы Горгоны - не вымысел и не плод затуманившегося рассудка. - Графиня?- с трудом проговорил он, кусая губы и пытаясь выпрямиться. Кем угодно: опасным безумцем, царственным узником, жертвенным быком, взмах рогов которого вот-вот распорет живот ожидающим с ножом убийцам,- да, кем угодно он желал бы показаться перед ней, но не ослабевшим от ран жалким беглецом, который смиренно молит ее о крове и ночлеге из милости.
Лукреция: Ответом на просьбу младшего из Палеологов, была усталая и благодарная улыбка. Лукреция лишь кивнула слуге, изъявившему желание услужливо проводить деспота и его спутника в уединенное место, немного жалея о невозможности узнать предмет беседы этих двоих. Но на растерзание любопытству Лукреции оставалась маленькая служанка и облаченный в сутану османский принц. «Богатый улов», - скользнула невысказанной насмешкой корыстная мысль, оставившая после себя сладковатый привкус предательства, а темные глаза графини тем временем задержались на лице раненого принца, измученный вид которого не вызывал у графини ни капли сострадания. Женщина задалась вопросом, знает ли стоящая перед ней худенькая девочка о том, с кем свела ее судьба? Называть таких людей, как Орхан и Тома их именами было почти равноценно убийству. Но выяснить, кем именно считает девица раненного, графиня не успела – Орхан выдал факт их знакомства. - К Вашим услугам, отче, - склонила голову латинянка, Хотя вам сейчас надобен лекарь. Едва стоящего на ногах принца подхватил другой лакей, и вопросительно глянув на хозяйку ,спросил, куда вести раненого. - В спальню, - распорядилась женщина, уточнив тут же в мою. И обернувшись к спутнице Тома, осведомилась: - Как тебя зовут, дитя?, - следом добавив куда более насущный вопрос, - умеешь ходить за ранеными? Мысль о том, чтобы искать для Орхана лекаря, графиня отмела сразу. Если сторонний человек прознает о том, что в ее доме находится османский принц, то за жизноь последнего можно быдет не ручаться. Оставалось наедятся, что две женщины смогут облегчить страдания раненого своими силами.
Инес: Инес обеспокоенно проводила взглядом дона Томазо и вновь повернулась к графине. Как-то странно все это... Хозяйка уже была знакома с принцем, это точно, но почему она обращается к нему как духовному лицу? Ведь Инес казалось, что монашеская ряса - это всего лишь маскировка... Да и разве забудешь, как он напугал бывшую служанку консула, призвав имя турецкого бога! Вряд ли, что графиня не знает, кто такой ее гость на самом деле, но все-таки говорит ему "отче"... Есть в чем запутаться! Но, дай Бог, здесь уже все может проясниться. В ближайшие дни, если они, конечно, наступят для них... Но так хотелось бы надеяться, что здесь, в этом доме, ецов никто не будет искать! Каталонка тихо вздохнула и ответила: - Меня зовут Инес, госпожа... Нет, до сегодняшнего дня никогда не приходилось, но... Я, наверное, смогу научиться! - быстро добавила она, желая быть хоть в чем-то полезной.
Лукреция: Поспешные слова каталонки, выражавшие готовность учиться понравились Лукреции. Главное, что девица не боялась своего незнания или неудачи в деле. Остальное приложится. А сильное тело принца, графиня не сомневалась, нуждается, прежде всего, в отдыхе, раны – в перевязке и чистоте, а разум – во сне и покое. Душевные беседы с принцем подождут до лучших времен, сейчас же нужно было действовать. Слуга – здоровый молодчик, которому повезло отсидеться под крышей дома в защищенном султанским фирманом квартале, явно стыдился сейчас вида того, кто провел эту ночь, защищая город, а потому к расторопности парня примешивалось и личное желание помочь монаху. - Идем в дом, Инес, - кивнула девушке графиня, и с той же жесткостью, что заставила немногим ранее отправить кира Тома за девицей, уточнила, - вид крови тебя не пугает, надеюсь, раздетые мужчины - тоже ? Глянув на худенькое большеглазое личико каталонки, чтобы отметить реакцию на свои слова, женщина направилась в дом, одарив служанку из дома консула новым вопросом: - Что стало с твоими хозяевами и что ты теперь намерена сама делать, Инес? У тебя есть родные в этом несчастном городе?
Инес: Инес покраснела - первый вопрос женщины привел ее в некоторое замешательство. И как тут ответить? Сказать правду, что да, вид обнаженного мужчины ее смущает? За раненым все же надо как-то ухаживать! Что поделаешь, наверное, можно будет перетерпеть, не обращая внимания на свой страх - не он здесь важен... Но, с другой стороны, если бойко соврать, сказав, что "вовсе не пугает" - не обвинит ли графиня ее в бесстыдстве? Ох, Пречистая Дева, как же нужно говорить, чтобы не рассердить хозяйку дома? Каталонку выручил новый вопрос, последовавший сразу за предыдущим - на него она решила ответить в первую очередь. - Я служила в доме каталонского консула, - негромко начала девушка. - Сегодня утром на наш дом напали, а мне удалось убежать... Не знаю, смог ли спастись кто-то, кроме меня, - тут Инес еле сдержалась, чтобы снова не заплакать. - Там были и мои родители, а больше у меня никого нет - ни здесь, ни в Каталонии, наверное... Строго говоря, в вопросе была еще одна немаловажная деталь, которую девушка оставила без ответа. Но дело в том, что она сама не знала, что будет теперь делать, если, конечно, графиня не приютит ее у себя...
Лукреция: Рассердить графиню ди Барди было не просто. Лукреция довольно хорошо выучилась обращать внимание не только и не столько на слова, сколько на смысл сказанного. К тому же из-за влахернских сквозняков, которые разносили сплетни по всему дворцу, подхватила такой недуг, как мнительность. И не искала от него исцеления. Слишком дорого приходилось ей платить за доверие. Но не доверять никому было тоже неразумно. Этот путь неизбежно заканчивался тупиком безысходности. Меньше всего доверяя тем, кого хорошо знала, Лукреция нередко полагалась на случай в вопросах, какими людьми себя окружать. Такому гостю, как Орхан она была рада куда более, чем кому-либо из ромейских сановников уже потому что знала, чего можно ожидать от принца. Удара в спину, или яда в питье от него не стоило опасаться, а потому Лукеция даже не колебалась в своем решении. Не колебалась она и в следующем своем желании: - Ну, раз ты никому ничем не обязана теперь, останешься у меня. За службу я плачу хорошо, за верность, - тут голос графини стал жестче и холоднее, - щедро. В том, что девица справится с обязанностями горничной, графиня не сомневалась. Но сейчас ей была нужна отнюдь не горничная, и не сиделка для принца. Неопытная девочка, при всем желании мало чем могла бы помочь. Войдя вслед за слугой, пригнувшимся под тяжестью Орхана, в дом, графиня легким прикосновением к локтю, удержала, шедшую подле нее каталонку. Обхватила руками плечи девушки и резко развернув лицом к себе, чуть склонилась, так чтобы смотреть маленькой служанке прямо в глаза. - Служба у меня непростая, Инес, а времена сейчас и вовсе сложные. Горничная или прачка мне не нужна, а вот посланник, который хорошо знает хотя бы Галату и Пераму– пришелся бы сейчас как нельзя кстати. Графиня выдержала паузу, читая тени эмоций на лице Инес и стараясь понять, способна ли эта тоненькая девочка не сломаться в первый же день. Пальцы женщины скользнули вдоль линии подбородка маленькой каталонки, приподнимая его, так, чтобы лучше рассмотреть черты лица: смуглая кожа, брови, не знающие щипцов, миловидна, но не яркая прелестница, как иные девицы ее возраста. Графиня не скрывала своего удовлетворения увиденным. Улыбка, тронувшая ее губы италийки, была и провокационной и насмешливой одновременно, а спокойное замечание звучало не предложением, а решением: - Думаю, из тебя выйдет замечательный юноша. Эстебан, Доминик, - Лукреция перебирала имена, словно примеряла их к облику своей собеседницы, и наконец, решила, - Иньиго. И вот теперь поинтересовалась мнением самой девушки: - Согласна?
Инес: Инес заколебалась - слова монны Лукреции немного напугали ее. Неужто графиня хочет, чтобы она изображала юношу? На самом деле, служанка консула довольно неплохо знала Галату, и могла бы быть проводником, но не грешно ли это - переодеваться в мужскую одежду? Девушка была уверена, что отец Пабло бы ее за это не похвалил. Хотя, он-то точно об этом знать не будет - и вообще, неизвестно, остался ли он в живых после взятия города? Вряд ли... Никто из знакомых не увидит Инес в этой роли, а если вдруг и увидит - то, наверное, не узнает! Поэтому страх перед общественным мнением и угрызения совести каким-то образом отошли на второй план, уступив место здравому смыслу. Идти ей больше некуда, одной в захваченном городе никак нельзя... Поэтому, что еще делать - придется согласиться. Ведь она так обязана графине... Девушка еще раз тихо вздохнула, и ответила, опустив взгляд: - Да, госпожа... Что я теперь должна буду делать? На самом деле, к колебаниям и стеснению примешивалась еще малая толика интереса - что же из этого получится? Инес внезапно захотелось посмотреть, какой же из нее получится мальчик? И... Ой! Это же ей, наверное, придется отрезать волосы?
Лукреция: Неважно было, о чем думала маленькая каталонка, неважно, сколь сильно колебалась, прежде чем ответить. Она выразила свое согласие и готовность действовать. Пояснять удобство собственного предложения прежде всего для самой девицы, графиня не сочла нужным. Мужское платье в неспокойные времена защищало женщину, которая не могла укрыться под надежной защитой стен, или рассчитывать на мечи и воинское искусство мужчин не от смерти, если та примчится на кончике стрелы, иль стального клинка - от насилия, от косых взглядов и ненужных расспросов. - А что делают верные слуги? – задала встречный вопрос Лукреция, ободряюще улыбнувшись девице, но не стала требовать с той ответа тут же, - сначала найдешь кухарку, скажешь что ты теперь служишь у меня, да передашь, что я велела найти для тебя мужское платье, но не в коем случае не лакейское. Графиня поймала прядь растрепанных волос девчонки и добавила: - И волосы срежете, - требовать от каталонки жертв сверх необходимого, Лукреция не собиралась, - оставишь не длиннее плеч и не жалей – они отрастут. Ну все, ступай. Раз уж девица была уже в услужении у людей знатных и не бедных, должна была понимать, что хозяйское дело – распоряжения отдавать, а слугам остается уже догадываться, как именно их исполнять. О том, что на кухне девчонку накормят и позаботятся о прочих ее нуждах, хозяка даже дома даже не упоминала. Благо, слуги ее не нуждались обычно в отдельных приказах для таких мелочей. - Я приду через четверть часа, посмотреть на тебя, - пообещала женщина, уже не глядя на Инес. Мысли ее теперь вернулись к тому, кто нуждался в помощи более темноглазой каталонки, и оставить без внимания раненого гарфиня могла только убедившись в том, что либо помощь тому уже не нужна, либо сделано все возможное. Предоставив Инес самой сориентироваться в доме, и лишь жестом отметив направление в сторону кухни, монна Лукреция поспешила вслед за слугой и Орханом. Жив? – спросила она с порога комнаты, словно душа османа могла уже упорхнуть в чистилище, где обречена была томиться до Страшного суда. Слуга, уже избавивший мужчину от рясы, которую просто изрезал, чтобы снимая не бередить раны, обернулся и кивнул, добавив: - Я велел уже принести воды и бинтов. Графиня согласно кивнула, облегченно вздохнув, и не требуя от старого лакея уйти, присела на край кровати, прикосновением ладони снимая испарину со лба раненого. - Вы не умрете в моем доме, принц, - прошептала она, склонившись к уху раненого, который, казалось, находился в полузабытьи, - такой милости я Вам не окажу, и не надейтесь. Слишком легко для вас.
принц Орхан: После падения города, потери имени, потери сына, раны, донимавшей его тягучей, мучительной болью и жаром начинавшегося воспаления, принц едва не потерял сознание, когда слуги госпожи Лукреции доставляли его к месту... Единственное окончание этой фразы, которое приходило в голову было "... месту последнего упокоения". Однако, ирония судьбы, приведшей его в эти страшные часы именно в этот дом (брат покойного друга, любовница покойного друга), не ускользнула от наследника Сулеймана, как и слова Лукреции, которые можно было трактовать так, как того пожелает душа. Ирония была и в другом: сейчас, после всех потерь, после того, как он и сам не единожды заглянул в глаза смерти - не должна ли была ему стать безразлична и давняя вражда, и ее красота, и темная досада, которую он порой испытывал, глядя на близость ее и Константина, его старого друга. Перед кем было притворяться и кривляться теперь, когда ангел смерти уже распростер свои крылья над его головой? Воспаленные, покрытые розовой каймой - излюбленным украшением, которому еще только предстояло появиться на лицах героев и богов Ботичелли, родившегося чуть менее чем десятью годами ранее этих событий - веки принца с трудом разлепились; однако, черные глаза, взглянувшие из-под них, были до неожиданного пристальны. Дама, наклонившаяся к нему, была так же хороша, как если бы вокруг еще недавно не сверкали клинки, сведшие в могилу ее любовника и его сына, как будто в Константиновом городе продолжала цвести напоенная запахом яблонь солнечная весна. Понимала ли она, что произошло? Или надеялась на помощь своих друзей и родственников, тех неведомых сил, что направили ее сюда и руководили ею. - Я понимаю, монна,- едва шевеля губами, проговорил он так же тихо, как обратилась к нему женщина.- Моя смерть в вашем доме возложила бы на вас обязанность оплакать нежданного покойника - а вы уже пролили столько слез о другом, что ваши глаза сухи, как знойные степи моей родины.
Лукреция: Раненый не бредил, и это было добрым знаком, говорящим о том, что сколь бы ни были тяжелы его раны, начавшие, верно уже гноиться, сильный организм принца выдюжит. Но Лукреция предпочла бы сейчас, чтобы Орхан путал явь и видения. Однако его ясный, пронзительный взгляд был осознанным, а слова резанули слух той неприятной правдой, о которой сама графиня и не думала сейчас. Слуги без суеты принесли медный таз и кувшин с теплой уже водой, чистое полотно для перевязок, мазь на кабаньем жиру, которую обыкновенно прикладывали к ожогам – на случай, если придется прижигать раны. Лекаря звать не стали. Среди охранников дома были опытные воины, носившие шрамы на телах и лицах, было кому, если что прижечь порез кипящим маслом. Мысли об этом сейчас занимали монну Лукрецию куда больше, чем слова османа, однако и спускать Орхану она не стала, почитая злом уничижительную жалость к чужой слабости. - Что вам мои слезы, принц? Вода, которую столь часто льют из притворства, что невелика их цена в дни скорби, когда мерилом чувств должны быть дела. Сердце мое истекает кровью, а душу раздирает боль неизбывная, от которой нет спасения, и не будет, пока жива я. Она резко поднялась, не в силах выдерживать этот тяжелый взгляд и отвернулась от раненного, кивком головы отвечая на тихий вопрос служанки, заняться ли ранами гостя. Сама же отошла к столику, крытому темной, расшитой розанами, скатертью, на котором стояла обыкновенно ваза с орешками и фруктами по сезону да графин с вином, когда хозяйка велела оставлять его в спальне. Сама наполнила крутобокий бокал венецианского стекла местным крепким вином, из узкогорлого серебряного кувшинчика с круто изогнутой ручкой. Неведомый мастер сделал к кувшину и кубки, но их в доме графини не было, как не было теперь и пары у бокала цвета янтаря – простолюдинка по происхождению, Лукреция хоть и выучилась подбирать вещи в угоду единостилию, но не приохотилась к тому, чтобы блюсти стиль и гармонию во всем, нередко потворствуя своим желаниям и прихотям в вопросах выбора. Чего бы это ни касалось – людей ли, вещей, или слов и действий. Она немного повозилась, достав ларчик темного дерева, в котором держала обычные домашние снадобья – притирания, мускус, настойку фиалкового корня от тяжелых головных болей, что мучили графиню в дни, когда дул южный ветер. Выудив из отдельного мешочка тонкий стеклянный флакон с желтоватой жидкостью, графиня колебалась недолго, прежде чем выдернуть плотно притертую крышку и влить немного настойки в вино. Если страдания и боль – путь к духовному совершенствованию, то пусть им идут те, кто избирает его добровольно, терзая тело власяницами, да прибегая к самобичеванию. Получивший раны в бою вовсе не должен терпеть мучения, когда есть возможность их избежать, погрузившись в ласковое бархатное забытье. Добавить бы в вино меда, да подогреть его, чтобы разошлась обманчивая сладость, заглушая терпкость и легкую своеобразную горчинку настойки, но гонять слуг и тянуть время, Лукреция не стала. От вида раны, с краев которой снимала сейчас служанка смешанную с первыми нагноениями загустевшую сукровицу, графиню замутило. Однако она, обогнув служанку, присела у изголовья и произнесла, касаясь плеча Орхана левой рукой, чтобы, коль он даст свое согласие помочь ему приподнять голову: -Выпейте, принц. Вино отгонит прочь и боль, и тяжелые мысли, Довольно с вас и того и другого на сегодня. Несколько часов отдыха в покое и безопасности вы заслужили. Правая рука, подносившая гостю вино с дурманом не дрожала, как и голос был спокоен и сух, без ложной плаксивой заботливости или фальшивой нежности участия.
принц Орхан: Забота, которую проявляла хозяйка дома о своем высокородном и дорогом - о, теперь не таком уж и дорогом!- госте, вызвала у принца странное чувство: благодарности и сомнения в том, что скрывается за этой любезностью, столь же бесцветной и холодной, как если бы ее проявляла наемная сиделка или непорочная дева, брезгующая дотронуться до распутника, покрытого розетками "финикийской болезни".* Первым порывом было отвергнуть то, что дано было без капли искренности - но Орхан успел удержать себя от полных обидой слов. Разве он был ее любовником, и разве по нему она сейчас должна была рыдать, разрывая ногтями кожу лилейного лица? Если уж исчезновение, а, возможно, и гибель Константина не заставили ее облачиться в траур и не обвели черными кругами ее век, чего было ожидать ему, тому, с кем прочней любой страсти ее связывала жестокая, неукротимая ненависть? Странно, но едва живой и почти раздетый, принц не ощущал неудобства или смущения, лежа перед любовницей своего друга, женщиной, с которой тот делил постель. И еще более странно, что он испытывал странную досаду от ее бесчувственности, как будто его могучее, но охваченной истомой раны тело было сработано из дерева или светлой бронзы. Слуга, занимавшийся раной - тот самый, что превратил в лоскуты и лохмотья его одежду - кинул быстрый, испытующий взгляд на кубок, наполненный госпожой,- но и без того было понятно, что дама Лукреция смешала для своего гостя (или следовало сказать пленника?) какое-то адское снадобье. Вот только какое? ... Странные обстоятельства смерти неугодного или же просто неудобного претендента на трон для османского дома были примерно так же привычны, как и для просвещенной Европы. Отличие состояло лишь в том, что осененные светом Креста люди всегда знали, на кого им следует направить удар: более старший мужчина в роду, брат, дядя или племянник, которому посчастливилось родиться от сына старшего сына. Восток же до самого позднего времени пренебрегал этим рациональным способом выбора будущей жертвы: тюрбаны султанов передавались по прихоти, хотя некое подобие старшинства вносило в этот процесс оттенок порядка. Но наиболее осторожные и дальновидные принцы предпочитали умерщвлять или превращать в евнухов всех своих родичей, дабы, пощадив одного, не подвергаться опасности самому отправиться по короткой дороге в судные палаты Всевышнего. Пройдет не так много лет, и тот юноша, что сегодня торжествует победу в едва завоеванном городе, увековечит эту мысль в потрясающей своей простотой фразе, записанной быстрым каламом писца: «Тот из моих сыновей, который вступит на престол, вправе убить своих братьев, чтобы был порядок на земле». Предугадал ли он, что собственный сын, сегодня в короткой рубашке бегающий в гареме Эдирнского замка**, последует этому же девизу не только в отношении своего младшего брата? Поэтому принц Орхан, внук Сулеймана, правнук Баязида Молниеносного, заложник трех императоров, с детства был приучен к разнообразным и многочисленным ядам, которые бы помешали врагам пресечь его земной путь. Так что отравы, если только это была не незнакомая и новомодная тинктура из личных лабораторий Святейшего Папы, он мог не опасаться. Но разве только яды таят в себе опасность для царственной дичи теперь, когда вокруг тесно сомкнулось кольцо врагов? Рука принца, протянутая к янтарному кубку, слегка дрогнула - но он успел совладать с подозрительностью, и принял от хозяйки дома гладкий бокал. Сладкий запах ударил в ноздри, уже привыкшие обонять лишь смрад и кровь, и, видимо, оттого показался ему сам по себе удушающим. Голова шехзаде закружилась, ободранные пальцы ослабли; еще несколько мгновений - и состав, столь хитроумно составленный графиней ди Барди, грозил очутиться на полу. * Эту славную болезнь, как пальму первенства, успешно и неоднократно переименовывали. Неаполитанская, франзуцская... попросту говоря, эо сифилис. ** До шести (по европейскому отсчету - пяти) лет наследники султана жили вместе с матерью, в гереме.
Лукреция: Колебания принца Лукреция истолковала по-своему. Губы ее тронула понимающая и чуть усталая улыбка, когда пришлось удержать кубок, едва не выпавший из дрогнувшей руки раненного. - Не время, - голос ее был строг, словно говорила она не со зрелым мужчиной, воспитавшим уже своих сыновей, а с ребенком, колеблющимся в необходимости принимать решение, - не время сейчас думать о харамах и приличиях. Последнее слово слетело с языка графини оправданием того, что в ее постели сейчас лежит полураздетый мужчина, и факт этот ни смущает ее, ни удивляет. Война. Дело мужей – биться, давая отпор врагу, дело женщин тихо скорбеть о павших , помогать выжившим, лечить раненых. Будь на месте Орхана деспот ахейский, едва ли Лукреция повела бы себя иначе, и в кубке янтарного цвета было бы точно такое же вино. - Вы мне нужны живым, принц, - слетело признание с губ женщины, - ибо чувства к вам придают мне сил и заставляют жить, когда потерян навек тот, кто был всем. Сумеете ли Вы черпать силы из гнева, ярости и боли, или покоритесь их гнету, как те, что стали сегодня рабами? Признание, суть которого, без сомнения, понятна тому, кому даровано было шипящее «ненавижу» , кровавой росписью упавшее под пониманием собственной слабости.
принц Орхан: Случается, что в несколько мгновений человек переживает и высочайший подъем сил и величайшую трагедию жизни. Колесо фортуны - символ, знакомый и многожды повторяющийся у всяческого рода мистиков - порою вершит свой оборот с такой быстротой, что человеческий глаз не успевает проследить за ней, обманутый и отвлеченный кружением призрачных химер, что преследуют нас каждый день. Слова Лукреции о чувствах, заставляющих ее желать ему жизни, сделали то, чего не сотворили бы и десятки бокалов в самым дурманным вином и самые сильные яды. Кровь прилила к его лицу с такой силой, что шехзаде едва не задохнулся, стиснув в руке кубок, служивший, казалось, тем самым адамовым яблоком, которое первенец божий принял из рук своей юной жены, и который увлек его в пучину бедствий и горя. Лекарь, принявший это проявление волнения за дурноту, обрушившуюся на раненого от пережитых им боли и треволнений, поспешно склонился к нему, готовясь при необходимости прийти на помощь. Но следующие слова, показавшие, что османский принц в очередной раз принял химеру, несомненно, вызванную подступавшей лихорадкой, за правду, высказанную в порыве отчаяния, перед лицом возможной погибели, заставили его лицо побагроветь еще больше. Горло принца как будто охватила тугая удавка - такая же, верно, какими янычары убивали по приказу султана членов его семьи. Судорожным движением он схватился за шею, силясь разорвать невидимого и не ожидаемого здесь и сейчас вестника смерти. Лекарь едва успел выхватить из его рук полный столь ценным питьем сосуд - и когда Орхан откинулся на подушки, борясь с ведомой ему одному опасностью, бросил быстрый и тревожный взгляд на госпожу. Потом наклонился к раненому, по вискам которого градом катились крупные капли пота, и тихо, но на удивление твердо сказал: - Вы должны выпить это, мессер, иначе дурнота не прекратится, и мы не сможем оказать вам необходимую помощь. Это необходимо, не так ли, монна Лукреция? С этими словами верный слуга поднес питье к губам раненого, на которых, казалось, вот-вот должна появиться пена - и, словно ища поддержки хозяйки, повернулся к ней. Принц перехватил его руку. - Если ваша госпожа желает, чтобы я принял это лекарство, забыв о предписанном нам Аллахом обете воздержания - я приму ее. Но только из ее рук, чтобы вина за это отступничество легла в день Суда на нас обоих.
Лукреция: И как ни странно, женщина, чьей единственной задачей в течение последних лет было поддерживать любовный пыл в том, кто занимал престол Ромейской Империи, та, которую все кому не лень попрекали за глаза и в глаза в блуде, сравнивая, в меру своих познаний, то с течной кошкой, то с третьей супругой римского императора Клавдия, меньше всего думала о любви: сухие глаза, сбивчивые мысли, ровный стук сердца и голос спокойный и суховатый, как у сестры сиделки в больничных покоях во время мора. Лишь непроходящая усталость, ставшая верной спутницей графини в последние дни была основным ее ощущением. Она с беспокойством коснулась лба принца, снимая кончиками теплых сухих пальцев капли испарины. - Упрямец, - выдохнула тихо, терпеливо, и добавила со смешком, - велите принять мне ислам, чтобы перестать сомневаться в том, что сейчас, все мои действия будут только вам во благо, или разделить с вами это питье? От слуги не ускользнули тонкие маленькие полумесяцы легких складочек, обозначившихся у краешков рта хозяйки, - предвестники весьма неприятной улыбки сомкнутыми губами, выражащей в зависимости от ситуации – разочарование, презрение или сдерживаемое негодование от того, что что-то идет не так, как рассчитывала графиня. Еще минута, еще пара доводов принять помощь, и женщина бросит это дело и прикажет держать больного, как обычно держат тех несчастных, чьи раны нуждаются уже не просто в обработке и перевязке, но во вмешательстве хирурга, который может лишить пострадавшего, если и не жизни, то ставшей непригодной конечности, дабы избежать гниения плоти. Пока это гниение не перекинулось на здоровые ткани. И все же цена оказалась не столь велика, как вероотступничество, или причастие дурманным вином. И наградой упрямцу за его решение была ласковая, с оттенком горечи улыбка. Лукреция аккуратно приподняла правой рукой голову Орхана, левой поднося кубок к его губам и следя, чтобы вино не залило подбородок и шею раненого, когда он будет пить. - Я не желаю вам боли принц, - произнесла она, - слишком много ее выпало на долю тех, кто жив, и даже те кто искал смерти на поле брани не нашли ее, ибо бежит смерть от тех, кто жаждет ее. Искаженная эта фраза сорвалась с губ женщины неожиданно, и недовольная собственной разговорчивостью, графиня ди Барди, выдохнула, чуть ниже наклоняя кубок: - Пейте. «А кто шел в бой с верой в покровительство Богородицы, кто уповал на чудо, отправились уже на небеса, как Константин».
принц Орхан: Если бы на месте Орхана в эту минуту был сочинитель тех полных сладкой лжи виршей, какие веками заносятся на пергамент и собираются в томные диваны, он, несомненно, сказал бы, что в исцеляющем питии уже нет никакой нужды - ведь близость красавицы, взирающей на терпящего мучения героя томными очами, по вере шииров, есть источник любви и вечной молодости и лекарство от любого недуга. Внуку Сулеймана случалось принимать у себя поэтов, жаждавших видеть город, обещанный в словах Пророка, но сам, хотя и слыл покровителем этой братии, едва ли мог сложить хотя бы несколько бейтов - и все же в эту минуту готов был поверить в то, что их росказни, зарифмованные в строку - чистая и беспримесная правда. Когда графиня наклонилась к нему, теплой и влажной рукой обнимая широкие плечи, Орхан окаменел, как будто ей, словно Европе, одним движением удалось обуздать зевсова быка. Оцепенение это было настолько сильным, что мужчина безропотно позволил хозяйке дома поднести ко рту янтарный кубок; послушно раскрыв губы, словно дитя, в которое лекарь вливает напитанное горькими травами питье, подсластив его куском патоки, нанесенный на край сосуда. Терпкий вкус зелья наполнил его горло, как весенние мутные воды наполняют устье реки, грозя прорвать плотину и вылиться на еще скованные льдом, ждущие пробуждения луга и поля. На миг принц испытал ощущение, какое верно бывает у тонущего, не имеющего сил сопротивляться волне: страх и неистовое желание сделал глоток вместе с пониманием, что он будет последним и гибельным. Он рванулся из рук Лукреции, роняя из уголков рта капли темного варева на белую ткань... но, тут же подкошенный болью, тяжело осел на руки графини, дрожа и вдыхая наполненный ее черных воздух дрожащими от напряжения ноздрями. Горло шехзаде с шумом дернулось - и холодный поток хлынул ему в живот, заставляя содрогаться от непонятного страха. Рука, дрожащая от сделанного усилия, коснулась искусанных губ, удаляя остатки влаги; повернувшись к Лукреции, Орхан прошептал, чувствуя, как плывет перед глазами мир: - Да будет воля Аллаха.
Лукреция: Сильный мужчина, волею судеб, оказавшийся сейчас в столь уязвимом положении, Орхан был особенно трогателен в своем глухом протесте, и последовавшим за ним согласии. Что стояло за этим? Недоверие, опасение, что в вине будет яд а не лекарство, что то иное? В другое время, когда бездеятельные полуденные часы, коротаемые за шитьем, были пронизаны скукой, толкающей ум Лукреции к поиску ответов на подобные вопросы, она быть может и задумалась над тем, что переживал и о чем думал раненый принц. Сейчас же ей было просто не до того. Отняв почти опустевшую чашу от губ мужчины, Лукреция передала ее слуге, даже не удостоенному взгляда – графиня просто не сомневалась, что одного ее жеста будет довольно, чтобы правильно истолковать неозвученный приказ и забрать кубок. - Все в воле Господа, - согласилась она, испытывая странное удовольствие от этого нечаянного отголоска давних бесед с принцем. Каждый мог говорить о своем, почти не задевая важных для другого вопросов, когда не было цели уязвить словом. - Ответьте мне только на один вопрос, - пальцы женщины обхватили на мгновение руку гостя, словно жест этот мог повлиять на его желание и готовность откровенничать с ней в такой момент, - есть ли у нас хотя бы тень надежды на то, что султанские фирманы и обещания – не пустые слова? Она вздохнула: - И чего Вы сам ждете от завтрашнего дня?
принц Орхан: - Смерти. Шехзаде едва ли мог ответить откровеннее, даже если бы перед ним стоял убеленный сединами имам, проповедующий тафаккур аль-маут - размышление о смерти - которому каждый правоверный должен уделять время, в стремлении подготовить свое сердце к неизбежной встрече с Всевышним. Однако, Орхан слишком хорошо знал нравы ромеев и латинян, чтоб ожидать верного истолкования своих слов: нахмурившись, он прибавил, испытывая странное чувство неловкости, как будто говоря о чем-то непристойном: - Чего ждать тому, кто перешагнул рубеж жизни и видел смерть собственных детей? Сегодня я похоронил своего младшего сына, монна Лукреция,- изумляясь собственной откровенности, продолжал мужчина. В горле его, раздразненном пряным напитком, снова начал собираться тугой ком; с чувством отчаяния, залившего лицо сероватой бледностью, беглый принц внезапно понял, что лежит обнаженным в постели женщины, которую только что желал, в то время, как его сыну уготовано было иное ложе. Как он мог забыть? Или правы почтенные люди, латинские женщины развращены иблисом и открывают лица и груди для всеобщего обозрения, чтобы сеять вокруг соблазн и грех? Константин пал ее жертвой, а теперь и он, друг и отец, забывшись, готов был позабыть о долге и своем горе... - Если бы я мог забрать с собой и убийцу моего сына, мне не о чем было бы больше молить Аллаха.
Лукреция: Мужчины, в какого бы бога не верили, сколь бы храбрыми и знающими ни были, оставались по мнению Лукреции глупцами. Примером тому был и Константин, предпочетший разделить гибель своего города, и Орхан, переживший все кошмары минувшего дня, чтобы мечтать о смерти. Давно свыкшаяся с тем, что ей самой никогда не будет ведома радость материнства, уставшая от разговоров базилевса о свадебных планах и мечтах о долгожданном наследнике, женщина видела в горе раненного одно благо: не придется Орхану жить в неведении, терзаясь мыслями, что младшего из сыновей его постигла участь хуже смерти. Но об этом графиня благоразумно промолчала. - Смерть обходит стороной тех, кто ищет встречи с ней намеренно, - задумчиво протянула она, - забирая охотнее тех, ко любит жизнь и умеет быть благодарным создателю за каждый прошедший день. Я даже не буду мешать Вам отправиться на поиски гибели, как только вы достаточно окрепнете и поправитесь, чтобы держать меч. Голос ее стал решителен и властные нотки резанули слух присутствующих - Пока же молчите, лекари говорят долгие разговоры истощают больных и раненых. Молчите и дайте слуге делать свое дело. Она поднялась с кровати, дабы не мешать старому наемнику, волею судеб теперь врачевавшего единоверца и родича главного врага ромеев. Тот без какого-либо почтения, обхватил запястье раненного, словно биение пульса могло сказать, будет ли Орхан жить, или же с кровью ушли его силы и остатки их истают до рассвета.
полная версия страницы