Форум » Город » "Как Верхилий обесчестил деву, донью Изабель" - 31 мая, Галата, три часа » Ответить
"Как Верхилий обесчестил деву, донью Изабель" - 31 мая, Галата, три часа
Фома Палеолог: Место: дом графини ди Барди
Ответов - 27, стр:
1 2 All
Фома Палеолог: ... Тяжелые мысли никак не желали покидать князя, даже когда его нога ступила под безопасную кровлю дома графини, а слуга, явно желающий загладить предыдущую неловкость, провел его в сад, обустроенный с изяществом и кокетством, какое редко можно было бы встретить даже в самом Риме. Видно было, что для своей любовницы его покойный брат не жалел ничего. - Пропавший,- тут же поправил себя Фома, не замечая, что бормочет под нос, делая достоянием чужого слуха печальные вести, пока еще не посеявшие в городе уныние и отчаяние.- Пока что только пропавший. Однако, вид этого великолепия едва ли мог приободрить того, кто, даже если бы захотел, не мог бы полностью закрыть слух от россказней, вместе со сквозняками достигавшими самых отдаленных покоев: о том, что графиня была причиной непомерных трат Константина, его небрежения государственными обязанностями, его гибельной неторопливости в выборе новой супруги, союз с которой мог бы связать греков с королевским домом Европы, тем внушив им больший интерес к делам в Византии - и, наконец, с тем гибельным посланием юному султану, строки которого, словно нити волшебного клубка, привели нынешнего властителя города под эти, слывшие некогда неприступными стены. Подобны нитям были и мысли морейского деспота: перепутанные и оборванные, они неожиданными узлами сплетались с другими, извлекая на свет божий то, что ему хотелось бы позабыть. Поэтому взгляд, устремленный на спутника, столь неожиданно пересекшего их путь, был мрачнее свинцовой тучи. - Подойди,- останавливаясь возле фонтана, в эти ужасные дни смолкшего и теперь вместо радужных брызг могущего похвастать лишь темной и мутной лужей, деспот повернулся к мужчине, сделав тому знак приблизиться, насколько это дозволяла разница в их положении. Вид этого хмурого человека и мысли о той, что была причиной его беспокойства, лишь усугубил тьму в глазах говорившего. - Ты сказал, что твой хозяин - кир Михаил Варда, советник императора, и что ты испытываешь великую скорбь по нем и его домочадцам,- сердце Фомы, уже готовое было раскрыться перед преданностью слуги, внезапно забилось с тревогой. Кто мог знать, не был ли этого человек, явившийся перед ним так невдолге после свидания с кирой Анной, подсылом оскорбленного турка? И кто знал, не таила ли его рука, для виду протянутая с пальмовой ветвью, отравленный кинжал? - Но ты не сказал ни что с ним произошло, ни кто ты сам. Как вышло, что дом твоего господина постигло какое-то горе, а ты, верный раб, стоишь передо мной, повествуя о том, что предотвратить было делом твоей жизни и чести?
Бальтазар Фракидис: Как до того убранство дома, обстановка сада не задела струн души грубого воина. Далекий от поэтики взор Бальтазара с холодным равнодушием отметил заглохший фонтан, не найдя в нем никаких аллегорий, но лишь свидетельство, что в дом графини осада вошла так же, как и в прочие. Большего внимания удостоились кусты и деревья, поскольку за листвой и раскидистыми ветвями легко мог укрыться недоброжелатель или просто любопытствующий. – Мое имя Бальтазар Фракидис, господин, – ответил наемник, прекратив сверлить взглядом благоухающую зелень, но по-прежнему держась настороже, – и оно не славно ничем, кроме того, что его владелец до недавних пор был верной рукой Михаила Варда. И эта рука была призвана оборонить дочь кира Михаила, когда мой хозяин отослал ее от себя под защиту стен Галаты, – стиснув зубы, проговорил ромей. Он тяжело задышал, и его серо-стальные глаза налились кровью, будто заново увидев ненавистного турка, насмехавшегося над госпожой на галатской площади. После того, как башибузуки ворвались в дом, воспоминания о произошедшем были у Бальтазара смазаны ударом по голове, но он был готов поклясться на Евангелии и на рукояти своего меча, что слышал голос янычара, ледяной, как весть о смерти, и безжалостный, как пушки, сокрушившие стены Константинополя. – Господин не ошибся: несмываемый позор пал на мою голову, я не смог уберечь киру Анну от турок. Силы были слишком неравны, – кривая усмешка изломала линию рта, и наемник коснулся повязки на лбу. – Не знаю, каким чудом я остался жив, но уверен, что милость эта дана мне, чтобы я смог отплатить сторицей оскорбителю.
Фома Палеолог: Рассказ незнакомца совпадал с тем, что поведал ему сьер Торнато - но разве не мог точь-в-точь, только со своей стороны знать об этом человек, подосланный самим убийцей? Даже больше: кому, как не ему, было знать о судьбе, постигшей киру Анну, как и о том, что похитителями были именно турки? Да и как могли они рискнуть проникнуть в дом посреди Галаты, не поджидай их внутри надежный помощник - тот, кто теперь, узнав, что его замысел не удался, решил отступиться и от своих прежних товарищей и от своих преступлений. Воистину, тот кто один раз обжегся на молоке, будет дуть на воду до конца своей жизни. - Кир Михаил умеет подбирать себе слуг,- тоном, в котором никак нельзя было заподозрить терзавшие его подозрения, проговорил Фома.- Люди, которые были присланы нашим врагом, обшарили все жилище, убивая всех, кого встретили - однако, Господь наш Иисус Христос явил чудо и подарил жизнь тому единственному, чьими руками может теперь совершиться достойная месть. До этой встречи оставался лишь один человек, кто мог свидетельствовать против убийцы, теперь же, благодарение Господу, их двое. Султан не посмеет отречься от своих обещаний, данных перед дворами Европы, и вынужден будет покарать тех, кто посмел нарушить его волю. Произнося эту речь, которой сам не очень-то верил, деспот не сводил глаз с лица человека, назвавшегося Бальтазаром. Если подозренья правдивы, и это рука ромея нанесла последний, предательский удар его сообщникам, весть об оставшемся в живых не могла не посеять тревоги в его душе. Нельзя сказать, что Фома отличался большой надменностью, но он недаром был потомком тех, кто почитал все народы, кроме себя - варварами, недостойными человеческой речи; мысли Аристотеля и Гиппократа о физиогномике также не были чужды его душе. Исходя из этих причин, Фома едва ли мог ожидать утонченного притворства от человека низкого происхождения, и, рассчитывая посеять в том страх, ожидал так же, что чувство это незамедлительно проявит себя, выдав лежащую на собеседнике вину. Однако, сочтя, что сказанного может быть недостаточно, чтобы вызвать в испытываемом необходимое для разоблаченья волнение, он прибавил словно бы невзначай, приподняв бровь и даже для виду поворачиваясь к окнам ближайших домов, что взирали на них сквозь зеленые ветви деревьев: - Быть может, воспоминания этого человека, сложенные с твоими, помогут нам найти еще какие-нибудь пути мщения похитителям.
Бальтазар Фракидис: – Еще один? – лицо ромея выразило искреннее недоумение и мучительную работу мысли. Мучительную в прямом смысле этого слова – место страшного удара на черепе Бальтазара начало наливаться болью и пульсировать с настойчивостью маятника. Изощренная проверка, которой подвергал его князь Ахеи, осталась незамеченной наемником. Узнав Фому, он со свойственным простолюдинам преклонением перед багрянородными не питал ни малейшего подозрения к брату императора, и еще меньше догадывался, какие подозрения мог вызвать сам. – Старуха Филомена? – наконец, высказал Бальтазар догадку, вспомнив, что в момент нападения служанки не было в доме, и с чувством добавил. – О, она скажет, она не будет молчать! Только станут ли слушать помешавшуюся от горя рабыню или безродного наемника? Нас выслушают только для того, чтобы заставить навеки умолкнуть. Велите привести сюда с улицы любого грека, и он расскажет не меньше, а то и больше моего, и волосы ваши станут дыбом от их речей. По всей видимости, ромей столь же мало верил в правый суд султана, как и его властитель, к тому же воин мало доверял иному суду, чем правосудие, заключенное в добром клинке и твердой руке. В его клинке и в его руке.
Фома Палеолог: Человек, стоящий перед ним, не боялся ни встречи со вторым свидетелем, и не дрогнул при упоминании возможности идти искать правды к тому, в чью справедливость верил не больше, чем в то, что прямо сейчас с небес спустятся ангелы с пламенными мечами, чтоб покарать нехристей, поругавших не только честь девы Анны Варда, но и многих других девиц и юношей, разрушивших то, что веками казалось незыблемым и прекрасным. Но, что было не менее важно, слуга кира Михаила не боялся называть имена тех, в чьей смерти не мог быть уверен, и чье слово стало бы смертным приговором для него. Разумеется, Фома не запомнил имя престарелой прислужницы киры Анны, даже если та и посмела отяготить слух брата императора столь малозначимой деталью, как имя рабыни - но не запомнить ее внушительную фигуру, словно тень, возвышавшуюся позади тонкого силуэта дочери императорского советника, удалось бы лишь человеку, не узнающему в зеркале собственное отражение. - Да, Филомена,- скупо проговорил деспот, вновь поворачиваясь к собеседнику и уже без прежнего напряжения вглядываясь в его лицо. В памяти снова всплыло хищное, усмехающееся лицо турка, и его торжествующую усмешку. Ах! почему Господь всемогущий отвел его руку, когда та уже готова была поразить врага в самое сердце? - Расскажи мне, как это случилось,- потребовал он с повелительностью человека, привыкшего, что его приказы исполняются без возражений.
Бальтазар Фракидис: – Госпожа вчера вышла из дому, поверив вести о мире, что кричали с галатской площади, – отрывисто произнес Бальтазар. Казалось, слова не соскальзывали с губ наемника, а срывались, как камни из разрушаемой тараном башни, но в них не было упрека деве, доверенной его попечению. Девичий волос долог, да ум короток – это всем ведомо, но для того и приставлен был к кире Анне Бальтазар Фракидис, дабы беречь дочь советника от всего. Нет, вина его неоспорима, виноватее не оправдавшего высокого доверия слуги лишь бесчестные турки. Бальтазар дернул кадыком, но нашел в себе силы продолжить. – Там, на улице ее и увидел предводитель янычар… – он умолчал об оскорбительных подробностях событий, развернувшихся на площади и могущих нанести урон чести его госпожи, и скупо завершил. – А потом они пришли в дом. Дальнейшее господину известно. И ромей устремил на Фому взгляд, в котором всполохи гнева перемежались нетерпением. Сейчас ответный рассказ был за морейским деспотом, и чем дальше, тем больше Бальтазар жаждал услышать его. Всякая проволочка, любое промедление было для него лишним топливом, бросаемым в пламя, на котором он медленно поджаривался, как если бы нес наказание за свою провинность уже на земле, не дождавшись Ада.
Фома Палеолог: Однако деспот Мореи пока не собирался удовлетворять любопытство слуги так скоро: известие о том, что похитителем Анны Варда был сам ага-паша, переданное ему Андреа, уже успело наполовину стереться из его памяти. Слова Бальтазара воскресили в нем горечь утреннего поражения, сделав досаду за промах куда более жгучей, а опасения за судьбу матери - куда более тяжкими. Сын Мануила мало разбирался в знаках отличия "нового войска", но хорошо понимал разницу в том, какими глазами смотрел на старуху в доме консула простой солдат и известный своей жестокостью Заганос-паша. С запозданием укорив себя за мягкосердечие, помешавшее ему узнать имя похитителя у самой киры Анны - как и задать многие другие вопросы, пусть несовместные с ее девичьей честью (если та еще оставалась), но вполне уместные, если вспомнить о том, какую опасность она принесла за собой. Внезапное убеждение, что набег турок был вызван вовсе не желанием схватить консула или императрицу, а всего лишь жалением одного-единственного отступника заполучить чудом вырвавшуюся из его когтей жертву, пронзило Фому куда острее того самого кинжала, что он оставил в груди своего врага. Неужели все это - смерть двух десятков людей, смерть его матери, смерть последних надежд на спасение - рухнуло лишь потому, что наивная девица вышла поутру на Галатскую площадь? - Дальнейшее? О том, как тебе удалось избежать смерти и скрыться от янычар, которые вырезали всех мужчин в доме,- Фома нарочно упустил то, что в похищении участвовали вовсе не регулярные части. Не то чтобы в его сердце еще оставалось недоверие к словам телохранителя киры Анны... но что-то продолжало ускользать от его взора. Как ага янычар нашел ее, какой след привел обезумевшего от алчности и похоти зверя к ее убежищу? ... Существует очень много литературных описаний для внезапных догадок, когда истина проносится перед внутренним взором, подобно молнии Зевса. Да, именно с молнией, или лучом всеблагого солнца поэты любят сравнивать прозрение, снисходящее на заблудшую душу. Фома же, напротив, почувствовал, что у него потемнело в глазах. Письмо Елены, то самое, ответ на который он предъявил Торнато в качестве доказательства - это письмо, в котором императрица неосторожно могла обмолвиться о месте своего пребывания, роковое послание, написанное нетвердой рукой... оно было причиной всему, оно и слабость девицы, позабывшей, а, может, и купившей себе свободу от ненавистного турка. - Кто передал кире Анне ответ Августы?- прежде чем он опомнился, слова уже спорхнули с языка, заставив деспота торопливо сомкнуть уста и воззриться на Фракидиса с невольной и несправедливой досадой.
Бальтазар Фракидис: На широком, будто высеченном из гранита, лице наемника отразилось неподдельное изумление. Отразилось, насколько камень способен передавать чувства. Бальтазар наморщил лоб, изборожденный поперечными морщинами, и переспросил с неуверенностью, которая мало вязалась с внушительной фигурой ромея, но совсем не была странной, если вспомнить, что тот больше сражаться мечом, и если нужно – пускать в ход кинжал, но никак не распутывать хитросплетения дворцовых тайн. – Послание от августы? – запнувшись, спросил он, с благоговением выдохнув высочайший титул византийской императрицы, и отрицательно мотнул головой. – Мне ничего неизвестно ни о каком письме, господин. Ромей переступил с ноги на ногу. Известно ему ничего не было, но у него были глаза, уши и ум, чтобы ими пользоваться, и сейчас деспот невольно пролил свет на тайну, куда и зачем отлучалась вчера старая служанка киры Анны. Однако Бальтазар не спешил делиться с Фомой своим открытием, с медлительностью жернова перемалывая и усваивая внезапное озарение. – Я не знаю, как мне удалось спастись, – продолжал он, – но уверен, что за эту милость мне нужно благодарить только Бога, но не наших врагов. На нас напали не настоящие воины, а шакалы, ищущие поживы, – с презрением сплюнул наемник. – Грязной уловкой они заставили привратника отпереть им… Легковерный дурак, но Пьетро сразу поплатился за свою глупость. А я дурак нерасторопный, так как не успел ему помешать, – он оскалился, и страшной была его улыбка. – Они так спешили, что бросили валяться меня, словно пса, но мой череп оказался крепче, чем им хотелось бы… В хриплом голосе ромея слышалось явственное обещание после аги-паши расквитаться с убийцами Пьетро. Увы, Бальтазар и не подозревал, что мародеры уже получили скорое и ужасное возмездие из рук Афифа-египтянина.
Фома Палеолог: Надо признаться, хотя Фома и знал о подробностях похищения, он почувствовал странную досаду от слов Фракидиса. Глупо было бы ждать, что ага янычар, член Дивана, приведет полк янычар, чтоб, в нарушение приказа султана, увести из дома одну-единственную девицу... но то, что этот последний штурм отдан был в руки грязных оборванцев, казалось деспоту задевающим честь - его собственную, МИхаила Варды, Анны и вообще греков. Одно дело - пасть под ударами сильнейшего войска в мире, и совсем другое - стать жертвами отребья, переходившего на службу тому, кто заплатит. Об италийцах, сложивших головы в том же бою, латинофил Фома даже не вспомнил - ну разве что для того, чтобы презрительно фыркнуть, подтверждая прозвание легковерного дурака. С чего Генуя понадеялась, что богоотступные турки будут с ними честней, чем с другими - потому ли, что они так легко склонились к предательству? И все же что-то не совпадало в этой мозаике,- и князю Ахеи наконец удалось поймать эту мысль, как охотнику - петляющего по степи зайца. - Почему тебя оставили в живых? Турки отрубают головы раненым и мертвым,- его опаловые глаза смотрели на Бальтазара уже не с подозрением, а лишь с требовательным недоумением. Он и в самом деле не мог понять причины, по которой неумолимые враги, не пощадившие императора, проявили вдруг снисходительность к рабу - одному среди многих, отправленных к праотцам в завоеванном городе. Не заметив, да и не особенно скрываясь, Фома принялся думать вслух, потирая бледной рукой переносицу, от усталости пульсировавшую глухой болью. - Зачем им свидетель того, что преступление против договора и против султана было совершено? Небрежность... едва ли... Нехватка времени? Но хватило же им его, чтобы снести трупы своих и чужих в подвал. К чему оставлять жизнь тому, кто может принести доказательства их преступлений? Ты видел его? Их господина, что, ты говоришь, возжелал киру Анну? Ты подтвердишь перед присягой, что он был там?
Бальтазар Фракидис: – Мне не нужны глаза, чтобы знать это, господин! – воскликнул Бальтазар. Кровь бросилась ему в голову при мысли о том, что Фома, возможно, пытается убедить его в обратном. – И если понадобится, я поклянусь на чем угодно, – недобро прищурившись, промолвил он и с тягостным недоумением воззрился на деспота, словно пес, которого не спешат спустить с поводка по кровавому следу загоняемого зверя. Уважение, питаемое им к императору, не позволяло допустить, что брат его, князь Ахеи, может покрывать подлого похитителя сообразно своекорыстным целям, но уклончивые ответы Фомы вводили его в смущение. – Я воин, а не гадатель, господин, – с досадой мотнул шеей наемник, – назовите мне имя, и я сам удостоверюсь, прав ли я в своих обвинениях.
Фома Палеолог: То, что ромей уклонился от прямого вопроса, не прошло мимо внимания деспота, однако, он решил не возвращаться к этой теме, пока не будет уверен, что сумеет получить честный ответ. Рано или поздно правда всегда выходит на свет - это убеждение в устах деспота и держателя власти в целой провинции могло кому-то показаться странным,- но, должно быть, Фому подводила нет-нет, да и дававшая о себе знать кровь далеких предков, тех эллинов, что готовы были преградить путь варварам с Востока собственными телами и свято верили в то, что истина стоит с пылающим факелом по левую руку бога, вещая тем, чьи уши открыты ее еле слышному зову. К тому же он был и оставался наследником престола, а человек стоящие перед ним - всего лишь слугой, чья хитрость должна, обязана была испариться под смотрящим через глазницы своего наместника божеством, как лед - под прикосновением солнечного луча. - Имя.. что даст тебе имя врага, которого ты уже знаешь в лицо?- спросил он с горькой насмешкой в голосе, показывающей, как невысоко ценит он вероятно подступиться к человеку, наделенному такой властью, как янычар-ага.- Будь его имя Мохаммед или Мурад, неужели это дало бы тебе десяток рук, чтобы ворваться в его поганое гнездо или сразить его посреди народа, показав себя не просто обезумевшим от отчаяния стариком, но и рукой и мечом Божьим? Нет, здесь нужно не имя, а мужество - но не то, что заставило бы тебя сложить голову под топором палача, а то, что дало бы тебе силы скрыть свою боль и свои муки, подкравшись как можно ближе к врагу, чтоб в нужный момент поразить его в самое сердце. Понимаешь меня?- его темные глаза блеснули на собеседника, и этот блеск был столь же мрачен и глубок, как воды пролива, взбаламученного зимним штормом.
Бальтазар Фракидис: – Имя скажет, где я могу найти врага семьи Варда, – Бальтазар с трудом удержался от еще одного жеста нетерпения, – однако господин прав: если он просто назовет, где и как я смогу отыскать виновника, имя мне ни к чему. Глубоко посаженные глаза наемника сверкнули подавляемой яростью. Морейский деспот с нарочитой расчетливостью взводил пружину гнева Фракидиса, дабы тот с большей силой поразил их общего врага – так стрелок натягивает тетиву, прежде чем пустить в полет смертоносную стрелу. Если бы ромею пришла в голову эта аллегория, он ничуть не оскорбился бы, поскольку слуга тем и является – орудием в руках господина. – Говорите же. Моему мужеству не хватает лишь знания.
Фома Палеолог: Уже готовый приступить к рассказу, изобилующему кровавыми и жестокими подробностями начала новой жизни, что слуги Пророка принесли в греческие провинции, деспот морейский внезапно осекся. Человек, стоящий перед ним, был слугой, наемником, может быть, даже рабом - но он без единого мгновения колебания готов был принести в себя в жертву ради той, что не была ему ни сестрой, ни дочерью, ни обрученной возлюбленной; преданность, глодавшая Фома, подобно бездомному псу. Он, сын, последняя опора перед смертью, с таким ли жаром желал сейчас отомстить за позор и поношение собственной матери. - Не только кира Анна пала жертвой этих животных,- наконец, произнес он глухо, не в силах поднять взгляд, который словно налился свинцовой скорбью.- Моя мать, августа Елена и мой брат Дмитрий тоже окончили свои дни в плену варваров. Господь чудом позволил спастись мне, но отнял возможность отомстить за них. Мой нож едва задел шкуру чудовища, которое причинило такую боль нам обоим, и готов поклясться, я почувствовал, как сам Враг рода человеческого закрыл его своим крылом! Князь Ахеи не лгал и не пытался обелить свое бегство в глазах того, кто должен был бы с почтительным вниманием ловить каждое его слово, признавайся он даже в том, что его нож вместо турка вонзился в грудь собственной матери. Сильное желание и жгучий стыд имеют ту власть над слабыми душами, что подобна несущей сны и иллюзии маковой росе: несколько капель этой отравы меняют картину мира, и очень скоро пьющий ее начинает верить, что истина в том, что ему грезится и к чему он стремится неутихающими мечтами. Терзаемый совестью Фома с тем большей легкостью готов был поверить в смерть своих близких, что оставил мать в пасти безумия, а Дмитрия - в пожаре ужасных, честолюбивых дум, которые для христианина, брата убитого императора, ему казались хуже погибели. Если его брат ценою предательства купил себе жизнь - что же, тем хуже для него. - Тот, чья злая воля разрушила мой и твой мир, чья похоть, не знающая утоления и жестокость, не ведающая жалости, разлучила нас с нашими близкими, сейчас находится в двух шагах. Но пробраться к нему не легче, чем в покой к басилевсу. Знаком ли тебе дворец галатского подесты?
Бальтазар Фракидис: Бальтазар нахмурился и отрицательно мотнул головой. На дворец главы генуэзского квартала ему доводилось взирать лишь снаружи, уделяя тому самое большее – брошенный вскользь взгляд. Обладай Фракидис холерической порывистостью, вызываемой по Гиппократу преобладанием горячей желтой желчи, его бы непременно взяла досада, что прежде в свободное время он не выбрал случай и не изучил дворец подесты от кухонь до господских покоев. Но греческий Бальтазара (а также прочая вавилонская мешанина языков, которой тот нахватался в годы наемничьей службы) не знал сослагательных категорий, полностью существуя в реальном мире и игнорируя область фантазий. Потому на вопрос Фомы он ответил просто: – Нет, господин, – и замер почтительно, ожидая продолжения. Доверие, коим почтил наемника князь Ахеи, рассказывая о невзгодах императорской семьи, коснулось его, как полотно освященной хоругви, и наполняло его грудь звериной радостью. Ведь истребив вельможного турка, заодно он отомстит за императора, и, возможно, тем самым искупит постигший его позор.
Фома Палеолог: На короткий миг колебание коснулось сердца морейского деспота, и, сколь не мимолетно было это прикосновение, подобное быстрому скольжению птичьего пера по поверхности гранитной скалы - но и оно оставило след на ее неразрушимой поверхности, сотни лет противостоящей ветрам и бурям. Но на сей раз Фома не дал сомнению в своей правоте распространиться и столкнуть его с истинного пути. Не сам ли этот человек рвется постоять за честь своего господина? И разве он, сын Мануила, сын императрицы, брат погибшего цезаря, разве сейчас он старается для себя? Быть может, мелькнула в его голове внезапная догадка, Господь отклонил удар кинжала в руке багрянородного, чтоб покарать нечестивца силой одного из малых сих, одного из сотен, тысяч безвестных, что по его приказу обрекли на плен или могилу? - Тот, на кого Бог повелел нам обрушить тяжесть своего гнева, стоит высоко,- начал он свою речь тихим тоном, опустив опаловые глаза, словно боясь, что их выражение выдаст. Легкий благоухающий ветер, спорхнув с вершин деревьев, бросил ему в лицо изрядно засаленные русые волосы, заставив деспота почувствовать себя омерзительно-грязным. Вот чего он лишился по капризу султана и его прихлебателей - простого человеческого достоинства, возможности спать в своей постели, есть собственный хлеб, каждый день видеть собственную семью, не содрогаясь от страха, что завтра чужая рука схватит их за волосы и повлечет за собой на позор и насилие. Разумеется, в его собственном доме османская тень пока еще оставалась еще страшной сказкой - но как иногда случается в кошмарах, сон неожиданно перешел в быль. Не нужно было обладать мудростью Соломона или Сократа, чтобы понять, куда дальше направится удар оттоманских орд. И первой ступенью на их дальнейшем пути станет вечно бунтующая Морея. - Да, он стоит высоко, так же высоко, как и твой бывший.... как и твой господин, кир Михаил. А, может быть, станет и выше,- сдвинув брови сильнее, с содроганием выдохнул Фома сокровенную догадку. Происходящая при вражеском дворе борьба не была полной тайной от греков, и, зная традицию нечестивцев свергать и предавать смерти вчерашних любимцев, едва ли можно было ожидать иного исхода. Тем более, что Фоме было ведомо, сколько богатых даров, сколько сокровищ из царской казны перекочевало из сундуков басилевса в карманы Халил-паши, и не сомневался, что теперь враги не простят ему подобных проступков. - Но ты... уже один раз приблизился к советнику владыки... и, может быть, сумеешь это сделать и вновь?- совсем уже неслышно договорил он, не предлагая, но лишь намекая на то, что могло помочь им осуществить свою месть.
Бальтазар Фракидис: Краткий миг сомнения, посетивший морейского деспота, остался Бальтазаром незамеченным. Но не потому, что наемник обладал недостаточно острым глазом, или был слепцом другого рода – человеком, кого не трогают чужие горести. Нет, единственной причиной слепоты послужило глубокое убеждение, что багрянородный Палеолог по рождению стоит настолько выше над прочими смертными, что каждое его слово будто тут же иссекается в мраморе. Не вызвало у Фракидиса сомнений и высокое положение похитителя, и он кивнул, соглашаясь, так как на площади собственными глазами видел, как под рукою турка было не меньше пяти дюжин янычар, и глашатай, зачитывавший фирман, беспрекословно ему подчинялся. – Прошлый раз мне помог случай, господин, – проговорил наемник, – случай несчастливый, вышвырнувший с волной людского прибоя мою госпожу под ноги захватчику. И случай приведет меня к нему вновь, – он хищно улыбнулся, – ведь он уже послал мне встречу с вами, господин. Но… можно поторопить случай хитростью, если он запоздает.
Фома Палеолог: Окажись на месте Бальтазара, в отчаянной смелости и не менее отчаянной преданности киру Михаилу деспот морейский убеждался с каждым произнесенным меж ними словом, какой-либо из философов Феррары или благословенной Флоренции, он с немалым удовольствием предался бы сладостной для всех "любомудров" беседе об изменчивости фортуны и о том, что недаром ее изображают в виде вечно вращающегося колеса. Да и кто мог с большим, чем он, брат пропавшего властителя, воскликнуть: Мнил я: вверх меня несет! Ах, как я ошибся, ибо, сверзшийся с высот, вдребезги расшибся. - Каким оружием, как не коварством, возможно действовать против коварнейшего и вероломного народа?- слова деспота, любезному читателю могущие показаться верхом вероломства, едва ли кого-то могли удивить в эпоху, давшую миру Медичи и Макиавелли, почитавшегося современниками за величайшего сочинителя и высказавший мысль о том, что государь должен уметь отступать от добра и пользоваться этим правом по своему усмотрению.- Господь дал нам упование и терпение, чтоб переносить козни врагов и возносить ему молитвы из тюрем и с подножия эшафотов. Твоя госпожа, кира Анна...- ахейский князь сделал намеренную паузу, выжидая, пока горечь из ушей Бальтазара, словно яд цикуты, влитый немилоседным убийцей, проникнет в разум и поразит все органы, от сердца до печени, возбуждая в нем флегму и желчь,- попала в руки преступника, что пожелал принести ее невинность в жертву своей похоти. Но мне рассказывали, что отважные люди, не побоявшиеся поднять против него голос, вчера вечером видели дочь кира Михаила, а, стало быть, можно увидеться если не с ней, то с ее служанкой, которую ты упомянул и которая неотлучно пребывает при своей госпоже. Думается мне, что она не откажет поспособствовать тебе в столь благом деле, как возмездие за бесчестие высокородной девицы.
Бальтазар Фракидис: Сдавленное глухое рычание раздалось из горла Фракидиса – слова Фомы причиняли ему физическую боль, вонзаясь в него подобно тысяче кинжалов. Каждый из ударов поразил цель, но ни один из них не был смертельным, чтобы положить конец мучениям ромея. Он понял, каким образом морейский деспот узнал обо всем, и понимание это заставляло Бальтазара скрипеть зубами от ярости. К чему была вся его сила и мощь, не готовые обрушиться на врагов его госпожи? Кира Анна вынуждена была просить о помощи не его, своего верного слугу, а чужих людей, через которых и передала весточку брату базилевса. – Я немедленно иду к дворцу подесты, – не слушая далее, произнес наемник. Взор его стал блуждающим: он уже не видел ни сада графини ди Барди, ни кира Фомы, мыслями он уже был подле заветных стен, воскрешая в памяти все подходы и переулки, вплоть до камней на мостовой, выбирая наилучшее место для засады. – Схоронюсь и буду ждать, сколь потребуется, час, день, ночь, чтобы незаметно проникнуть внутрь… Тут Бальтазар очнулся и вопросительно посмотрел на князя, не запрятал ли тот в рукаве другой хитрости: так Арес порой все же признает превосходство Гермеса.
Фома Палеолог: - Остановись,- в голосе деспота не звучало ни громких повелительных нот, ни повелительных интонаций, однако что-то придавало ему силу неотменяемого приказа, который отдает военачальник перед последним боем, обращаясь к едва живым, но не теряющим огня во взорах и желания победить солдатам. Может быть, это была глубокая убежденность, что отважный безумец всецело в его руках, и что, словно марионеткой, им можно управлять, дергая ниточки - а, может, это была просто святая убежденность в том, что раб кира Михаила тем более обязан повиноваться его басилевсу. Басилевсу? Между лопаток младшего сына прошел холодок. Словно назойливое насекомое он попытался отогнать кощунственную догадку, но она возвратилась, настойчиво донимая его своими укусами. Константин погиб, Дмитрий либо в плену либо мертв... кому еще, как не ему, последнему в роде Палеологов, принадлежит право назваться императором, владыкой своих несчастных подданных? И не его ли с последними словами благословила собственная мать? Нет, об этом он будет думать не сейчас. - Остановись,- тише и мягче повторил он, протягивая вперед руку; жест можно было принять за неслыханную милость, на самом же деле у князя ахейского просто закружилась голова от внезапного откровения свыше. И без того бледное лицо стало матовым, кровь отхлынула из голубоватых жил, придавая младшему из сыновей Елены и Мануила сходство со статуей из алебастра. - Чего вознамерился ты ждать возле логова врагов?- спросил он, усилием воли пытаясь вернуть самообладание, и разгоняя обступающие его видения царственного величия.- Выхода оскорбителя, визирей, султана, может быть? Их слуги и рабы умертвят тебя прежде, чем ты приблизишься к нечестивцам и поругателям веры достаточно, чтобы прицельно метнуть нож. Да и откуда возьмутся у тебя силы, когда ты, как зверь, в одиночестве, будешь стоять на своем посту? Нет, горе, случившееся с твоей госпожою, не воротить - однако, им можно воспользоваться для совершения мести. Найди ее, кинься в ноги, умоли простить тебя и возвратить тебе место при ее особе - и тогда ты приблизишься к тому, чтобы встретить зверя лицом к лицу, безоружного, не охраняемого. Господь наш моими устами указывает тебе верный путь отомстить, смыв позор с имени дома Варда, что некогда правили Византией.
Бальтазар Фракидис: – Прощение мне будет, когда я положу к ногам госпожи голову ее оскорбителя, – упрямо возразил Бальтазар, – до того я не посмею показаться ей на глаза. Однако благодарность моя вам, господин, безмерна, – заставил себя произнести наемник, – за то, что я теперь знаю, где мне искать нашего врага и киру Анну. Он умолчал о том, что униженные мольбы, обращенные к хозяйке, ставшей бесправной пленницей, могут оказаться бесполезными. Не потому, что Анна в горе и беспамятстве от нанесенной ей обиды не пожелает простить нерадивого раба, а из-за того, что ей в ее новом положении не позволено ничего решать, а тем паче, кого из мужчин приблизить к себе, взяв в услужение.
полная версия страницы