Форум » Город » "Как Верхилий обесчестил деву, донью Изабель" - 31 мая, Галата, три часа » Ответить
"Как Верхилий обесчестил деву, донью Изабель" - 31 мая, Галата, три часа
Фома Палеолог: Место: дом графини ди Барди
Ответов - 27, стр:
1 2 All
Фома Палеолог: ... Чем решительнее становились возражения Бальтазара, тем мягче и тише звучал голос деспота морейского; подобно колыбельной, он, казалось, баюкал гнев неистового, торопливого его собеседника. Словно мать, в балладе растящая сына на гибель врагу и лелеющая его молодость в жертву собственной мести, младший сын императора намерен был обратить его неистовство на службу своем целям, и неожиданное сопротивление заставило его лишь сильней сдвинуть брови. Раб осмеливался возражать ему, рожденному в багряничной палате, ему, над чьей головой с детских лет покоилось незримое благословенье Господне? - Хорошо,- ответил он холодно, отворачиваясь от раба и вновь скользя взором по окнам соседних домов.- Твой господин поручил тебе охранять его дочь, и ты не сумел выполнить это задание; теперь брат императора приказывает тебе выполнить его волю, и ты вновь колеблешься... это похвально. Что ж, стало быть, мне придется обратиться за помощью к латинянам, искать помощи у престола Папы, и молить Бога, чтобы за время, которое пройдет, пока я ее получу, враги империи и убийцы моего брата оставались столь же близки, как сейчас. Все мы в руце божией... Что же до киры Анны... конечно же, я буду молиться, чтобы она дожила до того дня, когда мне доведется вернуться с поддержкой, в которой мне отказывает мой единоверец. Я не задерживаю тебя дольше... Ты выбрал свой путь. Человеку, далекому от хитросплетений и закулисных интриг описываемого времени эта речь Фомы могла показаться верхом жестокости - но стоит вспомнить, сколь сильно было в то далекое время сословное неравенство между людьми, и какая огромная пропасть разделяла сына императора и раба, пусть даже тот превосходил бы своего Богом данного господина в уме и смекалке в десятки раз. Даже кира Анна, чью честь столь неистово рвался защитать Фракидис, едва ли увидела в Бальтазаре нечто большее, чем простого слугу. Фома был лишен возможности наказать того за ослушание так, как того требовал обычай - но не преминул воспользоваться другим, не менее жестоким видом кары. - То, что ты задумал, достойно великих эллинов,- меняя тон на снисходительный, но не оставляя звучащей в нем холодности, завершил он свой монолог.- Боюсь только, что кире Анне твой подвиг едва ли поможет избежать всех ловушек и соблазнов, что стоят на пути. Господь милостив, и я уповаю, чтоб ее молодость и душевная слабость не толкнули ее под власть ложного бога, в могилу или в монастырь.
Бальтазар Фракидис: С запозданием Бальтазар осознал, что в неутолимом желании отмыть оскорбление, нанесенное дому Варда, собственноручно нанес оскорбление в сотню раз более тяжкое – дому Палеологов, дому, над которым расправил крылья императорский двуглавый орел. Сквозь грубую и опаленную походами кожу к лицу наемника бросилась кровь, окрасив его обветренные черты неровным румянцем. – Простите неразумного раба, господин! – воскликнул он, опускаясь на одно колено и низко склоняя голову перед властью, пусть и растоптанной ныне под копытами османской конницы и сапогами янычарских орт, но все еще освященной божественным правом. – Гнев и горе застили мой разум, заставив забыть об уважении. Я сделаю так, как приказывает мне господин, и, не посмев оправдаться прежде делом, вынесу все презрение, что обратит на меня кира Анна. На миг земля поплыла перед глазами Бальтазара – увы, не только верноподданническое отчаяние бросило того на колени, но и предательская слабость, наконец, настигшая гиганта после того, как он без устали прошагал всю дорогу от дома вдовы Мартиноцци до жилища графини ди Барди и без слова протеста взвалил на себя раненого спутника кира Фомы. Эта спасительная уловка позволила ему сохранить достоинство, и не опозорить себя в глазах князя ахейского еще больше. Бальтазар сжал зубы, пережидая, пока черные точки, похожие на жирных зловонных мух, слетающихся на падаль, перестанут мелькать перед его воспаленным взором.
Фома Палеолог: Деспот морейский сделал паузу, выслушивая горячие слова покаяния, произносимые рабом. Он не упивался чужим унижением - какое там унижение у того, кто и так стоит вровень с вещью или животным? да и не был ли он, Тома, сторонником отказа от давно почившей в просвещенной Италии системы рабства?- но лишь восстанавливал справедливость, положенную не им самим, и даже не отцом его, а Господом богом. На короткое мгновение младший сын императора даже почувствовал страх перед этим человеком, больше похожим на привязанного цепного пса, лишь потому еще не вцепившегося первому встречному турку в горло, что его удерживала боль ран и так и не прозвучавший звук хозяйского голоса: "Возьми!". Так дурно ли будет, если он, последний в роду Палеологов, сам станет этим голосом? - Бальтазар Фракидис,- медленно произнес он имя сообщника, словно взвешивая на языке каждую букву; они были тяжелыми, похожими на гранитную скалу, и это внушало гибкому, тонкопалому, рожденному на исходе лет старухой-императрицей Фоме какой-то дополнительный трепет, на грани неприязни.- От имени нашей семьи, семьи богоданных властителей Византии, я принимаю твою службу и даю тебе благословение на правое дело, которое Господь наш Иисус Христос положил сделать твоими руками. Поклянись мне и ты, вечной жизнью и Спасением моего брата, императора Константина, принявшего мученическую смерть за тебя и всех ромеев, поклянись, что ты не оставишь избранного пути, не опустишь оружия, обращенного против наших врагов... врагов моего дома и дома твоего господина. Тонкая, словно нарисованная флорентийским живописцем, рука деспота поднялась и замерла над головой склоненного воина, принявшего на себя трудный и страшный подвиг, не касаясь волос и словно проливая на него небесную милость, дарованную всем багрянородным от рождения.
Бальтазар Фракидис: Суровое лицо наемника, вскинутое к морейскому деспоту, озарило мрачное торжество. Никакой другой клятвы Бальтазар не принес бы с большей радостью, чем ту, что потребовал от него кир Фома. – Клянусь! – выговорил он хриплым срывающимся голосом. – Клянусь спасением своей души и именем брата вашего, базилевса Константина, что не буду знать сна и покоя, покуда не отомщу, и мой меч не напьется крови наших врагов. Полный священного трепета и исступленного восторга, опозоренный раб, вознесенный до службы императорскому дому, на миг приложился сухими губами к руке ахейского князя, будто к мощам заранее причисленного к лику святых. Словно напитавшись от крепкой нити жгучей ненависти к общему врагу, отныне связавшего его с младшим Палеологом, Бальтазар рывком поднялся на ноги. – Если кира Анна не пожелает даже выслушать меня, позволено ли мне будет упомянуть ваше высокое имя, господин, или оно должно навечно умереть в моей груди, как и воспоминание об этой встрече?
Фома Палеолог: Фома принял поцелуй с бесстрастностью того, кто с детства осознавал свое превосходство над простыми сынами земли; он не выразил никаких душевных движений при порыве наемника, который, в общем-то, мог показаться дерзостью, и за который (в другое время) деспот не позабыл бы воздать сторицей. Но сейчас они были, пусть временно, сплочены одной целью: сын императора и безродный бродяга, подобранный киром Михаилом где-то на задворках империи, самоцвет в венце басилевсов - и неприметный гранитный обломок у дороги, какой перекатывают из грязи в грязь колеса проезжающих экипажей. Это сравнение воодушевило склонного к красивым символам деспота ничуть не менее мысли, что они выполняют столь благородную миссию - но первые же слова Бальтазара в мгновенье ока вернули философа на грешную землю, заставив едва ли не раздраженно выдернуть руку из пылающих пальцев наемника. Его имя? Дать ей, виновнице разлуки с матерью, виновницы плена, а, может, и гибели его брата, знать, что он все еще печется о ее благополучии - и, быть может, самого себя загнать в ловушку, прямо в руки безжалостных турецких владык? На мгновение Тома посетило отчаянное желание немедленно расторгнуть только что заключенный союз; все ужасные подозрения разом воскресли в его разуме. Не странно ли, что этот человека спасся, когда вся дворня купца-генуэзца погибла; не слишком ли странно, что его госпожа, уже оплаканная, как жертва коварного хищника, освободилась из его лап, не потерпев почти никакого урона; наконец, не слишком ли невероятно, чтоб следом за ней, слово по нюху, на дом каталонского консула обрушились кровавые полчища янычар? Нет, дать ей знать о себе будет чрезмерно неосторожно. - Пока, я думаю, достаточно будет имени ее опекуна,- сухо ответил он, скрещивая на груди руки и становясь похожим на одного из тех ангелов, чьи прекрасные и бесстрастные лица взирают на ошеломленного и придавленного к земле зрителя со стен Ватиканского дворца.- Твоя госпожа юна и доверчива, и тайна, доверенная ей, против воли может оказаться чужим достоянием. Имя императрицы... здесь будет более к месту.
Бальтазар Фракидис: Бальтазар коротко кивнул. На другой ответ он не надеялся и уже успел пожалеть о сгоряча высказанной просьбе. Будто он желает малодушно прикрыться высоким именем, дабы обелить собственное. Наемнику, не умеющему ни читать, ни писать, не было известно такое слово, как «репутация», но в немалой степени думал он сейчас именно об этом. – Как прикажете, господин, – склонил голову Бальтазар, не прекословя. Плоды опасной доверчивости Анны Варда дано было ощутить ему на собственной шкуре, а его госпоже соответственно вине выпала куда горшая участь. – И я исполню другой ваш приказ, клянусь! – запавшие глаза ромея сверкнули тусклой сталью, словно отражением клинка, который он собирался обратить против Заганос-паши.
Фома Палеолог: Смирение, выказанное рабом, вернуло князю ахейскому пошатнувшуюся было уверенность в собственных силах. Сколь много и часто говорили поэты древности и умудренные жизнью философы о том, что с потерей положения человек теряет и уважение слабых, изменчивых душ, под блеском золотой шапки не различающих самых грубых пороков, но в миг, когда та спадает с головы недавнего любимца фортуны, внезапно прозревающих и стремящихся отомстить за былое величие. Подобно мужчине в глазах любовницы, что воображается ей сперва полубогом, потом героем, а потом шутом, царь и его приближенные подданным могут быть свергнуты со своего незримого земного престола, едва только Рок лишит их золотого венца. Непослушание выказанное Бальтазаром, показалось Палеологу прообразом более важной потери; если ранее он был наследником и братом кесаря пусть утратившей былую мощь Византийской империи - то теперь он для все Европы остался лишь бароном ахейским. владельцем маленького, едва видимого на карте княжества в диких горах, населеного парой сотен необразованных козопасов. Призрак этой утраты, утраты положения в семье венценосных монархов, утраты армий, которые можно было потребовать на защиту жемчужины христианства, утрата еще не утратившей окончательную силу руки старшего брата, наконец, утрата повиновения даже этого, едва ли не равного рабу в положении, человека, заставили сердце деспота замереть. Неужели это конец? Несколько мгновений деспот морейский пребывал, казалось, между жизнью и смертью: сердце его не билось, дыхание не колебало грудь, слух не воспринимал человеческую речь - что уже говорить о том, чтоб самому ответить на пылкое воззвание собеседника. Лишь только когда губы ромея произнесли хорошо различаемое "Да", а на его лице, сходном с мордой огромного, свирепого пса, выразилась готовность повиноваться приказу вновь обретенного хозяина - только тогда деспот сумел совладать с собой и словно бы начал медленно пробуждаться от кошмарного сна. Он все еще был Палеологом, и над его головой, незримо, все еще сверкал драгоценный венец! - Пока что тебе требуется отдых, верный слуга,- произнес он тем тоном, что, несмотря на свою мягкость, исключает даже малейшие возражения.- Пока нам всем следует быть подобными птицам, укрывшимся от разоривших гнездо гадов в высокой траве. Но время придет...- его опаловые глаза блеснули с угрозой, и тут же скрылись за пепельными ресницами. Поджав губы, мужчина сурово добавил. - Бог мне свидетель, оно обязательно придет.
полная версия страницы