Форум » Город » "Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех » Ответить
"Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех
Тахир ибн Ильяс: Место: дом Луиджи Бальдуччи, второй этаж, покои киры Анны Время: после четырех часом дня
Тахир ибн Ильяс: ... Когда двери брачного покоя - эти врата райские, скрывающие еще не соединенных счастливцев от любопытного взора - затворились за согнутой как буква "йот" спиной* ширазского лекаря, его блестящие глаза, в которых горела победа над двумя главными врагами - робостью и предрассудками последователей Исы - обратились к единственной оставшейся сопернице. - Ну что, старая? одно дело мы сделали, осталось другое уладить,- обратился он к ромейке с неунывающим оптимизмом и жизнерадостностью, против которой, казалось, не могли ничего сделать ни возраст, ни горе, ни даже обычный здравый смысл, говорящий, что едва ли можно ожидать привета и ласки от той, которую только что поливал рыночными помоями. Создавалось впечатление, что он сейчас того и гляди заправски хлопнет собеседницу по полному плечу, предлагая ей срезаться в нарды или же, вполне в традиции многочисленных любовных поэм, подсмотреть за тем, что поделывают в уединении молодые супруги, и достаточно ли они утоляют жажду друг друга на ложе страсти. - Где твоя голубка?- с неожиданной мягкостью в голосе спросил он, вдруг заулыбавшись без привычной иронии, как если бы вместо Филомены перед ним предстала глупенькая беглянка, так и не распознавшая, по мнению лекаря, жемчужного зерна в куче сора.- Так и сидит где-нибудь, плачет в подушку. Пойдем-ка, пошепчемся с ней, пока ее милый садик совсем не увял под северными ветрами. Куда она погодится зареванная, со слезящимися глазками, словно больная верблюдица. Пойдем-ка! * Строго говоря, в арабском языке есть звук, читающийся как "й'а".
Филомена: "Ах ты, старый греховодник!" - подумала Филомена, отнюдь не задобренная ужимками Тахира ибн Ильяса, более приличествующими, по ее мнению, уличному циркачу, нежели ученому лекарю. Однако рабыня промолчала, ибо на этот раз Тахир-баба выступал не в срамной роли сводни, но уважаемым сватом. Как-никак он по закону окрутил свою племянницу, а не просто положил ее в постель иноверцу. Но поклеп на красу своей госпожи преданная служанка не спустила. - Девичьи слезы - что роса цветку, - возразила она старцу расхожей истиной, - как россыпь жемчужного ожерелья орошают они щеки красавиц, делая их только краше. Только твоя правда, - вздохнула она, - никто по доброй воле не хочет примерять такие украшения... Однако что ж я тут с тобой болтаю! - опомнилась Филомена. - Ох, не нравится мне, что под дверями киры Анны ты видел этого хитрого латинца. Нечего ему там делать! И с этими словами рабыня ринулась в сторону покоев Анны, в спешке забыв о всегдашней своей важной осанистости и переваливаясь на ходу, будто сердитая утка.
Тахир ибн Ильяс: Ширазцу очень хотелось язвительно припомнить зловредной и самоуверенной женщине, что росы хороши лишь в часы рассвета, когда солнце, поднимаясь, пробуждает природу к жизни жаркими ласками, и понуждает наливаться живительным соком все плоды, в том числе и те, что растут не на деревьях; чрезмерные же дожди, напротив, приводят к разрушению ландшафта, гниению корней, появлению мхов, паутины и увяданию всего сада. Но на сей раз свободные уши предпочли ускользнуть из его непосредственной близости - а вместе с ними, покачиваясь с приятной глазу неспешностью, прочь устремились все прочие части ее тела. Делать было нечего - и лекарь поплелся следом, стуча клюкой, обдумывая то, что ему предстоит сказать кире Анне. Но совершенно внезапно некий посторонний шум привлек его внимание, шум впереди, на лестнице, ведущей вниз, в прихожую - стук двери, стремительные шаги, и отчетливая брань двух людей, один из которых, без сомнения, говорил на османском. Звук этого голоса заставил спину ширазца стремительно выпрямиться. - Погоди-ка, старая,- перехватывая локоть ромейки и не давай ей сделать ни одного шага дальше, проговорил он.- Погоди-ка. Если это то, что я думаю, то лучше будет нам обоим... Лекарь не успел договорить: грохот, в каком безошибочно можно было узнать звук скатившегося по лестнице человеческого тела, донесся до них от скрытого за поворотом спуска. Охнув, как будто у него на глазах нерадивый служака порвал покров с двери Каабы, Тахир ибн Илиас припустил вперед, хромая и кряхтя, словно его погонял сам иблис, оседлавший тощую шею. Но увы, в конце пути его поджидало разочарование: пустая прихожая, запертая дверь комнат киры Анны, и управляющий благородного семейства Бальдуччи, с видом побитого ишака сидящий на ступеньках и отирающий кровь с разбитой скулы.
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти, чье жалкое положение поумерило прежнюю напыщенность управляющего и проявило истинно человеческие качества, кои окружающие редко чаяли в нем найти, с жалобным стенанием ощупывал челюсть, проверяя наличие зубов, и осторожно поворачивал шею и прочие члены тела, удостоверяясь, что падение не сделало его калекой. - Ничего ведь не сделал, только стоял, - пожаловался Маттео свидетелям своего неожиданного несчастья. - Проклятый турок! - сплюнул он на пол и с тревогой увидел, что плевок был окрашен розоватыми следами крови, после чего от души прибавил несколько цветистых и емких определений Заганос-паше на родном наречии, а также всей его родне по материнской линии - обилен и богат язык портового города!
Филомена: Однако если своими жалобами генуэзец хотел вызвать сочувствие к своей особе хотя бы от ромейской служанки, предполагая в мягкости ее женских форм в той же степени мягкосердечную душу, тот он жестоко просчитался, ибо женщина одаривает своим сочувствием не всякого, кто попросит, а порой способна и добавить лежачему. Оправившись от мига замешательства, Филомена строго взглянула на Джелотти и проворчала под нос: - Стоял он тут... Зачем стоял, спрашивается? Если кире Анне что-то понадобилось, нужно было немедля за мной послать, а не околачиваться без дела, как уличный бездельник, - служанка набрала в грудь воздуху, дабы громогласно вопросить о причинах, что привели сюда управляющего, когда до нее дошел смысл его жалобных стенаний. - Турок? - переспросила она и, растерянно моргая, перевела взгляд на Тахира-бабу. - Ох, грехи наши тяжкие... Не спрашивая более ни о чем, рабыня поспешила к Анне, стремясь сначала успокоить тревогу в сердце, а уж потом выяснять подробности напасти, постигшей кира Маттео.
Тахир ибн Ильяс: Старому лекарю не нужно было облачаться ни в пестрое одеяние звездочета, ни в широкий, снабженный множеством карманов и потайных отделений халат уличного факира, что радуют замершую от ужаса и ждущего прорваться шумного и многословного восторга публику, чтоб угадать, кем мог быть столь гневный посетитель, и кто мог стать предметом его интереса. Вот только беспокойство, охватившее его от отличного понимания того, что ревнивый, незнакомый с жалостью и в первый раз познавший от женщины отказ Заганос-паша мог сотворить с непокорной ромейкой за подобное унижение. Вид управляющего, отнюдь не напоминавшего цветущую юную деву, вышедшую погулять в персиковый сад и присевшую у ручейка, в котором ее пленительный облик отразился бы чище, чем в самом лучшем серебряном зеркале, был также достаточно красноречив - хотя, признаться, тот не был похож на эту самую пэри и до фатально встречи с взбешенным османом. Впрочем, за безнадежного больного, к которому немедленно следует прислать имама, который бы напутствовал беднягу перед дальней дорогой, того тоже пока не слишком-то можно было принять - а потому перс, что оставалось сил в его дряхлых ногах, устремился следом за Филоменой. На душе его, словно стая летучих мышей, облюбовавших укрытую мхами пещеру на краю леса, теснилась и реяли самые ужасающие и холодящие кровь догадки. И если еще недавно перед лицом самой Анны он защищал все поступки своего воспитанника и любимца, то теперь все внутри него сжалось от скорби и ожидания. Силы изменили ему в самый последний момент: споткнувшись на ровном месте, он налетел на стену совсем рядом с дверью, и, больно ударившись, остановился, с кряхтеньем и стоном растирая плечо.
Филомена: Говорят, что у страха глаза велики. Также говорят, что боящийся опасностей умирает тысячу раз. Однако справедливо ли пенять на свойство, каким помимо души Господь наделил человеческие создания, дабы отличить и возвысить их над бессловесными и неразумными тварями - умение видеть мир не только телесным зрением, но и очами воображения? Достойно ли похваляться качествами осла и тем более стремиться уподобляться этому животному? В силу возраста и учености, во много раз превосходящей скромное разумение Филомены, Тахир ибн Ильяс был куда больше подвержен подобной опасности, чем ромейская рабыня. Но и Филомена была далека от спокойствия, просто ее страхи клубились неясным облаком, не находя себе зрительных образов. ...Подбежав к заветной двери, Филомена остановилась на мгновение, пытаясь унять сбившееся дыхание - ах, далеко ей до легконогой девчонки, порхающей, казалось, не касаясь ножками земли! - а затем осторожно приотворила створку и сунула нос в образовавшуюся щель. Как ни напугана была служанка, все ж наука не вваливаться в господские покои, вколоченная с младых лет, сидела в ней крепко. Видимо, зрелище, представшее ее взору, оказалось вполне мирным, поскольку Филомена не испустила вопль ужаса, а уточкой прошествовала внутрь.
Анна Варда: Меж тем спокойствие Анны, которым утешилась было Филомена, вблизи более напоминало помертвевший и схваченный ночными заморозками цветок, нежели благоухание безмятежности. Когда дверь тихо скрипнула, Анна порывисто вскинула голову, будто ожидая возвращения того, кто ушел столь стремительно, но при виде собственной служанки ее вспыхнувший взор тут же погас, как задутая свеча, и вот тут Филомена заподозрила неладное. – Что... случилось? Какая беда стряслась? – произнесла рабыня, все еще не в силах отдышаться от неприличной спешки. Наверное, она бежала, бесстыдно показывая лодыжки, но, слова Богу, ее почтенный возраст ограждал ее от обвинений в намеренном бесстыдстве. – Ничего, нянюшка, – срывающимся голосом ответила Анна, но никогда ранее Филомена не видела столь явного противоречия меж словом и делом. Она вздохнула и ласково посмотрела на воспитанницу, ожидая более правдивого ответа, и эта доброта стала последней каплей, прорвавшей плотину слез. Зарывшись лицом в подушки, Анна разразилась горькими рыданиями, остро вздрагивая плечами, чересчур узко и туго обтянутыми латинским платьем.
Тахир ибн Ильяс: Неизвестно, что увидела в лице своей голубки старая ромейка, и что сказали ей вспыхнувшие надеждой, словно звезды в высокой синеве, ее глаза - но ширазец прочел в них достаточно, чтобы понять причину потока слез, заливавших теперь лицо киры Анны. И то, кто пришел и оставил этот дом, и то, что произошло между ними, и то, что, как бы не отпиралась, и как бы не сопротивлялась прекрасная дева, сердце ее сделало совершенно иной выбор. Горючие слезы эти так были несходны с ласковой, полной стыдливого блаженства улыбкой, что мерцала в ее чертах еще нынче ночью, что у лекаря подкосились колени, а рука оперлась на клюку с такой силой, что та затрещала. Именно эта слабость, да еще растерянность, ибо последователям Ибн Синны дано врачевать человеческие тела, не души, были причиной того, что Филомена избежала волны жгучих попреков, а то и как знать, удара этой самой тростью по ребрам. И именно она стала причиной тому, что в голосе перса, прозвучавшем едва слышно сквозь бурные рыдания Анны, господствовал не гнев, а полынная горечь, как будто оба они стояли над не над распростертым на постели телом, но над трупом, который вскорости предстояло, по христианскому обычаю, положить в сырую могилу, увитую белыми лилиями, прекрасными и готовыми увянуть при первом же ударе непогоды. - Полюбуйся, старая кляча, что ты наделала,- проговорил ширазец сдавленно, как будто слезы юной ромейки комком встали в его собственном горле. Мысль о том, что в одном и том же доме, в один и тот же час, пребывали две юницы, одна из которых еще только ждала познать сладость любовных объятий, а вторая уже никла долу одновременно и от разлуки с ними и от из пламенной жестокости, заставила склонного к философии Тахир-бабу испустить тяжкий вздох. Хотя, положа руку на сердце, он и считал, что оскорбленный любовник обошелся с беглянкой куда мягче, чем можно было предположить, зная его нрав и привычки, ширазец не мог не сочувствовать неразумной, которая, подчиняясь навету, собственными руками разорвала шелковые путы, что могли стать прочнее дамасских цепей. Сухая желтая рука старика, дрожа, коснулась сотрясающейся спины и темных волос девушки - ласково, осторожно, как если бы успокаивала больного ребенка. Что терзало сейчас Анну больше: то, что она оставила свое девство в объятиях Мехмет-паши или то, что могла никогда более не изведать этих самых объятий? - Не плачь, не плачь, девочка, склонившись к ее затылку, проговорил он, улыбаясь одной лишь одинокой старости внятной улыбкой.- Не плачь: камень, раз подточенный слезой любви и зеленой травой, не сбросит с себя их живой оболочки. Один раз он уже вернулся к тебе, значит, вернется и снова. Не плачь.
Филомена: - Я? - неимоверно изумилась рабыня, напрочь не чуявшая за собой никакой вины, невзирая на обличения Тахира. - Я натворила? Еще скажи, что это я велела прирезать всех слуг, имевших несчастье оказаться здесь вчера! Или я потянула за нечестивый язык твоего господина, когда он грозился придавить мою голубку? И теперь же я и виноватая?! Ну, виновата, - свирепо и совершенно непоследовательно заключила она, - только не было в том никакого зловредительского умысла, а совсем наоборот. Присев на кровать по другую сторону от согбенной фигуры Тахира-бабы, Филомена склонилась над Анной, метнув ревнивый взгляд на старческую длань лекаря, покусившегося на исконную вотчину преданной няньки. - Утрите ваши слезы, госпожа. Старый дурень, пусть и дурень, а верно говорит: никуда турок энтот отойти от вас не захочет. Ведь это он тут был? - деликатно уточнила она.
Анна Варда: Анна, то ли вняв увещевающим голосам, то ли ощутив неудобство от того, что пухлая перина изрядно просела по весом служанки, отняла лицо от повлажневшей подушки с явственными следами слез. – Да, он, – тихо проговорила она и села прямо, по-детски утирая мокрые щеки ладонью. Заверения Тахира и Филомены вовсе не утешили ромейку. Она почти не сомневалась, что Заганос-паша вернется за ней, только не видела в том никакой для себя радости, в страхе сжимаясь в ожидании насилия вместо былых ласк. А пусть и без насилия, все равно – не грех ли ей искать и ждать запретных ласк и лобзаний, забыв об отцовской и материнской участи? Надежда, вспыхнувшая в глазах гречанки и которую подглядел ширазский мудрец, питалась не присутствием или отсутствием ее незаконного мужа, а упованием, что Анне удалось, вопреки очевидности, совладать с его яростью, пугавшей ее до дрожи. – И он возвратится вечером, – промолвила она, подумав, что даже если Мехмет-паша откажется от нее, сказать надо, чтобы потом не отступить от данного ею слова, которое не так легковесно, как обещания мужчины.
Тахир ибн Ильяс: Нельзя сказать, что последнее обещание обрадовало старика: когда мужчина покидает наложницу, которую вчера боготворил, в таком раздражении и злобе, какую выказывали следы появления Заганос-паши, едва ли от его возвращения следует ждать чего доброго. А уж если и она заливается по его приходе такими рыданиями - точно ждать нечего. Глядя на Анну, щеки которой блестели от слез, что твои лепестки роз под дождем, ширазец на мгновение заколебался, чем вызваны ли эти потоки. Кто без греха, человек может и обмануться: как знать, если вчерашний блеск и нестыдливый восторг в глазах ромейки ему только почудился? - Придет, не придет... на все воля Аллаха. Еще вчера наш Великий визирь, Халиль-паша Чандарлы, да продлит Аллах его дни и да пошлет ему свою милость, был правой рукой султана. А нынче ночью вестник прискакал - все, скрутили под белы руки и не завтра так послезавтра повесят. Больно много перечил султану, вот так-то. А приезжал с вестями никто иной, как Махмуд Ангел, коего все прочили ему на смену, приезжал да кланялся. Из ваших, кстати, родом...- пробормотал старик, впав во внезапную задумчивость. И было от чего: подслушанные разговоры слуг и откровение самого Заганос-паши, пришедшего к постели старенького наставника, потерпевшего от коварного эль Ксара, показало ему первый ход новой шахматной партии, которую перс, занятый собственным нездоровьем, мыслями о беглой девице и неустроенной жизни "племянницы", не потрудился развить. И из ходов, что открылись ему, выходило, что вчерашний аль-фарас*, на звание которого вполне подходил ага янычар, мог вполне превратиться уже в аль-фирана*. Но... как известно, любого шаха сопровождают два всадника. И сейчас, чтобы прыгнуть дальше другого, ага-паша должен быть освобожден от слабостей, даже если они столь пагубны и прекрасны, как поцелуи и нежные слова юной девицы. Ибо девиц может быть сотня, а голова на плечах только одна. - А, может быть... ну его?- неожиданно для себя спросил старик, взглядывая на Анну одновременно настороженно и заговорщицки.- Один раз тебе удалось укрыться, и, коли он так тебе противен, толку будет не больше, чем как если доить быка... Ширазец умолк, выжидая, что скажет или сделает на эти слова кира Анна. * арабские названия шахматных фигур. Аль-фарас (арабск. всадник) - "слон", "офицер"; аль-фирзан (букв. мудрец, советник) - "ферзь".
Анна Варда: Столь неожиданная перемена суждений человека, дотоле склонявшего Анну к Мехмет-паше с настойчивостью едва ли не большей, чем натиск нетерпеливого любовника, не могла не поразить девушку и вызвала в ней мысли и подозрения, на которые вряд ли рассчитывал Тахир-баба. – О чем это ты? – встрепенулась Анна, сжимая в руке скрюченную ладонь старика и гневно сверкнув глазами, еще не просохшими от слез. – Ты виделся с ним, и он велел передать, что отказывается от меня, как недавно отказался от данных мне обещаний? Ведь он знает и знаешь ты... что ничего изменить уже нельзя, и я... я приняла то, что случилось. Филомена за спиной госпожи тихо охнула и осуждающе прищелкнула языком, то ли возмущаясь новоым вероломством турка, то ли не одобряя порывистости Анны и изумляясь ей.
Тахир ибн Ильяс: Чувства, неосторожно обнаруженные ромейкой, были как раз тем, чего ожидал ушлый соотечественник Маруфа-башмачника*. Поддаваясь им, прекрасная избранница ага-паши выдавала куда более, чем желала, и чем, несмотря на свои уверения, готова была принять. Мужчина, недавно покинувший этот дом, остался в ее душе не потому, что нельзя было из жены снова сделать девицу, и не потому, что султанские войска топтали сейчас прекрасные солнечные земли Бизантиума, а просто потому... потому... потому, шайтан забери, что он был просто мужчина. И тайное от нее самой, сладкое, как мед и жгучее, как гвоздика, лукавство это говорило не только для опытных глаз Филомены, но и для старых, плохо видящих глаз лекаря, немало повидавшего на своем веку историй любви, страсти и расставания. Если даже душа невинной девицы лишь смиренно согласилась с небесным провидением, что обрушилось на нее в урагане клинков и грохоте тяжелых пушек, то гордость ее уже требовала, а тело жадно призывала того, кому, пусть и не по собственной воле, отдала венец своего девичества. И причиною слез, что обильно лились из ее ясных глаз, по убеждению Тахир-бабы, было не то, что возлюбленный насильник и желанный поругатель явился смутить покой своей жертвы, а то, что он не пожелал остаться, подарив ей еще одну ночь запретных и оттого еще более неистовых наслаждений. Но все эти мудрые (и не очень пристойные) мысли, как царские одежды под плащом переодетого Харун-ар-Рашида, скрыты были под личиной простодушия, которую вовремя нацепил воспитатель Мехмет-паши. Вскинув кустистые брови и даже разведя в стороны руки, он ответствовал с такой искренностью, что смутил бы даже Ангела, слетевшего судить его душу в Последний день: - Аллах Милостивый, когда бы я мог? Все время, пока ты была здесь, я ни на минуту не расставался с вашим влюбленным имамом, склоняя его к тому, что, как мужу, ему непристойно и долее избегать объятий его несравненной супруги. А потом мы вместе поднялись наверх, где я нашел твою кормилицу, у которой, клянусь бородой Пророка, ума не больше, чем волос на голове у плешивого! Разве не она убедила тебя покинуть твоего господина, и разве не ей ты должна быть благодарна за его гнев и немилость? * Один из героев "1001 ночи"
Анна Варда: Казалось, Анна слушала не старого лекаря, а прислушивалась к чему-то внутри себя – таким отрешенным стал взор ее зеленых очей, и читать знаки в глубине этого туманного и зыбкого зеркала не взялся бы и опытный гадатель. Да и как бы он смог, если сама их хозяйка едва ли ведала, что творится с нею, терзаемая желаниями совершенно противоречивыми. Предать Заганос-пашу лютой смерти за нанесенные ей оскорбления и в то же время – вновь увидеть на расстоянии вздоха глаза, затуманенные страстью, сталь, смягченную до податливого серебра. Однако ж упреки ее преданной нянюшке не остались без ответа. Филомена покаянно молчала, предоставив госпоже судить ее без милости и со всей строгостью, что она пожелает, и ее кротость Анна не могла оставить без защиты. – От моего отца и брата, и от других мужчин, бывавших в нашем доме, доводилось мне слышать суждение, что ум – привилегия, не достойная слабого женского пола, – отозвалась ромейка. – Так справедливо ли требовать от нас того, в чем сами же нам отказываете?
Тахир ибн Ильяс: Хотелось, ой как хотелось старику ответить на эти строптивые речи, что дело, сотворенное ромейками в эту ночь, было прямым подтверждением справедливых слов родственников девицы - но, прикусив язык, он лишь, подобно старой служанке, поник головой, придавая композиции полную симметрию, какая так полюбилась немного позднее создателям пышных гробниц многочисленных пап и знатных господ. Правда, там изображались обычно скорбящие фигуры святых или Дня и Ночи, ангелов или молящихся сородичей,- а здесь взору наблюдателя предстали бы два седых старика, однако, это не делало скорбь и раскаяние на лице перса менее достойным запечатления в мраморе или же мягкой темной бронзе. - Аллах Всемилостивый один непогрешим,- придавая голову то же смиренье и грусть, что читались в чертах.- И нет среди живущих кого-то, кто мог бы сказать о себе: "я не ошибался ни разу в этой жизни, и ни разу не шел я неверной дорогой". Не лучше и я, грешный, и этой ночью иблис подтолкнул меня совершить одну из величайших ошибок: уверовать, что женское сердце мягко и благочестиво, и что любовь, пробужденная им в жестоком мужском сердце не вселит в него тщеславия и гордыни. Увы, горе мне, и справедливое воздаяние за мое чванство! Воистину, ничто не изменит враз утвержденного порядка вещей, и тот, кто поверит в это, будет еще больший дурак, чем скупой ростовщик, на старости лет впавший в безумство и раздающий ворам свои богатства. Ты вправе торжествовать, пэри, ибо седце, павшее к твоим ногам, не знало ни трепета, ни сомнений, и никогда не забилось ни для взгляда пламенных черных очей, ни для сладостных уст, ни для обнаженной белой груди. Поиграв с ним, как с диковинной птичкой, ты вправе выбросить его за порог, посмеявшись над тем, кто неосторожно позволил ему выпорхнуть в твои руки. Да будет воля Аллаха! Я передам моему господину твое решение. Со вздохом, от которого, казалось, можно было наполнить ветром парус небольшой лодки, старик сделал попытку встать на ноги, делая вид, что собирается пуститься в дорогу.
Анна Варда: Речи, ранее сладким ядом влившиеся у уши невинной девицы и коварной змеей обвившие ее сердце, теперь не имели над нею власти. Так думала Анна, получив бессчетное число свидетельств своего поражения, оплакиваемого горькими слезами, но никак не блистательной победы. – Мое решение? – вскричала Анна. – Какое изощренное коварство или величайшее заблуждение приписывать листу, подхваченному ветром, собственную волю! Нестись дальше, презрев страх, либо пасть в грязь – вот весь выбор, оставленный ему и оставленный мне. Да и тот всего лишь иллюзия. Ты спрашивала, отчего я безутешна, – с горечью обратилась она к служанке, продолжая крепко удерживать руку ширазского лекаря. – Так слушай же! И ты слушай, кир Тахир. Твой господин, добившись от меня покорности, не захотел более придерживаться данной клятвы помочь моему отцу. Великий визир счел, что обещание второго визира выполнено, просто сообщив мне, что мой отец отныне пленник султана, – как ни крепилась Анна, при этом воспоминании губы ее задрожали от горя и обиды. Филомена всплеснула руками и возмущенно воззрилась на Тахира-бабу, безмолвно – хотя чего ей стоило это безмолвие, знают лишь ангелы небесные и прикушенный отчаянно болевший язык – требуя от того ответа за вероломство его воспитанника.
Тахир ибн Ильяс: - Ложь!- это слово вырвалось у старика прежде, чем он сумел удержать свой язык и воинственный пыл, что заставил засверкать гневом даже бесцветные глаза, в которых, казалось, уже никогда не могла отразиться сила молодых чувств. Возмущение перса было столь велико, что он даже пропустил мимо ушей слова Анны о Первом визире - хотя, может быть, они просто не удивили его, совпав с собственными мыслями, или же лекарь не придал значения новому знаку, полученному своим любимцем. - Куда я попал, клянусь Аллахом!- забыв о начатом спектакле и остановившись в наполовину разогнутом состоянии, ширазец продолжал бушевать, поняв, что, разбив кувшин, поздно плакать о молоке.- Что за страна, что за нечестивый дом, где жена лжет на мужа, а старухи, коих дело научать ее благочестивости и добронравию, пускаются во все тяжкие с молодыми жеребцами! Клянусь Аллахом, знал бы я, каковы ваши нравы - первым бы отлупил его палкой за подобную слабость! Аллах милостивый, вот так дела! Обещания? Не сдержал обещания?! Да скорее позволю спустить с себя кожу, чем поверю в подобную ложь! А ты, ты...- все больше распаляясь, устремил он горящие глаза на ту, что была причиной и средоточением его гнева.- Как повернулся твой язык сознаться, что ты разделила с мужчиной ложе в обмен на выкуп. Ох, клянусь бородой Пророка, воистину гнев небес разорил этот город, странно лишь, что Пророк Иса не перевернулся в своей гробнице оттого, что творится здесь именем и словом Творца. Нет, прочь, прочь отсюда. Старому дураку наука, вперед знать, что румяное яблочко гниет изнутри! Нет, прочь отсюда. Пускай Мехмет-паша возьмет десяток жен, сто, пускай любит ягнят и мальчиков, только не дает себя на посмеяние подобным людям! Нет, прочь! А я-то, дурак, еще уговариваю этих неблагодарных! Прочь! Прочь!
Анна Варда: – Ложь?! – трубным гласом возопила Филомена, вскакивая на ноги и ища предмет потяжелее, чтобы без уважения к летам и учености обрушить на плешивую голову святотатца. А именно святотатцем был тот, кто посмел усомниться в правдивости ее госпожи. – Да чтоб у тебя язык во рту обратился в змею и ужалил тебя прямо в глотку, бесстыдник, за такие слова! Чтоб тебя еще пуще скрючило, дабы каждый мог пальцем ткнуть и крикнуть: смотрите, вот идет кривда! – Ложь? – воскликнула Анна, отшатываясь от Тахира и отбрасывая от себя его узловатую скрюченную ладонь, словно посох, дотоле служившей верной опорой, внезапно обратившийся в ядовитого гада. – Тогда ступай, ступай прочь, к своему господину, и спроси его сам, что он мне ответил, – исступленно продолжала она. – Или нет, ступай прочь и не возвращайся, забудь обо мне, как хотел, соскобли мое имя с листов твоей памяти, чтобы обелить своего господина, чтобы даже тень моих страданий не легла на его дорогу. Подобная вспышка не могла длиться долго, и вскоре Анна замолчала, прерывисто дыша в гневе и волнении. Филомена склонилась над ее поникшей темноволосой головкой, обнимая за дрожащие плечи и шепча бессвязные и бесполезные слова утешения, касаясь сухими губами висков и лба.
Тахир ибн Ильяс: Общий крик и отчаяние, охватившее обеих ромеек, произвели на ширазца совершенно противоположное действие: гнев, дотоле пылавший, подобно лесному пожару, внезапно поник, прибился к земле и вместо Рустама или пылающего гневом Кавы посреди покоя стоял прежний согбенный муж, более сходный с Насреддином*, чем с этими могучими богатырями. Впрочем, слова его могли подлить масла в огонь войны вернее, чем воздетый на копье кожаный передник*. - Ой, ой, ой, заголосили,- пробормотал он, переводя встревоженный, но уже отблескивающий искрами привычной язвительности взгляд с одной пленницы Заганос-паши на другую. Пока противница, казавшаяся ему более грозной (в силу возраста и объемов) шептала что-то другой, склонившейся в объятия воспитательницы подобно юной раненой серне, старик с осторожностью возвратился к измятому ложу, и напряженно присел на край, готовый каждую минуту сорваться прочь, чтоб избежать побоев. В этой позе, плешивый и взъерошенный, он более всего напоминал облысевшего петуха, решившего осчастливить курятник своим криком в дождливое утро. - Ну, хорошо, я-то вернусь, и, как ты красиво выражаешься, девочка, вытру твое нежное имя из листов не только своей, но и памяти твоего мужа. Уж будь ты покойна, даже если в груди у него будет пылать целый вулкан горя и проливаться серные дожди - он найдет в себе сил, чтобы не показать это ни одному человеку на свете. А что в том хорошего? Мехмет-султан молод, не пройдет и года, как он затеет новый поход; и ты думаешь, ага янычар станет отсиживаться за спиной у других, как вся эта стая дворцовых лизоблюдов? И что, ты порадуешься, если его положат к твоим ногам, истекающего кровью, бездыханного, не способного даже открыть глаз. Учти, женщина, мертвых не воскресить - и никогда в жизни тебе уже не дано будет услышать, как бьется его сердце, и не случится испытать, как горячи его поцелуи. Что, хорошо? * воздетый на копье передник кузнеца Кавы стал сигналом к началу восстания против тирана Захокка (Шах-Немэ)
полная версия страницы