Форум » Город » "Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех » Ответить
"Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех
Тахир ибн Ильяс: Место: дом Луиджи Бальдуччи, второй этаж, покои киры Анны Время: после четырех часом дня
Ответов - 82, стр:
1 2 3 4 5 All
Тахир ибн Ильяс: ... Когда двери брачного покоя - эти врата райские, скрывающие еще не соединенных счастливцев от любопытного взора - затворились за согнутой как буква "йот" спиной* ширазского лекаря, его блестящие глаза, в которых горела победа над двумя главными врагами - робостью и предрассудками последователей Исы - обратились к единственной оставшейся сопернице. - Ну что, старая? одно дело мы сделали, осталось другое уладить,- обратился он к ромейке с неунывающим оптимизмом и жизнерадостностью, против которой, казалось, не могли ничего сделать ни возраст, ни горе, ни даже обычный здравый смысл, говорящий, что едва ли можно ожидать привета и ласки от той, которую только что поливал рыночными помоями. Создавалось впечатление, что он сейчас того и гляди заправски хлопнет собеседницу по полному плечу, предлагая ей срезаться в нарды или же, вполне в традиции многочисленных любовных поэм, подсмотреть за тем, что поделывают в уединении молодые супруги, и достаточно ли они утоляют жажду друг друга на ложе страсти. - Где твоя голубка?- с неожиданной мягкостью в голосе спросил он, вдруг заулыбавшись без привычной иронии, как если бы вместо Филомены перед ним предстала глупенькая беглянка, так и не распознавшая, по мнению лекаря, жемчужного зерна в куче сора.- Так и сидит где-нибудь, плачет в подушку. Пойдем-ка, пошепчемся с ней, пока ее милый садик совсем не увял под северными ветрами. Куда она погодится зареванная, со слезящимися глазками, словно больная верблюдица. Пойдем-ка! * Строго говоря, в арабском языке есть звук, читающийся как "й'а".
Филомена: "Ах ты, старый греховодник!" - подумала Филомена, отнюдь не задобренная ужимками Тахира ибн Ильяса, более приличествующими, по ее мнению, уличному циркачу, нежели ученому лекарю. Однако рабыня промолчала, ибо на этот раз Тахир-баба выступал не в срамной роли сводни, но уважаемым сватом. Как-никак он по закону окрутил свою племянницу, а не просто положил ее в постель иноверцу. Но поклеп на красу своей госпожи преданная служанка не спустила. - Девичьи слезы - что роса цветку, - возразила она старцу расхожей истиной, - как россыпь жемчужного ожерелья орошают они щеки красавиц, делая их только краше. Только твоя правда, - вздохнула она, - никто по доброй воле не хочет примерять такие украшения... Однако что ж я тут с тобой болтаю! - опомнилась Филомена. - Ох, не нравится мне, что под дверями киры Анны ты видел этого хитрого латинца. Нечего ему там делать! И с этими словами рабыня ринулась в сторону покоев Анны, в спешке забыв о всегдашней своей важной осанистости и переваливаясь на ходу, будто сердитая утка.
Тахир ибн Ильяс: Ширазцу очень хотелось язвительно припомнить зловредной и самоуверенной женщине, что росы хороши лишь в часы рассвета, когда солнце, поднимаясь, пробуждает природу к жизни жаркими ласками, и понуждает наливаться живительным соком все плоды, в том числе и те, что растут не на деревьях; чрезмерные же дожди, напротив, приводят к разрушению ландшафта, гниению корней, появлению мхов, паутины и увяданию всего сада. Но на сей раз свободные уши предпочли ускользнуть из его непосредственной близости - а вместе с ними, покачиваясь с приятной глазу неспешностью, прочь устремились все прочие части ее тела. Делать было нечего - и лекарь поплелся следом, стуча клюкой, обдумывая то, что ему предстоит сказать кире Анне. Но совершенно внезапно некий посторонний шум привлек его внимание, шум впереди, на лестнице, ведущей вниз, в прихожую - стук двери, стремительные шаги, и отчетливая брань двух людей, один из которых, без сомнения, говорил на османском. Звук этого голоса заставил спину ширазца стремительно выпрямиться. - Погоди-ка, старая,- перехватывая локоть ромейки и не давай ей сделать ни одного шага дальше, проговорил он.- Погоди-ка. Если это то, что я думаю, то лучше будет нам обоим... Лекарь не успел договорить: грохот, в каком безошибочно можно было узнать звук скатившегося по лестнице человеческого тела, донесся до них от скрытого за поворотом спуска. Охнув, как будто у него на глазах нерадивый служака порвал покров с двери Каабы, Тахир ибн Илиас припустил вперед, хромая и кряхтя, словно его погонял сам иблис, оседлавший тощую шею. Но увы, в конце пути его поджидало разочарование: пустая прихожая, запертая дверь комнат киры Анны, и управляющий благородного семейства Бальдуччи, с видом побитого ишака сидящий на ступеньках и отирающий кровь с разбитой скулы.
Маттео Джелотти: Сьер Джелотти, чье жалкое положение поумерило прежнюю напыщенность управляющего и проявило истинно человеческие качества, кои окружающие редко чаяли в нем найти, с жалобным стенанием ощупывал челюсть, проверяя наличие зубов, и осторожно поворачивал шею и прочие члены тела, удостоверяясь, что падение не сделало его калекой. - Ничего ведь не сделал, только стоял, - пожаловался Маттео свидетелям своего неожиданного несчастья. - Проклятый турок! - сплюнул он на пол и с тревогой увидел, что плевок был окрашен розоватыми следами крови, после чего от души прибавил несколько цветистых и емких определений Заганос-паше на родном наречии, а также всей его родне по материнской линии - обилен и богат язык портового города!
Филомена: Однако если своими жалобами генуэзец хотел вызвать сочувствие к своей особе хотя бы от ромейской служанки, предполагая в мягкости ее женских форм в той же степени мягкосердечную душу, тот он жестоко просчитался, ибо женщина одаривает своим сочувствием не всякого, кто попросит, а порой способна и добавить лежачему. Оправившись от мига замешательства, Филомена строго взглянула на Джелотти и проворчала под нос: - Стоял он тут... Зачем стоял, спрашивается? Если кире Анне что-то понадобилось, нужно было немедля за мной послать, а не околачиваться без дела, как уличный бездельник, - служанка набрала в грудь воздуху, дабы громогласно вопросить о причинах, что привели сюда управляющего, когда до нее дошел смысл его жалобных стенаний. - Турок? - переспросила она и, растерянно моргая, перевела взгляд на Тахира-бабу. - Ох, грехи наши тяжкие... Не спрашивая более ни о чем, рабыня поспешила к Анне, стремясь сначала успокоить тревогу в сердце, а уж потом выяснять подробности напасти, постигшей кира Маттео.
Тахир ибн Ильяс: Старому лекарю не нужно было облачаться ни в пестрое одеяние звездочета, ни в широкий, снабженный множеством карманов и потайных отделений халат уличного факира, что радуют замершую от ужаса и ждущего прорваться шумного и многословного восторга публику, чтоб угадать, кем мог быть столь гневный посетитель, и кто мог стать предметом его интереса. Вот только беспокойство, охватившее его от отличного понимания того, что ревнивый, незнакомый с жалостью и в первый раз познавший от женщины отказ Заганос-паша мог сотворить с непокорной ромейкой за подобное унижение. Вид управляющего, отнюдь не напоминавшего цветущую юную деву, вышедшую погулять в персиковый сад и присевшую у ручейка, в котором ее пленительный облик отразился бы чище, чем в самом лучшем серебряном зеркале, был также достаточно красноречив - хотя, признаться, тот не был похож на эту самую пэри и до фатально встречи с взбешенным османом. Впрочем, за безнадежного больного, к которому немедленно следует прислать имама, который бы напутствовал беднягу перед дальней дорогой, того тоже пока не слишком-то можно было принять - а потому перс, что оставалось сил в его дряхлых ногах, устремился следом за Филоменой. На душе его, словно стая летучих мышей, облюбовавших укрытую мхами пещеру на краю леса, теснилась и реяли самые ужасающие и холодящие кровь догадки. И если еще недавно перед лицом самой Анны он защищал все поступки своего воспитанника и любимца, то теперь все внутри него сжалось от скорби и ожидания. Силы изменили ему в самый последний момент: споткнувшись на ровном месте, он налетел на стену совсем рядом с дверью, и, больно ударившись, остановился, с кряхтеньем и стоном растирая плечо.
Филомена: Говорят, что у страха глаза велики. Также говорят, что боящийся опасностей умирает тысячу раз. Однако справедливо ли пенять на свойство, каким помимо души Господь наделил человеческие создания, дабы отличить и возвысить их над бессловесными и неразумными тварями - умение видеть мир не только телесным зрением, но и очами воображения? Достойно ли похваляться качествами осла и тем более стремиться уподобляться этому животному? В силу возраста и учености, во много раз превосходящей скромное разумение Филомены, Тахир ибн Ильяс был куда больше подвержен подобной опасности, чем ромейская рабыня. Но и Филомена была далека от спокойствия, просто ее страхи клубились неясным облаком, не находя себе зрительных образов. ...Подбежав к заветной двери, Филомена остановилась на мгновение, пытаясь унять сбившееся дыхание - ах, далеко ей до легконогой девчонки, порхающей, казалось, не касаясь ножками земли! - а затем осторожно приотворила створку и сунула нос в образовавшуюся щель. Как ни напугана была служанка, все ж наука не вваливаться в господские покои, вколоченная с младых лет, сидела в ней крепко. Видимо, зрелище, представшее ее взору, оказалось вполне мирным, поскольку Филомена не испустила вопль ужаса, а уточкой прошествовала внутрь.
Анна Варда: Меж тем спокойствие Анны, которым утешилась было Филомена, вблизи более напоминало помертвевший и схваченный ночными заморозками цветок, нежели благоухание безмятежности. Когда дверь тихо скрипнула, Анна порывисто вскинула голову, будто ожидая возвращения того, кто ушел столь стремительно, но при виде собственной служанки ее вспыхнувший взор тут же погас, как задутая свеча, и вот тут Филомена заподозрила неладное. – Что... случилось? Какая беда стряслась? – произнесла рабыня, все еще не в силах отдышаться от неприличной спешки. Наверное, она бежала, бесстыдно показывая лодыжки, но, слова Богу, ее почтенный возраст ограждал ее от обвинений в намеренном бесстыдстве. – Ничего, нянюшка, – срывающимся голосом ответила Анна, но никогда ранее Филомена не видела столь явного противоречия меж словом и делом. Она вздохнула и ласково посмотрела на воспитанницу, ожидая более правдивого ответа, и эта доброта стала последней каплей, прорвавшей плотину слез. Зарывшись лицом в подушки, Анна разразилась горькими рыданиями, остро вздрагивая плечами, чересчур узко и туго обтянутыми латинским платьем.
Тахир ибн Ильяс: Неизвестно, что увидела в лице своей голубки старая ромейка, и что сказали ей вспыхнувшие надеждой, словно звезды в высокой синеве, ее глаза - но ширазец прочел в них достаточно, чтобы понять причину потока слез, заливавших теперь лицо киры Анны. И то, кто пришел и оставил этот дом, и то, что произошло между ними, и то, что, как бы не отпиралась, и как бы не сопротивлялась прекрасная дева, сердце ее сделало совершенно иной выбор. Горючие слезы эти так были несходны с ласковой, полной стыдливого блаженства улыбкой, что мерцала в ее чертах еще нынче ночью, что у лекаря подкосились колени, а рука оперлась на клюку с такой силой, что та затрещала. Именно эта слабость, да еще растерянность, ибо последователям Ибн Синны дано врачевать человеческие тела, не души, были причиной того, что Филомена избежала волны жгучих попреков, а то и как знать, удара этой самой тростью по ребрам. И именно она стала причиной тому, что в голосе перса, прозвучавшем едва слышно сквозь бурные рыдания Анны, господствовал не гнев, а полынная горечь, как будто оба они стояли над не над распростертым на постели телом, но над трупом, который вскорости предстояло, по христианскому обычаю, положить в сырую могилу, увитую белыми лилиями, прекрасными и готовыми увянуть при первом же ударе непогоды. - Полюбуйся, старая кляча, что ты наделала,- проговорил ширазец сдавленно, как будто слезы юной ромейки комком встали в его собственном горле. Мысль о том, что в одном и том же доме, в один и тот же час, пребывали две юницы, одна из которых еще только ждала познать сладость любовных объятий, а вторая уже никла долу одновременно и от разлуки с ними и от из пламенной жестокости, заставила склонного к философии Тахир-бабу испустить тяжкий вздох. Хотя, положа руку на сердце, он и считал, что оскорбленный любовник обошелся с беглянкой куда мягче, чем можно было предположить, зная его нрав и привычки, ширазец не мог не сочувствовать неразумной, которая, подчиняясь навету, собственными руками разорвала шелковые путы, что могли стать прочнее дамасских цепей. Сухая желтая рука старика, дрожа, коснулась сотрясающейся спины и темных волос девушки - ласково, осторожно, как если бы успокаивала больного ребенка. Что терзало сейчас Анну больше: то, что она оставила свое девство в объятиях Мехмет-паши или то, что могла никогда более не изведать этих самых объятий? - Не плачь, не плачь, девочка, склонившись к ее затылку, проговорил он, улыбаясь одной лишь одинокой старости внятной улыбкой.- Не плачь: камень, раз подточенный слезой любви и зеленой травой, не сбросит с себя их живой оболочки. Один раз он уже вернулся к тебе, значит, вернется и снова. Не плачь.
Филомена: - Я? - неимоверно изумилась рабыня, напрочь не чуявшая за собой никакой вины, невзирая на обличения Тахира. - Я натворила? Еще скажи, что это я велела прирезать всех слуг, имевших несчастье оказаться здесь вчера! Или я потянула за нечестивый язык твоего господина, когда он грозился придавить мою голубку? И теперь же я и виноватая?! Ну, виновата, - свирепо и совершенно непоследовательно заключила она, - только не было в том никакого зловредительского умысла, а совсем наоборот. Присев на кровать по другую сторону от согбенной фигуры Тахира-бабы, Филомена склонилась над Анной, метнув ревнивый взгляд на старческую длань лекаря, покусившегося на исконную вотчину преданной няньки. - Утрите ваши слезы, госпожа. Старый дурень, пусть и дурень, а верно говорит: никуда турок энтот отойти от вас не захочет. Ведь это он тут был? - деликатно уточнила она.
Анна Варда: Анна, то ли вняв увещевающим голосам, то ли ощутив неудобство от того, что пухлая перина изрядно просела по весом служанки, отняла лицо от повлажневшей подушки с явственными следами слез. – Да, он, – тихо проговорила она и села прямо, по-детски утирая мокрые щеки ладонью. Заверения Тахира и Филомены вовсе не утешили ромейку. Она почти не сомневалась, что Заганос-паша вернется за ней, только не видела в том никакой для себя радости, в страхе сжимаясь в ожидании насилия вместо былых ласк. А пусть и без насилия, все равно – не грех ли ей искать и ждать запретных ласк и лобзаний, забыв об отцовской и материнской участи? Надежда, вспыхнувшая в глазах гречанки и которую подглядел ширазский мудрец, питалась не присутствием или отсутствием ее незаконного мужа, а упованием, что Анне удалось, вопреки очевидности, совладать с его яростью, пугавшей ее до дрожи. – И он возвратится вечером, – промолвила она, подумав, что даже если Мехмет-паша откажется от нее, сказать надо, чтобы потом не отступить от данного ею слова, которое не так легковесно, как обещания мужчины.
Тахир ибн Ильяс: Нельзя сказать, что последнее обещание обрадовало старика: когда мужчина покидает наложницу, которую вчера боготворил, в таком раздражении и злобе, какую выказывали следы появления Заганос-паши, едва ли от его возвращения следует ждать чего доброго. А уж если и она заливается по его приходе такими рыданиями - точно ждать нечего. Глядя на Анну, щеки которой блестели от слез, что твои лепестки роз под дождем, ширазец на мгновение заколебался, чем вызваны ли эти потоки. Кто без греха, человек может и обмануться: как знать, если вчерашний блеск и нестыдливый восторг в глазах ромейки ему только почудился? - Придет, не придет... на все воля Аллаха. Еще вчера наш Великий визирь, Халиль-паша Чандарлы, да продлит Аллах его дни и да пошлет ему свою милость, был правой рукой султана. А нынче ночью вестник прискакал - все, скрутили под белы руки и не завтра так послезавтра повесят. Больно много перечил султану, вот так-то. А приезжал с вестями никто иной, как Махмуд Ангел, коего все прочили ему на смену, приезжал да кланялся. Из ваших, кстати, родом...- пробормотал старик, впав во внезапную задумчивость. И было от чего: подслушанные разговоры слуг и откровение самого Заганос-паши, пришедшего к постели старенького наставника, потерпевшего от коварного эль Ксара, показало ему первый ход новой шахматной партии, которую перс, занятый собственным нездоровьем, мыслями о беглой девице и неустроенной жизни "племянницы", не потрудился развить. И из ходов, что открылись ему, выходило, что вчерашний аль-фарас*, на звание которого вполне подходил ага янычар, мог вполне превратиться уже в аль-фирана*. Но... как известно, любого шаха сопровождают два всадника. И сейчас, чтобы прыгнуть дальше другого, ага-паша должен быть освобожден от слабостей, даже если они столь пагубны и прекрасны, как поцелуи и нежные слова юной девицы. Ибо девиц может быть сотня, а голова на плечах только одна. - А, может быть... ну его?- неожиданно для себя спросил старик, взглядывая на Анну одновременно настороженно и заговорщицки.- Один раз тебе удалось укрыться, и, коли он так тебе противен, толку будет не больше, чем как если доить быка... Ширазец умолк, выжидая, что скажет или сделает на эти слова кира Анна. * арабские названия шахматных фигур. Аль-фарас (арабск. всадник) - "слон", "офицер"; аль-фирзан (букв. мудрец, советник) - "ферзь".
Анна Варда: Столь неожиданная перемена суждений человека, дотоле склонявшего Анну к Мехмет-паше с настойчивостью едва ли не большей, чем натиск нетерпеливого любовника, не могла не поразить девушку и вызвала в ней мысли и подозрения, на которые вряд ли рассчитывал Тахир-баба. – О чем это ты? – встрепенулась Анна, сжимая в руке скрюченную ладонь старика и гневно сверкнув глазами, еще не просохшими от слез. – Ты виделся с ним, и он велел передать, что отказывается от меня, как недавно отказался от данных мне обещаний? Ведь он знает и знаешь ты... что ничего изменить уже нельзя, и я... я приняла то, что случилось. Филомена за спиной госпожи тихо охнула и осуждающе прищелкнула языком, то ли возмущаясь новоым вероломством турка, то ли не одобряя порывистости Анны и изумляясь ей.
Тахир ибн Ильяс: Чувства, неосторожно обнаруженные ромейкой, были как раз тем, чего ожидал ушлый соотечественник Маруфа-башмачника*. Поддаваясь им, прекрасная избранница ага-паши выдавала куда более, чем желала, и чем, несмотря на свои уверения, готова была принять. Мужчина, недавно покинувший этот дом, остался в ее душе не потому, что нельзя было из жены снова сделать девицу, и не потому, что султанские войска топтали сейчас прекрасные солнечные земли Бизантиума, а просто потому... потому... потому, шайтан забери, что он был просто мужчина. И тайное от нее самой, сладкое, как мед и жгучее, как гвоздика, лукавство это говорило не только для опытных глаз Филомены, но и для старых, плохо видящих глаз лекаря, немало повидавшего на своем веку историй любви, страсти и расставания. Если даже душа невинной девицы лишь смиренно согласилась с небесным провидением, что обрушилось на нее в урагане клинков и грохоте тяжелых пушек, то гордость ее уже требовала, а тело жадно призывала того, кому, пусть и не по собственной воле, отдала венец своего девичества. И причиною слез, что обильно лились из ее ясных глаз, по убеждению Тахир-бабы, было не то, что возлюбленный насильник и желанный поругатель явился смутить покой своей жертвы, а то, что он не пожелал остаться, подарив ей еще одну ночь запретных и оттого еще более неистовых наслаждений. Но все эти мудрые (и не очень пристойные) мысли, как царские одежды под плащом переодетого Харун-ар-Рашида, скрыты были под личиной простодушия, которую вовремя нацепил воспитатель Мехмет-паши. Вскинув кустистые брови и даже разведя в стороны руки, он ответствовал с такой искренностью, что смутил бы даже Ангела, слетевшего судить его душу в Последний день: - Аллах Милостивый, когда бы я мог? Все время, пока ты была здесь, я ни на минуту не расставался с вашим влюбленным имамом, склоняя его к тому, что, как мужу, ему непристойно и долее избегать объятий его несравненной супруги. А потом мы вместе поднялись наверх, где я нашел твою кормилицу, у которой, клянусь бородой Пророка, ума не больше, чем волос на голове у плешивого! Разве не она убедила тебя покинуть твоего господина, и разве не ей ты должна быть благодарна за его гнев и немилость? * Один из героев "1001 ночи"
Анна Варда: Казалось, Анна слушала не старого лекаря, а прислушивалась к чему-то внутри себя – таким отрешенным стал взор ее зеленых очей, и читать знаки в глубине этого туманного и зыбкого зеркала не взялся бы и опытный гадатель. Да и как бы он смог, если сама их хозяйка едва ли ведала, что творится с нею, терзаемая желаниями совершенно противоречивыми. Предать Заганос-пашу лютой смерти за нанесенные ей оскорбления и в то же время – вновь увидеть на расстоянии вздоха глаза, затуманенные страстью, сталь, смягченную до податливого серебра. Однако ж упреки ее преданной нянюшке не остались без ответа. Филомена покаянно молчала, предоставив госпоже судить ее без милости и со всей строгостью, что она пожелает, и ее кротость Анна не могла оставить без защиты. – От моего отца и брата, и от других мужчин, бывавших в нашем доме, доводилось мне слышать суждение, что ум – привилегия, не достойная слабого женского пола, – отозвалась ромейка. – Так справедливо ли требовать от нас того, в чем сами же нам отказываете?
Тахир ибн Ильяс: Хотелось, ой как хотелось старику ответить на эти строптивые речи, что дело, сотворенное ромейками в эту ночь, было прямым подтверждением справедливых слов родственников девицы - но, прикусив язык, он лишь, подобно старой служанке, поник головой, придавая композиции полную симметрию, какая так полюбилась немного позднее создателям пышных гробниц многочисленных пап и знатных господ. Правда, там изображались обычно скорбящие фигуры святых или Дня и Ночи, ангелов или молящихся сородичей,- а здесь взору наблюдателя предстали бы два седых старика, однако, это не делало скорбь и раскаяние на лице перса менее достойным запечатления в мраморе или же мягкой темной бронзе. - Аллах Всемилостивый один непогрешим,- придавая голову то же смиренье и грусть, что читались в чертах.- И нет среди живущих кого-то, кто мог бы сказать о себе: "я не ошибался ни разу в этой жизни, и ни разу не шел я неверной дорогой". Не лучше и я, грешный, и этой ночью иблис подтолкнул меня совершить одну из величайших ошибок: уверовать, что женское сердце мягко и благочестиво, и что любовь, пробужденная им в жестоком мужском сердце не вселит в него тщеславия и гордыни. Увы, горе мне, и справедливое воздаяние за мое чванство! Воистину, ничто не изменит враз утвержденного порядка вещей, и тот, кто поверит в это, будет еще больший дурак, чем скупой ростовщик, на старости лет впавший в безумство и раздающий ворам свои богатства. Ты вправе торжествовать, пэри, ибо седце, павшее к твоим ногам, не знало ни трепета, ни сомнений, и никогда не забилось ни для взгляда пламенных черных очей, ни для сладостных уст, ни для обнаженной белой груди. Поиграв с ним, как с диковинной птичкой, ты вправе выбросить его за порог, посмеявшись над тем, кто неосторожно позволил ему выпорхнуть в твои руки. Да будет воля Аллаха! Я передам моему господину твое решение. Со вздохом, от которого, казалось, можно было наполнить ветром парус небольшой лодки, старик сделал попытку встать на ноги, делая вид, что собирается пуститься в дорогу.
Анна Варда: Речи, ранее сладким ядом влившиеся у уши невинной девицы и коварной змеей обвившие ее сердце, теперь не имели над нею власти. Так думала Анна, получив бессчетное число свидетельств своего поражения, оплакиваемого горькими слезами, но никак не блистательной победы. – Мое решение? – вскричала Анна. – Какое изощренное коварство или величайшее заблуждение приписывать листу, подхваченному ветром, собственную волю! Нестись дальше, презрев страх, либо пасть в грязь – вот весь выбор, оставленный ему и оставленный мне. Да и тот всего лишь иллюзия. Ты спрашивала, отчего я безутешна, – с горечью обратилась она к служанке, продолжая крепко удерживать руку ширазского лекаря. – Так слушай же! И ты слушай, кир Тахир. Твой господин, добившись от меня покорности, не захотел более придерживаться данной клятвы помочь моему отцу. Великий визир счел, что обещание второго визира выполнено, просто сообщив мне, что мой отец отныне пленник султана, – как ни крепилась Анна, при этом воспоминании губы ее задрожали от горя и обиды. Филомена всплеснула руками и возмущенно воззрилась на Тахира-бабу, безмолвно – хотя чего ей стоило это безмолвие, знают лишь ангелы небесные и прикушенный отчаянно болевший язык – требуя от того ответа за вероломство его воспитанника.
Тахир ибн Ильяс: - Ложь!- это слово вырвалось у старика прежде, чем он сумел удержать свой язык и воинственный пыл, что заставил засверкать гневом даже бесцветные глаза, в которых, казалось, уже никогда не могла отразиться сила молодых чувств. Возмущение перса было столь велико, что он даже пропустил мимо ушей слова Анны о Первом визире - хотя, может быть, они просто не удивили его, совпав с собственными мыслями, или же лекарь не придал значения новому знаку, полученному своим любимцем. - Куда я попал, клянусь Аллахом!- забыв о начатом спектакле и остановившись в наполовину разогнутом состоянии, ширазец продолжал бушевать, поняв, что, разбив кувшин, поздно плакать о молоке.- Что за страна, что за нечестивый дом, где жена лжет на мужа, а старухи, коих дело научать ее благочестивости и добронравию, пускаются во все тяжкие с молодыми жеребцами! Клянусь Аллахом, знал бы я, каковы ваши нравы - первым бы отлупил его палкой за подобную слабость! Аллах милостивый, вот так дела! Обещания? Не сдержал обещания?! Да скорее позволю спустить с себя кожу, чем поверю в подобную ложь! А ты, ты...- все больше распаляясь, устремил он горящие глаза на ту, что была причиной и средоточением его гнева.- Как повернулся твой язык сознаться, что ты разделила с мужчиной ложе в обмен на выкуп. Ох, клянусь бородой Пророка, воистину гнев небес разорил этот город, странно лишь, что Пророк Иса не перевернулся в своей гробнице оттого, что творится здесь именем и словом Творца. Нет, прочь, прочь отсюда. Старому дураку наука, вперед знать, что румяное яблочко гниет изнутри! Нет, прочь отсюда. Пускай Мехмет-паша возьмет десяток жен, сто, пускай любит ягнят и мальчиков, только не дает себя на посмеяние подобным людям! Нет, прочь! А я-то, дурак, еще уговариваю этих неблагодарных! Прочь! Прочь!
Анна Варда: – Ложь?! – трубным гласом возопила Филомена, вскакивая на ноги и ища предмет потяжелее, чтобы без уважения к летам и учености обрушить на плешивую голову святотатца. А именно святотатцем был тот, кто посмел усомниться в правдивости ее госпожи. – Да чтоб у тебя язык во рту обратился в змею и ужалил тебя прямо в глотку, бесстыдник, за такие слова! Чтоб тебя еще пуще скрючило, дабы каждый мог пальцем ткнуть и крикнуть: смотрите, вот идет кривда! – Ложь? – воскликнула Анна, отшатываясь от Тахира и отбрасывая от себя его узловатую скрюченную ладонь, словно посох, дотоле служившей верной опорой, внезапно обратившийся в ядовитого гада. – Тогда ступай, ступай прочь, к своему господину, и спроси его сам, что он мне ответил, – исступленно продолжала она. – Или нет, ступай прочь и не возвращайся, забудь обо мне, как хотел, соскобли мое имя с листов твоей памяти, чтобы обелить своего господина, чтобы даже тень моих страданий не легла на его дорогу. Подобная вспышка не могла длиться долго, и вскоре Анна замолчала, прерывисто дыша в гневе и волнении. Филомена склонилась над ее поникшей темноволосой головкой, обнимая за дрожащие плечи и шепча бессвязные и бесполезные слова утешения, касаясь сухими губами висков и лба.
Тахир ибн Ильяс: Общий крик и отчаяние, охватившее обеих ромеек, произвели на ширазца совершенно противоположное действие: гнев, дотоле пылавший, подобно лесному пожару, внезапно поник, прибился к земле и вместо Рустама или пылающего гневом Кавы посреди покоя стоял прежний согбенный муж, более сходный с Насреддином*, чем с этими могучими богатырями. Впрочем, слова его могли подлить масла в огонь войны вернее, чем воздетый на копье кожаный передник*. - Ой, ой, ой, заголосили,- пробормотал он, переводя встревоженный, но уже отблескивающий искрами привычной язвительности взгляд с одной пленницы Заганос-паши на другую. Пока противница, казавшаяся ему более грозной (в силу возраста и объемов) шептала что-то другой, склонившейся в объятия воспитательницы подобно юной раненой серне, старик с осторожностью возвратился к измятому ложу, и напряженно присел на край, готовый каждую минуту сорваться прочь, чтоб избежать побоев. В этой позе, плешивый и взъерошенный, он более всего напоминал облысевшего петуха, решившего осчастливить курятник своим криком в дождливое утро. - Ну, хорошо, я-то вернусь, и, как ты красиво выражаешься, девочка, вытру твое нежное имя из листов не только своей, но и памяти твоего мужа. Уж будь ты покойна, даже если в груди у него будет пылать целый вулкан горя и проливаться серные дожди - он найдет в себе сил, чтобы не показать это ни одному человеку на свете. А что в том хорошего? Мехмет-султан молод, не пройдет и года, как он затеет новый поход; и ты думаешь, ага янычар станет отсиживаться за спиной у других, как вся эта стая дворцовых лизоблюдов? И что, ты порадуешься, если его положат к твоим ногам, истекающего кровью, бездыханного, не способного даже открыть глаз. Учти, женщина, мертвых не воскресить - и никогда в жизни тебе уже не дано будет услышать, как бьется его сердце, и не случится испытать, как горячи его поцелуи. Что, хорошо? * воздетый на копье передник кузнеца Кавы стал сигналом к началу восстания против тирана Захокка (Шах-Немэ)
Анна Варда: Анна затихла, невольно прислушиваясь к запальчивым речам старика. Одно дело воображать и предвкушать месть обидчику, другое – воочию увидеть и попробовать на вкус ее горькие плоды. Будто зачарованная, она встретилась взглядом с Тахир-бабой и отрицательно качнула головой, покраснев. – Ты что же думаешь, – раздался грозный голос Филомены, – что мягкое сердечко моей голубки способно возрадоваться и ликовать от жестокости, как черная душа твоего господина? Лишь он способен оставить госпожу в слезах и отчаянии, насмеявшись над ее горем. Да была б моя воля, сделала бы я так, чтобы каждая пролитая слезинка девицы ли, женщины ли жгла виновника, как адский пламень и сера. Тогда уж верно поумерилось бы на свете мужской спеси! Страстная отповедь, исполненная праведного гнева, звучала в устах низкорожденной рабыни и трогательно, и комично, и столь горячая защита не могла не найти отклика у той, к кому была обращена. Анна улыбнулась и нежно поцеловала служанку в морщинистую щеку. – Не сердись и не обижайся на Филомену, – промолвила она Тахиру, – а я не стану обижаться на тебя. К чему сейчас бесполезные и бесплодные разговоры? – вздохнула Анна. – Мне осталось только смириться и уповать на милость божью, молясь о здравии и спасении моего отца. Моя же судьба уже решена и более не имеет значения… – и ромейка умолкла, вновь отдавшись во власть мрачных предчувствий. Нет, не удалось старику вновь возжечь в ней свет надежды и прогнать прочь терзающие ее страхи.
Тахир ибн Ильяс: Глубокий вздох вырвался из груди старого ширазца. Воистину, на глупую голову хоть чалма падишаха упадет, а он и не заметит, а заметит - распустит, да ноги обмотает. И хотя кира Анна убеждала его и себя в том, что приняла свою участь и смирилась с ней, упреки, слышавшиеся в ее голосе и еще более видимые во взоре, нет-нет, да поднимали свой беззвучный голос сквозь ее горячие уверения. И все же нельзя сказать, что слова Анны вовсе не тронули его души. Тахир ибн Илиас лучше, чем кто бы то ни было, мог знать гневливость своего любимца, и понимал, что от ярости и унижения тот способен на поступки, жестокость которых поможет ему забыть всю тяжесть потери. Однако представить себе, чтобы ага янычар явился в дом наложницы единственно для того, чтоб сообщить ей о здравии ее отца, значило подвергнуть сомнению все свои знания о природе людей. - Судьба твоя решалась за сутки столь много раз, девушка, и столь разными людьми, что было бы величайшим заблуждением полагать ее совершившейся и остановившейся в своем беге. Тому еще день назад я не знал тебя, а ты не знала меня; но солнце не успело еще совершить до конца свой полуторный оборот, а уже ты не просто девица, которой господа лишь мать да отец, но успела быть взята в дом мужчины, и познать его тело, принять его семя, и, может быть, понести от него; успела покинуть его, показав, что ни объятия его, ни его сердце, которое он положил к твоим ногам, не значат для тебя более, чем минутная игра; успела вернуться в родной дом и успела вторично увидеться с тем, кто настолько желал вновь увидеть тебя и взглянуть тебе в очи, что забыл о великом своем унижении. Когда бы желал он единственно известить тебя, что отец твой в живых, то послал бы слугу... хотя, впрочем, судьба твоя свершена, и выбор твой сделан. Одно я спрошу у тебя: готова ли ты, представ в этот миг перед Аллахом, своим словом подтвердить, что выбор этот был сделан тобой и совершен добровольно? Что ни мгновения ты не пожалеешь о том, что оставила этой ночью дом своего мужа, не признавая его таким, и что считаешь, что он - свирепый и бессердечный язычник? К чему тогда эти слезы, раз весь расчет был в коммерческой сделке, которую Мехмет-паша отказался свершать, хотя ты уплатила ему сполна своими ласками и своим молодым телом? Поди, пожалуйся на него, поведи его в суд; султан милостив, ему недолго будет искать повода, чтоб заточить в колодки обидчика, который так бессовестно обсчитал тебя; враги Заганос-паши в минуту приведут еще десять поводов разделаться со своим грозным соперником. К чему же ты плачешь?- спокойные глаза старика прозрачным дождем, казалось, лились теперь в глаза Анны, желая промыть и унести с собой песок гнева и фальшивые блестки обид, и оставить на самом дне то, что единственное жило в ее сердце. - По ком ты плачешь сейчас, кира Анна?
Анна Варда: Анна молчала, почти с суеверным страхом глядя на Тахира ибн Ильяса, который твердой и бестрепетною рукою лекаря обнажил сейчас перед ней ее собственное сердце, подобно как богохульные нечестивцы, ведомые бесовскими наущениями, кромсают мертвые тела, дерзновенно покушаясь проникнуть в тайны человеческого тела и разгадать божественный замысел в окровавленной плоти и разбитых костях. Откуда старик знал? Но разве не прав он был? Не в том она упрекала Мехмет-пашу, что гневно произносили ее уста, не смевшие произнесть и признать другое. Прерывисто вздохнув, захлебнувшись вдруг сгустившимся воздухом, Анна опустила глаза и тихо проговорила: – По том, кого не было никогда. По тому, в чем я обманулась, поверив... поверив... – голос ее оборвался, пальцы рук, до того спокойно лежавшие на коленях, судорожно смяли бархат платья. – Я не требовала и не просила ни о чем, и твоему господину не было нужды обманывать меня лживыми клятвами, которых не хотел сдержать. Однако он солгал? Почему? Взор зеленых очей, на сей раз не скрывая обуревавшего Анну отчаяния и горя, устремился на ширазского мудреца, знавшего столь многое и открыто читавшего в людских сердцах. Знает ли он ответ на ее вопрос?
Тахир ибн Ильяс: Тахир ибн Илиас слегка смутился, подумав, что ромейка говорит об отце и о том обещании, что среди прочих клятв многоцветными сапфирами рассыпал перед своей наложницей Заганос-паша. Но чувства, блестевшие в прекрасных зеленых глазах, уступавших разве что глазам прекрасных и полных любовной неги дев и молодых жен из Шираза: боль и отчаяние, страстная мольба и испуг, негодование, гнев, и робкая, почти склонившаяся долу надежда, пугливые, страстные и робкие, как еще не прирученные, не привыкшие рукам птицы - снова сказали ему куда больше, чем осмеливался произнести язык. Испустив еще один горестный вздох, лекарь удобнее устроился на сидении, наклонив голову и устремляя на Анну взор, полный сочувствия, какое испытывает умудренный годами старик к ребенку, захворавшему от собственного неразумия. - Обманул? А разве ты сама не обманула его, покинув в минуту опасности, забыв, что жене положено разделять беды и горести своего мужа? Сильному ты покорилась, а от того, над чьей головой сверкал топор палача - отшатнулась, как от прокаженного, сменяв на первого же попавшегося бродягу?
Анна Варда: На мгновение Анна недоумевающе нахмурилась, силясь разгадать новую загадку, которую подобно египетскому сфинксу загадал ей Тахир-баба, способный поспорить со сфинксом древностью и туманностью витиеватых речей. – Обманула? Возможно... – вынуждена была признать ромейка, вообразив гнев и разочарование птицелова при виде опустевшей клетки; гнев, отголоски которого ей довелось почувствовать недавно самой. – Но опасность смерти грозила мне, как мне сказали, а вовсе не Мехмет-паше... Она осеклась и мучительно покраснела, припомнив сбивчивые речи визира перед их ночным расставанием. «Гибель или торжество», – так, помнится, проговорил Заганос-паша, но его пленница не соотносила тогда его победы и поражения с собой. А сейчас? – Вот он что обо мне подумал..? – прошептала Анна более для самой себя, чем для собеседника, и обиженно тряхнула головой. Вопреки всему, суждение врага, которое ей должно было быть безразличным, существенно задело гордость ромейки, несмотря на выпавшие испытания, а быть может, благодаря им, сохранившую крайнюю чувствительность. – Он не имел права! – запальчиво воскликнула она, стукнув маленьким кулачком по колену. – У него не было причин дурно думать обо мне, а у меня – были! Даже ты не сможешь отрицать смерть и кровь, что пролились здесь вчера по приказу твоего господина!
Тахир ибн Ильяс: Ширазцу, в отличие от прекрасной пленницы ага янычар, не нужно было воображать гнев, в какой привело того исчезновения столь безразличного еще недавно к женским чарам Мехмет-пашу. Слугам, готовившим постель и с великой поспешностью убиравшим пышную спальню для гостя - Махмуда Ангела - пришлось вынести оттуда не только множество сундуков с прельстившими болтушку Чалыкушу парчовыми платьями, и не те с великим тщанием собранные сапфиры, что, словно слезы, исторг его гнев из немой утробы ларца. Тюфяки, полог кровати, подушки, недавно покоившие темную головку киры Анны - все это было безжалостно истреблено вспыльчивым советником, словно он хотел стереть даже тень пребывания непокорной обманщицы в своем новом доме. Простыня со следами крови, да записка, которую старый лекарь нашел в ворохе пестрых одежд - вот было и все, что с великими ухищрениями удалось уберечь ученому от ярости янычара. Даже в том, что расчетливый ум Заганос-паши пытался выдать за гостеприимство, его учителю виделся более тайный и скорбный смысл: не из пылкой любви и трепетного уважения похититель девичества киры Анны уступил ему комнату, где недавно с таким запозданием познал ласки, утоляющие не только плоть, но и душу мужчины,- нет, словно пытаясь осквернить то, что, незваным, приобрело над ним столь ужасную власть, он позволил сопернику возвести свою подругу на то же ложе, которое для него освящего было пребыванием дочери Варда. Ребенка, ломающего чужую игрушку за то, что она превосходит его собственную, юношей, калечащей чужого коня, новобранцем, тупящим чужое оружие - вот кем виделся умудренному лекарю его любимый воспитанник, сотворенный из яркой бронзы и серой стали ага-паша. Но рассказать о том ромейке значило дать в детские руки не игрушку, а вещь еще более грозную - власть над судьбой мужчины, того, кому жребием и волей Аллаха положено повелевать и для кого страсть может оказаться губительнее самого смертоносного яда. На миг Тахир-баба заколебался, стоит ли продолжать свои убеждения в адрес Анны, коль они не несут пользы новому главе Дивана; загвоздка была лишь в том, как бы неутоленное желание не причинило бы ему вреда во сто раз большего. Но... правда, единственно правда была мерилом того, что говорил или делал ширазский скиталец, и только ее голос побуждал его к действию или словам. Нахмурив кустистые брови, он проговорил, устремляя на Анну колючие, словно каштаны, глаза: - Отрицать? Только глупцы отрицают то, что есть, и что видят их собственные глаза. За то время, что я служу в янычарском корпусе, мои глаза перевидали столь много, что никакая жестокость, и никакое крайнее зверство уже не удивит меня. Да, я видел, как солдаты, врываясь в дома, убивали и насиловали, видел, как сжигали людей заживо, видел, как детей отрывали от матерей и тут же перепродавали торговцам живым товаром. Турки, греки, персы, хунгры, албанцы, латинцы - кто только не нагрел руки на чужой крови и смерти, кому только не случалось сиротить детей и предавать огню города и села. Ты обвиняешь солдата в том, что он сделал, как умел? Мужчину - в том, что он пожелал женщину? А разве не братья вашего басилевса брали себе жен от покоренных народов? Или ты думаешь, они осыпали венетов* цветами и брали их жен с благословенья мужей и единоверцев? Голос ширазского лекаря, тихий и скорбный, казалось, вот-вот должен был оборваться - столько в нем слышалось тяжкого, неизбывного горя, скорби о неизменной людской глупости и жестокости. Глаза перестали быть колючими и наполнились влагой, готовой пролиться по всем безвинно умученным, ставшим жертвами бесконечных набегов и алчности сильных мира: - Не мне порицать то, что сделал или только пожелал сделать мой господин - как не твоей няньке сокрушаться, что ее руками взращен цветок, поразивший его своим отравляющим ароматом. Коли ты вздумала винить Мехмут-пашу - то вини и себя: обоих - в вашей природе, булат и шелк, огонь и воду, льва и робкую куропатку. Твоя красота лишила его разума и тебе дано вернуть ему разум или погрузить дальше в пучины безумия. Третьего не дано. До отвоевания в 1440-х годах Морея принадлежала Венецианской республике.
Анна Варда: Ромейка смущенно потупила очи, что пустили отравленные стрелы в ага янычар, если верить словам его старого наставника. Нечего ей было возразить в ответ, кроме как поставить греков превыше других народов, наделив их правом свершать то, что прочим зазорно. Однако Анна испытывала необъяснимое отвращение к подобным доводам, более похожим на оправданья. – О нет, – с печальной улыбкой проговорила она, – никогда более я не посмею сказать, что безвинна и невинна. Ты сам тому свидетель после Мехмет-паши. Если мои глаза, мое лицо, мои косы, – Анна раскрытой ладонью по очереди коснулась называемых частей тела, – стали причиной безумия твоего господина, то ты прав, и на мне тот же грех, что и на нашей прародительнице Еве. Но как и она, согрешила я по неведению. – Господь всемогущий! – не выдержала тут Филомена, до того молчаливо прислушивавшаяся к беседе. – Да ежели это грех, то неимоверно узки тогда райские врата, и место в саду райском уготовано лишь только окрещенным младенцам! Уж простите, моя госпожа, но не вам казнить себя и сокрушаться о сделанном. Господь наделил вас красотой и молодостью не для того, чтобы они стали причиной ваших несчастий и горя.
Тахир ибн Ильяс: Старый лекарь с неудовольствием крякнул, когда старая ромейка так некстати вмешалась у его диалог со своей воспитанницей. Конечно, сравнение Анны с женой Адама, как ее принято именовать у последователей Христа, навеяло у ему желание уподобить Заганос-пашу самому первочеловеку,- однако же, предвидеть следующий ответ было уж слишком легко: ведь неподобно Адаму тот явился к своей будущей наложнице, но подобно иблису, во вмешательство которого христиане так свято веровали. Ислам не поддерживает мысли о том, что в райский сад, находящийся под неусыпной защитой ангелов и укрытый божьею волей, мог пробраться Искуситель: вина за постигшее Адам несчастье, каким бы суровым оно ни было, целиком и полностью лежит на женщине. Как бы невинна и благонравна не казалась себе Анна Варда, вина ее, за которую и познала она обрушившиеся несчастья, состояло в нескромности и праздном любопытстве. Разве не знала она, что город ее захвачен врагами, и разве не подозревала, что среди них могут найтись люди, чуждые благочестия? Словно дитя, играла она с острым ножом - и теперь, словно ребенок, рада была переложить на отточенный клинок провинность за свои и чужие раны. Разумеется, ничего этого ширазец теперь не сказал. Бесцветные глаза его смотрели на деву, выискивая в ней ту особенность, те неотличимые различия, что выделяли ее среди сотен иных, мимо которых Мехмет-паша прошел с холодноватой улыбкой. И с такой же улыбкой, показавшейся бы ромейке отражением пугающего лица, он задал вопрос: - По неведению согрешила, так говоришь ты? По полному неведению? Значит, ты не ведаешь, что мужчина может воспылать к женщине, и пожелать ее с самой лютой тоской, с самой неистовой алчностью? Или ты считаешь себя уж настолько уродливой, что не подозреваешь, будто что-то в тебе может свести с ума любого из сыновей Адамовых? Ну-ка, расскажи, поведай нам, что же, по-твоему, так нехорошо в тебе, кира Анна? Или нехороши твои зеленые глаза, глубокие, словно пучина моря? Или дурны твои косы, похожие на змей, обвивших чело чище снега? Перси твои, стан, белые твои руки, шея, словно столп Сулеймана, ноги, как белые голубки - все это есть нехорошо?
Анна Варда: Зеленые глаза Анны, не привыкшей похваляться своей красотой и с упоением пересчитывать ее признаки, будто злато в сундуке скупца, изумленно расширились. Инстинктивно ромейка руками прикрыла вырез латинского платья, слишком щедро открывавший грудь, восхваляемую бесстыдным персом. – Мое лицо, шея, стан и прочее – не хороши и не дурны, они таковы, какими их создал Господь. Средь моих подруг и других ромейских девиц есть красавицы в сто крат прекрасней, – возразила Анна и задала вопрос, который мысленно задавал себе Тахир-баба. – Почему же он выбрал меня? Не любопытство и нескромная жадность к новому погнала в тот день Анну на площадь, но только неусыпная тревога за родных, не утоленная даже крохами новостей. Потому взор ее не мог призывать мужчину подобно блудницам Аркадиевого форума, а тело надежно укрывала плотная накидка, позволявшая лишь угадывать очертания тонкой девичьей фигуры. Увы, в те дни Господь отвернулся от Константинополя: поверглись христианские святыни в прах под ногами язычников, и добродетель, которая должна была охранить Анну невидимой божьей дланью, была жестоко наказана.
Тахир ибн Ильяс: Улыбка на губах старика стала мягче; шершавая ладонь легла поверх крохотной девичьей ладошки, словно пытаясь прикосновением передать ей все то, что невозможно было сказать грубыми земными словами. - Почему? Почему зерно тянется из черной земли к солнцу, а не к холодному, хоть и не менее прекрасному блеску луны? Почему птица вьет гнездо на одном дереве, а не слетает подряд на любое, где встретятся две ветки? Почему планеты стремятся одним путем, не разлетаясь прочь, чтоб видеть все новые и новые миры, познавать все новых и новых собратьев? Ответ на этот вопрос знает один только Аллах, и только одно сердце. Я сказал тебе однажды: "спроси у него",- но я же, Тахир ибн Мансур ибн Мухаммад ибн Ахмад ибн Юсуф ибн Ильяс, исхгодивший баз малого два десятка стран, врачевавший не менее сотни государей, видевший и затмения светил, и падения империй, переживший всех братьев своих и детей своих братьев, скажу тебе: ни один человек на земле не знает, отчего слепок сходится с оригиналом, а эхо без искажений начинает передавать тихий плач соловья. Ни мудрецу, ни безумцу, ни провидцу в своих снах, ни Сулейману ибн Дауду, сочинявшему псалмы своей Суламите, ни даже Пророку, да благословит его Аллах и приветствует, ни вашему Исе, что провозгласил "Бог есть любовь"- никому не дано было постичь этой тайны. Скажи мне, девушка,- глаза старого перса едва заметно прищурились, когда он почтил Анну Варда именем, которое ей носить было вроде как уже не совсем уместно,- скажи мне ты, чья красота не дурна и не хороша: нынче ночью, когда ты смотрела в его глаза, видела ли ты ответ на свой вопрос?
Анна Варда: – Ах, – если бы могла, Анна прикрыла бы лицо византийским ли мафорием, либо мусульманским чаршафом, только бы скрыть от чересчур проницательного старца предательское смущение и румянец, что не сумели утаить нежные черты. При тихом возгласе госпожи, увы, столь красноречивом, Филомена за спиной Анны перекрестилась и покачала головою. В неосторожном слове хозяйки служанка видела для нее спасение и погибель одновременно. – Ночь минула, – с нескрываемой уже грустью промолвила Анна. – Нынче день и нынче все по-другому. Можешь сколь угодно браниться и говорить, что мне следовало забыть и оставить свою гордость там же на простынях, вместе с целомудрием, но сейчас я боюсь его возвращения, как не боялась тогда.
Тахир ибн Ильяс: Откровенность вчерашней пленницы поразила старика в самое сердце. Слети подобные речи с языка другой девицы или даже мужней жены, чей удел - стыдливо молчать о том, что происходило между ней и ее повелителем в опочивальне, он не преминул бы осечь ее резким словом. Но в голосе и глазах Анны звучало столько почти детской чистоты и печали, что едкий язык старика просто не повернулся указать той на допущенную непристойность. Пальцы старика привычным жестом скользнули по кисти девицы, прощупывая ее пульс, потом испятнанная ладонь взлетела на лоб, словно желая стереть с чела беспокойство и боль; властным движением, которое изобличает родство лекарей с сильными мира - ведь во власти и тех и других находится земной живот и земные страдания - ширазец приподнял тронутое нежным румянцем личико девушки, читая на нем повесть о едва открывшемся ей мире любовных терзаний. - Скромность жены - одежда ее мужа,- проговорил он тихо, с той же печалью, что, подобно соловью, укрывалась среди листьев-слов юной ромейки, чтобы потаенно повествовать о печалях, подступавших к ее растревоженному сердечку.- Но и жалоба жены - пятно на пурпуре его одеяния, ибо сказано Пророком: "Женщина есть то, что дано мужчине во сбережение. И для мужчин, которые не сберегут ее, в День воскрешения она обернется бесчестием и сожалением, кроме тех, кто жил с ней по праву и воздавал ей должное." Что так пугает тебя и заставляет со страхом ожидать возвращения твоего господина? Разве не слышала ты, что перед свидетелями он поклялся Аллахом, всемилостивым и милосердным, что признает тебя своей достойной супругой? Отчего же ты обвиняешь посланного тебе Аллахом господина во лжи?
Анна Варда: – Не я обвиняю, но слова его, сказанные им же, – поведала Анна с простотой, свидетельствовавшей, что если не словом, то делом ромейка приняла и признала право лекаря на тайны, поверяемые обычно священнику или наперснице. – Или ты думаешь, что мне следует помнить лишь сказанное при свидетелях и замкнуть слух к речам, говоренным наедине? Даже если они опровергают клятвы, данные ранее? Против воли в голосе Анны прозвучала слабая надежда. Так никогда человеческому сердцу, пока оно живо и бьется, не верится, что все потеряно, даже когда блуждающий в отчаянии взор находит пред собой лишь пустоту и разрушения. Видимо эта мысль пришла на ум и ромейке, поскольку она отпрянула от Тахира-бабы. Образ Заганос-паши, который перс тщился внушить Анне, столь разительно отличался от живого и разгневанного мужчины, недавно покинувшего ее покои, что она не знала, чему и кому верить. Старому наставнику, знавшего своего господина многие годы, или собственным зрению и слуху. – Нет! – воскликнула она с мукой, ярче неудержимых рыданий высветившей отчаяние и горе, терзавшие ее. – Твои речи подобны сладкой настойке, которой нянюшка поит меня, когда я больна лихорадкой. Они успокаивают ум и сердце, но хуже яда, потому что внушают ложные надежды, которым не суждено сбыться.
Филомена: На плечи Анны ласково легли ладони старой рабыни, а возле уха прозвучал ее негромкий голос: – Ну-ну, – строго произнесла Филомена, знавшая, что твердость сейчас повлияет на воспитанницу действеннее ласки. – Не от настойки отступает лихорадка, а по воле господней. Так и здесь. Не по словам смотрите, а по делам, которые подвластны божьему провидению. Вы же, госпожа, как-никак божье творение – стало быть, и в вашей воле переменить то, что вам не нраву. Ромейка украдкой посмотрела на извечного своего противника. Нет, не думала старая Филомена, что Тахир ибн Ильяс услышал для себя новое или открыл великую тайну, что женщины извечно норовят управлять мужчинами и поворотить их путь, куда угодно этим хитрым и простодушным, слабым и могущественным созданиям. Однако ж общеизвестная эта истина редко упоминается с откровенностью в беседе меж двумя полами.
Тахир ибн Ильяс: Именно та причина, что подобные разговоры нечасто случались между грубыми потомками Адами и нежными дочерьми его жены, и была причиной, по которой почтенный Тахир ибн Ильяс, чья борода поседела от времени, а ноги были разбиты на бесконечных дорогах по обе стороны Босфора и Мармарры, чьи глаза почти выела пыль от многочисленных и разнообразных фолиантов, где толкуется многовековая мудрость, понял слова старой Филомены так, как мог понять только он. - Что ж, не веришь ты своему мужу, поклявшемуся перед лицом Аллаха нерушимой клятвой; не веришь мне, старику, который вот-вот завтра сам отправится на судилище ко Всевышнему... Но твоя старая нянька не враг тебе? Ее словам ты поверишь, или же будешь твердить, как и мне: все пропало, слова твои, безумный старик - мед, смачивающий края ложки? Даже она призывает тебя судить по делам, как и будет судить Творец всемогущий. Хочешь, я расскажу тебе сказку?- предложил он внезапно с подозрительным блеском в глазах, и, не дожидаясь согласия или противодействия Анны, начал говорить, очень быстро, как будто бы боясь, что его перебьют. - Давным-давно, так давно, что ты, красавица, еще не родилась, а твоя нянька еще бегала босоногой девчонкой, на свете жил мальчик, которому судьба дала быть оторванным от груди матери и приведенным к чужому владыке. Клянусь бородой Пророка, за свои годы я повидал не одну сотню мальчиков, которых сводили со многих концов подвластных султанам земель, но это был словно вороненок в стае птенцов голубя, или птенец коршуна, которого по ошибке посадили в клетку с испуганными горлицами. Но, слушай - таким он стал не потому, что таким его сотворил Аллах, милостивый, милосердный, а потому что он сам...- бесцветные глаза перса вдруг взглянули на юную ромейку так испытующе, словно уже пришел ее черед стоять перед Всевышним творцов на его страшном суде.- Скажи, как ты думаешь, отчего может ожесточиться безгрешное детское сердце?
Анна Варда: Насупившись, Анна досадливо покосилась на служанку, словно желая сказать: «Быстро же ты переменила суждение, теперь призывая угождать врагу, от которого прежде советовала бежать без оглядки». Но тут же устыдилась своего недовольства – не из своекорыстия подавались советы, и судить их нужно с этой оговоркой, однако и принимать отныне с оглядкой. Меж тем ширазский лекарь, видимо, отчаявшись вразумить упрямую ромейку, к прежним снадобьям призвал на помощь греческую Аллегорию, заведя историю, коих у него было, сколько ярких лоскутов сокрыто в рукаве уличного фокусника. Анна встрепенулась было, заслышав об угрюмом мальчике, но слова «давным-давно» опровергали возникшие у нее подозрения и ожидания узнать чуть больше о Мехмет-паше. О том, что Тахир-баба может поделиться собственной историей, ромейка и не помышляла, поскольку возрастом тот превосходил Филомену, на юность которой пришлись описываемые события. – Оттого, что сами родные отторгли его от себя, – почти без колебаний отозвалась Анна, назвав то, что почитала для себя величайшим грехом и преступлением.
Тахир ибн Ильяс: На миг глаза старика блеснули незаслуженной обидой. Ну, с кем, скажи на милость, можно сравнить упрямую гордячку, которая в пяди от себя не может увидеть и ослиной морды, а тщится различить сокола в синеве небес! Но куда более, чем обида, его поразило согласие, которое, столь внезапно, выразила несомненная зачинщица разлада между Мехмет-пашой и его наложницей, Филомена. Пойми этих женщин после такого! Тем не менее, он продолжал с невозмутимостью, достойной истинного сына ислама и человека, вкусившего мед и яд суфистской поэзии: - Ты полагаешь так, дитя, полагаешь, что родные отринули от себя того, кто долгие ночи и дни не мог заснуть в высоких дворцовых стенах, проливая горькие слезы по оставленными за горами картинами родимого крова? Что же, как знать, и, быть может, тебе виднее, так ли легко у вас принято отрекаться от собственного потомства; наступит день, и ты сама войдешь под родительский кров. Так вот, слушай меня: не столь уж и важно, почему мальчик этот стал подобен иссохшему до срока деревцу в пустынной долине, скажу лишь, что деревце это, не имея ни листьев, ни цветов, упрямо тянулось ввысь, корнями уходя глубже и дальше под землю, в глубокую тьму, стремясь уловить для себя хотя бы единственную каплю живительной влаги. Жестокое солнце палило его, дикие звери и люди оставляли на нем тяжкие раны. И вот однажды этот мальчик, который к тому времени успел стать мужчиной, увидел перед собой девушку, похожую на цветок розы*, блестящей от обсыпавшей его утренней росы. Скажи, милая девушка, много ли греха в том, что это иссохшее сердце потянулось к влаге в глубине ее глаз, к ласке, что сулила ее нежная кожа? * имя Варда - в тюркском произношении Уард(а) - означает "роза"
Анна Варда: На сей раз сомнений не оставалось, к чему клонил Тахир-баба, и щеки Анны сравнялись по цвету с той самой утренней розой. Филомена же до поры молчаливо слушала басню, хотя быстро смекнула, о чем она и каково будет нравоучение. – Но что сулит розе эта встреча? – с женской лукавостью ответила Анна вопросом на вопрос. – Сорванный с ветки цветок живет недолго и недолго услаждает своим ароматом и свежестью, обреченный на медленную смерть. Нежные лепестки вскоре осыпятся со стебля и превратятся в труху, и роза будет отброшена в дорожную пыль, забытая. Осмелев, Анна прямо спросила о том, что ее тревожило: о цветах и незнакомых путниках толковать девице было куда проще, чем о себе. Так, влюбленным, не смеющим перемолвиться словом без присутствия строгих родичей, на помощь приходили обманчиво безмолвные цветы, каждый из которых нес в себе свое значение и символ; и, как любой язык, сплетаясь и сочетаясь, цветы могли поведать многое знающему и прозревающему сердцу.
Тахир ибн Ильяс: Будь к тому повод и время, ширазец мог бы гордиться своей уловкой: ведь прекрасная избранница Великого визиря, пожалуй, впервые отважилась отворить в сердце своем те врата, через которые тревоги обычно не доходят до сердца. И пусть сейчас слова эти касались не слуха Мехмет-паши - разве не для того ходят по свету сладкоголосые шииры и мудрецы в синих, заплатанных халатах, чтобы нести словам любви от разбуженного сердца к сердцу? - Скажи мне, дитя, тебе доводилось ли когда-нибудь бывать в розовом саду? Хотя - откуда тебе? Разве у вас, в холодных северных землях могут цвести и благоухать лучшие в мире розы? Я, я тебе скажу, ибо нет столь почитаемого цветка в дивных садах Шираза. Бак-е Эрам, райские сады, так называют их сведущие люди. Ах, девочка, если бы ты видела их, если бы тебе довелось хоть на мгновение вдохнуть аромат и благоухание, которое источают сотни и сотни розовых лепестков, что распускаются поутру над чистыми водами бассейна, синими, как июльское небо, и словно напитанными этим благоуханием и ароматом. Если бы хоть один раз ты могла увидеть, как тысячи алых бутонов, нагреваясь на солнце, возносят молитву к Аллаху, словно стремясь вознестись к его престолу - души невинных, которых Творец посылает на эту землю, но, жалея, не дает им познать тяжкой юдоли, предназначенной для человека. Кажется, что каждая из них шепчет стих Хафиза - пока еще немногие понимают и признают силу его стиха, но пройдет время, и над его гробом воздвигнут великий мавзолей! Так он сказал, тот, кому дано было слышать слово Божье: В темнице был я тьмой объят, весь мир был мрачен мне, Но тьма преобразилась в сад, что розами багрян. И стало все вокруг светлей от лика твоего, А я страдал во тьме кудрей, безумьем обуян! Нет у меня иных даров, кроме моей души, - Я жизнь отдать тебе готов, - душа горит от ран. - Знаешь ли ты, что имя твое означает "роза" на самом сладостном, самом благозвучнейшем в мире языке - том, на котором Аллах велел Мохаммеду начертать Святое писание? Но - ах, ведомо ли тебе, сколько раз прививают и пересаживают дикую, усеянную детскими шипами, алую розу, прежде чем она распускается в сердце ширазских садов. Так и любой розе,- с горькой улыбкой продолжил почтенный старец,- необходимо покинуть родимый куст и быть пересаженной, чтоб распуститься в возлюбленный Богом цветок? - Но слушай же, что случилось с тем мальчиком,- словно вдруг вспомнив, к чему начал свою бесконечную сказку о розах, старик стукнул себя по лбу кончиками желтых пальцев.- Стоило ему приблизиться к своей возлюбленной и открыть свое сердце, как, словно жестокая дикая роза, она выпустила свои шипы, и они пронзили его сердце насквозь? Знаешь ли ты притчу о соловье, что погиб, отдав свою кровь белой розе?- начал Тахир-баба, тут же увлеченный новым воспоминанием, и унесенный в бездну научных познаний, которыми была в изобилии наполнена его голова.- Соловей же, как говорят ученые люди, в противоположность павлину, представляет сердце, неприметное снаружи, но переполненное внутри. Ах, дитя, дитя,- невероятных размеров чалма лекаря, кажется, внезапно сделалась очень тяжелой, согнув его шею, словно оглоблю.- если б ты знала, как могут ранить шипы, вырастающие на нежных розах. Иной, попав на живую плоть, может убить то, что едва родилось, пригвоздить живую душу хуже терний в венце того, кого вы зовете Спасителем. Можно сказать мужчине: "я не люблю тебя" - и он снесет это, если он настоящий мужчина,- но принимать его ласки и дать ему надежду, чтобы потом покинуть в час величайшей опасности, словно в насмешку - такое, воистину, придет в ум только жестокой и дикой душе. * Имя "Варда" (в арабском произношении "уард"), действительно, означает "роза".
Анна Варда: Итак, петляя и прихотливо свивая нить своей сказки, Тахир-баба, будто извилистая восточная улочка, вывел к тому же межевому камню, от которого начал свой путь. Но поскольку Анна только что пообещала старцу смиренно вынести любые его упреки, то на сей раз горячие оправдания не сорвались с девичьих уст. Вместо того ромейка решила воспользоваться тем же способом, к которому прибегнул хитроумный перс. – Ты думаешь, роза не могла испугаться незнакомца, ведь прежде никто не смел приближаться к ней, в заповедный уголок сада, и ничья рука не тревожила чистоту ее лепестков? – спросила она тихо. – Но все было напрасно, и шипы не смогли защитить цветок. И теперь, скажи, не суждено ли ему увянуть?
Тахир ибн Ильяс: На губах старика появилась улыбка, полная тихой и удивительной нежности - тем более удивительной, что не столь давно ширазец упрекал ее в жестокости и переменчивости - то прямо, а то и свивая слова в узоры, каким позавидовали лучшие ткачи из Исфахана*. Иссохшая рука вновь опустилась на темные волосы, жестом, как две капли воды похожим на тот, каким призывал на нее благословение нынешней ночью сам Мехмет-паша. - Не странно ли,- проговорил он тем тоном, каким обремененный многочисленными домочадцами и последователями патриарх обращается к младшей, самой любимой правнучке, нежный и светлый облик которой напоминает тому первую любовь, может быть, даже встреченную среди розовых садов Шираза.- Не странно ли, сколь быстро летит время, дитя? Давно ли роза была крошечным бутоном, которых тысячи на ветвях - и вот теперь она уже распустилась, изливая благоухание, которому нет подобного во всех садах мира. Чему дивиться, если нашелся охотник, не испугавшийся острых шипов? И чему удивляться, что их не испугался не изнеженный юноша из дворцовых покоев, но муж, вдосталь познавший мир, чтоб разобрать, какое сокровище скрывают надежные стражи? И кто скорее отбросит цветок: тот ли, кто зальется слезами, когда ладонь его изранят острия - или тот, кто лишь засмеется навстречу их язвам, потому что своим телом изведал раны и язвы куда более жестокие? Рано или поздно увянем мы все,- зрачки блеклых глаз старика сделались вдруг огромными, словно глубокие колодцы. Сейчас лекарь более всего походил на пророка, который, вдыхая испарения серы или куренья зловонных трав, прозревает грядущее через призрачную завесу.- Вопрос лишь в том, отлетим ли мы пустоцветом, не посмев даже взглянуть в лицо ослепительному солнцу любви, или же раскроемся навстречу его палящим лучам, чтобы они пронзили нас глубже, чем могут пронзить самые острые шипы роз, сколько бы их не росло в ширазском саду. Ты думаешь, для мужчины легко отдать в женские руки свое раскаленное сердце? Легко ли тому, кто обоими ногами стоит на земле, броситься в бездну за призрачным блеском счастья? Только Аллах в высшей мудрости своей, один только раз в жизни дает нам подобную милость: шаг с надежного берега в пропасть, где можно либо сгинуть навечно, либо обрести краткий миг земного счастья. Увянет ли твоя роза? Да; вот только увянет ли, источенная сомнением или рассыпав вокруг себя семена бесчисленных будущих жизней? * Исфаханские ковры характеризует особо сложный, причудливый узор.
Анна Варда: Широко раскрытыми глазами, словно зачарованная, слушала Анна старца. Казалось, на краткое мгновение ромейка перенеслась на много лет назад, превратившись в доверчивое дитя, что внимало сказкам смуглого паломника. Возможно ли, что Мехмет-паша солгал ей сегодня, а не прошлой ночью? Солгал намеренно, желая жестоко уязвить отвергнувшую его женщину? Тахир-баба с Филоменой призывали Анну судить по делам, а не по гневным словам, но те слова, ранящие подобно кинжалам, трудно позабыть, как и дурманящие поцелуи, нынче обратившиеся в горечь и полынь. – Верно ли он таков, как ты говоришь? – едва слышно произнесла Анна, отбросив иносказания. – Говорят, каждый человек носит в своей душе светлое и темное, являясь сразу и светом, и тенью. Покуда я видела почти одну только тьму, лишь ненадолго рассеянную... – она смущенно умолкла, не зная, по какую сторону отнести свои детские воспоминания.
Тахир ибн Ильяс: - Только тьму? Будто бы...- с укором мягким, как те пуховые перины, на которых Анна Варда рассталась с девством в объятиях того самого Мехмет-паши, чьи поцелуи горели на ее устах нынче ночью, и чьего возвращения она теперь будто бы боялась. Шершавая рука, зашивавшая самые страшные раны и множество раз перевязывавший ожоги на груди и спине водителя янычарской пехоты, в ободряющем движении накрыла тонкую белую ручку. - Когда ночь опускается на землю, окутывая своим холодом каждый хрупкий цветок и каждое сердце, кажется, что тьма и тишина будут царить вечно. Но заботливая рука зажигает на окне крохотную свечу, а маленькая серая птичка принимается выводить сладкозвучные рулады - и безмолвие, оглашенное ее голосом, уже заставляет плакать не от горечи одиночества, а от радости ожидания. Разве ты не плакала нынче ночью, дитя? Скажи мне, каковы были на вкус твои слезы?
Анна Варда: Как то свойственно земным созданиям с кратким веком и краткой памятью, для Анны непривычная мягкость янычар-ага к захваченной пленнице затмилась последними его жестокими поступками. Да и могла ли она, знавшая всю жизнь лишь ласку и заботу, в полной мере оценить милость османского визира? Не из убогой лачуги ввел он ее в роскошный дворец, и не бросил шелка под ноги, ступавшие прежде по голой земле и дерюге, чтобы глаза ромейки были ослеплены суетным блеском и соткали врагу одеяние идола, коему отныне следовало поклоняться. Однако старания Тахира ибн Ильяса не были напрасными: словно роза, с которой ширазец сравнивал ромейку, оправлялась Анна от нанесенной обиды, впитывая речи Тахира-бабы, будто живительные лучи солнца после холодной ночи. Последние же слова старца так вовсе бросили жар. – Все слезы солоны на вкус, – ответила Анна с притворным простодушием, подозревая, что хитрый перс желает вырвать у нее признание в горьком сожалении и раскаянии. Анна же не знала, каяться ли ей и сожалеть ли. Не лучше ли сразу было изведать, на что способен Мехмет-паша, чем упиваться сладостным дурманом, обманчиво ощущая себя в покое и безопасности… – Твоего господина так легко разгневать, – вырвалось у нее, – и тьма в нем так легко застилает свет.
Тахир ибн Ильяс: Ласковые глаза старика, улыбаясь, скользили по юному лицу, что пыталось лгать, но оттого говорило куда откровеннее, чем если бы исповедовалось ему, словно соборному имаму. Если в Мехмет-паше боролись тьма и свет, то в этой душе сейчас сражались, пытаясь одолеть друг друга, десятки, если не сотни чувств - и это куда как больше напоминало ему процесс поисков эликсира жизни, чем сложнейшие рецепты и передаваемые из уст в уста рецепты алхимиков. Казалось, что сам Всевышний на склоне жизненного пути послал ему дар за неустанные труды: возможность видеть, как рождается из страха и ненависти иное, несравненно более прекрасное чувство. - Кто, кроме Аллаха, милостивого, милосердного, может сказать: вот, это есть свет, а это есть тьма, истинно и таковым наречется?- возразил он с печальной торжественностью, очень шедшей к его настроению.- Когда родился Иса, мир ему, люди сказали: Марйам родила девочку - но Аллах лучше знал, кто родился! Едва ли кто-то кажется ребенку злодеем более ужасным, и врагом более ненавистным, чем учитель, поколачивающий того палкой по пяткам - но разве учитель и вправду худший его враг? Ты видишь в нем тьму, через которую пробивается свет,- наклонившись к девушке, старик зашептал ей едва слышно, внутренне изумляясь тому, что его главная противница и нежданная союзница до сих пор молчит, словно Творец внезапно покарал ее немотою,- но я множество лет вижу лишь то, что тебе кажется самой лютой тьмой. Гнев же его... скажи, много ли добра ты наделала себе с своим близким людям, совершив свой дерзкий и глупый поступок? Много ли радости и много ли ласки от твоего господина принесла тебе эта проделка - побег от того, кто, единственный, способен уберечь тебе теперь ото всех несчастий, и кто признал тебя своей нареченной супругой передо мною, своим учителем, и перед этой старой, но от того не менее громкоголосой развалиной?
Филомена: Меж тем рабыня, о молчании которой беспокоился Тахир-баба, безмолвствовала по очевидной причине. Преуспев и одновременно потерпев неудачу в своем начинании к свободе госпожи, нынче она осторожничала, в глубине души признавая правоту Тахира ибн Ильяса, если в свою очередь старый лекарь не заблуждался, нахваливая своего господина, как ушлая сваха засидевшуюся в девках невесту. Но у Филомены язык бы отсох и рука онемела словом или жестом выразить теперь свое согласие после всех обидных речей, которыми будто помоями облил почтенную женщину этот престарелый наглец. Потому-то и молчала верная служанка, однако и молчание ее было весьма красноречиво. – Верно, – под нос пробурчала она, все ж не выдержав похвальбы бесстыдника, – нынче госпоже на одно солнышко, на один месяц и на одну церкву смотреть, и новому богу поклоны класть.
Анна Варда: Анна тихо и горько вздохнула, пряча лицо и взгляд от Тахира-бабы. Старый перс выразил ту мысль, что приходила и к ней: смириться и склониться перед божьей волей – вот участь и долг христианки. Но как угадать, разглядеть за чередой событий эту волю? Радостные события принимаются с открытым и легким сердцем, от горестных хочется отгородиться и молить об избавлении. Но и те и другие исходят из одной руки. Только Господу ведом рисунок узора, который стежок за стежком ткется нитями-судьбами людей, самим же людям неизвестен до поры божий промысел, и потому они ропщут и сетуют на тяжкую долю. Какова же ее нить и рисунок, что надлежит вышить дочери императорского советника, ромейской пленнице и наложнице султанского визира? Короткие всполохи, неразличимые в пышном многоцветье, или благородная гладь распустившегося цветка в руке Богоматери? – Ты коришь меня в грехе гордыни и неверия, в том, что я пошла наперекор господней воле, – после краткого раздумья ответила Анна. – Признаю и не отрицаю, что поддалась и поверила страху больше, чем твоему господину. Но скажи: не достойнее ли снизойти к женской слабости и пугливости, чем мстить за то, что мужчины полагают женской добродетелью?
Тахир ибн Ильяс: Правду говорят мудрецы, что Аллах с богобоязненными*, и что рано или поздно самый изощренный мудрец, сведущий в аятах святого Алькорана и в том, что привнесли в этот мир светлые и многогранные эллины, услышит из уст безгрешного существа вопрос столь простой и одновременно столь сложный, что на него не найдется ни книжного толкования, ни ответа. Именно эти слова, которым не было ни объяснения, ни решений, сейчас спорхнули с нежных, едва познавших вкус поцелуев уст киры Анны - и именно они заставили перса застыть в ошеломлении, неспособного вымолвить хотя бы одного звука. Даже язвительные речи служанки, призывавшие к нарочитой и позорной покорности, не смогли вывести ее вечного противника из этого состояния. И все же Тахир-баба не был бы собой, если бы язык его не вывез своего обладателя из той пропасти, где увяз бы и хитроумный иблис; вытаращив глаза в изумлении, он всплеснул руками и издал звук, похожий на возмущенное кудахтанье. - Отомстить? Отомстить?!- возмущенный возглас вырвался наконец из груди старого книжника, как если бы он внезапно увидел перед собой не благочестивую женщину, которой еще вчера он готов был оказать все услуги, какие способен предложить лекарь девушке, едва расставшейся с девством, и любящий дед, провожающий последнюю в роду внучку к ее брачному ложу.- Кому это ты надумала отомстить, моя милая, уж не старому ли Тахиру, за то, что он омывал вчера твои ножки лекарством, стоящим так же, как две колесницы, груженые доверху драгоценным добром? Не ему ли, кто убеждал тебя не бояться того, что тебя ожидает, и поведал тебе о сладости нежной любви, которая горела вчера в твоих собственных очах и губках, и от которой ты преобразилась, став подобной одной из прекраснейших гурий небесного рая? Или, может быть, ты задумала отомстить тому, кто сжимал тебя в страстных объятиях, призывая на тебя благословение божье, кто изливал на тебя бессчетные ласки, томившие твое сердце, и кто желал бы связать тебя с собой нерасторжимыми узами? Ну-ка, кому ты желала бы подарить удары холодного железа, голубка моя? *(Коран, 2:194)
Анна Варда: – Но... – в изумлении Анна выслушала поток обвинений, едва не сметший ее с места, и слегка отклонилась назад, будто хлесткие слова и впрямь обладали силой жестокого ветра, – не о себе я говорю, а о твоем господине. Чем, как не местью за мою, как ты сказал, дерзкую строптивость является его нынешняя холодность ко мне? Тут Анна чуть запнулась, припомнив горячую настойчивость Мехмет-паши, которую она отвергла недавно. Однако сегодняшний натиск не мог равняться со вчерашним соблазнением, но ромейка была слишком неопытна, и стыд замыкал ее уста, чтобы Анна смогла изъясниться понятнее и выразить, как и чем она была обижена.
Тахир ибн Ильяс: Руки ширазца сами уперлись в бока, а на испещренной морщинами физиономии загорелась таким праведным возмущением, что зависть немедленно должны была поразить защитницу из защитниц - Филомену. Одна из косматых бровей старика поползла вверх, изображая недоумение и одновременно восторг, охвативший его при невольном признании, вырвавшемся, казалось, не с губ, а из самой души Анны Варда. Поэтому тон, который он обратился к ней, был не возмущенным и не гневным, а всего лишь немного насмешливым; впрочем, слова, с которыми воспитатель Мехмет-паши обратился к его избраннице, были ничуть не менее строги. - Скажи мне, красавица, а что бы ты сделала, если бы воин, недавно клявшийся тебе в любовной страсти и усыпавший твой путь розовыми лепестками и лилиями, внезапно повернулся к тебе спиной, когда тебе грозила бы жестокая беда и бесчестие? Что ты бы сказала, если б ответом на твои нежные покоры возлюбленный, коему ты принесла клятвы в нежной любви, покинул бы тебя, не прощаясь? И разве то, что ты сделала нынешней ночью, волей или неволей, чужим наущрением или же по роковой ошибке - разве все это было недостаточным поводом, чтобы мужчина, готовый поднять тебя на высоту, о какой может лишь мечтать женщина из плоти и крови, решил, что ты отвергаешь его покровительство и его ласки? У многих ли достойных мужей из твоей страны достало бы благородства и мужества, чтоб вновь прийти к жестоко отвергнувшей его женщине, а не забыться в объятиях другой, более доступной или расчетливой? Кто бы сказал хоть слово Великому визирю, если бы он собрал с покоренного города гарем из десятков и сотен наложниц, и кому бы пришло в голову противиться искушению сесть рядом с ним подле трона султана? И все же он не поддался этому побуждению, и пришел искать твоей милости и пробудить твои чувства... твои! И что же он услышал в ответ? Вопрос, с горьким вздохом вырвавшийся из груди склоненного к земле старика, мог показаться несведущей душе колдовством - но на самом деле был только лишь следствием множества лет и многочисленных любовных историй, слышанных и пережитых. Мужчина любит женщину, женщина жестока с мужчиной... увы и ах, не об этой ли, веками и кровавыми нитями вышитой любовной истории поют сладкоречивые шииры во всех концах мира, по ту сторону Босфора и по эту его строну? Так было и будет по воле Аллаха, и нет конца этому, как бесконечному и сладостному продлению жизни.
Анна Варда: – Милости? – брови Анны изогнулись подобно луку Артемиды, а взгляд призвал Филомену к истинно женскому союзничеству. – Если так, то странные слова нашел твой господин, если он действительно искал милости, а не желал утвердить свое первенство, взятое по праву сильного. Боюсь, что я не достаточно образована, как ваши жены и девы, и слух мой не настолько утончен, чтобы расслышать в раскатах грома ласковый шепот. Но мне не пристало жаловаться, – с горделивым смирением склонив голову, произнесла ромейка. – Если я по-прежнему пленница, то прегрешение мое немало, если же я та, как ты говоришь, то оно вдвое больше. Губы Анны чуть дрогнули: ромейка отнюдь не была так слепа, чтобы Тахиру-бабе требовалось срывать пелену с ее глаз, однако ширазец спрашивал с дочери покоренного народа слишком много и прежде, чем она могла решиться отдать большее, чем уже было ею отдано. Пожалуй, Филомена лучше, чем кто-либо, могла понять, что творилось на душе у ее воспитанницы, и сердце старой рабыни обливалось кровью, что ныне она ничем не может помочь госпоже, не может взять груз, вложенный в руки Анны, никогда не державшие ранее ничего тяжелее иглы, и девичьи горести ее были словно укол игольного острия.
Тахир ибн Ильяс: - Грома?- переспросил старый ширазец, качая головой; однако же, несмотря на это явное выражение беспокойства, в глазах воспитателя читалось довольство тем, что любимый ученик, несмотря на поразивший его недуг любви, не утратил еще твердости духа. Сколь многие мужи, и полководцы, и визири, и даже - случалось - султаны позабывали о былом величии, оставаясь наедине с избранницами, превращаясь в их глазах из львов в кротких барашков. Не то чтобы Тахир ибн Ильяс был сторонником того, что жену следует приучать к мужниным ласкам ударами дюжего кулака, однако же вид утративших волю, похожих более на евнухов-рабов некогда грозных мужей внушал ему, всю жизнь проведшую в состоянии безбрачия, глубокое и необоримое отвращение. И сейчас этот почтенный человек не мог отказать себе в маленькой радости - знать, что его любимец, хотя и впал в свойственное иногда мужчинам безумие, не подхватил через него размягчения мозга. - То-то же, моя милая, поняла, наконец, что ты натворила, да, небось, поздно? Скажи-ка мне, что-то мою память отшибло за старостью лет: а какие любезные слова нашла сама ты для того, кто назвал тебя своею женой и явился сюда по своей доброй воле, чтобы осуществить свое право мужа? Повинилась ли ты ему в неосторожном поступке, распахнула ли ему жаркие объятия, позволила ли прижать себя к его горячему сердцу? Да смилуется Аллах над плешивой моей головой, готов поспорить, что нет. Спорю на все свои зубы, сколько их так не наесть, что ты брыкалась и плевалась, как молодая кобылка, на которую хозяин, жалея, пытается накинуть не железную узду, а мягкий шелковый недоуздок. Знаю я вас! Поднеси вам мед с молоком на серебряном блюде, так вы будете жаловаться, что не на золотом; поднеси на золотом, станете плакать, что не отделан он по краям частым жемчугом. Хочешь сказать, было иначе?- прищурясь, старик наклонился к лицу Анны, внутренне благодаря Бога, что наконец подобрался к столь долго ускользавшей сути разговора.
Анна Варда: Склоненная темноволосая головка Анны качнулась, как отяжеленный росой бутон, и из-под опущенных ресниц ромейка метнула на Тахира укоризненный и обиженный взор. Сложно было поверить, что тот же старец, что попрекал ее, защищал вчера перед своим господином, безжалостно обрушив на того удары клюки. – Горько мне слышать, как ты равняешь меня с вашими девицами, чьи головы и души, по-видимому, пусты подобно медным пузатым кувшинам, раз нет у них заботы большей, чем жемчуг на блюде. Словно я капризная и жестокосердная красавица, отвергнувшая терпеливого и кроткого возлюбленного. Или ты забыл, как он пришел ко мне и как я очутилась в его власти? Ты клянешься, что я могу довериться Мехмет-паше, как венчанному мужу, но поступает он вовсе не так, чтобы я с легким сердцем могла приблизиться к нему.
Тахир ибн Ильяс: Вздох, тяжелый как горы Каликалы*, встретил последние слова юной гречанки, полные немого укора. Казалось, из хорошенькой ее головки совершенно вылетело, что город, от которого Галату отделял всего лишь пролив, принадлежит нынче не ее соотечественникам, а алчущим крови и золота башибузукам, и что для Мехмет-паши, завоевателя и покорителя второго Рима, не было и не могло быть иного пути, чем тот, что привел его день назад в девичью светлицу. О, ему было что сказать упрямице, которая, даже признавшись, что холодность любовника терзает ее, не желала признать и другой, очень простой правды; было что сказать и беглянке, которая уже сожалела о своем бегстве, но еще не осознала, что с каждым мгновением не только быстрые ноги арабского скакуна отдаляют ее от мужчины; но более всего убеленный сединами старик мог бы сказать той гордячке, что, уже склонившись душой к врагу, терзалась не тем, что родители и товарки станут смотреть на нее с подозрением, но лишь тем, что ей недостает громогласно оглашенного статуса. Верно сказано, женщина есть сосуд утлый, было так, и вовеки будет, милостью Аллаха, мудрого, милосердного. - Стало быть, то, как он делает, нежеланно тебе, и все то, что говорит он, не радует твою душу?- с грустью глядя на Анну, старик впервые за время разговора почувствовал, что желание его убедить неблагодарную упрямицу начало испараться. Глаза ширазца потухли, как если бы огорчение заглушило в нем искру надежды.- Что ж, значит, мне, старому дураку, одной печатью больше нести на своем сердце, и одной виной больше доставить к Аллаху на своих сгорбленных плечах. Если сердце твое не радостно, и ты более не желаешь видеть и знать Мехмет-пашу... так тому и быть. *Каликала - арабо-персидское название Эрзурума, гор на востоке Турции. От названия плато Каликала произошло слово "кали" - "ковер".
Анна Варда: Грусть эта поразила ромейку в самое сердце. Вскинув на Тахир-бабу заблестевший влагой взгляд, Анна протянула руку и накрыла ею сухую и морщинистую ладонь старика. – Нет, не так... – смущенно поправила она. – Нежеланно мне, что твой господин делал и говорил сегодня. Страшно мне было видеть, как истреблен был нынче утром целый дом, до того стоявший крепко, а через какой-то час наполнившийся воплем вдов и плачем сирот, – глаза Анны помертвели, будто она вновь увидела тенистый сад, изрытый приготовляемыми могилами, и услышала тонкий птичий вой каталонок. – Судьба моя связана отныне с Мехмет-пашой, – с едва слышным вздохом признала она, – он сам свил крепкую нить, которую мне не порвать. И я боюсь... Боюсь не столько его, сколько того, что душа моя разорвется надвое, ибо вся прежняя моя жизнь противоречит тому, что мне уготовано, но возврата мне к ней более нет. Какое же лекарство ты посоветуешь от этого недуга?
Тахир ибн Ильяс: Вопрос, заданный Анной, воистину не имел ответа. А может быть и прежние ее слова втайне уязвили старика, в душу которого с незапамятных - для ромейки-то точно - времен запал хмурый мальчик с серым, как полированная сталь, взором. Правду говорят, сердце старика не выбирает: будь его сын последним пропойцей, богохульником и убийцей, для глупой этой пташки, живущей в клетке нашей груди, равны принц и оборванец, правоверный имам и кафир, ибо ему одному дано согревать поседевшего предка одним своим видом. Не то чтобы неумолимый Заганос-паша для своего старенького наставника был тем самым иблисом, что припал пуще ясного сокола - лекарь знал изъяны души своего любимца не хуже ран на его теле - но наблюдая его сперва отроком, потом юношей, мужчиной, через кровь и смерть, через чужую и свою боль пробивавшим дорогу к власти,- и, наконец, правой рукой султана, могущественным Великим визирем, ширазец не мог не гордиться им, как гордится клонящийся к земле дядюшка успехами троюродного племянника двоюродного брата своего внука, сокольничий - любимым соколом господина, а смотритель султанских садов - мощным кленом, раскинувшим окровавленные ладони на многое множество шагов. - Чтобы душа не разорвалась?- переспросил он с той же тоской, опуская глаза и игнорируя спорный и кощунственный для ислама вопрос о существовании души у женщины.- А сможешь ли ты, девушка, показать мне кого-то, чье сердце не рвется при виде несправедливости или горя, от тоски в разлуке или от понимания того, что эта жизнь, со всеми ее красками и чудесами, пением соловья в полночной тиши, лунными лучами, ложащимися белой дорожкой к нашим ногам, губами возлюбленной или руками любовника, с первым криком детей, которых женщины производят на свет в радостных муках, с последним сторон воинов, падающих на поле боя... да, вся эта жизнь не минет и не пронесется, как радостный миг, чтобы швырнуть нас в холодные объятия гибели? Все, что отделяет нас от могилы, поверь страннику - короткая череда объятия: матери, возлюбленного, сиделки и могильщика - и можно лишь на мгновение отсрочить и отодвинуть страшную неизбежность. Не разорваться душой... можно, если принадлежать ею чему-то или кому-то одному, отдаться ему безраздельно, как без сомнения ты отдаешься рукам своей нянюшки, которая, хоть ума у нее не больше, чем у курицы на насесте, сдается мне, хорошо понимает, о чем я говорю. Да, девочка, и моя душа разрывается, когда я вижу, что мальчик, когда-то искавший лишь света звезд в благоуханном мае, и со слезами слушавший глупые детские сказки, теперь позабыл о том, что небеса вообще существуют. Душа его обратилась к тому, что мужчинам представляется честью и славой, а мне, кто уже одной ногой стоит в могиле - лишь бесконечным порождением людской суете. То есть конечно,- лукавая улыбка мелькнула на дряблых устах старика, с которых весь мед когда-то полученных поцелуев, казалось, переплавился в витиеватые речи,- той части моей души, что радуется почтению, что расточают мне ученейшие улемы... точнее, не столько и мне, сколько вот этой чалме,- он указал рукой на голову,- отрадно сознавать, что мальчик мой не сложил голову где-нибудь под стенами бесчисленных городов, или в чистом поле при сабельном бое, что ему не отрубили руку, и не рассекли лицо, которое - что уж греха таить между твоей юностью и моей сединой - не так пугает и отталкивает, как морда того мерина, что ночью напугал тебя и твою служанку. Видела когда-нибудь, что бывает при сабельном ударе, девочка?- быстрые, словно вьюрки, глаза говорящего блеснули на личико девушки. Поняв, что опять уклонился (случайно или намеренно) в сторону, куда их беседа вовсе не шла, он спохватился, всплеснув руками, словно укоряя себя за излишнюю болтовню. - Так вот, грех на мне, я рад, что этому мальчику повезло не лечь до срока, как незавязанный колос, не оставив по себе никакой памяти на земле. И мне горько и больно, что единственное, что сеял он доселе вокруг, было лишь семя тщеславия и гордыни. Любви не дано было ему, как им всем, что оторваны от груди матери и в чьем сердце образ Аллаха выжжен раскаленным клеймом, а не шепчет переливами родниковой воды... потому и не оживляет, а уничтожает, сжигает он все вокруг, вместо того, чтобы благодетельную влагу нести на поля. Потому я так возрадовался, увидев, что впервые вспыхнуло в его сердце нечто, похожее на любовь, и пожарище, что от него, как от очага, распространялось на весь земной мир, начало утихать. Но... покупать его счастье ценой твоего горя, если в твоей душе нет искреннего желания соединиться с ним и залечить раны, оставшиеся от тяжелых походов - нет, такого греха я не возьму на себя. Да и что тебе, девице царского рода, смотреть на того, кто не помнит ни имени отца, ни слез своей матери? Один Бог знает, сумеешь ли ты растопить это жестокое сердце, как расколола его железную оболочку... теперь, когда жестокими словами понудила бежать от себя прочь того, кто не отступал ни перед огнем, ни перед саблями врагов, ни перед тяжелыми копьями, ни перед тем страшным огнем, что изливался со стен города. К чему тебе знать его горе и разделять его боль, если сердце твое стремится к свету и радости, к чему тревожить пугающую темноту. Нет, оставь его, где он есть, оттолкни руку, которая готова была ради ласки оторваться от сабли; пусть сам, без людской помощи, он выбирается из того мрака и ужаса, куда столкнула его судьба еще ребенком, не по собственной воле, а единственно по повелению османских султанов. Прочь, прочь... ты права!
Филомена: – Вот ты как заговорил? – раздался голос той, что доселе молчаливой тенью присутствовала при разговоре ширазского мудреца и юной ромейки, и, видимо, от долгого простоя голос Филомены напоминал шипение раздраженной гусыни, а не грудное воркование, приберегаемое ею для ласки, и не визгливый окрик, пользуемый для брани. – Удалиться прочь, унеся с собою позор, которому придется искать искупление? Не так ты говорил вчера, когда обольщал сдаться сладким посулам твоего господина. Вот когда призыв спасаться был бы к месту. Запоздал твой совет, совсем он не ко времени. Справедливости ради (дабы верная служанка, пекущаяся о благе госпожи, не получила за свое усердие звание мегеры) следует заметить, что беспокойство Филомены изрядно подстегнуло тихое признание Анны, что она полагает себя связанной с турком. Мягкость нрава ее сочеталась с твердостью характера, почти упрямством, и Филомена знала, что переломить уже возникшее убеждение будет трудно, да и не считала себя вправе направлять Анну. Привычный мир перевернулся, и старая рабыня чувствовала себя в новом опрокинутом мироздании еще с меньшей уверенностью, чем юная госпожа, коей подспорьем была гибкость молодости. Так тонкая лоза не ломится там, где трещит засохшая и суковатая ветвь.
Анна Варда: Наущаемый иблисом или по простодушию, что зачастую ступает рука об руку с мудростью, Тахир-баба нашел верные слова, чтобы подтолкнуть Анну туда, куда ему было желаемо. Есть ли более провоцирующее и лукавое подстрекательство, чем слова «тебе это не под силу»? – Не сумею? – Анна встрепенулась и свела темные брови, ладонь ее, лежавшая поверх руки Тахира-бабы, отдернулась, будто лишая старика милости и расположения ромейки. Практические и приземленные соображения, высказанные Филоменой, также не могли бросить еще одну горсть песка на чашу весов в воображении ромейки, против которой лежал черный камень с грубыми изломанными гранями, цветом подобный святыне мусульман. – Если я отступлюсь и нарушу данное мною сегодня слово, то даже Господу будет неведомо, под силу ли мне смягчить твоего господина и отвратить его душу от тьмы, – проговорила Анна, и в это мгновение в ее мятущееся сердце пришло спокойствие. Если ей удастся умягчить злой нрав Мехмет-паши, принеся облегчение единоверцам, то не искупится ли тем самым ее грех в день, когда она предстанет перед Всевышним? В Писании несколько раз сказано, что любые испытания даются человеку по силам, и ничего сверх его сил. Так и ей дано. И самым краешком пролетела не мысль, не воспоминание – едва ощутимая тень, отброшенная лунной майской ночью, наполненной запретными и жаркими ласками.
Тахир ибн Ильяс: Если бы слова, слетевшие сейчас с девичьих губ, произнесены были немногим ранее, ширазец был бы первым, кто благословил это решение. Но теперь, после того, как кира Анна призналась ему в своих страхах и в том, что душа ее не склонилась еще к Заганос-паше и что страх перед ним пересилил в ее сердце крепость его объятий, желание во что бы то ни стало склонить девицу к ее господину показалось лекарю преждевременным, словно плод, соблазняющий своим видом, но оставляющий во рту вкус и аромат оскомины. Войдя в эту светлицу, он полагал ромейку напуганной девочкой, которую сбил с пути глупый бабий язык ее нянки - но теперешняя откровенность поколебала его желание. В самом деле, не было ли знаком Аллаха то, что милость султана коснулась Мехмет-паши после побега строптивой девицы? И не было ли подобна безумию его желание приблизить ее к себе вопреки воле владыки? Не следовало ли по мере силы с деликатностью отдалить столь опасную пленницу, дабы избегнуть повторения безумств, на которые новый Великий визирь готов был пойти ради нее. Слова Анны об отвращеньи от тьмы не в шутке перепугали Тахира: кто мог поручиться, что тьмой для нее не была истинная вера, и что влияние свое она не поспешила бы оказать, вынудив потерявшего соображение мужа дарить милость тем, кого следовало казнить, и казнить тех, кому следовало воздавать многие почести. Сколь много и сколь мудрых мужей пострадало по причине слабости к женскому полу - и меньше всего старый учитель хотел, чтобы одним среди них жертвой женского вероломства пал его любимец. - А как же твоя душа?- осторожно спросил он, устремив на ромейку взгляд, пытающийся проникнуть в самую глубину ее помыслов.- Не ты ли не столь давно сетовала, что при одном его приближении в ней поселяется страх и она рвется надвое, не в силах вынести противоречия того, что тебе мило с тем, что тебе нежеланно и отвратительно? А как, скажи мне на милость, теперь, после того, как с позором ты отогнала от себя Заганос-пашу, ты собираешься приблизить его к себе? Или, думаешь, он, словно пес, прибежит сюда по одному мановению твоего пальца?
Анна Варда: Вероятно, мусульманская девица или жена, а тем паче одалиска, сызмальства воспитанная угождать господину, все эти пэри весьма споро нашлись бы с ответом на каверзный вопрос Тахира-бабы, ответом столь же скорым, сколь и непристойным с точки зрения морали христианской. По счастью, Анне Варда были неведомы их ухищрения, дабы застыдиться по меньшей мере в мыслях. Впрочем, ромейка посчитала бы себя совершенно лишенной стыда, обладай она подобными познаниями и умением хладнокровно использовать их в нужном месте и в нужное время. Потому на старца обратился взор, полный почти детской растерянности. – Н-н-но... Разве не мужчина приближается к женщине? Как можно женщине самой..? – Анна умолкла, заметно смутившись. Душу же свою ромейка почитала заранее погубленной, и могла лишь крепко зажмурить глаза, чтобы не видеть пропасти, куда ей предстоит пасть, хотя тем самым по неведению рисковала впасть в куда более тяжкий грех – грех неверия. Филомена за спиной Анны кашлянула в сжатый кулак. И неясно было, то ли служанка желала остеречь воспитанницу от необдуманных слов, то ли намеком призвать ибн Ильяса к сдержанности в разговоре с недавней девицей.
Тахир ибн Ильяс: На самом деле старый ширазец не имел в виду ровно ничего непристойного: у него не возникало ни малейших сомнений в том, каким образом жена достичь от мужа потворству своим мечтам, будь они так же безумны, как то, что послужило причиной изгнания Адама из Райского сада. Предметом его беспокойства была причина куда более прозаическая - а именно отсутствие Заганос-паши, на чью подушку могла бы склониться хорошенькая головка юной гречанки, чтобы нашептывать ему свои желания нежным голоском, от которого кровь янычар-аги, доселе внимавшего лишь пению стрел да звону сабель, станет закипать кровь. Даже если бы старческая память удержала сделанное в самом начале беседы признание Анны о том, что Мехмет-паша, канувшее, словно золотая монетка на дно пруда, в котором от времени расцвели разноцветные водоросли слов и замелькали рыбки признаний, он подверг бы сомнению возможность возвращения своего любимца. Однажды оттолкнув протянутую руку, пронзив сердце безжалостного ага-паши своими шипами, дочь Варда чрезмерно полагалась на свои чары и недооценивала гордость того, чью голову отныне увенчивал тюрбан Великого визиря. - Сколько раз, по-твоему, мужчина должен приближаться к женщине, если на все его ласки, на все его нежные признания она отвечает лишь: "нет, нет и нет"? Кем можно назвать мужа, что, словно мальчик, утративший материнскую юбку в базарной толпе, с плачем бежит за равнодушной красавицей, метя краем кафтана порог до ее дома? Поэты придумали много красивых слов, и множество стонов возносились от струн их саза... но, скажи правду, много ли радости сердцу от монотонного нытья, с ночи до утра раздающегося под окнами. Как бы жестоко не казалось это нежному сердцу девицы, но удел мужчины увидеть и взять, а не вздыхать и клянчить, как будто нищий у двери мечети в праздничный день. Ты правда хочешь, чтоб ловчий сокол превратился в индейского петуха, который может только трясти гребнем, да шаркать лапкой, ковыряя червяков? Кормить такого с рук просто, похвастаться перед подругой - приятно... вот только толку с него чуть, разве что повыщипать перья, да воткнуть в тюрбан, как делают южные варвары. Неужто серой наседкой быть приятнее, чем вырастить в собственном гнезде потомство от вольной птицы?
Анна Варда: Анна прикусила губу. Тахир-баба вновь норовил опровергнуть те наставления, что получала Анна с младых лет, не отрицая и разрушая, а всего лишь ловко поворачивая и предлагая взглянуть на них по-другому, подобно тому, как меняется узор, стоит лишь иначе проложить шелковые нити. Не так надобно жить, как хочется, а как Бог велит. И желать надлежит лишь богоугодное, а если сомневаешься в господней воле, отец и матушка разъяснят. Вот что знала и ведала ромейка о жизни и о будущем замужестве. Однако нет-нет, да закрадывались тайком мягкой ночной порою крамольные мысли о прекрасном возлюбленном, от которого замрет душа и забьется сердце, и представляла его себе гордая дочь императорского советника не робким поэтом, трепещущим от мановения ее руки. И вот – дождалась она волнения в душе и крови, но радость оказалась на одно лицо с бедой. – Твой господин вовсе не таков, – невольно улыбнулась Анна на забавные сетования старика, – и ты это знаешь. Сейчас ты сам подвергаешь сомнению его слово, за что недавно бранил меня. Но ты прав, – вздохнула она и зябко передернула плечами, – не так важно, когда Мехмет-паша вернется ко мне, а каким он возвратится… – ромейка вздрогнула, припомнив, каким ушел Мехмет-паша. – Ты столько всего сказал мне нынче, так добавь к своим речам совет.
Тахир ибн Ильяс: Слезящиеся глаза старика улыбнулись этому невысказанному признанию - но тут же с тревогой взглянули на Филомену, словно ширазец опасался, что та сможет, по губам или даже по выражению лица, прочесть те нехитрые истины, что он собирался поведать ее драгоценной воспитаннице, и которые, по справедливости, та должна была открыть кире Анне сама. Наконец, видимо, решившись, он сделал уже известное движение, будто подгребал что-то пальцами,- и сам подался вперед, нагибаясь к зардевшемуся ушку вчерашней невинной девицы. Из глаз его, казалось, рассыпались непристойные и задорные искры. Придвинувшись к ромейке так близко, что его крючковатый нос уткнулся в самые ее волосы и дернув плечом в сторону Филомены, словно предупреждая ее не вмешиваться, он прошептал тихо, как если бы слова могли сдуть остатки пыльцы со грозящего переломиться бабочкиного крыла: - Ночная... кукушка... перекукует.
Филомена: Пользуясь тем, что все внимание ее госпожи было захвачено велеречивым персом – и, надобно заметить, весьма этим задетая, – Филомена метнула на на Тахиру-бабу взор, от которого также рассыпались искры, но не светлые, задорные, а темные, грозовые. Именно в том, что ширазец взялся за то, что могла бы посоветовать она сама – и посоветовала, склони к ней слух кира Анна, а не к этому персидскому петуху! – видела рабыня для себя горчайшую обиду, подвергшись приступу одного из жгучих видов ревности, ревности материнской. Однако вступать в перебранку на глазах у госпожи Филомена себе не позволила, с истинной преданностью поставив превыше покой Анны и проглотив все язвительные словечки, что вертелись на бойком языке. Впрочем, все упреки служанка рачительно приберегла на будущее, еще не признавая, но и не отрицая, что во взаимных перепалках с вредным стариком она находит толику удовольствия. Как в щепотке соли.
Анна Варда: Меж тем хозяйка Филомены была бы смущена во много раз больше, услышь она сей совет, исполненный житейской и циничной мудрости, не из уст лекаря-мусульманина, а собственной нянюшки. Поначалу Анна даже не совсем поняла смысл слов Тахира ибн Ильяса, и лишь лукавая его усмешка и течение предыдущей беседы позволили уму восполнить недостаток опыта. От ушка, выслушавшего требуемый совет, жаркий румянец стремительно разлился по лицу ромейки, как будто слух привнес в кровь действие неведомого яда. Анна приложила ладонь к пылающей щеке и стыдливо взметнула ресницы на старца. На первый взгляд, совет Тахира-бабы годился только его племяннице или любой другой мусульманской девице. Для христианки, для которой слово и дело Божие было не пустым звоном и переливом колоколов заутрени, он был невместен. Однако ж дочери Евы и по ту, и по эту сторону Босфора сделаны из единого материала... Будь Анна невестой Христовой, она нашла бы в себе силы противостоять прельстительному искусу, но не для того она была рождена и воспитывалась кирой Марией. Несмотря на всю предосудительность, в совете старца проскальзывали отголоски шутливых иносказаний матушки Анны. – Так велика власть плоти над мужчинами? Что ввергает их в безумие и заставляет их переменить суждение, а то и изменить слову? – тихо, почти шепотом проговорила ромейка. Почему-то Анне казалось, что нескромная ее смелость отчасти искупается тихим голосом.
Тахир ибн Ильяс: Окажись на месте киры Анны иная девица, которую Заганос-паша, Первый визирь, предназначил возвести на свое ложе и тем утолить вечно терзающую мужчину тоску по сладкому идеалу, вкусить в земном своем существовании ласк, что принимают праведники в наполненном негой Райском саду, Тахир-баба не преминул бы поведать ромейке, что не над одними мужами, но и над женами властно желание, и что для дочерей земли преступления и проступки, совершенные из-за него, кажутся ничуть не менее более простительными, чем для сынов Адама. Однако злоключения ромейки, с каждым шагом, как птичка в силках, запутывавшейся в своей гордости, страхе, гневе и ненависти к победителю, побуждали его проявить скромность. Впрочем, не настолько, чтоб обойти молчанием заданный вопрос. - Ты разве не читала вашу святую книгу, девушка, и не слышала о мужчинах, поплатившихся самой жизнью из-за любви?- спросил он, снова усаживаясь напротив Анны и складывая на животе свои покрытые пятнами руки, словно кади, слушающий жалобу на суде.- Разве ради Сарры не пошел Ибрагим на преступление, изгнав свою вторую жену с малолетним младенцем? И разве Дауд не пошел на убийство верного своего слуги, желая обладать его прекрасной супругой, плененный ее красотой и прелестью? Разве сын его, его первенец, не понес на себе проклятие за отцовские грехи, полюбив женщину с такой силой, что пожал за то преступление и смерть? Или Сулейман, оставивший миру великие песни о томлении своем по Суламите, не впал в идолопоклонство и преступление против своего Бога, бога Израилева? И разве военачальник, приведший на земли Изреиля мощные армии, не был убит из-за любви? Глаза старого лекаря на мгновение блеснули в глаза ромейки столь пристально, словно бы он пытался угадать, посещали ли ее замыслы, подобные тому, что привели к кровавой кончине Олоферна.
Анна Варда: Анна вздрогнула. Словно насланный проклятием, образ Юдифи преследовал ее. Коварная и бесстрашная иудейка будто усмехалась из-за плеча ибн Ильяса, смеясь над робостью и слабостью ромейской пленницы, ее нежеланием взять на себя меньший грех, чтобы остановить грех больший. Однако Анна не считала себя вправе судить, какой из грехов и какое из зол на судном дне будет признано больше и тяжелее, а потому поступала согласно голосу сердца и совести. К тому же Анна Варда недаром слыла девицей разумной: при самых диких фантазиях и чаяниях кира Фомы она не могла представить, что какая-либо рука, кроме Божьей, сумела бы вернуть павший город грекам, и смерть единого человека, пусть даже первого военачальника, пусть даже и самого султана, смогла бы поворотить время вспять и воскресить мертвых. – Твой господин говорил со мной о том же, и теперь я вижу, из какого источника он почерпнул свое красноречие и хитроумие, – ромейка бесстрашно встретила взляд Тахира-бабы, быть может, оттого, что уже вторично сталкивалась с подобным подозрением.
Тахир ибн Ильяс: Слова Анны, сказанные по побуждениям, ведомым ей лишь одной, и навеянным дуновением, налетевшим из необозримых, тайных глубин ее души, конечно же, не могли быть верно истолкованы хитрым стариком. Конечно же, Тахир ибн Ильяс много пожил, и много повидал свет, но Аллах в милости своей не послал ему последней горести в жизни, последнего разочарования мудрецов: предугадать наперед, что скажут или сделают другие люди. К тому же, увлеченный собственной мыслью, которая с такой полнотой разворачивалась перед ним впервые и потому была подобна непаханой ниве или (и да простит нас Господь всемилостивый) едва тронотому страстью лону юной супруги Мехмет-паши, он не успел уловить перемен в настроении Анны, и неверно истолковал смелость, с какой ромейка обратила на него похожий на мечущий исмарагдовые молнии взор. - А почему бы ему не говорить о том, если за объятия твои он готов был поплатиться милостью султана, а за твои поцелуи, быть может, расплатиться и самоей жизнью? Или, ты думаешь, шрамы на его теле причинены кинжалами сказочных животных, а не людскими саблями и копьями? Или ты полагаешь, он стал бы трусливо укрываться, если бы перед султаном предстал кто-то, в глаза обвинившей его в том, что страсть превозмогла в нем и доводы разума, и даже запреты, наложенные повелителем? Аллах свидетель, если бы ты попала в руки башибузуков, то целовала бы ноги своему избавителю только за то, что он один стал бы господином твоей невинности, а не целый отряд гнусных оборванцев! Вот уж кому было бы все равно, что ты росла во дворце отца и вкушала трапезу с серебра и золота! Хитроумие... Да если бы Мехмет-паша обладал хотя б вполовину хитроумием Махмуда Ангела, он бы нарочно дал тебе сперва вкусить всех унижений, через которые может пройти пленница, и только потом явился бы тебе в блеске милости и щедрот, чтобы пожать победные лавры! Раззадоренный и разгневанный собственными речами куда пуще, чем речами гречанки, Тахир-баба с подлинно персидской энергичностью всплеснул руками, сетуя на упорство и недогадливость девицы,- а затем, словно нахохлившийся плешивый воробей, уселся на край кровати, обхватив самого себя и глубоко спрятав ладони в недра обширного халата.
Анна Варда: Зеленые очи ромейки широко распахнулись, будто заново узрев все поступки Заганос-паши, добрые ли, жестокие, по отношению к ней. Анна ранее не думала, что султанский визир, военачальник армии победителей, главным трофеем которой в захваченном городе стала полная безнаказанность вершить любое действо, может поплатиться за похищение и совращение дочери советника базилевса. В первую очередь потому, что ей недостало бы бесстыдства открыто признать и вынести на людской суд свой позор. Другая же причина – Анна не могла лукавить перед собой – была той же, что побудила ее отказаться принять кинжал из рук ахейского князя. Она опустила голову: из того же стыда она умолчала о том, что Мехмет-паша почти отдал ее на расправу башибузукам, и она была вынуждена молить о защите, не словом, но делом. Остановил бы он ее, если бы ей достало безрассудства и упрямства переступить порог? Анна не знала и не желала, боялась узнать.
Филомена: – Так кто ж из мужчин по доброй воле сменяет цельный плод на надкушенный, согласится подъедать объедки с чужого стола? – скептически возразила Филомена и предостерегающе нахмурилась, прежде чем ее воспитанница начала воображать всяческие ужасы. Слава Богу, турку не вздумалось порадовать солдат остатками своего ужина. Не то что бы рабыня хотела поблагодарить Заганос-пашу за то, что он не отяготил себя еще большим злодейством, однако то обстоятельство, что существовал предел его бесчинству хотя бы в его алчности, значительно умеряло опасения верной служанки.
Тахир ибн Ильяс: Столь дружное молчание противника, в особенности Филомены, голос которой представлялся ширазцу чем-то вроде разрушительных залпов пушки Урбана (последний вопрос он благорозумно предпочел счесть за риторическое восклицание) показало, сколь велико было смятение в стане противника. И, хотя среди людей, коих он именовал учениками, значились более философы и поэты, нежели славнейшие герои, посвятившие себя завоеванию очередного клочка унавоженной соседской земли, он принял решение, достойное истинного стратега. Если бы в этот момент его воля обрела какое-то физическое воплощение, то с мест сорвались бы, крича и призывая на себя благословенье Аллаха, быстроногие крепкие воины в красных кафтанах, размахивающие оружием и видящие перед собой только сладостные объятия гурий. Однако, в распоряжении Тахир-бабы были лишь сонмы слов и их главнокомандующий - собственный язык; выдержав паузу, за время которой сокрушение Анны по содеянному и ее желание поправить то, что она натворила должны были достичь пика, он торжественно произнес: - Раз ты согласна со мною, красавица, давай, собирайся и пойдем. Грешно гневить Аллаха и заставлять ждать своего господина на супружеском ложе.
Анна Варда: Если Тахир иб Ильяс полагал, что всем своим предыдущими речами он предуготовлял почву для финального слова, то для ромеек его заявление стао полнейшей неожиданностью, и на Тахира-бабу обратились две пары женских глаз, в равной степени изумленных. Первой от замешательства опомнилась Филомена. – Посмотрите-ка на него, – громогласно воскликнула рабыня, отбросив притворную свою кротость, которая жала ей, как чересчур узкое платье, и уперев руки в бока, будто пузатая греческая амфора. – Посмотрите и подивитесь, как бесстыдник предлагает знатной девице стоять с узлом тряпок незваной под дверью мужчины, как какая-нибудь побродяжка. И куда ты госпожу поведешь, скажи на милость? Муж, уж коли ты самовольно распоряжаешься венчальными узами, приводит жену в свой дом, а не на постоялый двор или казарму, где бедняжка и знать не будет, законная она жена или плененная заложница. – Нянюшка, – попыталась урезонить Анна не на шутку разошедшуюся служанку, прежде чем она вновь разругается с Тахиром. В речах Филомены было много справедливого, но старец скорее съест собственную чалму, чем уступит рабыне. – Мехмет-паша распорядился ожидать его здесь, – смущенно пояснила она уже для Тахира-бабы, – именно по этой причине. Он хочет перевезти меня в другой дом... Ромейка умолкла: предложенное искушение вновь проявить свой норов и поступить, как она сочтет нужным и при том не нарушить данного слова, было велико. Покорно склоняясь перед силой победителя, Анна щадила свою добродетель, говоря, что перебороть роковой жребий было свыше ее сил. Поступая по-своему, пусть даже движение ее выведет навстречу врагу, она пощадит свою гордость, показывая, что дочь царского рода сама принимает и повелевает своей судьбой. И то, и другое – самообман, но обман для Анны столь же необходимый, как покров поверх ее волос.
Тахир ибн Ильяс: Слова противницы не то чтобы значили для ширазца больше, чем исподволь выраженное согласие Анны, но сдаться ей, стушеваться перед бойким, даже слишком пожалуй бойким для благонравной женщины языком было ну никак, совсем никак невозможно. Пожалуй, впервые в жизни Тахир-баба встретил равную по силам противницу, и вот теперь лихорадочно искал оправданий в своем желании немедленно поставить женщину на место - и, что самое удивительное, нашел! Каждое слово старой ведьмы было обращено против Мехмет-паши, и могло научить его избранницу всему дурному, что скрыто в женской природе! Ну, берегись, старая ведьма, увидишь, как взгреют тебя розгами по немытым желтым пяткам! - Тебя послушать, так род человеческий прекратился бы. Разве только тот может брать жену, кто имеет дворец, и разве лишь от богатства обзаводятся семейством? Будь так, как ты говоришь, бедняки бы и не родились, а у богачей всегда был бы полон дом детей - но нет же. Иной раз поглядишь: а высокородный имам жалуется на судьбину, а у бедняка, чьи локти просвечивают на все четыре ветра, полны хижина детей. Что же до казармы, то будь благонадежна: такой казарме, что полагается Великому визирю, ваши басилевсы и доджии позавидуют. Почтенный Халиль-паша, да продлит Аллах его дни (если они, конечно, еще не пресеклись) пристроил, благодаренье Пророку, четырех дочерей, за каждой дав город и с десяток тимаров - а младшую внучку выдал на покойного султана, так что она, вроде как, нашему тепершнему султану стала мачехой. От одного только вашего басилевса, как говорят, он получил столько даров, что на те деньги можно снарядить шестидесятивесельную катыргу! Казалось, ширазец вот-вот лопнет от возмущения. Еще бы! Усомниться в том, что новый глава Дивана, ага янычар, правая рука султана как в военном, так теперь и в мирном деле сможет найти дом, где преклонит голову одна-единственная девица? Да разрази гром, если он не найдет себе дворец, в котором можно будет разместит гарем не менее, чем у Сулеймана ибн Дауда: триста жен, семьсот наложниц и дев без числа! Правда, о судьбе младшей, любимой внучку свергнутого Халиль-паши старик счел за благо пока умолчать. Мать султанского сына, она в один день потеряла и мужа и сына, которого по приказу нынешнего победителя утопили в дворцовой ванне; саму же ее, убитую горем, без лишних церемоний выдали замуж за престарелого друга ее отца и отправили в анатолийские степи. Но об этом, конечно, Анне знать пока не полагалось. Запахнувшись в халат с видом хафиза**, которого только что оскорбил портовый носильщик, ширазец уселся на постели, сурово глядя на пожилую ромейку. Его морщинистый рот капризно поджался, но это отнюдь не убавило твердости и ехидства в голосе лекаря, когда тот произнес: - Жена следует за своим мужем, старая, разве не слышала про такое? И что Аллах соединил, человек да не разлучит. * катырга - разновидность турецкой галеры. Подозреваю, что имнно отсюда пошло слово "каторга", т.е. ссылка на галеры. ** хафиз - вовсе не имя, а наименование человека, который знает наизусть большое количество сур аль-Корана.
Филомена: – Слыхала, слыхала! – сладко пропела Филомена, мотая на ус самодовольное исчисление персом величины благосостояния его господина. Не то что бы земные богатства имели значение в их обстоятельствах – высокородная госпожа ее, чай, не куль с мукой, чтобы продаваться по сходной цене, однако ж и не медный грош, чтобы радовать любого босяка, кому достанет бесстыдства поднять глаза на девицу царского рода. – Вот и ответь, в какой дом приведет ее тот, кто здесь без году неделя, и чей дом далеко на чужбине? – победоносно заключила служанка и осеклась. По всему выходило, что она согласилась, что место ее Анны подле турка, и заминка лишь за малым – в нерасторопности нехристя, не успевшего обзавестись к сроку достойным жилищем.
Тахир ибн Ильяс: - С милым рай и в шалаше!- победоносно объявил ширазец, довольный, что победил, наконец, в споре свою грозную противницу, вынудив ее признать неразрывность судеб своего воспитанника и ромейской девицы... по крайней мере до той поры, покуда сам Великий визирь того пожелает. Торжество это было столь велико, что старый лекарь и не подумал пощадить чувства женщин, судьба которых была печальна вдвойне, ибо несла в себе печать пленниц, вынужденных покориться власти сильного, и тех, чей дом если не сегодня, то завтра будет занят чужеземцем. Впрочем, от похвальбы тем, что завтра на месте дворца басилевса будет красоваться чертог ага-паши, он все равно удержался, хотя и по иной причине, чем забота об их чувствах. Перед глазами перса прошла судьба не одной и не двух крепостей, покоренных победоносной османской армией и расцветших под новым владычеством - но сейчас поверить в то, что завоеванный и почерневший город, выше колена заваленный трупами, когда-нибудь будет вновь заселен и пригоден для жизни, было едва ли возможно. Зрелище этого падения было столь же внезапно, сколь поучительно, и старик проговорил с прежней степенной важностью, уже полной снисходительностью к малоумной ромейке, осмелившейся выступать против установленного порядка Вселенной: - Все мы во власти Аллаха, милостивого и милосердного; он один дарует нам и хлеб и всякую пищу, что вкушается правоверными и гяурами, и всякое достояние, и всякие земной кров. Пророк сказал: Мне показали огонь ада и большинство его обитателей были женщины, которые были неблагодарны. Когда его спросили: Они были не благодарны к Аллаху? Он ответил: "Они были неблагодарны к своим мужьям".* Последние слова ширазец выразительно посмотрел на Анну, словно ожидая, что этот аргумент будет последним в затянувшемся споре. *Сахих Бухари, книга 2, хадис 29
Анна Варда: Анна покраснела и отрицательно мотнула головой, чувствуя, как хитрый старик завлекает ее на опасную почву. Едва ли в мусульманский рай будет открыт вход девице, исповедующей иную веру, подумала Анна и испугалась. От таких рассуждений прямо проистекала крамольная мысль, что последователи Аллаха способны войти в Небесное царство без обращения истинную, христову веру, а ведь всем известно, что иноверцам, даже самым беспорочным и добродетельным, все равно уготована адская бездна, смягчаемая лишь малой степенью от мучений, положенных закоренелым грешникам. Врата же святого Петра распахнутся лишь покаявшимся и уверовавшим. – Неблагодарность – грех тягчайший и по-божескому, и по-людскому закону, – наконец, после длительнго молчания ответила ромейка, сделав прежде знак Филомене молчать и не вмешиваться. Разум Анны пребывал в смятении и изнеможении под градом сыплющихся, как из рога изобилия, доводов старого Тахира и тихого шепота собственных подспудных желаний. Вера ее была крепка и незыблема, и если бы Тахир потребовал от нее отступничества, она бы знала, как ответить и на что решиться, как бы ни было ей горько. Но никто не требовал от нее подобной жертвы – туркам, в отличие от лукавого, не нужна была душа несчастной ромейки. – Если таков твой совет, – продолжала Анна, – я последую ему. Вновь, – взор ее налился темнотою при воспоминании, каков был предыдущий совет Тахира ибн Ильяса, к которому она прислушалась. – Но берегись, если он приведет меня к еще худшей беде, ибо в судный день мы одним из первых ответим перед всевышним за прегрешения, свершенные по отношению к доверившимся нам.
Тахир ибн Ильяс: Изменил. Спасибо за замечания. Старый лекарь уже открыл рот, чтобы поклясться в своих добрых намерениях памятью отца, матери, их отца и матери, их отцов и их дедов - и дошел бы, пожалуй, до самого Пророка Мохаммеда (хотя тот и был по происхождению арабом, появившимся на свет в правление шаха Ануширвана)... но в этот момент стук в дверь, нетерпеливый и беспокойный, если нетерпение и беспокойство способен передать звук, издаваемый деревом, отвлек спорщика и правдоборца от его кощунственного начинания. Видимо, дело, по которому неизвестный посетитель обеспокоил дочь императорского советника и почетную гостью в доме Луиджи Бальдуччи, была достаточно важной, потому что, не дожидаясь, пока кира Анна или ее служанка соблаговолит ответить, нежданный гость просунул голову в приоткрытую его рукой дверь. С чисто италийским проворством он немедленно принялся изливать свою радость на изумленных и раздосадованных собеседников: - Ах, мадонна Анна, мадонна Анна! У нас такая радость, хвала Господу Вседержителю и Всеблагой и Всемилостивой Деве Марии! Господи, приведи мне только добраться до дома, и я поставлю в Сан-Лоренцо* самую большую свечку! Две! Нет, целю, дюжину поставлю, если удастся выбраться живым из лап этих нехристей,- и, словно забыв о присутствии в комнате почтенного старца самых что ни на есть османских кровей, темпераментный сын италийских земель принялся осыпать новых хозяев города проклятиями, не выходя, впрочем, за границы пристойности. Хотя также весьма вероятно, что он просто не мог предположить, что сидящий подле ромейки плешивый дед что-нибудь понимает на благородном наречии. Со свойственной средиземноморским уроженцам живостью, он призывал на головы нехристей все новые кары, и, кажется, не собирался останавливаться на достигнутом до самого Судного дня. * Сан-Лоренцо - собор 5-го или 6-го века, резиденция архиепископа. Пришел у упадок, затем восстановлен во время Крестовых походов; содержал прах Святого Иоанна Крестителя (Сан Джованни Баттиста), святого заступника Генуи.
Анна Варда: Простецкая многоречивость служки – хоть та и шла вразрез с уважительностью к высокому положению ромейской гостьи – пришлась весьма кстати и позволила растерявшейся Анне немного собраться с мыслями. На миг – на тот краткий миг, что промелькнул от стука до бесцеремонного вторжения – ей подумалось, что вернулся Заганос-паша, и заметно покраснела. Затем это предположение развеялось: не могло возвращение того, кого с горячей охотою поносил италиец, быть причиной его ликования. Анна сумела удержать при себе восклицания и вопросы и оттого полагала, что превосходно владеет собой, но на чистом и открытом лице ее с совершенной ясностью отражалось всякое душевное движение и волнение. Следующей мыслью, не обжегшей ее сердце, а наполнившей его блаженным теплом, стала невозможная догадка, что слуга прибежал с вестью о возвращении кира Михаила, и глаза Анны с признательностью обратились на мальчика, проявившего такое участие к чужим по крови и вере людям, а губы трепетно приоткрылись в безмолвном вопросе, не смея пока вслух назвать имя отца. Гораздо меньшую снисходительность к вестнику, чем госпожа, проявила служанка. Для Филомены, и по возрасту, и по положению куда более склонной к строгости, ничто не могло послужить оправданием эдакому поведению, даже изгнание нехристей обратно, за пределы городских врат под предводительством чудесно спасшегося басилевса. – Мать твоя должна ставить свечку, чтобы ее сын хоть малость ума набрался! – призвала она непутевого к порядку. Казалось, что Филомена вот-вот выставит мальчишку за дверь и заставит его начать сызнова, как полагается. – Не суесловь, говори все, как есть, а то еще немного и, гляди, лопнешь!
Тахир ибн Ильяс: Вестник чуть не подпрыгнул на месте, досадуя на непонятливость старухи, которой, не иначе, как недостаток ума, вылезший с последними волосами (то-то она убирала голову под платок!) не позволил понять, какая в их дом пришла великая радость. - Хозяин вернулся, говорю!- выпалил он, протискиваясь в светлицу почти по пояс и почти повисая на руках, вцепившихся в дверной косяк.- Мессер Луиджи, сохрани его господь! Он убежал, спасся от этих нехристианских выродков...- говоривший, а точнее, почти вопящий от торжества отрок на мгновенье осекся, почти с испугом метнув взгляд на странного гостя ромейских жиличек. Кто его знает, этого старика, вот какое платье на нем чудное, да к тому же мессер Андреа привел его в дом со всем уважением... Может, он колдун или читает по губам? Старый ширазец, возможно, и рад был бы прибавить умения зорастрийских жрецов*, однако, как это часто бывает, перс по рождению был особенно суров к древней вере, увидевший свет среди скал и долин Большого Ирана**. Правоверные шииты относились к вере своих прадедов с ничуть не меньшей суровостью, чем католики преследовали кельтских богов или же Третий Рим насаждал христову веру в далеком Киеве; жестокость этих гонений была столь велика, что Евангелие, написанное для одного из них, и по сию пору обрекает на смерть любого, кто осмелится к нему прикоснуться***. Одним словом, если лекарь Мехмет-паши не обладал никакими волшебными способностями, и понял поношения, щедро изливавшиеся с уст юноши, лишь благодаря широким познаниям в языках мира. Однако, на сей раз произошло нечто действительно волшебное: он не разразился немедленно цветистой бранью в адрес неучтивца, а сохранил молчание, предоставив переговоры Филомене. Причина этому, впрочем, была очень проста: вспыхнувшее лицо Анны Варда, ясно выдавшее то, что девица еще с наивностью отрицала, и чего ее верная рабыня не желала признавать. Тихо, чтобы его могла услышать одна только Анна, он произнес, легко касаясь рукой ее нежной ладони: - Он придет, девочка. Придет. Маг, (мобед), действительно, исторически никто иной как жрец в зорастризме. **Большой Иран - исторический регион, который находился либо находится под значительным влиянием иранской культуры. Охватывает территорию современного Ирана, республик Закавказья, Центральной Азии, Афганистана, Пакистана, но не соотносится с каким-либо государством. *** Так называемое Путятино Евангелие, того самого Путяты, что "крестил Киев мечом".
Анна Варда: Разочарование было жестоким. Рада была Анна за кира Луиджи и его домочадцев, но эта радость предназначалась лишь им, не затрагивая и не согревая ее самоё. Какое бы уважение и привязанность ни испытывала гречанка к приютившему ее генуэзскому негоцианту, любовь и тревога за родного отца были куда сильнее и горше, изрядно подпитанные стыдом, что не о кире Михаиле была первая мысль любящей дочери. Слова Тахира, относящиеся до его своенравного воспитанника, Анна приняла за утешение насчет участи императорского советника и подняла на старика теплый и благодарный взгляд. – Это воистину благая весть, Филомена, – произнесла она тем выразительнее, чем меньше эта новость затронула ее. – Мы должны... – маленькая заминка, подчеркнувшая неловкость Анны, – спуститься и поприветствовать кира Луиджи в его счастливом избавлении. Филомена покачала головой, видя такое потворство распущенности и дерзости низших. Возвращение генуэзского купца, конечно, великое дело, однако и порядок нужно блюсти. Многое, слишком многое стало в Константинополе с ног на голову, и старая служанка с решимостью цеплялась за то, что еще могло быть сохранено. – Ступай, ступай, не мельтеши больше, – проговорила она. – Сказано тебе, будет хозяйка позже.
Тахир ибн Ильяс: Подобно тому, как кира Анна отнесла его слова к тому, о ком более всего болело и трепетало ее сердце, ширазец также впал во вполне понятное заблуждение, что разочарование, отразившееся на ее лице, относилось к его любимцу. Усмехнувшись, как это принято говорить, в бороду, хотя ее редкая поросль не позволила бы скрыть даже морщинку на его физиономии. Это не помешало ему отметить собственную оплошность, заставившую его считать Андреа Торнато единоличным владельцем дома и всего имущества. С чисто стариковской практичностью (ведь на нем по-прежнему лежала добровольно взятая забота о благополучии бедной сиротки) Тахир ибн Илиас в одно мгновение загорелся желанием вычислить, так ли велик был его просчет, как казалось. К тому же одно дело прийти в дом по приглашению владельца, и совсем иное - неизвестного нахлебника, который, может статься, живет за печкой из милости. И чем скорее он выяснит это, тем лучше. Поднявшись, старик вопросительно взглянул на обеих женщин, словно спрашивая, когда они намерены осуществить свое похвальное намерение.
Анна Варда: Анна не думала медлить. Ежели она, как предлагал Тахир ибн Ильяс, вскорости покинет гостеприимный и несчастный кров, то не стоило мешкать с приветствиями (и прощаниями) его хозяину. Кивком подтвердив слова служанки, она отпустила служку восвояси. Затем встала, оправляя на головке наброшенную накидку, собираясь с решимостью предстать перед еще одним человеком, кто знал или догадывался, что с нею случилось. И своими действиями она должна будет подтвердить худшие в глазах христианина и друга отца предположения. Анна лишь смела надеяться на доброту и участие, дотоле проявляемые к ней киром Луиджи, и снисхождение к обездоленной дочери. На понимание она не надеялась, ибо едва ли сама понимала себя. – Идем, – тихо промолвила она, отвечая сразу обоим собеседника, и в глубоком голосе каждый из них мог различить ответ на оба вопроса, заданные гречанке за последний получас.
полная версия страницы