Форум » Город » "Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех » Ответить
"Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех
Тахир ибн Ильяс: Место: дом Луиджи Бальдуччи, второй этаж, покои киры Анны Время: после четырех часом дня
Анна Варда: Анна затихла, невольно прислушиваясь к запальчивым речам старика. Одно дело воображать и предвкушать месть обидчику, другое – воочию увидеть и попробовать на вкус ее горькие плоды. Будто зачарованная, она встретилась взглядом с Тахир-бабой и отрицательно качнула головой, покраснев. – Ты что же думаешь, – раздался грозный голос Филомены, – что мягкое сердечко моей голубки способно возрадоваться и ликовать от жестокости, как черная душа твоего господина? Лишь он способен оставить госпожу в слезах и отчаянии, насмеявшись над ее горем. Да была б моя воля, сделала бы я так, чтобы каждая пролитая слезинка девицы ли, женщины ли жгла виновника, как адский пламень и сера. Тогда уж верно поумерилось бы на свете мужской спеси! Страстная отповедь, исполненная праведного гнева, звучала в устах низкорожденной рабыни и трогательно, и комично, и столь горячая защита не могла не найти отклика у той, к кому была обращена. Анна улыбнулась и нежно поцеловала служанку в морщинистую щеку. – Не сердись и не обижайся на Филомену, – промолвила она Тахиру, – а я не стану обижаться на тебя. К чему сейчас бесполезные и бесплодные разговоры? – вздохнула Анна. – Мне осталось только смириться и уповать на милость божью, молясь о здравии и спасении моего отца. Моя же судьба уже решена и более не имеет значения… – и ромейка умолкла, вновь отдавшись во власть мрачных предчувствий. Нет, не удалось старику вновь возжечь в ней свет надежды и прогнать прочь терзающие ее страхи.
Тахир ибн Ильяс: Глубокий вздох вырвался из груди старого ширазца. Воистину, на глупую голову хоть чалма падишаха упадет, а он и не заметит, а заметит - распустит, да ноги обмотает. И хотя кира Анна убеждала его и себя в том, что приняла свою участь и смирилась с ней, упреки, слышавшиеся в ее голосе и еще более видимые во взоре, нет-нет, да поднимали свой беззвучный голос сквозь ее горячие уверения. И все же нельзя сказать, что слова Анны вовсе не тронули его души. Тахир ибн Илиас лучше, чем кто бы то ни было, мог знать гневливость своего любимца, и понимал, что от ярости и унижения тот способен на поступки, жестокость которых поможет ему забыть всю тяжесть потери. Однако представить себе, чтобы ага янычар явился в дом наложницы единственно для того, чтоб сообщить ей о здравии ее отца, значило подвергнуть сомнению все свои знания о природе людей. - Судьба твоя решалась за сутки столь много раз, девушка, и столь разными людьми, что было бы величайшим заблуждением полагать ее совершившейся и остановившейся в своем беге. Тому еще день назад я не знал тебя, а ты не знала меня; но солнце не успело еще совершить до конца свой полуторный оборот, а уже ты не просто девица, которой господа лишь мать да отец, но успела быть взята в дом мужчины, и познать его тело, принять его семя, и, может быть, понести от него; успела покинуть его, показав, что ни объятия его, ни его сердце, которое он положил к твоим ногам, не значат для тебя более, чем минутная игра; успела вернуться в родной дом и успела вторично увидеться с тем, кто настолько желал вновь увидеть тебя и взглянуть тебе в очи, что забыл о великом своем унижении. Когда бы желал он единственно известить тебя, что отец твой в живых, то послал бы слугу... хотя, впрочем, судьба твоя свершена, и выбор твой сделан. Одно я спрошу у тебя: готова ли ты, представ в этот миг перед Аллахом, своим словом подтвердить, что выбор этот был сделан тобой и совершен добровольно? Что ни мгновения ты не пожалеешь о том, что оставила этой ночью дом своего мужа, не признавая его таким, и что считаешь, что он - свирепый и бессердечный язычник? К чему тогда эти слезы, раз весь расчет был в коммерческой сделке, которую Мехмет-паша отказался свершать, хотя ты уплатила ему сполна своими ласками и своим молодым телом? Поди, пожалуйся на него, поведи его в суд; султан милостив, ему недолго будет искать повода, чтоб заточить в колодки обидчика, который так бессовестно обсчитал тебя; враги Заганос-паши в минуту приведут еще десять поводов разделаться со своим грозным соперником. К чему же ты плачешь?- спокойные глаза старика прозрачным дождем, казалось, лились теперь в глаза Анны, желая промыть и унести с собой песок гнева и фальшивые блестки обид, и оставить на самом дне то, что единственное жило в ее сердце. - По ком ты плачешь сейчас, кира Анна?
Анна Варда: Анна молчала, почти с суеверным страхом глядя на Тахира ибн Ильяса, который твердой и бестрепетною рукою лекаря обнажил сейчас перед ней ее собственное сердце, подобно как богохульные нечестивцы, ведомые бесовскими наущениями, кромсают мертвые тела, дерзновенно покушаясь проникнуть в тайны человеческого тела и разгадать божественный замысел в окровавленной плоти и разбитых костях. Откуда старик знал? Но разве не прав он был? Не в том она упрекала Мехмет-пашу, что гневно произносили ее уста, не смевшие произнесть и признать другое. Прерывисто вздохнув, захлебнувшись вдруг сгустившимся воздухом, Анна опустила глаза и тихо проговорила: – По том, кого не было никогда. По тому, в чем я обманулась, поверив... поверив... – голос ее оборвался, пальцы рук, до того спокойно лежавшие на коленях, судорожно смяли бархат платья. – Я не требовала и не просила ни о чем, и твоему господину не было нужды обманывать меня лживыми клятвами, которых не хотел сдержать. Однако он солгал? Почему? Взор зеленых очей, на сей раз не скрывая обуревавшего Анну отчаяния и горя, устремился на ширазского мудреца, знавшего столь многое и открыто читавшего в людских сердцах. Знает ли он ответ на ее вопрос?
Тахир ибн Ильяс: Тахир ибн Илиас слегка смутился, подумав, что ромейка говорит об отце и о том обещании, что среди прочих клятв многоцветными сапфирами рассыпал перед своей наложницей Заганос-паша. Но чувства, блестевшие в прекрасных зеленых глазах, уступавших разве что глазам прекрасных и полных любовной неги дев и молодых жен из Шираза: боль и отчаяние, страстная мольба и испуг, негодование, гнев, и робкая, почти склонившаяся долу надежда, пугливые, страстные и робкие, как еще не прирученные, не привыкшие рукам птицы - снова сказали ему куда больше, чем осмеливался произнести язык. Испустив еще один горестный вздох, лекарь удобнее устроился на сидении, наклонив голову и устремляя на Анну взор, полный сочувствия, какое испытывает умудренный годами старик к ребенку, захворавшему от собственного неразумия. - Обманул? А разве ты сама не обманула его, покинув в минуту опасности, забыв, что жене положено разделять беды и горести своего мужа? Сильному ты покорилась, а от того, над чьей головой сверкал топор палача - отшатнулась, как от прокаженного, сменяв на первого же попавшегося бродягу?
Анна Варда: На мгновение Анна недоумевающе нахмурилась, силясь разгадать новую загадку, которую подобно египетскому сфинксу загадал ей Тахир-баба, способный поспорить со сфинксом древностью и туманностью витиеватых речей. – Обманула? Возможно... – вынуждена была признать ромейка, вообразив гнев и разочарование птицелова при виде опустевшей клетки; гнев, отголоски которого ей довелось почувствовать недавно самой. – Но опасность смерти грозила мне, как мне сказали, а вовсе не Мехмет-паше... Она осеклась и мучительно покраснела, припомнив сбивчивые речи визира перед их ночным расставанием. «Гибель или торжество», – так, помнится, проговорил Заганос-паша, но его пленница не соотносила тогда его победы и поражения с собой. А сейчас? – Вот он что обо мне подумал..? – прошептала Анна более для самой себя, чем для собеседника, и обиженно тряхнула головой. Вопреки всему, суждение врага, которое ей должно было быть безразличным, существенно задело гордость ромейки, несмотря на выпавшие испытания, а быть может, благодаря им, сохранившую крайнюю чувствительность. – Он не имел права! – запальчиво воскликнула она, стукнув маленьким кулачком по колену. – У него не было причин дурно думать обо мне, а у меня – были! Даже ты не сможешь отрицать смерть и кровь, что пролились здесь вчера по приказу твоего господина!
Тахир ибн Ильяс: Ширазцу, в отличие от прекрасной пленницы ага янычар, не нужно было воображать гнев, в какой привело того исчезновения столь безразличного еще недавно к женским чарам Мехмет-пашу. Слугам, готовившим постель и с великой поспешностью убиравшим пышную спальню для гостя - Махмуда Ангела - пришлось вынести оттуда не только множество сундуков с прельстившими болтушку Чалыкушу парчовыми платьями, и не те с великим тщанием собранные сапфиры, что, словно слезы, исторг его гнев из немой утробы ларца. Тюфяки, полог кровати, подушки, недавно покоившие темную головку киры Анны - все это было безжалостно истреблено вспыльчивым советником, словно он хотел стереть даже тень пребывания непокорной обманщицы в своем новом доме. Простыня со следами крови, да записка, которую старый лекарь нашел в ворохе пестрых одежд - вот было и все, что с великими ухищрениями удалось уберечь ученому от ярости янычара. Даже в том, что расчетливый ум Заганос-паши пытался выдать за гостеприимство, его учителю виделся более тайный и скорбный смысл: не из пылкой любви и трепетного уважения похититель девичества киры Анны уступил ему комнату, где недавно с таким запозданием познал ласки, утоляющие не только плоть, но и душу мужчины,- нет, словно пытаясь осквернить то, что, незваным, приобрело над ним столь ужасную власть, он позволил сопернику возвести свою подругу на то же ложе, которое для него освящего было пребыванием дочери Варда. Ребенка, ломающего чужую игрушку за то, что она превосходит его собственную, юношей, калечащей чужого коня, новобранцем, тупящим чужое оружие - вот кем виделся умудренному лекарю его любимый воспитанник, сотворенный из яркой бронзы и серой стали ага-паша. Но рассказать о том ромейке значило дать в детские руки не игрушку, а вещь еще более грозную - власть над судьбой мужчины, того, кому жребием и волей Аллаха положено повелевать и для кого страсть может оказаться губительнее самого смертоносного яда. На миг Тахир-баба заколебался, стоит ли продолжать свои убеждения в адрес Анны, коль они не несут пользы новому главе Дивана; загвоздка была лишь в том, как бы неутоленное желание не причинило бы ему вреда во сто раз большего. Но... правда, единственно правда была мерилом того, что говорил или делал ширазский скиталец, и только ее голос побуждал его к действию или словам. Нахмурив кустистые брови, он проговорил, устремляя на Анну колючие, словно каштаны, глаза: - Отрицать? Только глупцы отрицают то, что есть, и что видят их собственные глаза. За то время, что я служу в янычарском корпусе, мои глаза перевидали столь много, что никакая жестокость, и никакое крайнее зверство уже не удивит меня. Да, я видел, как солдаты, врываясь в дома, убивали и насиловали, видел, как сжигали людей заживо, видел, как детей отрывали от матерей и тут же перепродавали торговцам живым товаром. Турки, греки, персы, хунгры, албанцы, латинцы - кто только не нагрел руки на чужой крови и смерти, кому только не случалось сиротить детей и предавать огню города и села. Ты обвиняешь солдата в том, что он сделал, как умел? Мужчину - в том, что он пожелал женщину? А разве не братья вашего басилевса брали себе жен от покоренных народов? Или ты думаешь, они осыпали венетов* цветами и брали их жен с благословенья мужей и единоверцев? Голос ширазского лекаря, тихий и скорбный, казалось, вот-вот должен был оборваться - столько в нем слышалось тяжкого, неизбывного горя, скорби о неизменной людской глупости и жестокости. Глаза перестали быть колючими и наполнились влагой, готовой пролиться по всем безвинно умученным, ставшим жертвами бесконечных набегов и алчности сильных мира: - Не мне порицать то, что сделал или только пожелал сделать мой господин - как не твоей няньке сокрушаться, что ее руками взращен цветок, поразивший его своим отравляющим ароматом. Коли ты вздумала винить Мехмут-пашу - то вини и себя: обоих - в вашей природе, булат и шелк, огонь и воду, льва и робкую куропатку. Твоя красота лишила его разума и тебе дано вернуть ему разум или погрузить дальше в пучины безумия. Третьего не дано. До отвоевания в 1440-х годах Морея принадлежала Венецианской республике.
Анна Варда: Ромейка смущенно потупила очи, что пустили отравленные стрелы в ага янычар, если верить словам его старого наставника. Нечего ей было возразить в ответ, кроме как поставить греков превыше других народов, наделив их правом свершать то, что прочим зазорно. Однако Анна испытывала необъяснимое отвращение к подобным доводам, более похожим на оправданья. – О нет, – с печальной улыбкой проговорила она, – никогда более я не посмею сказать, что безвинна и невинна. Ты сам тому свидетель после Мехмет-паши. Если мои глаза, мое лицо, мои косы, – Анна раскрытой ладонью по очереди коснулась называемых частей тела, – стали причиной безумия твоего господина, то ты прав, и на мне тот же грех, что и на нашей прародительнице Еве. Но как и она, согрешила я по неведению. – Господь всемогущий! – не выдержала тут Филомена, до того молчаливо прислушивавшаяся к беседе. – Да ежели это грех, то неимоверно узки тогда райские врата, и место в саду райском уготовано лишь только окрещенным младенцам! Уж простите, моя госпожа, но не вам казнить себя и сокрушаться о сделанном. Господь наделил вас красотой и молодостью не для того, чтобы они стали причиной ваших несчастий и горя.
Тахир ибн Ильяс: Старый лекарь с неудовольствием крякнул, когда старая ромейка так некстати вмешалась у его диалог со своей воспитанницей. Конечно, сравнение Анны с женой Адама, как ее принято именовать у последователей Христа, навеяло у ему желание уподобить Заганос-пашу самому первочеловеку,- однако же, предвидеть следующий ответ было уж слишком легко: ведь неподобно Адаму тот явился к своей будущей наложнице, но подобно иблису, во вмешательство которого христиане так свято веровали. Ислам не поддерживает мысли о том, что в райский сад, находящийся под неусыпной защитой ангелов и укрытый божьею волей, мог пробраться Искуситель: вина за постигшее Адам несчастье, каким бы суровым оно ни было, целиком и полностью лежит на женщине. Как бы невинна и благонравна не казалась себе Анна Варда, вина ее, за которую и познала она обрушившиеся несчастья, состояло в нескромности и праздном любопытстве. Разве не знала она, что город ее захвачен врагами, и разве не подозревала, что среди них могут найтись люди, чуждые благочестия? Словно дитя, играла она с острым ножом - и теперь, словно ребенок, рада была переложить на отточенный клинок провинность за свои и чужие раны. Разумеется, ничего этого ширазец теперь не сказал. Бесцветные глаза его смотрели на деву, выискивая в ней ту особенность, те неотличимые различия, что выделяли ее среди сотен иных, мимо которых Мехмет-паша прошел с холодноватой улыбкой. И с такой же улыбкой, показавшейся бы ромейке отражением пугающего лица, он задал вопрос: - По неведению согрешила, так говоришь ты? По полному неведению? Значит, ты не ведаешь, что мужчина может воспылать к женщине, и пожелать ее с самой лютой тоской, с самой неистовой алчностью? Или ты считаешь себя уж настолько уродливой, что не подозреваешь, будто что-то в тебе может свести с ума любого из сыновей Адамовых? Ну-ка, расскажи, поведай нам, что же, по-твоему, так нехорошо в тебе, кира Анна? Или нехороши твои зеленые глаза, глубокие, словно пучина моря? Или дурны твои косы, похожие на змей, обвивших чело чище снега? Перси твои, стан, белые твои руки, шея, словно столп Сулеймана, ноги, как белые голубки - все это есть нехорошо?
Анна Варда: Зеленые глаза Анны, не привыкшей похваляться своей красотой и с упоением пересчитывать ее признаки, будто злато в сундуке скупца, изумленно расширились. Инстинктивно ромейка руками прикрыла вырез латинского платья, слишком щедро открывавший грудь, восхваляемую бесстыдным персом. – Мое лицо, шея, стан и прочее – не хороши и не дурны, они таковы, какими их создал Господь. Средь моих подруг и других ромейских девиц есть красавицы в сто крат прекрасней, – возразила Анна и задала вопрос, который мысленно задавал себе Тахир-баба. – Почему же он выбрал меня? Не любопытство и нескромная жадность к новому погнала в тот день Анну на площадь, но только неусыпная тревога за родных, не утоленная даже крохами новостей. Потому взор ее не мог призывать мужчину подобно блудницам Аркадиевого форума, а тело надежно укрывала плотная накидка, позволявшая лишь угадывать очертания тонкой девичьей фигуры. Увы, в те дни Господь отвернулся от Константинополя: поверглись христианские святыни в прах под ногами язычников, и добродетель, которая должна была охранить Анну невидимой божьей дланью, была жестоко наказана.
Тахир ибн Ильяс: Улыбка на губах старика стала мягче; шершавая ладонь легла поверх крохотной девичьей ладошки, словно пытаясь прикосновением передать ей все то, что невозможно было сказать грубыми земными словами. - Почему? Почему зерно тянется из черной земли к солнцу, а не к холодному, хоть и не менее прекрасному блеску луны? Почему птица вьет гнездо на одном дереве, а не слетает подряд на любое, где встретятся две ветки? Почему планеты стремятся одним путем, не разлетаясь прочь, чтоб видеть все новые и новые миры, познавать все новых и новых собратьев? Ответ на этот вопрос знает один только Аллах, и только одно сердце. Я сказал тебе однажды: "спроси у него",- но я же, Тахир ибн Мансур ибн Мухаммад ибн Ахмад ибн Юсуф ибн Ильяс, исхгодивший баз малого два десятка стран, врачевавший не менее сотни государей, видевший и затмения светил, и падения империй, переживший всех братьев своих и детей своих братьев, скажу тебе: ни один человек на земле не знает, отчего слепок сходится с оригиналом, а эхо без искажений начинает передавать тихий плач соловья. Ни мудрецу, ни безумцу, ни провидцу в своих снах, ни Сулейману ибн Дауду, сочинявшему псалмы своей Суламите, ни даже Пророку, да благословит его Аллах и приветствует, ни вашему Исе, что провозгласил "Бог есть любовь"- никому не дано было постичь этой тайны. Скажи мне, девушка,- глаза старого перса едва заметно прищурились, когда он почтил Анну Варда именем, которое ей носить было вроде как уже не совсем уместно,- скажи мне ты, чья красота не дурна и не хороша: нынче ночью, когда ты смотрела в его глаза, видела ли ты ответ на свой вопрос?
Анна Варда: – Ах, – если бы могла, Анна прикрыла бы лицо византийским ли мафорием, либо мусульманским чаршафом, только бы скрыть от чересчур проницательного старца предательское смущение и румянец, что не сумели утаить нежные черты. При тихом возгласе госпожи, увы, столь красноречивом, Филомена за спиной Анны перекрестилась и покачала головою. В неосторожном слове хозяйки служанка видела для нее спасение и погибель одновременно. – Ночь минула, – с нескрываемой уже грустью промолвила Анна. – Нынче день и нынче все по-другому. Можешь сколь угодно браниться и говорить, что мне следовало забыть и оставить свою гордость там же на простынях, вместе с целомудрием, но сейчас я боюсь его возвращения, как не боялась тогда.
Тахир ибн Ильяс: Откровенность вчерашней пленницы поразила старика в самое сердце. Слети подобные речи с языка другой девицы или даже мужней жены, чей удел - стыдливо молчать о том, что происходило между ней и ее повелителем в опочивальне, он не преминул бы осечь ее резким словом. Но в голосе и глазах Анны звучало столько почти детской чистоты и печали, что едкий язык старика просто не повернулся указать той на допущенную непристойность. Пальцы старика привычным жестом скользнули по кисти девицы, прощупывая ее пульс, потом испятнанная ладонь взлетела на лоб, словно желая стереть с чела беспокойство и боль; властным движением, которое изобличает родство лекарей с сильными мира - ведь во власти и тех и других находится земной живот и земные страдания - ширазец приподнял тронутое нежным румянцем личико девушки, читая на нем повесть о едва открывшемся ей мире любовных терзаний. - Скромность жены - одежда ее мужа,- проговорил он тихо, с той же печалью, что, подобно соловью, укрывалась среди листьев-слов юной ромейки, чтобы потаенно повествовать о печалях, подступавших к ее растревоженному сердечку.- Но и жалоба жены - пятно на пурпуре его одеяния, ибо сказано Пророком: "Женщина есть то, что дано мужчине во сбережение. И для мужчин, которые не сберегут ее, в День воскрешения она обернется бесчестием и сожалением, кроме тех, кто жил с ней по праву и воздавал ей должное." Что так пугает тебя и заставляет со страхом ожидать возвращения твоего господина? Разве не слышала ты, что перед свидетелями он поклялся Аллахом, всемилостивым и милосердным, что признает тебя своей достойной супругой? Отчего же ты обвиняешь посланного тебе Аллахом господина во лжи?
Анна Варда: – Не я обвиняю, но слова его, сказанные им же, – поведала Анна с простотой, свидетельствовавшей, что если не словом, то делом ромейка приняла и признала право лекаря на тайны, поверяемые обычно священнику или наперснице. – Или ты думаешь, что мне следует помнить лишь сказанное при свидетелях и замкнуть слух к речам, говоренным наедине? Даже если они опровергают клятвы, данные ранее? Против воли в голосе Анны прозвучала слабая надежда. Так никогда человеческому сердцу, пока оно живо и бьется, не верится, что все потеряно, даже когда блуждающий в отчаянии взор находит пред собой лишь пустоту и разрушения. Видимо эта мысль пришла на ум и ромейке, поскольку она отпрянула от Тахира-бабы. Образ Заганос-паши, который перс тщился внушить Анне, столь разительно отличался от живого и разгневанного мужчины, недавно покинувшего ее покои, что она не знала, чему и кому верить. Старому наставнику, знавшего своего господина многие годы, или собственным зрению и слуху. – Нет! – воскликнула она с мукой, ярче неудержимых рыданий высветившей отчаяние и горе, терзавшие ее. – Твои речи подобны сладкой настойке, которой нянюшка поит меня, когда я больна лихорадкой. Они успокаивают ум и сердце, но хуже яда, потому что внушают ложные надежды, которым не суждено сбыться.
Филомена: На плечи Анны ласково легли ладони старой рабыни, а возле уха прозвучал ее негромкий голос: – Ну-ну, – строго произнесла Филомена, знавшая, что твердость сейчас повлияет на воспитанницу действеннее ласки. – Не от настойки отступает лихорадка, а по воле господней. Так и здесь. Не по словам смотрите, а по делам, которые подвластны божьему провидению. Вы же, госпожа, как-никак божье творение – стало быть, и в вашей воле переменить то, что вам не нраву. Ромейка украдкой посмотрела на извечного своего противника. Нет, не думала старая Филомена, что Тахир ибн Ильяс услышал для себя новое или открыл великую тайну, что женщины извечно норовят управлять мужчинами и поворотить их путь, куда угодно этим хитрым и простодушным, слабым и могущественным созданиям. Однако ж общеизвестная эта истина редко упоминается с откровенностью в беседе меж двумя полами.
Тахир ибн Ильяс: Именно та причина, что подобные разговоры нечасто случались между грубыми потомками Адами и нежными дочерьми его жены, и была причиной, по которой почтенный Тахир ибн Ильяс, чья борода поседела от времени, а ноги были разбиты на бесконечных дорогах по обе стороны Босфора и Мармарры, чьи глаза почти выела пыль от многочисленных и разнообразных фолиантов, где толкуется многовековая мудрость, понял слова старой Филомены так, как мог понять только он. - Что ж, не веришь ты своему мужу, поклявшемуся перед лицом Аллаха нерушимой клятвой; не веришь мне, старику, который вот-вот завтра сам отправится на судилище ко Всевышнему... Но твоя старая нянька не враг тебе? Ее словам ты поверишь, или же будешь твердить, как и мне: все пропало, слова твои, безумный старик - мед, смачивающий края ложки? Даже она призывает тебя судить по делам, как и будет судить Творец всемогущий. Хочешь, я расскажу тебе сказку?- предложил он внезапно с подозрительным блеском в глазах, и, не дожидаясь согласия или противодействия Анны, начал говорить, очень быстро, как будто бы боясь, что его перебьют. - Давным-давно, так давно, что ты, красавица, еще не родилась, а твоя нянька еще бегала босоногой девчонкой, на свете жил мальчик, которому судьба дала быть оторванным от груди матери и приведенным к чужому владыке. Клянусь бородой Пророка, за свои годы я повидал не одну сотню мальчиков, которых сводили со многих концов подвластных султанам земель, но это был словно вороненок в стае птенцов голубя, или птенец коршуна, которого по ошибке посадили в клетку с испуганными горлицами. Но, слушай - таким он стал не потому, что таким его сотворил Аллах, милостивый, милосердный, а потому что он сам...- бесцветные глаза перса вдруг взглянули на юную ромейку так испытующе, словно уже пришел ее черед стоять перед Всевышним творцов на его страшном суде.- Скажи, как ты думаешь, отчего может ожесточиться безгрешное детское сердце?
Анна Варда: Насупившись, Анна досадливо покосилась на служанку, словно желая сказать: «Быстро же ты переменила суждение, теперь призывая угождать врагу, от которого прежде советовала бежать без оглядки». Но тут же устыдилась своего недовольства – не из своекорыстия подавались советы, и судить их нужно с этой оговоркой, однако и принимать отныне с оглядкой. Меж тем ширазский лекарь, видимо, отчаявшись вразумить упрямую ромейку, к прежним снадобьям призвал на помощь греческую Аллегорию, заведя историю, коих у него было, сколько ярких лоскутов сокрыто в рукаве уличного фокусника. Анна встрепенулась было, заслышав об угрюмом мальчике, но слова «давным-давно» опровергали возникшие у нее подозрения и ожидания узнать чуть больше о Мехмет-паше. О том, что Тахир-баба может поделиться собственной историей, ромейка и не помышляла, поскольку возрастом тот превосходил Филомену, на юность которой пришлись описываемые события. – Оттого, что сами родные отторгли его от себя, – почти без колебаний отозвалась Анна, назвав то, что почитала для себя величайшим грехом и преступлением.
Тахир ибн Ильяс: На миг глаза старика блеснули незаслуженной обидой. Ну, с кем, скажи на милость, можно сравнить упрямую гордячку, которая в пяди от себя не может увидеть и ослиной морды, а тщится различить сокола в синеве небес! Но куда более, чем обида, его поразило согласие, которое, столь внезапно, выразила несомненная зачинщица разлада между Мехмет-пашой и его наложницей, Филомена. Пойми этих женщин после такого! Тем не менее, он продолжал с невозмутимостью, достойной истинного сына ислама и человека, вкусившего мед и яд суфистской поэзии: - Ты полагаешь так, дитя, полагаешь, что родные отринули от себя того, кто долгие ночи и дни не мог заснуть в высоких дворцовых стенах, проливая горькие слезы по оставленными за горами картинами родимого крова? Что же, как знать, и, быть может, тебе виднее, так ли легко у вас принято отрекаться от собственного потомства; наступит день, и ты сама войдешь под родительский кров. Так вот, слушай меня: не столь уж и важно, почему мальчик этот стал подобен иссохшему до срока деревцу в пустынной долине, скажу лишь, что деревце это, не имея ни листьев, ни цветов, упрямо тянулось ввысь, корнями уходя глубже и дальше под землю, в глубокую тьму, стремясь уловить для себя хотя бы единственную каплю живительной влаги. Жестокое солнце палило его, дикие звери и люди оставляли на нем тяжкие раны. И вот однажды этот мальчик, который к тому времени успел стать мужчиной, увидел перед собой девушку, похожую на цветок розы*, блестящей от обсыпавшей его утренней росы. Скажи, милая девушка, много ли греха в том, что это иссохшее сердце потянулось к влаге в глубине ее глаз, к ласке, что сулила ее нежная кожа? * имя Варда - в тюркском произношении Уард(а) - означает "роза"
Анна Варда: На сей раз сомнений не оставалось, к чему клонил Тахир-баба, и щеки Анны сравнялись по цвету с той самой утренней розой. Филомена же до поры молчаливо слушала басню, хотя быстро смекнула, о чем она и каково будет нравоучение. – Но что сулит розе эта встреча? – с женской лукавостью ответила Анна вопросом на вопрос. – Сорванный с ветки цветок живет недолго и недолго услаждает своим ароматом и свежестью, обреченный на медленную смерть. Нежные лепестки вскоре осыпятся со стебля и превратятся в труху, и роза будет отброшена в дорожную пыль, забытая. Осмелев, Анна прямо спросила о том, что ее тревожило: о цветах и незнакомых путниках толковать девице было куда проще, чем о себе. Так, влюбленным, не смеющим перемолвиться словом без присутствия строгих родичей, на помощь приходили обманчиво безмолвные цветы, каждый из которых нес в себе свое значение и символ; и, как любой язык, сплетаясь и сочетаясь, цветы могли поведать многое знающему и прозревающему сердцу.
Тахир ибн Ильяс: Будь к тому повод и время, ширазец мог бы гордиться своей уловкой: ведь прекрасная избранница Великого визиря, пожалуй, впервые отважилась отворить в сердце своем те врата, через которые тревоги обычно не доходят до сердца. И пусть сейчас слова эти касались не слуха Мехмет-паши - разве не для того ходят по свету сладкоголосые шииры и мудрецы в синих, заплатанных халатах, чтобы нести словам любви от разбуженного сердца к сердцу? - Скажи мне, дитя, тебе доводилось ли когда-нибудь бывать в розовом саду? Хотя - откуда тебе? Разве у вас, в холодных северных землях могут цвести и благоухать лучшие в мире розы? Я, я тебе скажу, ибо нет столь почитаемого цветка в дивных садах Шираза. Бак-е Эрам, райские сады, так называют их сведущие люди. Ах, девочка, если бы ты видела их, если бы тебе довелось хоть на мгновение вдохнуть аромат и благоухание, которое источают сотни и сотни розовых лепестков, что распускаются поутру над чистыми водами бассейна, синими, как июльское небо, и словно напитанными этим благоуханием и ароматом. Если бы хоть один раз ты могла увидеть, как тысячи алых бутонов, нагреваясь на солнце, возносят молитву к Аллаху, словно стремясь вознестись к его престолу - души невинных, которых Творец посылает на эту землю, но, жалея, не дает им познать тяжкой юдоли, предназначенной для человека. Кажется, что каждая из них шепчет стих Хафиза - пока еще немногие понимают и признают силу его стиха, но пройдет время, и над его гробом воздвигнут великий мавзолей! Так он сказал, тот, кому дано было слышать слово Божье: В темнице был я тьмой объят, весь мир был мрачен мне, Но тьма преобразилась в сад, что розами багрян. И стало все вокруг светлей от лика твоего, А я страдал во тьме кудрей, безумьем обуян! Нет у меня иных даров, кроме моей души, - Я жизнь отдать тебе готов, - душа горит от ран. - Знаешь ли ты, что имя твое означает "роза" на самом сладостном, самом благозвучнейшем в мире языке - том, на котором Аллах велел Мохаммеду начертать Святое писание? Но - ах, ведомо ли тебе, сколько раз прививают и пересаживают дикую, усеянную детскими шипами, алую розу, прежде чем она распускается в сердце ширазских садов. Так и любой розе,- с горькой улыбкой продолжил почтенный старец,- необходимо покинуть родимый куст и быть пересаженной, чтоб распуститься в возлюбленный Богом цветок? - Но слушай же, что случилось с тем мальчиком,- словно вдруг вспомнив, к чему начал свою бесконечную сказку о розах, старик стукнул себя по лбу кончиками желтых пальцев.- Стоило ему приблизиться к своей возлюбленной и открыть свое сердце, как, словно жестокая дикая роза, она выпустила свои шипы, и они пронзили его сердце насквозь? Знаешь ли ты притчу о соловье, что погиб, отдав свою кровь белой розе?- начал Тахир-баба, тут же увлеченный новым воспоминанием, и унесенный в бездну научных познаний, которыми была в изобилии наполнена его голова.- Соловей же, как говорят ученые люди, в противоположность павлину, представляет сердце, неприметное снаружи, но переполненное внутри. Ах, дитя, дитя,- невероятных размеров чалма лекаря, кажется, внезапно сделалась очень тяжелой, согнув его шею, словно оглоблю.- если б ты знала, как могут ранить шипы, вырастающие на нежных розах. Иной, попав на живую плоть, может убить то, что едва родилось, пригвоздить живую душу хуже терний в венце того, кого вы зовете Спасителем. Можно сказать мужчине: "я не люблю тебя" - и он снесет это, если он настоящий мужчина,- но принимать его ласки и дать ему надежду, чтобы потом покинуть в час величайшей опасности, словно в насмешку - такое, воистину, придет в ум только жестокой и дикой душе. * Имя "Варда" (в арабском произношении "уард"), действительно, означает "роза".
Анна Варда: Итак, петляя и прихотливо свивая нить своей сказки, Тахир-баба, будто извилистая восточная улочка, вывел к тому же межевому камню, от которого начал свой путь. Но поскольку Анна только что пообещала старцу смиренно вынести любые его упреки, то на сей раз горячие оправдания не сорвались с девичьих уст. Вместо того ромейка решила воспользоваться тем же способом, к которому прибегнул хитроумный перс. – Ты думаешь, роза не могла испугаться незнакомца, ведь прежде никто не смел приближаться к ней, в заповедный уголок сада, и ничья рука не тревожила чистоту ее лепестков? – спросила она тихо. – Но все было напрасно, и шипы не смогли защитить цветок. И теперь, скажи, не суждено ли ему увянуть?
полная версия страницы