Форум » Город » "Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех » Ответить
"Не плачь, дитя! не плачь напрасно!" - 31 мая, дом Бальдуччи, после четырех
Тахир ибн Ильяс: Место: дом Луиджи Бальдуччи, второй этаж, покои киры Анны Время: после четырех часом дня
Тахир ибн Ильяс: На самом деле старый ширазец не имел в виду ровно ничего непристойного: у него не возникало ни малейших сомнений в том, каким образом жена достичь от мужа потворству своим мечтам, будь они так же безумны, как то, что послужило причиной изгнания Адама из Райского сада. Предметом его беспокойства была причина куда более прозаическая - а именно отсутствие Заганос-паши, на чью подушку могла бы склониться хорошенькая головка юной гречанки, чтобы нашептывать ему свои желания нежным голоском, от которого кровь янычар-аги, доселе внимавшего лишь пению стрел да звону сабель, станет закипать кровь. Даже если бы старческая память удержала сделанное в самом начале беседы признание Анны о том, что Мехмет-паша, канувшее, словно золотая монетка на дно пруда, в котором от времени расцвели разноцветные водоросли слов и замелькали рыбки признаний, он подверг бы сомнению возможность возвращения своего любимца. Однажды оттолкнув протянутую руку, пронзив сердце безжалостного ага-паши своими шипами, дочь Варда чрезмерно полагалась на свои чары и недооценивала гордость того, чью голову отныне увенчивал тюрбан Великого визиря. - Сколько раз, по-твоему, мужчина должен приближаться к женщине, если на все его ласки, на все его нежные признания она отвечает лишь: "нет, нет и нет"? Кем можно назвать мужа, что, словно мальчик, утративший материнскую юбку в базарной толпе, с плачем бежит за равнодушной красавицей, метя краем кафтана порог до ее дома? Поэты придумали много красивых слов, и множество стонов возносились от струн их саза... но, скажи правду, много ли радости сердцу от монотонного нытья, с ночи до утра раздающегося под окнами. Как бы жестоко не казалось это нежному сердцу девицы, но удел мужчины увидеть и взять, а не вздыхать и клянчить, как будто нищий у двери мечети в праздничный день. Ты правда хочешь, чтоб ловчий сокол превратился в индейского петуха, который может только трясти гребнем, да шаркать лапкой, ковыряя червяков? Кормить такого с рук просто, похвастаться перед подругой - приятно... вот только толку с него чуть, разве что повыщипать перья, да воткнуть в тюрбан, как делают южные варвары. Неужто серой наседкой быть приятнее, чем вырастить в собственном гнезде потомство от вольной птицы?
Анна Варда: Анна прикусила губу. Тахир-баба вновь норовил опровергнуть те наставления, что получала Анна с младых лет, не отрицая и разрушая, а всего лишь ловко поворачивая и предлагая взглянуть на них по-другому, подобно тому, как меняется узор, стоит лишь иначе проложить шелковые нити. Не так надобно жить, как хочется, а как Бог велит. И желать надлежит лишь богоугодное, а если сомневаешься в господней воле, отец и матушка разъяснят. Вот что знала и ведала ромейка о жизни и о будущем замужестве. Однако нет-нет, да закрадывались тайком мягкой ночной порою крамольные мысли о прекрасном возлюбленном, от которого замрет душа и забьется сердце, и представляла его себе гордая дочь императорского советника не робким поэтом, трепещущим от мановения ее руки. И вот – дождалась она волнения в душе и крови, но радость оказалась на одно лицо с бедой. – Твой господин вовсе не таков, – невольно улыбнулась Анна на забавные сетования старика, – и ты это знаешь. Сейчас ты сам подвергаешь сомнению его слово, за что недавно бранил меня. Но ты прав, – вздохнула она и зябко передернула плечами, – не так важно, когда Мехмет-паша вернется ко мне, а каким он возвратится… – ромейка вздрогнула, припомнив, каким ушел Мехмет-паша. – Ты столько всего сказал мне нынче, так добавь к своим речам совет.
Тахир ибн Ильяс: Слезящиеся глаза старика улыбнулись этому невысказанному признанию - но тут же с тревогой взглянули на Филомену, словно ширазец опасался, что та сможет, по губам или даже по выражению лица, прочесть те нехитрые истины, что он собирался поведать ее драгоценной воспитаннице, и которые, по справедливости, та должна была открыть кире Анне сама. Наконец, видимо, решившись, он сделал уже известное движение, будто подгребал что-то пальцами,- и сам подался вперед, нагибаясь к зардевшемуся ушку вчерашней невинной девицы. Из глаз его, казалось, рассыпались непристойные и задорные искры. Придвинувшись к ромейке так близко, что его крючковатый нос уткнулся в самые ее волосы и дернув плечом в сторону Филомены, словно предупреждая ее не вмешиваться, он прошептал тихо, как если бы слова могли сдуть остатки пыльцы со грозящего переломиться бабочкиного крыла: - Ночная... кукушка... перекукует.
Филомена: Пользуясь тем, что все внимание ее госпожи было захвачено велеречивым персом – и, надобно заметить, весьма этим задетая, – Филомена метнула на на Тахиру-бабу взор, от которого также рассыпались искры, но не светлые, задорные, а темные, грозовые. Именно в том, что ширазец взялся за то, что могла бы посоветовать она сама – и посоветовала, склони к ней слух кира Анна, а не к этому персидскому петуху! – видела рабыня для себя горчайшую обиду, подвергшись приступу одного из жгучих видов ревности, ревности материнской. Однако вступать в перебранку на глазах у госпожи Филомена себе не позволила, с истинной преданностью поставив превыше покой Анны и проглотив все язвительные словечки, что вертелись на бойком языке. Впрочем, все упреки служанка рачительно приберегла на будущее, еще не признавая, но и не отрицая, что во взаимных перепалках с вредным стариком она находит толику удовольствия. Как в щепотке соли.
Анна Варда: Меж тем хозяйка Филомены была бы смущена во много раз больше, услышь она сей совет, исполненный житейской и циничной мудрости, не из уст лекаря-мусульманина, а собственной нянюшки. Поначалу Анна даже не совсем поняла смысл слов Тахира ибн Ильяса, и лишь лукавая его усмешка и течение предыдущей беседы позволили уму восполнить недостаток опыта. От ушка, выслушавшего требуемый совет, жаркий румянец стремительно разлился по лицу ромейки, как будто слух привнес в кровь действие неведомого яда. Анна приложила ладонь к пылающей щеке и стыдливо взметнула ресницы на старца. На первый взгляд, совет Тахира-бабы годился только его племяннице или любой другой мусульманской девице. Для христианки, для которой слово и дело Божие было не пустым звоном и переливом колоколов заутрени, он был невместен. Однако ж дочери Евы и по ту, и по эту сторону Босфора сделаны из единого материала... Будь Анна невестой Христовой, она нашла бы в себе силы противостоять прельстительному искусу, но не для того она была рождена и воспитывалась кирой Марией. Несмотря на всю предосудительность, в совете старца проскальзывали отголоски шутливых иносказаний матушки Анны. – Так велика власть плоти над мужчинами? Что ввергает их в безумие и заставляет их переменить суждение, а то и изменить слову? – тихо, почти шепотом проговорила ромейка. Почему-то Анне казалось, что нескромная ее смелость отчасти искупается тихим голосом.
Тахир ибн Ильяс: Окажись на месте киры Анны иная девица, которую Заганос-паша, Первый визирь, предназначил возвести на свое ложе и тем утолить вечно терзающую мужчину тоску по сладкому идеалу, вкусить в земном своем существовании ласк, что принимают праведники в наполненном негой Райском саду, Тахир-баба не преминул бы поведать ромейке, что не над одними мужами, но и над женами властно желание, и что для дочерей земли преступления и проступки, совершенные из-за него, кажутся ничуть не менее более простительными, чем для сынов Адама. Однако злоключения ромейки, с каждым шагом, как птичка в силках, запутывавшейся в своей гордости, страхе, гневе и ненависти к победителю, побуждали его проявить скромность. Впрочем, не настолько, чтоб обойти молчанием заданный вопрос. - Ты разве не читала вашу святую книгу, девушка, и не слышала о мужчинах, поплатившихся самой жизнью из-за любви?- спросил он, снова усаживаясь напротив Анны и складывая на животе свои покрытые пятнами руки, словно кади, слушающий жалобу на суде.- Разве ради Сарры не пошел Ибрагим на преступление, изгнав свою вторую жену с малолетним младенцем? И разве Дауд не пошел на убийство верного своего слуги, желая обладать его прекрасной супругой, плененный ее красотой и прелестью? Разве сын его, его первенец, не понес на себе проклятие за отцовские грехи, полюбив женщину с такой силой, что пожал за то преступление и смерть? Или Сулейман, оставивший миру великие песни о томлении своем по Суламите, не впал в идолопоклонство и преступление против своего Бога, бога Израилева? И разве военачальник, приведший на земли Изреиля мощные армии, не был убит из-за любви? Глаза старого лекаря на мгновение блеснули в глаза ромейки столь пристально, словно бы он пытался угадать, посещали ли ее замыслы, подобные тому, что привели к кровавой кончине Олоферна.
Анна Варда: Анна вздрогнула. Словно насланный проклятием, образ Юдифи преследовал ее. Коварная и бесстрашная иудейка будто усмехалась из-за плеча ибн Ильяса, смеясь над робостью и слабостью ромейской пленницы, ее нежеланием взять на себя меньший грех, чтобы остановить грех больший. Однако Анна не считала себя вправе судить, какой из грехов и какое из зол на судном дне будет признано больше и тяжелее, а потому поступала согласно голосу сердца и совести. К тому же Анна Варда недаром слыла девицей разумной: при самых диких фантазиях и чаяниях кира Фомы она не могла представить, что какая-либо рука, кроме Божьей, сумела бы вернуть павший город грекам, и смерть единого человека, пусть даже первого военачальника, пусть даже и самого султана, смогла бы поворотить время вспять и воскресить мертвых. – Твой господин говорил со мной о том же, и теперь я вижу, из какого источника он почерпнул свое красноречие и хитроумие, – ромейка бесстрашно встретила взляд Тахира-бабы, быть может, оттого, что уже вторично сталкивалась с подобным подозрением.
Тахир ибн Ильяс: Слова Анны, сказанные по побуждениям, ведомым ей лишь одной, и навеянным дуновением, налетевшим из необозримых, тайных глубин ее души, конечно же, не могли быть верно истолкованы хитрым стариком. Конечно же, Тахир ибн Ильяс много пожил, и много повидал свет, но Аллах в милости своей не послал ему последней горести в жизни, последнего разочарования мудрецов: предугадать наперед, что скажут или сделают другие люди. К тому же, увлеченный собственной мыслью, которая с такой полнотой разворачивалась перед ним впервые и потому была подобна непаханой ниве или (и да простит нас Господь всемилостивый) едва тронотому страстью лону юной супруги Мехмет-паши, он не успел уловить перемен в настроении Анны, и неверно истолковал смелость, с какой ромейка обратила на него похожий на мечущий исмарагдовые молнии взор. - А почему бы ему не говорить о том, если за объятия твои он готов был поплатиться милостью султана, а за твои поцелуи, быть может, расплатиться и самоей жизнью? Или, ты думаешь, шрамы на его теле причинены кинжалами сказочных животных, а не людскими саблями и копьями? Или ты полагаешь, он стал бы трусливо укрываться, если бы перед султаном предстал кто-то, в глаза обвинившей его в том, что страсть превозмогла в нем и доводы разума, и даже запреты, наложенные повелителем? Аллах свидетель, если бы ты попала в руки башибузуков, то целовала бы ноги своему избавителю только за то, что он один стал бы господином твоей невинности, а не целый отряд гнусных оборванцев! Вот уж кому было бы все равно, что ты росла во дворце отца и вкушала трапезу с серебра и золота! Хитроумие... Да если бы Мехмет-паша обладал хотя б вполовину хитроумием Махмуда Ангела, он бы нарочно дал тебе сперва вкусить всех унижений, через которые может пройти пленница, и только потом явился бы тебе в блеске милости и щедрот, чтобы пожать победные лавры! Раззадоренный и разгневанный собственными речами куда пуще, чем речами гречанки, Тахир-баба с подлинно персидской энергичностью всплеснул руками, сетуя на упорство и недогадливость девицы,- а затем, словно нахохлившийся плешивый воробей, уселся на край кровати, обхватив самого себя и глубоко спрятав ладони в недра обширного халата.
Анна Варда: Зеленые очи ромейки широко распахнулись, будто заново узрев все поступки Заганос-паши, добрые ли, жестокие, по отношению к ней. Анна ранее не думала, что султанский визир, военачальник армии победителей, главным трофеем которой в захваченном городе стала полная безнаказанность вершить любое действо, может поплатиться за похищение и совращение дочери советника базилевса. В первую очередь потому, что ей недостало бы бесстыдства открыто признать и вынести на людской суд свой позор. Другая же причина – Анна не могла лукавить перед собой – была той же, что побудила ее отказаться принять кинжал из рук ахейского князя. Она опустила голову: из того же стыда она умолчала о том, что Мехмет-паша почти отдал ее на расправу башибузукам, и она была вынуждена молить о защите, не словом, но делом. Остановил бы он ее, если бы ей достало безрассудства и упрямства переступить порог? Анна не знала и не желала, боялась узнать.
Филомена: – Так кто ж из мужчин по доброй воле сменяет цельный плод на надкушенный, согласится подъедать объедки с чужого стола? – скептически возразила Филомена и предостерегающе нахмурилась, прежде чем ее воспитанница начала воображать всяческие ужасы. Слава Богу, турку не вздумалось порадовать солдат остатками своего ужина. Не то что бы рабыня хотела поблагодарить Заганос-пашу за то, что он не отяготил себя еще большим злодейством, однако то обстоятельство, что существовал предел его бесчинству хотя бы в его алчности, значительно умеряло опасения верной служанки.
Тахир ибн Ильяс: Столь дружное молчание противника, в особенности Филомены, голос которой представлялся ширазцу чем-то вроде разрушительных залпов пушки Урбана (последний вопрос он благорозумно предпочел счесть за риторическое восклицание) показало, сколь велико было смятение в стане противника. И, хотя среди людей, коих он именовал учениками, значились более философы и поэты, нежели славнейшие герои, посвятившие себя завоеванию очередного клочка унавоженной соседской земли, он принял решение, достойное истинного стратега. Если бы в этот момент его воля обрела какое-то физическое воплощение, то с мест сорвались бы, крича и призывая на себя благословенье Аллаха, быстроногие крепкие воины в красных кафтанах, размахивающие оружием и видящие перед собой только сладостные объятия гурий. Однако, в распоряжении Тахир-бабы были лишь сонмы слов и их главнокомандующий - собственный язык; выдержав паузу, за время которой сокрушение Анны по содеянному и ее желание поправить то, что она натворила должны были достичь пика, он торжественно произнес: - Раз ты согласна со мною, красавица, давай, собирайся и пойдем. Грешно гневить Аллаха и заставлять ждать своего господина на супружеском ложе.
Анна Варда: Если Тахир иб Ильяс полагал, что всем своим предыдущими речами он предуготовлял почву для финального слова, то для ромеек его заявление стао полнейшей неожиданностью, и на Тахира-бабу обратились две пары женских глаз, в равной степени изумленных. Первой от замешательства опомнилась Филомена. – Посмотрите-ка на него, – громогласно воскликнула рабыня, отбросив притворную свою кротость, которая жала ей, как чересчур узкое платье, и уперев руки в бока, будто пузатая греческая амфора. – Посмотрите и подивитесь, как бесстыдник предлагает знатной девице стоять с узлом тряпок незваной под дверью мужчины, как какая-нибудь побродяжка. И куда ты госпожу поведешь, скажи на милость? Муж, уж коли ты самовольно распоряжаешься венчальными узами, приводит жену в свой дом, а не на постоялый двор или казарму, где бедняжка и знать не будет, законная она жена или плененная заложница. – Нянюшка, – попыталась урезонить Анна не на шутку разошедшуюся служанку, прежде чем она вновь разругается с Тахиром. В речах Филомены было много справедливого, но старец скорее съест собственную чалму, чем уступит рабыне. – Мехмет-паша распорядился ожидать его здесь, – смущенно пояснила она уже для Тахира-бабы, – именно по этой причине. Он хочет перевезти меня в другой дом... Ромейка умолкла: предложенное искушение вновь проявить свой норов и поступить, как она сочтет нужным и при том не нарушить данного слова, было велико. Покорно склоняясь перед силой победителя, Анна щадила свою добродетель, говоря, что перебороть роковой жребий было свыше ее сил. Поступая по-своему, пусть даже движение ее выведет навстречу врагу, она пощадит свою гордость, показывая, что дочь царского рода сама принимает и повелевает своей судьбой. И то, и другое – самообман, но обман для Анны столь же необходимый, как покров поверх ее волос.
Тахир ибн Ильяс: Слова противницы не то чтобы значили для ширазца больше, чем исподволь выраженное согласие Анны, но сдаться ей, стушеваться перед бойким, даже слишком пожалуй бойким для благонравной женщины языком было ну никак, совсем никак невозможно. Пожалуй, впервые в жизни Тахир-баба встретил равную по силам противницу, и вот теперь лихорадочно искал оправданий в своем желании немедленно поставить женщину на место - и, что самое удивительное, нашел! Каждое слово старой ведьмы было обращено против Мехмет-паши, и могло научить его избранницу всему дурному, что скрыто в женской природе! Ну, берегись, старая ведьма, увидишь, как взгреют тебя розгами по немытым желтым пяткам! - Тебя послушать, так род человеческий прекратился бы. Разве только тот может брать жену, кто имеет дворец, и разве лишь от богатства обзаводятся семейством? Будь так, как ты говоришь, бедняки бы и не родились, а у богачей всегда был бы полон дом детей - но нет же. Иной раз поглядишь: а высокородный имам жалуется на судьбину, а у бедняка, чьи локти просвечивают на все четыре ветра, полны хижина детей. Что же до казармы, то будь благонадежна: такой казарме, что полагается Великому визирю, ваши басилевсы и доджии позавидуют. Почтенный Халиль-паша, да продлит Аллах его дни (если они, конечно, еще не пресеклись) пристроил, благодаренье Пророку, четырех дочерей, за каждой дав город и с десяток тимаров - а младшую внучку выдал на покойного султана, так что она, вроде как, нашему тепершнему султану стала мачехой. От одного только вашего басилевса, как говорят, он получил столько даров, что на те деньги можно снарядить шестидесятивесельную катыргу! Казалось, ширазец вот-вот лопнет от возмущения. Еще бы! Усомниться в том, что новый глава Дивана, ага янычар, правая рука султана как в военном, так теперь и в мирном деле сможет найти дом, где преклонит голову одна-единственная девица? Да разрази гром, если он не найдет себе дворец, в котором можно будет разместит гарем не менее, чем у Сулеймана ибн Дауда: триста жен, семьсот наложниц и дев без числа! Правда, о судьбе младшей, любимой внучку свергнутого Халиль-паши старик счел за благо пока умолчать. Мать султанского сына, она в один день потеряла и мужа и сына, которого по приказу нынешнего победителя утопили в дворцовой ванне; саму же ее, убитую горем, без лишних церемоний выдали замуж за престарелого друга ее отца и отправили в анатолийские степи. Но об этом, конечно, Анне знать пока не полагалось. Запахнувшись в халат с видом хафиза**, которого только что оскорбил портовый носильщик, ширазец уселся на постели, сурово глядя на пожилую ромейку. Его морщинистый рот капризно поджался, но это отнюдь не убавило твердости и ехидства в голосе лекаря, когда тот произнес: - Жена следует за своим мужем, старая, разве не слышала про такое? И что Аллах соединил, человек да не разлучит. * катырга - разновидность турецкой галеры. Подозреваю, что имнно отсюда пошло слово "каторга", т.е. ссылка на галеры. ** хафиз - вовсе не имя, а наименование человека, который знает наизусть большое количество сур аль-Корана.
Филомена: – Слыхала, слыхала! – сладко пропела Филомена, мотая на ус самодовольное исчисление персом величины благосостояния его господина. Не то что бы земные богатства имели значение в их обстоятельствах – высокородная госпожа ее, чай, не куль с мукой, чтобы продаваться по сходной цене, однако ж и не медный грош, чтобы радовать любого босяка, кому достанет бесстыдства поднять глаза на девицу царского рода. – Вот и ответь, в какой дом приведет ее тот, кто здесь без году неделя, и чей дом далеко на чужбине? – победоносно заключила служанка и осеклась. По всему выходило, что она согласилась, что место ее Анны подле турка, и заминка лишь за малым – в нерасторопности нехристя, не успевшего обзавестись к сроку достойным жилищем.
Тахир ибн Ильяс: - С милым рай и в шалаше!- победоносно объявил ширазец, довольный, что победил, наконец, в споре свою грозную противницу, вынудив ее признать неразрывность судеб своего воспитанника и ромейской девицы... по крайней мере до той поры, покуда сам Великий визирь того пожелает. Торжество это было столь велико, что старый лекарь и не подумал пощадить чувства женщин, судьба которых была печальна вдвойне, ибо несла в себе печать пленниц, вынужденных покориться власти сильного, и тех, чей дом если не сегодня, то завтра будет занят чужеземцем. Впрочем, от похвальбы тем, что завтра на месте дворца басилевса будет красоваться чертог ага-паши, он все равно удержался, хотя и по иной причине, чем забота об их чувствах. Перед глазами перса прошла судьба не одной и не двух крепостей, покоренных победоносной османской армией и расцветших под новым владычеством - но сейчас поверить в то, что завоеванный и почерневший город, выше колена заваленный трупами, когда-нибудь будет вновь заселен и пригоден для жизни, было едва ли возможно. Зрелище этого падения было столь же внезапно, сколь поучительно, и старик проговорил с прежней степенной важностью, уже полной снисходительностью к малоумной ромейке, осмелившейся выступать против установленного порядка Вселенной: - Все мы во власти Аллаха, милостивого и милосердного; он один дарует нам и хлеб и всякую пищу, что вкушается правоверными и гяурами, и всякое достояние, и всякие земной кров. Пророк сказал: Мне показали огонь ада и большинство его обитателей были женщины, которые были неблагодарны. Когда его спросили: Они были не благодарны к Аллаху? Он ответил: "Они были неблагодарны к своим мужьям".* Последние слова ширазец выразительно посмотрел на Анну, словно ожидая, что этот аргумент будет последним в затянувшемся споре. *Сахих Бухари, книга 2, хадис 29
Анна Варда: Анна покраснела и отрицательно мотнула головой, чувствуя, как хитрый старик завлекает ее на опасную почву. Едва ли в мусульманский рай будет открыт вход девице, исповедующей иную веру, подумала Анна и испугалась. От таких рассуждений прямо проистекала крамольная мысль, что последователи Аллаха способны войти в Небесное царство без обращения истинную, христову веру, а ведь всем известно, что иноверцам, даже самым беспорочным и добродетельным, все равно уготована адская бездна, смягчаемая лишь малой степенью от мучений, положенных закоренелым грешникам. Врата же святого Петра распахнутся лишь покаявшимся и уверовавшим. – Неблагодарность – грех тягчайший и по-божескому, и по-людскому закону, – наконец, после длительнго молчания ответила ромейка, сделав прежде знак Филомене молчать и не вмешиваться. Разум Анны пребывал в смятении и изнеможении под градом сыплющихся, как из рога изобилия, доводов старого Тахира и тихого шепота собственных подспудных желаний. Вера ее была крепка и незыблема, и если бы Тахир потребовал от нее отступничества, она бы знала, как ответить и на что решиться, как бы ни было ей горько. Но никто не требовал от нее подобной жертвы – туркам, в отличие от лукавого, не нужна была душа несчастной ромейки. – Если таков твой совет, – продолжала Анна, – я последую ему. Вновь, – взор ее налился темнотою при воспоминании, каков был предыдущий совет Тахира ибн Ильяса, к которому она прислушалась. – Но берегись, если он приведет меня к еще худшей беде, ибо в судный день мы одним из первых ответим перед всевышним за прегрешения, свершенные по отношению к доверившимся нам.
Тахир ибн Ильяс: Изменил. Спасибо за замечания. Старый лекарь уже открыл рот, чтобы поклясться в своих добрых намерениях памятью отца, матери, их отца и матери, их отцов и их дедов - и дошел бы, пожалуй, до самого Пророка Мохаммеда (хотя тот и был по происхождению арабом, появившимся на свет в правление шаха Ануширвана)... но в этот момент стук в дверь, нетерпеливый и беспокойный, если нетерпение и беспокойство способен передать звук, издаваемый деревом, отвлек спорщика и правдоборца от его кощунственного начинания. Видимо, дело, по которому неизвестный посетитель обеспокоил дочь императорского советника и почетную гостью в доме Луиджи Бальдуччи, была достаточно важной, потому что, не дожидаясь, пока кира Анна или ее служанка соблаговолит ответить, нежданный гость просунул голову в приоткрытую его рукой дверь. С чисто италийским проворством он немедленно принялся изливать свою радость на изумленных и раздосадованных собеседников: - Ах, мадонна Анна, мадонна Анна! У нас такая радость, хвала Господу Вседержителю и Всеблагой и Всемилостивой Деве Марии! Господи, приведи мне только добраться до дома, и я поставлю в Сан-Лоренцо* самую большую свечку! Две! Нет, целю, дюжину поставлю, если удастся выбраться живым из лап этих нехристей,- и, словно забыв о присутствии в комнате почтенного старца самых что ни на есть османских кровей, темпераментный сын италийских земель принялся осыпать новых хозяев города проклятиями, не выходя, впрочем, за границы пристойности. Хотя также весьма вероятно, что он просто не мог предположить, что сидящий подле ромейки плешивый дед что-нибудь понимает на благородном наречии. Со свойственной средиземноморским уроженцам живостью, он призывал на головы нехристей все новые кары, и, кажется, не собирался останавливаться на достигнутом до самого Судного дня. * Сан-Лоренцо - собор 5-го или 6-го века, резиденция архиепископа. Пришел у упадок, затем восстановлен во время Крестовых походов; содержал прах Святого Иоанна Крестителя (Сан Джованни Баттиста), святого заступника Генуи.
Анна Варда: Простецкая многоречивость служки – хоть та и шла вразрез с уважительностью к высокому положению ромейской гостьи – пришлась весьма кстати и позволила растерявшейся Анне немного собраться с мыслями. На миг – на тот краткий миг, что промелькнул от стука до бесцеремонного вторжения – ей подумалось, что вернулся Заганос-паша, и заметно покраснела. Затем это предположение развеялось: не могло возвращение того, кого с горячей охотою поносил италиец, быть причиной его ликования. Анна сумела удержать при себе восклицания и вопросы и оттого полагала, что превосходно владеет собой, но на чистом и открытом лице ее с совершенной ясностью отражалось всякое душевное движение и волнение. Следующей мыслью, не обжегшей ее сердце, а наполнившей его блаженным теплом, стала невозможная догадка, что слуга прибежал с вестью о возвращении кира Михаила, и глаза Анны с признательностью обратились на мальчика, проявившего такое участие к чужим по крови и вере людям, а губы трепетно приоткрылись в безмолвном вопросе, не смея пока вслух назвать имя отца. Гораздо меньшую снисходительность к вестнику, чем госпожа, проявила служанка. Для Филомены, и по возрасту, и по положению куда более склонной к строгости, ничто не могло послужить оправданием эдакому поведению, даже изгнание нехристей обратно, за пределы городских врат под предводительством чудесно спасшегося басилевса. – Мать твоя должна ставить свечку, чтобы ее сын хоть малость ума набрался! – призвала она непутевого к порядку. Казалось, что Филомена вот-вот выставит мальчишку за дверь и заставит его начать сызнова, как полагается. – Не суесловь, говори все, как есть, а то еще немного и, гляди, лопнешь!
Тахир ибн Ильяс: Вестник чуть не подпрыгнул на месте, досадуя на непонятливость старухи, которой, не иначе, как недостаток ума, вылезший с последними волосами (то-то она убирала голову под платок!) не позволил понять, какая в их дом пришла великая радость. - Хозяин вернулся, говорю!- выпалил он, протискиваясь в светлицу почти по пояс и почти повисая на руках, вцепившихся в дверной косяк.- Мессер Луиджи, сохрани его господь! Он убежал, спасся от этих нехристианских выродков...- говоривший, а точнее, почти вопящий от торжества отрок на мгновенье осекся, почти с испугом метнув взгляд на странного гостя ромейских жиличек. Кто его знает, этого старика, вот какое платье на нем чудное, да к тому же мессер Андреа привел его в дом со всем уважением... Может, он колдун или читает по губам? Старый ширазец, возможно, и рад был бы прибавить умения зорастрийских жрецов*, однако, как это часто бывает, перс по рождению был особенно суров к древней вере, увидевший свет среди скал и долин Большого Ирана**. Правоверные шииты относились к вере своих прадедов с ничуть не меньшей суровостью, чем католики преследовали кельтских богов или же Третий Рим насаждал христову веру в далеком Киеве; жестокость этих гонений была столь велика, что Евангелие, написанное для одного из них, и по сию пору обрекает на смерть любого, кто осмелится к нему прикоснуться***. Одним словом, если лекарь Мехмет-паши не обладал никакими волшебными способностями, и понял поношения, щедро изливавшиеся с уст юноши, лишь благодаря широким познаниям в языках мира. Однако, на сей раз произошло нечто действительно волшебное: он не разразился немедленно цветистой бранью в адрес неучтивца, а сохранил молчание, предоставив переговоры Филомене. Причина этому, впрочем, была очень проста: вспыхнувшее лицо Анны Варда, ясно выдавшее то, что девица еще с наивностью отрицала, и чего ее верная рабыня не желала признавать. Тихо, чтобы его могла услышать одна только Анна, он произнес, легко касаясь рукой ее нежной ладони: - Он придет, девочка. Придет. Маг, (мобед), действительно, исторически никто иной как жрец в зорастризме. **Большой Иран - исторический регион, который находился либо находится под значительным влиянием иранской культуры. Охватывает территорию современного Ирана, республик Закавказья, Центральной Азии, Афганистана, Пакистана, но не соотносится с каким-либо государством. *** Так называемое Путятино Евангелие, того самого Путяты, что "крестил Киев мечом".
Анна Варда: Разочарование было жестоким. Рада была Анна за кира Луиджи и его домочадцев, но эта радость предназначалась лишь им, не затрагивая и не согревая ее самоё. Какое бы уважение и привязанность ни испытывала гречанка к приютившему ее генуэзскому негоцианту, любовь и тревога за родного отца были куда сильнее и горше, изрядно подпитанные стыдом, что не о кире Михаиле была первая мысль любящей дочери. Слова Тахира, относящиеся до его своенравного воспитанника, Анна приняла за утешение насчет участи императорского советника и подняла на старика теплый и благодарный взгляд. – Это воистину благая весть, Филомена, – произнесла она тем выразительнее, чем меньше эта новость затронула ее. – Мы должны... – маленькая заминка, подчеркнувшая неловкость Анны, – спуститься и поприветствовать кира Луиджи в его счастливом избавлении. Филомена покачала головой, видя такое потворство распущенности и дерзости низших. Возвращение генуэзского купца, конечно, великое дело, однако и порядок нужно блюсти. Многое, слишком многое стало в Константинополе с ног на голову, и старая служанка с решимостью цеплялась за то, что еще могло быть сохранено. – Ступай, ступай, не мельтеши больше, – проговорила она. – Сказано тебе, будет хозяйка позже.
полная версия страницы