Форум » Город » "Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno" - 31 мая, Галата, около четырех » Ответить

"Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno" - 31 мая, Галата, около четырех

Франческо ди Пацци: Место: близ дома графини ди Барди [more] * "Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno - (лат) Я буду царствовать, я царствую, я царствовал, есмь без царства надпись на средневековом изображении Колеса фортуны.[/more]

Ответов - 35, стр: 1 2 All

Франческо ди Пацци: - Излагай по порядку, болван, – ди Пацци по обыкновению прервал скороговорку запыхавшегося слуги крепким тумаком. – Не части. Тумак способствовал. Джуфа более связно повел рассказ, о человеке, замеченном во дворе ди Барди, кто он таков, Микеле точно не знал, поминал давний пир, но имени указать не мог. Описание его тоже было путаным. - Ромей, ромей... важный господин – передразнил ди Пацци сварливо. Но насторожился и напрягся, будто выжлец готовый к гону. – Все у тебя важные господа. Все цари, все Соломоны! День начался суматошно и запутанно, но уже имелись завязи в будущем лакомых плодов. Франческо уже успел переговорить с Лукрецией, узнав от нее о раненом госте, теперь ждал в служебной половине дома, когда она сможет покинуть ложе раненого. Но ожидание было прервано. - Хватит, – ди Пацци оборвал болтовню прохвоста – Сделал дело – пошел вон, туда, где был. Дважды Джуфу просить не пришлось – он поклонился и скрылся с глаз, сожалея про себя о скаредности хозяина – другой бы на радостях хоть медяком бы одарил за острые глаза и быстрые ноги. Франческо спешно, но без лишней суеты спустился по лестнице, прошел через пустующую в этот час кухню – лишь один зобатый старик, с виду – юрод, следил за закипающим котлом, как людоед за похлебкой. Он не обратил внимания на ди Пацци, быть может, принял его за служащего или посыльного – в этот день Франческо был одет неприметно, украшений и видимого оружия на нем не было – круглая шапка, препоясанная черная куртка в заплатах, серые шоссы, да короткий плащ грубого сукна. На скором своем пути Франческо успевал только гадать, кого из «важных господ», увидит, и хотя по описанию не выходило, мелькнула безумная надежда: Константин? В любом случае подранок Орхан никуда не денется из цепких нежных рук галатской Далилы. «И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос головы его. И начал он ослабевать, и отступила от него сила его»...* Ди Пацци отбросил некстати всплывший в памяти библейский отрывок, пересек сад и увидел фигуру уходящего прочь человека, сощурился, ускорил шаг, и еще не приблизившись – узнал. Несмотря на потрепанный вид, князь ахейский оставался князем. Франческо поравнялся с ним, стараясь не привлекать лишнего внимания – как знать, чьи глаза следят в щели заколоченных уличных окон. Лицо его уже загодя стало принимать иное, странное выражение – удивление, смятение, сочувствие – как неясные формы в гадательном воске, не сочувствие, но соучастие. И неявно, неявно. Казалось, он даже стал меньше ростом, так скрадывалось неуместное дородство корпуса. Он заговорил, безопасности ради не упоминая ни имени, ни титула, негромко, будто боялся спугнуть. Ди Пацци надеялся, что Фома помнил его. - Прошу простить меня, что потревожил. Не умыслом, но Божьим промыслом встретил вас. Позволите ли вы оберечь вас в пути? *Выжлец - кобель гончей породы. * (Суд.16:19)

Фома Палеолог: ... Встреча и беседа с Бальтазаром направила мысли Фомы - Томá, Томаззо, как называли его на флорентийский и валенсийский манер две женщины, сегодня сыгравшие столь немалую роль в его жизни - в другое русло. Как в колесе Фортуны Непостоянство (l'incostansa) сменяется constant'ой, а лунный свет исчезает погожим днем, так и в его душе боролись и сменяли друг друга множественные и противоречивые чувства, рассказать о которых он не рискнул бы ни матери, ни жене - разве что исповеднику в последний час перед смертью, когда к его устам уже приблизилась бы последняя причастная чаша. Ему, сыну и брату, положено было горевать сейчас о скорбной участи, что постигла его семью, однако, к изумлению своему князь почувствовал, что едва ли ощущает хоть тень сожаления. Старший брат, Константин, сторону которого младший сын Мануила держал последовательно и преданно, был в глазах последнего лишь временным заместителем, неудачным продолжателем дела отца и его старшего, самого разумного из всех и самого любимого брата Иоанна; Дмитрий, столь же взбалмошный, как брат, гордо именовавший себя Драгашем, навсегда обесчестил себя в глазах Фомы союзом с врагами Креста. Ни один из них не был басилевсом, по праву носившим диадему предков, один - потому что даже именем отказался от наследия отца, другой - потому что предал его делами и помыслами. Но хуже того было другое. Как христианин, как добрый сын Фома понимал, что должен, обязан печалиться не только по единоутробным родичам - но более всего следует ему оплакивать ту, что породила их на свет, свою мать, базилису Елену. Однако то ли нечеловеческая усталость от дальнего путешествия из Мореи была виной, то ли ужасы истребления огромного количества греков, то ли странное ослепление чувств, то ли обида на нее, застарелая, прошлая обида ребенка, рано отринутого от матери и не впитавшего, не носящего в сердце ее образ рядом с образом Бога были виной, но при мысли, что мать Ипомония, возможно, почила в бозе, он испытывал лишь тягучую печаль, никак не похожую на сыновнее горе. Знал, что должен был горевать, но не мог. ... Отпустив спутника, чьи увечья и усталость нуждались в отдыхе и покое, хотя сам он и не желал в том сознаваться, приказав Бальтазару лечить свои раны ради будущих ран, что надлежало тому нанести врагу, вселив в наемника уверенность в скором и правом отмщении, сам кир Фома, казалось, потерял последние остатки покоя. Тело его молило о том, но возбужденный разум не находил себе места - и князь Ахеи, как привидение, настолько старое, что оно рискует появляться и днем, бродил по саду, с головой погрузившись в свои мрачные мысли. Почему, в самом деле, он не горюет по той почтенной матроне, что выносила его в своей утробе и произвела на свет уже на склоне дней? Почему лишь испытывает оскорбление, подобающее христианину, при мысли, что прах последней императрицы византийской покоится не в семейном склепе под Храмом Святых Апостолов, а брошен в единую могилу руками иноверцев. Разве так уж и важно, где найдет свой приют правительница исчезнувшей державы? Напротив, враг не придет поглумиться над ее трупом, а греки будут передавать из уст в уста предание о том, что супруга Мануила Палеолога и мать его сыновей избежала рук поработителей и укрылась у добрых, христолюбивых людей, вдали от жестокого мира. ... Пальцы деспота скользили по ритмично повторяющемуся рисунку лепного бордюра, опоясывающего стену - неизвестно почему она вдруг напомнила ему распущенную мародерами перевязь на стальных бедрах павшего воина. Так и есть: Византия ныне подобна и мертвому мужу, над трупом которого уже реют вороны, и живой жене, что, в разодранном покрывале увлекают за собой надругавшиеся завоеватели. Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои; Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы, Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых, Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных, Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец, Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу! Воистину, колесо Фортуны свершило свой оборот. Но не в мягких медных, а в жестоких стальных доспехах, со стальными сердцами вернулись тевкры в Элладу, чтобы излить на ее многострадальную землю все зло, что накопилось в них со дней падения Трои. ... Легкие шаги за спиной не привлекли его особого внимания: слуги в доме мадонны Лукреции сновали как мыши, встревоженные утренним вторжением, стараясь производить как можно меньше шума и оттого производя очень много суеты. Но то же шестое чувство, что заставляет сомнамбулу остановиться на самом краю пропасти, внезапно подсказало ему, что на сей раз среди зелени появился не просто запыхавшийся паж или повар: у этого человека было дело к нему, Фоме, деспоту морейскому и князю Ахеи. Вздрогнув при звуке его голоса, последний Палеолог резко обернулся, больно ударив пальцы о выпуклый орнамент, ощущая, что внутренне все в нем сжалось от страха. Глаза его не сразу узнали заговорившего, и вглядывался в него потемневшими глазами, не понимая, что от него нужно этому новому гостю. - Подобное предложение делает мне честь, мессер,- ответил он тихим и полным приличной скорбящему государю и горюющему родственнику голосом,- но после многих дней в дороге память моя стала чрезмерно дырявой на лица. Доброму попутчику я всегда рад,- он слегка наклонил лицо, движеньем ресниц обозначая одновременно и приветствие и позволение представиться.

Франческо ди Пацци: Неловко поминать опаленному войной человеку отшумевшие праздники и встречи. Ди Пацци слишком хорошо знал, что со временем лица собеседников легко сливаются в одно, так, будто уже пребывают в земле. Две глазницы, треугольник носа и ровные зерна челюстей. В жизни запоминается лишь мимолетное: не смертельная рана, а мелкая заноза, не вязкая тяжелая ночь соития, а дробный цокот жемчужин по плитам пола в первые мгновения - ожерелье сорвано вроссыпь с белой шеи, не пиршественный факельный полумрак, где лица искажены и смазаны, а меховая оторочка, золотая тесьма, кичливая парча и кровавые лалы*, которые заменяют характерные черты и приметы. У Франческо была единственная зацепка. - Быть может, вы помните меня, кир Тома. Я передавал вам с оказией письмо от друга вашего, кардинала Джакомо Савелли, епископа Остии. Герб на печати – два льва, несущие розу. И дар от него - сердоликовую гемму, - Ди Пацци замешкался, вспоминая детали - Артемида Многогрудая. Антик. Времен Элия Адриана. Мы, помнится, кратко беседовали в тот день, обсуждали эпитафию императора... Вы давали стихам тонкое толкование... Ди Пацци вдохнул коротко, коснулся по привычке белого тонкого шрама в левом углу рта и процитировал, тихо, со странной грустной нежностью: - Animula vagula blandula Hospes comesque corporis quae nunc abibis in loca, pallidula, rigida, nudula, nec, ut soles, dabis iocos....* Моргнул, будто спросонок, и осекся. - Мнится, что это было давно. Латинские стихи, античный сердолик, гербовые львы, все безделушки и прах. Все треснуло, как скорлупа под колесом. У Бога тысяча лет, как один день и один день, как тысяча лет. Простите, что отвлекся. Он медленно обнажил голову и потупил взгляд. - Я - Франческо Раниери из рода Пацци, флорентиец, негоциант, торговый представитель... Работал и в Генуе и в Риме. В Галату прибыл в конце января. Навещал нынче мону Лукрецию ди Барди, время лихое, а на чужбине связи меж земляками крепнут, вот и беспокоился о ней. И встретил вас негаданно. Рад, что вижу вас живым. Но на улицах полно мрази... - какой именно Франческо уточнять не стал, оговорился: - Не сомневаюсь в вашей силе и мужестве, кир Тома. Но один в поле не воин. Счастлив буду сопроводить вас до любого, угодного вам безопасного места. Я наслышан о вас, помимо очной беседы, еще во Флоренции, десять лет назад. За долгие годы продажного перелетного ремесла, ди Пацци научился ценить те мгновения, когда своевольно создавал для всякого нового и важного собеседника - иного человека внутри себя. То был кропотливый, потайной труд, содружество памяти, наблюдательности, игры. Любимая забава хамелеона. Кем будешь нынче? Скромником или наглецом, гулякой или монахом, дурнем или умником, трусом или храбрецом. Таких "других Франческо" он создал и уничтожил множество. Тот человек, чье лицо постепенно проступало перед деспотом Мореи, был спокоен, тверд, не поспешен и взвешен в решениях. Но этого мало. Надо прибавить толику- самую малую, на кончике ножа - возвышенного бесшабашного восторга и азарта - свойственного всем очевидцам больших событий - от войн до стихийных бедствий. Когда жизнь становится ярче, срывает с глаз пелену и каждый жест кажется наконец осмысленным. Но разум и сердце не в разладе. Очередной "другой Франческо" - выставленная для беседы поразительно живая кукла, будто восковое подобие, занимал свое место. Но не торопился, не упорствовал. Ди Пацци знал, что в таких делах самое главное не натягивать слишком струну на колке и не открывать до срока расклад. И самому свято поверить в свою ложь - только тогда она станет правдой, как оживает загробная тень от одной капли крови. Привычное двуличие не тяготило его. Только по молодости, когда привыкал к подобному поведению, задавал себе вопрос - если с каждым человеком я иной, то где и кто я - истинный. И есть ли - я. Возмужал и со смехом выбросил вздор из головы. Проклятые вопросы отлично решались мехом крепкого вина, объедением, угарным блудом и долгим сном до полудня в дни отдыха. В кладку садовой ограды за спиной Франческо была вделана для крепости полустертая плита – явно надгробие с античного захоронения - царапины, зеленый мох, черные круги плесени – мраморной чумы. Еле различимый за купой самшита лик взрослого ребенка - эрота проступал из скверны разрушения на горельефе – указательный палец был навеки прижат к мраморной излуке губ. Правая ладонь ди Пацци– на фалангах запеклись свежие ссадины, крепко легла над сердцем, на заплатку сборчатой куртки. Сказал с достоинством, не рисуясь, равно открытый и "да" и "нет". - Я к услугам вашим, кир Тома. Словом, сердцем и мечом. * лал - старое название рубина * Душа скиталица нежная, Телу гостья и спутница, Уходишь ты нынче в края Унылые, голые, блеклые, Где радость дарить будет некому. - эпитафия, приписываемая римскому императору Элию Адриану


Фома Палеолог: Какие бы тревоги не одолевали младшего из Палеологов в минуту душевного смятения, какими бы вопросами он не терзал себя несколькими мгновениями раньше, сколько бы и каких демонов не гнездилось в сердце, заставляя морщины набегать на его белый лоб, а взгляд то чернеть от отчаяния, то светлеть от лучей надежды, как небо в переменчивый день - все это, и отчаяние, и надежду он мог позволить себе, лишь оставаясь наедине с Господом Богом. Если мессер Франческо носил маски, то кир Фома был облачен в багряницу от самого рождения, и не расставался с этим незримым покровом даже тогда, когда все прочие спадали к его ногам. Теперь же, взглянув на латинца, наряд которого в сравнении с мирными временами мог показаться весьма скромным, но сегодня выглядел неуместно благополучным, деспот, лишившийся поддержки и готовый каждую минуту лишиться и жизни, ощутил себя вдвойне неряшливым. Но - оттого еще более взысканным Божье милостью. От этого, а еще от того, что неожиданный гость графини представился негоциантом - хотя италийским дворянам, в отличие от галльских соседей, никогда не возбранялось заниматься подобного рода предприятиями, да и фамилия Пацци, хотя ее не коснулась еще печальная слава Санта-Мария-дель-Фьоре - князь Ахеи, сын императора византии, чьи финансы уже многие сотни лет находились в распоряжении вот таких скромно одетых господ, не сумел сдержать нервной усмешки. - Мир обездоленный лишен своеи услады, И взор мой горестный, почти слепой от слез,- продекламировал он, кидая на собеседника взор, быть может, не таивший открытой вражды, но и едва ли наполненный дружелюбием и приязнью. Перед негоциантом стоял принц, брат и родственник многочисленных европейских князей. Пусть царство его внезапно сократилось до размеров меньших, чем Тоскана или Романья, но это все еще была его земля, а в его жилах все еще текла кровь одной из старейших семей Европы. Предложение защиты, как зубец чеснока, проглоченный умирающим с голоду путником, вызвало у Тома мгновенный укол боли. - Ваш меч, мессер, будет так же ценен для одного меня ровно в той же мере, как мечи ваших соотечественников были ценны для Византии,- силясь придать этому горькому выпаду хотя бы оттенок любезности, проговорил мужчина, опуская ресницы. Ему очень хотелось добавить что-то вроде: "надеюсь все же, что он окажется куда более надежным", но младший сын и князь, пурпурный плащ которого не столь давно постигла участь одежды Святого Мартина, сумел сдержать мстительное желание рассчитаться с одним за всех.

Франческо ди Пацци: Ди Пацци принял упрек открыто, не поник, не вскинулся. Ветер прошелся по садовым кронам, взъерошил и бросил ему в глаза темную прядь – Франческо медленно заправил волосы за ухо. Отозвался не сразу, размеренно. - Мой меч не говорит по-тоскански, кир Тома. Ему равно не ведомы койне и латынь. У него нет соотечественников. Это просто оружие в моей руке. Немного стали и человеческой плоти на костях. Мое решение было моим решением. Оно не зависело от банковских книг, принцепсов, Папы, пресвитера Иоанна или всех красных шапок Синьории. Я понимаю вашу боль и знаю, о чем вы говорите. Страшная цена заплачена за алчность, промедление, равнодушие. В такие времена каждый решает сам – кто утаивал зерно и золото, кто бросился в бега – он кратко махнул рукой в сторону порта, - кто стоял на стенах насмерть, и вел в бой корабли. Я говорю только о моих сродниках, и не могу касаться иных материй. И воля ваша – отвергнуть мою чересчур дерзкую и неуклюжую помощь. Италия... Говорят, великая страна. Но я в ней никогда не был. Я не генуэзец, не венецианец и не римлянин, не умбриец. Разные наречия, повадки, уклад. Разбитое блюдо, склеивали неприлежно – швы да трещины. Кир Тома. Если бы у меня на Страшном суде спросили, кто я? В ответ я бы сказал. - ди Пацци помолчал, и два слова сорвались с губ: - Сittadino di Firenze * . Это все, что останется от меня. Не расчетные грамоты, не векселя и даже не отчая кровь и материнское благословение. Не спорю, это звание ничтожно, в сравнении с багряницей и порфиром. Но и Спаситель не гнушался трудами иерусалимского осла на неделе Ваий. Франческо почтительно отступил, но произнес с надеждой: - Что же до вины моих сродников: кто упал и встал, тот крепче не изведавших паденья. * (читтадино ди Фиренце) - флорентийский гражданин.

Фома Палеолог: Деспот выпрямился, словно струна, которую слишком туго натянули на колках. Сам не подозревая (или подозревая), негоциант наносил по его гордости и самолюбию удар за ударом. Сittadino di Firenze, вы сказали? Но если иному бродяге, родившемуся в грязных подвалах работорговца и половину жизни бродивший среди нищих и прокаженных, уместно было сказать: я - гражданин Флоренции, что теперь можно сказать ему, рожденному в царских палатах и теперь выброшенному за порог дерзкими завевателями? - A me stesso di me pietate vène per la dolente angoscia ch’i’ mi veggio di molta debolezza quand’io seggio2, l’anima sento ricoprir di pene...* Стихи были неуместны в данный момент, но, раз помянутые нежданным заступником, уже не оставляли памяти и сердца. Сумрачный гений Данта, пожалуй, куда лучше подошел бы к настроению Тома, которому, как и многим, виделись уже вокруг знаки приближающегося конца мира - но деспот, ощутив внутреннюю дрожь, воздержался от поминания картин Адских мучений. Соболезнования гостя более раздражали, чем вызывали желание открыться, на которое он, похоже, рассчитывал. Однако, князь ахейский, не преминувший бы осечь за подобную дерзость в иное время, сегодня был не в том положении, чтоб отвергать помощь, даже если ее предлагал человек, не имеющий права даже смотреть ему прямо в глаза**. Уголки его губ приподнялись в искаженной усмешке, когда он проговорил, сопровождая слова глубоким вздохом фальшивого смирения. - Увы, увы, мессер, что может сделать один меч и одно имя против легионов нехристей, заполонивших ныне освященные первым императором-христианином стены этого города? Что могут противопоставить их пушкам и саблям потомки тех, кто имел благоволение Господа лицезреть частицы Древа Познания***? Вы такой же пленник в этих местах, как и я, разве что ваша родина еще свободна... хотя вы никогда и не видели ее и не ступали на ее берега. Нам, потомкам Уллиса, выпала теперь его участь - но никого из нас не ждет Пенелопа, коротая время за тканием своего ковра. * Сонет Гвидо Кавальканти "Мое глубокое несчастье". К сожалению, располагаю лишь английским переводом. Pity for myself, from my self again, Arises for the fierce anguish I admit In myself, great weakness when I sit, Feeling my spirit so racked with pain. ** согласно правилам поведениям того времени, горожанин должен был беседовать с высокопоставленными особами, опустив взгляд *** по одной из легенд, та часть креста Распятия, что Елена привезла в Константинополь, сделана из одного из стволов Древа Познания, т.н. "евиного дерева".

Франческо ди Пацци: Сдержанный гнев ахейского князя был куда как понятен, казалось, в воздухе звенела перетянутая струна - еще один поворот колка и она оборвется и выхлестнет глаза, окровавит неловкие пальцы, смолкнет. Франческо слушал, опустив голову не то смиренно, не то в горести, почтение было в его позе, но не подобострастие. - Вы правы, кир Тома - тихо, но твердо проговорил ди Пацци - Именно потому, что ваши предки осенены благодатью Святого Креста, Господь уберег вас и провел меж полчищ врага невредимо. Одиссея есть сказание не о скитаниях, а о возвращении. Заговорив с вами, неловко и не вовремя, я не хотел нанести вам оскорбление или похваляться впустую своим безродным происхождением. Я лишь имел в виду то, что мое желание помочь вам, не вызвано никем и ничем, кроме моей совести и веры. Пушки и сабли есть не только у тех, имя которым легион. На моей родине еще никто не получил скорбную весть - но недалек тот день, когда по всей Италии ударят в колокола. Да сотворится новая Одиссея и да поразят стрелы насильников Пенелопы. Флорентиец полностью отпустил происходящее, как детскую лодочку из коры по горному весеннему ручью, следил за течением ровно, не по небрежению, но чтобы ослабить натяжение струны, снова, как и прежде готовый принять и "да" и "нет". Он слишком хорошо помнил слова кардинала Пикколомини в последние дни перед отъездом из Рима, они шли рядом по темному загородному саду - лишь звук малого каскада, да отсветы зажженных сосудов иранского горного хрусталя были свидетелями беседы. - Уже и секира при корне дерев лежит...* - теперь он понял истинный смысл цитаты. Франческо оперся спиной об узорную стену сада. Меж цветущих кустарников бродил павлин, сторожко поводя головкой с хохолком, он не кричал, не боялся людей, волок сложенный хвост по разнотравью, еще не выжженному солнцем. - Я был бы лжецом, если бы только пытался утешить свежую рану елеем слов и великими, но пустыми обещаниями. Как и в самом начале, скажу вам правду без лукавства: все что я могу сегодня, здесь и сейчас, это помочь вам в здравии добраться в любое убежище, которое вы выберете, снабдить вас всем необходимым, что ни потребуется, выполнить любое ваше повеление, сколь бы оно ни было опасно или даже смертельно. Простите мне мое невежество и неуклюжесть, кир Тома. Я заслужил этим лишь одно: "пошел прочь". Франческо горько и кратко вздохнул, правая рука судорожно сжалась в кулак на тесном поясе и тут же обмякла, единственный перстень тускло блеснул на безымянном пальце. Родовой знак семьи Пацци он не снимал никогда, исцарапанное почерневшее от долгого ношения серебро - в квадратной оправе два рельефных дельфина, с зубастыми будто волчьими пастями. - Я готов повиноваться вашему приказу, кир Тома. Он замер в ожидании решения князя, подобного приговору, еще ниже склонив голову. Трудно переглотнул яблоком кадыка - будто дыхание его пресеклось от жгучего стыда за свою неотесанность и горячность. *Матф.3:10

Фома Палеолог: "... всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь". Взгляд морейского деспота стал бессмысленным, как будто бы холодок от смертельного лезвия коснулся его шеи. Нет, Фому взволновало не воспоминание о глубинах проповеди Иоанна Предтечи, чья десница все еще лежала, погребенная, в тайных хранилищах императорской усыпальницы под храмом Святых Апостолов, и не воспоминание о том, какой нелегкий труд он, младший из семьи, собирается на себя принять. Куда как более простые картины возникли перед ним: видение того, что братья его, словно корни могучего дерева, один за другим перерубала немилосердная рука судьбы - и того, что, подобно Иоанну, он сам предназначен был на смерть женщиной, позорную связь с язычником ему достало смелости обнаружить. И кто мог угадать, что ею окажется дочь одного из доверенных людей басилевса? Первым порывом было велеть немедленно, сию же секунду остановить Бальтазара, которого обнаружение постыдного этого предательство могло толкнуть на неразумные поступки, направив руку не против подлинного виновника беды, а против киры Анны; но, стиснув зубы, князь Ахеи удержался от этого человеколюбивого жеста. Есди падение девицы было лишь следством насилия, а ее предательство - страха за свою жизнь, не ему судить ту, что выросла в холе и неге, и за всю свою жизнь не ведала ни печали, но горестей. Если же причиной ему стала необузданная распущенность, которую до срока киру Михаилу удавалось скрывать в стенах девичьей светлицы, наказание постигнет ее одновременно с любовником. Так ли или иначе - не ему вмешиваться в волю божественного Провидения. Его цель иная: спастись самому и спасти те реликвии христианства, что были некогда вручены Высшей силой дому Палеологов, и которые никогда не должны были оказаться в руках язычников. - Что может служить нам, всем и каждому, ныне убежищем, как не единственно милость врага нашего, врага всех христиан, и в Константинополе и в Вечном городе Риме?- проговорил он, все еще кривя губы.- Предложение ваше похвально, ибо так должно делать и мыслить каждому, кто исповедует нашу веру, но неосуществимо. Ежели, конечно, вам не дана власть призвать на султана и его войско ангелов небесных с карающими мечами, чтоб унести нас отсюда к престолу Его святейшества Папы, обещавшего Константинополю защиту и покровительство... или хотя бы добыть на короткое время для нас быстроходный корабль, а турок всех сделать слепыми и глухими. Можете ли вы произвести подобное чудо?

Франческо ди Пацци: - Я не чудотворец, кир Тома. - сокрушенно ответил ди Пацци, - Но не стал бы тревожить вас с пустыми руками и голословно. Благодарю вас, что вы дозволили мне говорить. Милость врага... - он все еще смотрел под ноги, прислушиваясь к дыханию ахейского князя, к поступи павлина и шороху листьев- Как бы ни были страшны и звероподобны захватчики, они не дьяволы, не кентавры, а люди. Людям свойственно совершать ошибки, нехристи продажны, и в их цепи наверняка есть ржавые звенья. Они не читают наших помыслов, как бесы, и сейчас купаются в своей жестокой удаче, как свиньи в сточных нечистотах. Можно нащупать брешь в их стенах. И тогда я найду способ сделать не всех, но некоторых из них слепыми и глухими. И не постою за ценой. Да, я не в силах призвать ангельское воинство, и кто из смертных может совершить сие... Но не вечно будет закрыто судоходство, к тому же у меня есть возможность подыскать вам быстроходный корабль с надежным кормчим, найдутся и верные люди, не только в Галате, но и у Святейшего Престола. Страшная весть никого не оставит равнодушным. Залог грядущего - ваша жизнь, которая сейчас является для меня величайшим сокровищем. Главное переждать и пережить первые дни. Солнце заливало внутренний сад, простреливало купы деревьев и кустарники - швыряло свои золотые на тропки. Ди Пацци чувствовал себя, подобно канатному плясуну с завязанными глазами, жив, пока ловит подошвами ускользающую тугую жилу, натянутую меж колокольнями, шест-балансир, клонится то вправо то влево. Ветер неблагоприятен. Главное не думать ни о чем, не питать упований. Отдаленно Франческо вспомнил, что в молодости, еще промышляя книжной гарпией, ему приходилось потешать народ на площади в Эфесе, в том числе и гуляя по канату. Два месяца прожил среди завшивленного сброда, выслеживая конкурента с ценной рукописью. Тогда удалось. Но если встал на канат, помни - он лопнет под ногой за два шага до площадки, если в сердце будет хоть капля надежды или сомнения. Горожанин смиренно, как и подобает, стоял перед деспотом Мореи, стараясь ни словом, ни опрометчивым движением не вызвать новую вспышку гнева. Он незаметно облизнул соленые, пересохшие губы и вымолвил: - Господь в милосердии своем дает нам только те кресты, которые мы в силах вынести.

Фома Палеолог: Любой человек, будь он даже последним нищим, пораженным проказой, роющимся на помойке и клянчащим у прохожего жалкой грош, легче, чем на опьянение и посулы, чем на запугивания и пытки, отзывается на тихий, едва слышный голос надежды. Ничто так не опьяняет самого трезвомыслящего мужа, как смутное обещанье того, что судьба его значима и важна хотя бы кому-то из этого жестокого мира. Пусть то будет женщина, ребенок или животное, пес, подобранный зимней ночью или же птица с перебитым крылом - единственным, что даже посреди ужасов войны ласкает сердце, остается мысль, что хотя бы одна живая душа изнывает в его отсутствие от тоски и беспокойства. У Фомы Палеолога, последнего в роду, последнего, кто хранил в памяти секреты ушедшей империи, было множество оснований поддаться голосам этих сирен. Пусть Пепа и его двор, пусть вся занятая своими войнами Европа содрогнутся перед лицом нашествия - тем выше будет их вина и тем тщательнее они будут стремиться загладить ее. Ведь, в самом деле, кто, как не Византия, множество лет стоял, подобно маяку, среди бушующих волн наступающего ислама - и кто как не ее кесарь стал первым государем, павшим от рук врагов, первым братом в семье западных князей, кому выпал венец мученика? И кто, как не его наследники и потомки, должны будут воззвать к сильным мира сего, к святому Престолу и самому Господу о милости и возмездии? При этой мысли деспота объяла крупная дрожь, как если бы сад, безмятежный, наполненный золотым солнцем, наполнился вдруг свирепым Бореем. Человек, стоящий перед ним, говорил о демонах - но чем и зачем явился искушать его он сам, посланец неведомых сил, стоящей перед ним с таким видом, словно вокруг них расстилалась не пышная средиземноморская зелень, а бесплодные пустыни Галилеи. Человек, явившийся перед ним из ниоткуда, скромный странник, одно за другим ронял обжигающие кровь слова с таким видом, произносил их таким голосом, как будто бы за ним стояли не армии ангелов, но более земные, более готовые к битве отряды - может быть, те, что искал и не нашел Нотар в своем путешествии. Но... лишним доверием было проявлять свою заинтересованность и свое согласие сразу. Глубоко вздохнув, чтоб унять дрожь в руках, терзающих и без того мятые кружевные манжеты, и вернуть пылающему лицо безразличное выражение, деспот проговорил твердо: - Мессер, турки, возможно, так слепы и глухи, как вы их рисуете - однако же, их зрения оказалось достаточно, чтобы обрушить удар свой на моего старшего брата, басилевса Константина, в том месте, где была его слабость,- и на моего брата Димитрия, в том доме, где он чаял найти убежища и приюта. Захотят ли все поименованные вами встать на сторону дома, честь которого может защитить один-единственный человек? Вымолвив это, он поджал губы, словно сожалея о том, что сказал лишнее. Смерть Дмитрия, взаправдашняя или выдуманная, гибель Константина, о которой еще не было известно на Западе и которая не была подтверждена ничем, кроме слов умирающего, делали его, Тома, младшего сына, барона затерянного в горах крошечного государства, единственным наследником величия и мощи Второго Рима. На миг голова деспота закружилась и сердце стеснило неведомое волнение. Он сделал глубокий вздох, силясь придать себе твердости и возвратить ясность взору - но стало лишь хуже. Почувствовав, что теряет силы, мужчина судорожно взмахнул руками, ища опоры - и, словно кающийся к кресту, прижался всем телом к спасительной стене.

Франческо ди Пацци: Упадет. Первое движение - поддержка, но ди Пацци быстро опомнился и остановил руки, так и не подхватил человека у стены за локоть, бросок его был точен, как у акробата, но пальцы не коснулись рукава. Жест не был завершен. Лицо осталось мертво и любезно, как и подобает. Ди Пацци понимал, что собеседник загнан, давно не спал, не ел и глаза его видели слишком многое в последние дни. - Простите, кир Тома. Земля здесь так неровна. А я неловок. - Франческо встал рядом, ненавязчиво готовый если что подставить плечо и прикрыл глаза. Константин. Изнутри выморозило. Будто озимое зерно в земле вызрело, но заморозками срезало. Не взойдет по весне. Погибло. Город. Коленопреклоненный великан по правую руку на холмах, сизые хребты его коронованных стен и квадратных башен с высоты полета коршуна, душный запах розового масла, курдючного жженого жира, мокрого камня после дождя, сушеных яблок, йодистых водорослей и цедры кислого апельсина. Будто во мгле проскакали тяжелые всадники, наклонились волнами знамена, в сполохах искристого взрыва ворвалось в кипень толпы ядро, накренился и рухнул крепостной зубец, горел и опадал косой парус, говорили гибель колокола, вторили гулкие черные барабаны на холмах. Родовые потуги войны. Бесконечно ползли из зеленого варева моря звенья корабельной цепи, преградившей гавань, оборванные люди трудно налегли на крестообразные поворотные колеса, с усилием на выдохе зашагали по кругу, наматывая морскую цепь на мокрое бревно. Тускло загорались и рвались по ветру насильные огни в переулках и раненые кровли, закатная полоса над морем, как разрез от уха до уха, арбузная сочная мякоть, распад огненной багровой плоти облака, а после - темнота и оклики патрулей. Константин. Покатился ониксовый ферзь по доске. Треснул сосуд с оливковым маслом. Хрустнула под тесаком надвое грудина разделанной кухарем битой птицы, или, хряпнув, врезался в подвздошье солдата на стенах клевец. Хорошее оружие. Дробит кости и суставы и стоит недорого. Некстати гортанно и резко крикнул павлин. Франческо обернулся - против солнца в саду печально и гулко трубила ручная птица, переминалась с ноги на ногу неверно в траве. Павлин звал подругу, пава молчала в зарослях. Хитрила. Прежде мысли правая ладонь ди Пацци скользнула крестообразно слева направо, коснулась лба и груди. Флорентиец не дрогнул и не поднял лица - сейчас неуместны были бы соболезнования, увещевания, мене, мене, текел, упарсин, бабья мокрота, болтовня в таверне. Но вопрос Палеолога требовал ответа. И ответ не замедлил. - Разве для того, чтобы нанести удар, надо быть зрячим? Чего захотят поименованные мною, я не ведаю, но смею лишь предполагать, как и сказал вам. И приложу все усилия, пусть и не многое мне дано, чтобы способствовать вам в любом начинании. Пряди на лбу Франческо вымокли от пота, как у поденного рабочего, губы оставались сухими, но он не касался фляги на поясе. - Один единственный человек... - ди Пацци эхом повторил последние слова деспота - кир Тома, это столь мало и столь много. Один единственный человек некогда пришел босым, чтобы спасти всех нас. Цари прошлого начинали с одиночества и лишений. Я всего лишь хочу, чтобы вы были невредимы для грядущего. Он вполне вошел в роль евангельской Марфы, которая творила земное и суетное, улыбнулся слабо и прибавил: - И хотя бы сегодня выспались в безопасности и подкрепили силы. О большем не смею просить вас.

Фома Палеолог: То, что Фоме удалось удержаться на ногах, было прямым следствием неожиданного и почти неблагопристойного порыва его собеседника. Можно позволить себе упасть без чувств - но зазорно быть подхваченным под руку горожанином, словно выходящий из трактира пьяный звонарь, перебравший по случаю окончания Святого поста. Беседа между княжеским сыном и негоциантом шла по причудливой траектории, ибо стоило мессеру Франческо завоевать несколько позиций, Фортуна, известная мошенница, подбрасывала ему "змеиные глаза*", отбирая то, что тот стяжал с поистине дьявольским красноречием и проворством. Так получилось и на сей раз: стоило брату пропавшего императора вкусить сладкого яда надежды, поданного собеседником, неловкость, а затем и это самое изысканное ораторство обратились против него. Латинское маловерие было не в новинку в стране, едва ли не первой принявшей христову веру, однако же высказанное сейчас мессером Франческо было похуже филиокве. И хотя младший сын императора, воспитанный им в ожидании и надежде союза с западным миром, мог сколько угодно повторять, что вера едина и всем христианам надлежит помогать друг другу по причине христовой заповеди о любви к ближнему, самостоятельность восточно-римской службы и константинопольской церкви деспот морейский ощущал как часть своих собственных княжеских прав. Кольнувшие его слово о человеке, пусть даже высказанные в качестве причудливой метафоры, лишний раз напомнили князю Ахеи, что люди эти - чужие, и вера их - чужая, и все, чего они ждут - падения второго Рима, чтобы первый остался единственным и неповторимым. Однако, высказать это вслух по-прежнему было бы неразумно. - Но ведь и вы, мессер, сколь не были бы благи ваши побуждения,- выпрямляясь и пытаясь держаться на ногах, пока перед глазами плыли размытые пятна, словно не своими губами произнес последний в роду Палеологов,- вы также один со своми своими начинаниями и устремлениями. О, я не сомневаюсь в доблести ваших соотечественников, по крайней мере, тех их них, кто встретил сарацинов в самом этом городе, не сомневаюсь и ежедневно, ежечасно сокрушаюсь всем сердцем, что мне не довелось стать свидетелем их бесподобной отваги,- по лицу деспота прошла дрожь, когда ему вспомнилось произошедшее на перамской набережной.- И все же: кто сможет поручиться, что ваши друзья и ваши родичи согласятся оказать помощь несчастному беглецу, который едва ли сможет отблагодарить их - ведь от прежних богатств и надежд на престол предков ему осталось лишь призрачное воспоминание... деспот произнес это - и застыл, не в силах вымолвить ни одного звука. Внезапно со всей ясностью, со всею определенностью он понял, что теперь, действительно, остался единственным возможным в глазах Запада наследником и потомком провославных царей. Дмитрий, даже если он жив, навсегда запятнал себя согласием и дружбой с турками. Венец, который мерещился ему невесомо в словах матери, вдруг сделался почти материальным и тяжелым, так что на миг Фоме показалось, что обруч сдавил его голову. Рука князя невольно взметнулась к виску, то ли в желании сбросить ненужное и ныне тщетное украшение, то ли... в стремлении его удержать. Не для того ли он с такой безоглядностью покинул мать, чтоб она не увидела этой мысли в глазах своего нелюбимого сына? - Я с благодарностью приму ваше предложение,- пробормотал он больше чтоб что-то сказать, чем действительно выражая согласие.- Но как-нибудь... позже. Мои дела в доме донны Лукреции еще не закончены. * "змеиные глаза" - две "единицы" при игре в кости, минимальное значение.

Франческо ди Пацци: Vade Retro Satanas* Франческо еле удержался от капканного лисьего щелчка зубами, воспаленно зудело нёбо. Самопал-петриналь** дал осечку. Мне подложили сырой порох. Хорошо выстрелил - да в молоко. Лицо флорентийца было прихотливо и скромно затенено темными прядями, лживые усталые глаза плотно закрыты, как зашивают суровой ниткой зенки мертвецу. На левом виске плясала гулевая жила, под сомкнутыми веками вспыхивало желтое, ди Пацци, сохраняя постную рыцарскую физиономию, от души пожелал злую Пасху и черную оспу в зад кардиналу Пикколомини, а заодно и папскому нотарию, пузатому коротышке, Витто Карнавелле, который давал ему перед отъездом из Рима необходимые фальшивые наставления. "будьте спокойны и веселы, друг мой, ромеи сговорчивы и доверчивы, у вас не задание, а синекура, многие завидуют, и женщины ихние податливы, прелестны, грудями круглы и весомы, как угринские фады-виноградарши, сосцами розовы, влажны и тревожны, о нижних прелестях умолчу, а мужья ромеи сонливы, недальновидны и ленивы, о эти увальни greculi! " Лихоманка вас тряси, ватиканские каплуны, и ваше мудрствование лукавое. Напортачили, а я за вас отдувайся. На холодке в чужом саду. Al dispetto di Dio, potta di Dio** вашу синекуру! Сукины дети, канцеляристы папские! Протирают откормленными филеями бархатную обивку скамей и не видят дальше собственного носа и в людях не смыслят ни аза. Павлин вопил. Солнце шпарило. Розы-камнеломки карабкались по решеткам шпалер до зеленых ставен ноблессы ди Барди. Говорила злым пульсом и перебоем в больной голове тарантелла. ...Сумму гонорара за опасную болтанку в Галате с февраля по май Франческо в мыслях мстительно утроил. Нет. Учетверил. Как только восстановят судоходство - а турки не дураки - и не век же будут заперты гавани, ди Пацци пошлет фальшивое насквозь письмо о том, что выделенные средства на исходе (вопиющая брехня), жестоко пострадал при взятии города, износился, нужны новые взятки, черта лысого в ступе, поденные и ежемесячные налоги, пусть раскошелятся, выжиги. Я не умру в этот год - решил про себя Франческо, - Доживу до старости, лет в семьдесят построю дом посреди тосканского виноградника, меж голубых холмов, созову хмельных друзей и гулящих женщин, и обязательно вечером в пятницу задохнусь от тоски после коитуса (всякая тварь после соития печальна) , или терпкого изюмного вина и античной философии. Я не вернусь, но вспомню Константинополь Постоянный. И улыбнусь. Когда остынут десны. Солнце, золото византийское, двойные змеиные глаза сквозь листву. Невыносимое по весеннему сияние обжигало напоследок лбы собеседников, будто венчало раскаленными зубцами венцов - протуберанцев. И только венец Тома Палеолога был истинным, горьким, агатовым. Франческо застыл, как масленичная любезная кукла на трости. Не дай бог лишний раз дернуться. Под реннским полотном нижней рубахи и сборчатой перекидкой- ползли от ключиц до перетянутого поясом живота, как жаркие масляные вши, капли соленого пота. Скрытый под шнуровкой на левом боку кинжал врезался рукоятью в бок, когда ди Пацци перенес вес тела с левой ноги на правую. Нехорошо перебило сердце. Пить захотелось вусмерть и не слабого разбавленного смолистого местного вина, а двойного перегона виноградного горлодера. Орхан. Ди Пацци проговорил благодарно: - Спасибо вам, кир Тома, за то что дозволили мне, недостойному смерду, заговорить с вами и не прогнали сразу. Все мои слова остаются в силе, и не будь я мужчиной, если изменю хоть слогу, сказанному вам. Одно ваше слово, или мановение руки и я не заставлю вас ждать. Коль выйдет надобность - я рядом. С этого часа и до самой смерти. Франческо сплел пальцы на груди, вздохнул, будто внезапно разбуженный. Он во время прикусил язык. Не решался более докучать последнему багрянородному. "Другой Франческо" слишком глубоко вошел в плоть и кровь, но ди Пацци хватило смекалки не сказать о том, что его дела в доме монны Лукреции тоже не были завершены. Будет кровь. Хорошо. Ожидая последних слов ахейского князя, ди Пацци кротко и почтительно до оскомины сверлил взглядом носки запыленной обуви деспота. Хотел было закончить формальным и смиренным пожеланием "Храни Вас Господь милосердный, кир Тома", но вдруг поднял голову, размял затекшую шею и твердо сказал: - Часто римляне в сражениях были побеждаемы, но ни разу – в целых войнах, ну а это – главное. * Vade retro Satanas - Отойди от меня сатана. ** Петриналь - ручное огнестрельное оружие рыцарей XV в. Короткий ствол петринали вместо приклада имел металлический штырь, которым при стрельбе упирались в грудь (вернее, в латы на груди). *** Al dispetto di Dio, potta di Dio - диалектное тосканское ругательство, довольно грязного значения. В литературном переводе Ах ты, бога душу, разрази тебя бог Прямой перевод: "К досаде Господа, Божья... " potta (fem. noun) - pussy, used in middle Italy (Toscany)" Цитата из Гая Луцилия (около 168—102 гг. до н.э.), автора «Сатур», дошедших до нас в отрывках (613): «Часто римляне в сраженьях были побеждаемы, / Но ни разу – в целых войнах; ну, а это главное» (пер. М.Л. Гаспарова).

Фома Палеолог: Верно сказано в Писании, что женщина есть сосуд греха, но верно также, что мужчина не менее ее терзаем демонами и находится под властью нетерпеливых желаний, чем евины дочери, причем желания эти зачастую не менее противоречивы и противны тому, что ученые мужи зовут неумолимой и правдонесущей логикой. То, что происходило теперь. было невозможно в прежней, былой Византии: но если дерзкое обращение не разгневало багрянородного, то столь поспешное бегство и покорность, пусть и скрашенная любезными словами, возмутило и почти разгневало деспота. Уверения мессера Франческо казались ему похожими на те горькие порошки, что лекари заворачивают в тонкие черные пластинки лакрицы: не успеешь оглянуться, а сладость уже растаяла на языке, не оставив после себя и следов. Этот человек, похоже, предполагал, что согласие князя ахейского подобно привычной ему коммерческой сделке: каждая из сторон поторгуется, пряча козыри в рукавах, пока оба не сойдутся в цене; что в прекрасной Италии нет уважения к благородным, а вперед все больше вылезают купцы да банкиры - про то Фома был премного наслышан - но что кто-то осмелится проявить такое неуважение к нему в собственном доме, такого даже в худшие времена ожидать было нельзя. В возмущении своем деспот попустил заметить, что Галата едва ли могла полагаться греческой территорией, да и сам Константинополь уже был в руках врагов,- однако, тщеславие и привычка к повиновению, впитанные мужчиной с каждой каплей молока своей венценосной матери (коротая поистине была подобна Артемиде Эфесской), заставили лицо Фомы покрыться ярким румянцем. Если бы было возможно, он собственноручно придушил бы павлина, чьи пронзительные крики сейчас звучали все равно что скрежет металла по срамору - а, может быть, и мессера ди Пацци заодно. - Римляне не были побеждены, и последнее сражение этой войны еще не окончено,- с пафосом, который мог бы показаться неуместным, а то и вовсе смешным, коли кому-то была нужда смеяться над горем, провозгласил он.- Папа и весь христианский мир не оставят в беде город Константина Великого, город обретения Крестя Господня; Папа не посмеет оставить без помощи святыню нашей веры. Ваши усилия, мессер, тогда будут оценены по достоинству,- он опустил голову, словно подтверждая обещанное. Воспоминание о договоре с Торнато внезапно воскресло в памяти, и деспот задал вопрос, который не предполагал и не собирался: - У вас найдется пара надежных людей, крепких мужчин, не боящихся подвергнуть свою жизнь опасности?

Франческо ди Пацци: Досада остыла и схлынула. Ветер охладил лоб, ди Пацци незаметно усмехнулся над собой, над своим нетерпением и дурным норовом. В соседнем дворе слуга налегал на колесный ворот колодца. Этот глухой вкрадчивый звук напоминал жужжание прялки между ног великанши, вечной мельницы или какими еще орудиями располагает Фортуна. Проклятая птица наконец нашла подругу и умолкла, павлин и пава приступили к бездумной любовной игре, которую не остановят ни войны человеческие, ни замирения - он топтал, она принимала, к счастью, вне зрения, в кустах душистой жимолости. Франческо не собирался смеяться над словами собеседника, и быть может сам почти поверил, что Престол поможет, за свою жизнь он целовал рыбарские перстни и туфли уже двух Пап, был знаком с их блюдолизами, томными любовницами, дразнившими попугаев бездельницами в шелку и атласе, с их полнобедрыми постельничьими и сокольничьими с глазами французских шлюх и хваткой опытных карманников, с продажными шутами, крючкотворами, уборщиками ночных сосудов, врачами - клистирниками, которые ворочали подчас дела бОльшие, чем иные кардиналы. Но все-таки иногда в душе, пусть спьяну, но надеялся. На то что не все церковные часы Ватикана можно назвать часом Свиньи. На короткий вдох-выдох верил, ну не просто же так блестит перстень святого Петра на коротких пальцах, не красоты ради хоры перекатывают в горле "Sanctus" под куполом капелл, не зазря скачут во все концы Европы под дождями и на солнцепеке на взмыленных лошадях, стоят на палубах, глядя в синь, подобные ему темные вооруженные люди в дорожной одежде с поддельными грамотами, Быть может не оставят Город. Ди Пацци не лгал о том, что колокола заговорят по всем городам и весям. Колокола болтают без умолку. Но сталь и порох мертвы, пока не заговорит золото. Молчание - золото. Но разве отзвук рухнувших стен Константинополя не пошатнет Ватиканский престол? Франческо промолчал о том, что награда в грядущем ему не нужна, это было бы неслыханной дерзостью, к чему усиливать уже вызванную неприязнь. Он не спешил заливать вспыхнувший болезненный и гневный румянец князя привычным елеем словес. Хранил почтительное молчание, не поднимая глаз. И не пафос услышал в словах Палеолога, но горькую древнюю гордость. Подобное чувство, было ему слишком хорошо знакомо на вкус, пусть кровь в его жилах была красной, а не голубой, нетленной, как стекло лампад Айя Софии... Франческо много раз бывал побежденным, знал что такое падать на колени, зажимая рану в боку грязным кулаком, сломанный клинок поодаль, ржавый пустырь, мелкий дождь. Знал как пахнет смазанная пенька на шее. Но никогда, пока дышал, не сдавался. Слова собеседника означали, что князь не терял присутствия духа, как бы ни было велики его отчаяние и гнев. На неожиданный вопрос деспота, Франческо ответил просто и, как ни странно (чему сам удивился) честно: - Такие люди есть, кир Тома. Один из них - я. Второй мой земляк, человек проверенный. О его корабле я и говорил вам. Я измлада бывал в разных передрягах, выходил живым, спину не показывал. Рука тверда, разум холоден. Он - капитан удачи и с опасностью накоротке. Эти слова ни в коем случае не звучали, как похвальба, ди Пацци говорил здраво, без былого запала и убаюкивающей лжи, так как бы объяснял нанимателю боевые качества двух клинков, не более. Шрамы на его запястьях, полученные в поединках, покушениях и стычках были не слишком пристойны для негоцианта., но вполне годились для коротких воробьиных ночей с зарницами, в час воров, любовников и прочих детей Луны, чьи имена Бог весть, копыта их коней обмотаны ветошью, чтобы не стучали о мостовую, лица заперты, как ларцы с подметными письмами. - Если что - мы к вашим услугам. Двум смертям не бывать.

Фома Палеолог: Латинянин еще не закончил говорить, а сомнение уже снова овладело десптом, недоверие и сомнение: можно ли было доверять едва знакомому человеку с тайной, которую он уже сделал достоянием ушей молодого диакона? Сейчас эта договоренность казалась ему такой же эфемерной, как пламя, поднимающееся от чадящего факела, то робко прижимающееся к пакле, то со всплеском рассыпающее вокруг миллионы искр, и выхватывающее из темноты лица и стены зданий - призраки призраков, не существа, а маски, слепки живых существ. Андреа Торнато был для него той соломинкой, за которую князь Ахеи ухватился в час объявшего душевного мрака, когда вокруг все казались одними только врагами и по пятам гнались языки перамского пожара. Тайна, словно цесарка, подманивала то одного, то другого пышноодежного кавалера. Стоило ли придерживаться договоренности с Андреа Торнато, навлекшего на себя гнев могущественного советника султана, и сейчас, возможно, уже остывающего где-нибудь на берегу Халича. Человек, которому он вчера так безрассудно и безоглядно доверился, человек, принесший вести про старшего брата, человек, знавший, где пребывала его мать... Сердце Фомы забилось с утроенной силой. Внезапное появление киры Анны в доме консула Каталонии внезапно получило новое, неожиданное объяснение. Венецианец отрицал, что его связывает с дочерью Михаила Варда любовная связь - но его поступки и беспокойство о судьбе девушки говорили об обратном. Кто знает, не обменял ли он ее свободу на тайну пребывания старой императрицы, тайну столь страшную, что за нее пришлось заплатить и ее жизнью, и жизнью его родного брата? - Мне... нужно будет наведаться в один дом,- проговорил он совсем не то, что намеревался вначале, так и не решившись открыть собеседнику, что ему было нужно в действительности.- Там... живет человек, который мог стать причиной смерти всех моих близких. Я должен увидеть и... "... допросить его". -... переговорить с ним. Может статься, что знакомство вашего капитана со смертью придется нам очень кстати. Тайна-цесарка разочарованно повернулась спиной и скрылась до времени в глубине сада. Ничего, у нее будет время доспеть, пока он проверит, так ли пряма душа этого странного человека, как витиеваты его слова. Пока церковник будет в благоговении замирать над святыми реликвиями, вояка срубит десяток голов - в этом каждый хорош по-своему, и для разного годен. В любом случае, лучше иметь два пути к бегству, чем ни одного. Но пока - пока нужно решиться на визит к Андреа Торнато.

Франческо ди Пацци: Ди Пацци слушал спокойно, не выпытывая подробностей и не торопя события. Никто не говорит начистоту с первым встречным, в скверные времена беспечность и доверчивость преступны и смертельно опасны. Довольно было и того, что сказано. Время словоплетения для Франческо закончилось, назревало дело, которое не терпит болтовни и фата-морганы. Он с легкостью догадался, что скрывал князь Ахеи под невинным "переговорить". Не улыбнулся довольно, хотя любил подобные задачи, не раз приходилось "переговаривать" с заложниками или пленниками. По молодости даже строил некие теории допросного дела, свел тайную дружбу с палачом, который по старости передал свое ремесло преемнику и поселился вдали от людей. Старик был словоохотлив и за пару монет и дешевое пойло делился дурными секретами и своеобразными наблюдениями о том, как под влиянием боли разверзаются и тело и душа человеческие, подобно разбитому гранату. Пытка великое снадобье из аптеки добродетелей - человечек под сталью, огнем, воловьей плетью, кипятком или уксусной водой немедленно отрекается от зла и лжи и тут же сорадуется правде и чистосердечию. Франческо слушал старика, запоминая на будущее не только приемы опытного ката, но и то, какими средствами можно выказать упорство под пристрастием, мало ли, чем попотчует судьба. Впрочем, кровожадные, почти сладострастные мысли как мелькнули, так и исчезли, для продолжения беседы было необходимо хладнокровие и трезвый разум. - Я понял вас ясно, кир Тома, - учтиво кивнул Франческо, - Вы можете располагать нами обоими, как только вам заблагорассудится проникнуть в указанный дом. Как пожелаете - днем или ночью. Он умолк, дабы лишними расспросами "генуэзец, венецианец или ромей?", "хорошо ли укреплено и охраняется ли жилище", "должно ли оставлять свидетелей в живых?" не навлечь на себя новый гнев и недоверие деспота. Чрезмерное любопытство стоило чересчур дорого. Черное напряжение давно отпустило его. "Другой Франческо" не чувствовал ничего, кроме уважения и расположения к собеседнику. Но сам ди Пацци уже мысленно прикидывал предстоящее, пусть оно и представлялось смутным.

Фома Палеолог: Фома, напротив, чувствовал себя неловко, как и всякий человек, привыкший повелевать по праву рождения, а теперь вынужденный обращаться с просьбой, да еще к тому, кто обязан был бы считать за честь предоставить в распоряжение князя ахейского своих рабов, слуг, свой дом, жену, дочерей и себя самого. Не стоит думать, однако, что он боялся обременить мессера Франческо делом, которое его делом вовсе и не являлось; деликатность кира Тома, почитавшего себя равным венценосным особам Европы, не простиралась столь далеко. Нет, душу младшего императорского сына терзало сознание, что он пошел в кабалу, едва ли не против воли посвятив первого встречного в тайны византийского государства, столь же древние, как сам город, и столь же сокровенные, как тайные подземелья, в которых покоились теперь, замирая в почти человеческой тревоге, бесценные сокровища христианского мира. Кто оградит его, если этим "надежным людям" вздумается поднять руку на потомка великого рода? И кто помолится за того, кто ради этих богатств, не имеющих ценности ни в одном из миров, принес в жертву собственную мать? "Днем или ночью" оброненное ди Пацци заставило наследника рухнувшего престола брезгливо вздрогнуть, как если бы он по неосторожности коснулся рукой гноящейся раны; отдернув кисть и прижав ее к себе, словно больного ребенка (для пущего сходства он даже обхватил ее пальцами другой руки, баюкая какую-то странную, ему одному ощутимую боль), деспот сверкнул на латинца взглядом такой неожиданной твердости, как если бы за ним стояла тысячная армия. - Я не вор и не разбойник, мессер Франческо,- отчеканил он, выпрямляя стан и становясь почти полной копией знаменитого "Святого Георгия", выполненного однофамильце графини для церкви Святого Михаила в саду; не хватало лишь щита, на который должны были, по известной традиции, уложить дерзкого, посмевшего оскорбить багрянородного подобным предположением. - Дело, в котором я бы желал воспользоваться вашей помощью, мессер, касается чести моей семьи, и, полагаю, хотя на вашей никогда не виденной родине иметь дворянское звание давным-давно невыгодно и позорно, это слово еще не окончательно истерто из памяти италийцев чеканными профилями и гордыми орлами монет.

Франческо ди Пацци: Франческо ди Пацци прикрыл тяжелые веки, руки уже давно были скрещены на груди - знак обмена и знак охраны. Тело и мысли заперты наглухо, голова, как и подобает, опущена долу, так, будто его похоронили стоймя. Красно подо лбом, вспыхивают в зажмуренной мясной глубине желтые и багровые с чернетью цветы давней мигрени. Он хорошо услышал гордые и правильные слова деспота о чести. О дворянской чести. А разве иная бывает? Но, как ведется промолчал, не помянул ни Лоренцо Валла и его сочинения "О свободе воли", ни друга своего, старого куриала Поджо и его книги "De nobilitas"(Благородстве), к чему толочь воду в ступе, и так уже наплел липких паучьих словес Франческо Раниери из рода Пацци (отрезанный ломоть) на десять лет вперед, аж чертям тошно. Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был....? Ломит голову, войлочно ломит голову после вчерашнего и это не похмелье, то ли возраст, то ли вздор, но в затылке звон и в глазах зелень с золотом. Хочется спелое восковое зимнее яблоко в кулаке раздавить, да не вызрели яблоки. Только в полный дымный цвет вошли ветви. Военный май на переломе. Казалось, весь маленький палисад ноблессы ди Барди изучен, излистан до последней грядки - ядовитые коренья красавица растит рядом с добрыми, паслен и жимолость, медуница и пижма, солнце мешается с тенью облака и волнистым гулянием цветущих жадных ветвей. Ди Пацци не понял, отчего вздрогнул и выпрямился, как резной святой, Фома Палеолог, но уловил, что до дрожи брезгует, и почему - легко додумал. Головы не поднял. Не дрогнул в который раз. Ничем не выдал себя. Просто сделал внутри черепа синюю напросвет пустоту. Без мысли, без выводов, без надежд. Да не дело, а дело чужой семьи, кто же спорит. Никто. Нет ни выводов, ни иного празднословья с его стороны, не дай Бог прочитает собеседник ложные знаки по палимпсесту лица. Поле, раба, рабу, осла моего, вола моего, всякого скота моего, жену мою бы отдал багрянородному с благодарностью? Да вот, господарь мой, скверные дела: поле мое заросло плевелами, рабы мои все беглые, волы, ослы и скоты мои заревели и пали в жидкую грязь, жена и недоносок в храмовой крипте истлевают в белых пеленах. Атлантида уже по горло в соленой воде. Нахлебалась всласть. Стонет, тянет пятерни с золотыми перстнями на десяти пальцах вверх из глубины. Да вот только не разберу: кто она - ваша ли родина, моя ли, в свой срок все головы падут. Отмеченная пощечиной тугры Святая София. Либо много лет спустя испанской и французской сволочью пробитая, как беременная оленуха, Санта Мария дель Фьоре. Ничто не будет стоять вечно. Время нахлынет, закрутит, ни куска не оставит. Так только, фрески, фацетии да гротески. Редкие книги и суеты пожгут, красавиц даже не изнасилуют. Сами состарятся. Как ни бойся, как ни бейся. А все же биться надо. Это в крови. До последнего. Две руки, равно владею и левой и правой, да обоюдоострая полоса закаленной слоистой стали, вот и все, что имею, князь. Нет никакого завтра, есть только сейчас. Ди Пацци согласился, любезно и бесстрастно: - Вы не вор и не разбойник, кир Тома. И в мыслях того не имел. Спросил лишь потому, что должен был сказать другу, к чему готовиться ему. Он человек военный и досконален в диспозиции. Не более. Франческо молвил тихо, но твердо. - Все будет по вашему слову. Мне ведомо слово "честь", кир Тома. Своя, а равно и чужая. Хоть я по крови не дворянин. И прибавил, невольно, без гордости, надеясь, что это не будет воспринято как дерзость или лишнее смирение - максимально спокойно и ровно, как и прежде, готовый и к согласию и к отказу: - И не купец. Всего лишь прохожий. Ваша воля - мой закон.

Фома Палеолог: Много ли нужно человеку, который за несколько недель, да что там - за несколько месяцев сделал то, на что в иное, не столь ужасное время у него уходили месяца, а, может, и годы? Много ли нужно беглецу, чтоб поверить, что он обрел пусть временный, но приют; голодному, чтобы он почувствовал насыщение; не знавшему сна для того, чтоб почувствовать, как спала пелена усталости с его глаз; и, наконец, государю, ощутившему, как шатается и рушится под ногами престол - чтоб поверить, что есть еще искренние сердца, готовые повиноваться ему лишь по праву рождения, за одно его имя - звук, не подкрепленный ничем, кроме как разносящимся над окрестными холмами звонкого, повторяющим имя любого самозваного правителя эхом? Фома Палеолог обладал многими достоинствами, присущими его роду: ум, честолюбие и возвышенное помышление сочетались в нем с верой в Господа и тревогой за судьбу государства - в той мере, в какой тревожился о целостности и величине своей вотчины каждый князь, знающий, что она прикрывает его подобно плащу в ненастный день. Если он велик и скроен из доброй ткани, ни одна капля дождя не коснется властителя, если же в нем зияют прорехи - такой владетель подобен последнему нищему. Но, к сожалению, все поименованные качества, как вода, то притекали в его душе - то внезапно отступали, давая место природной меланхоличности, которая, по отзывам современников, была главной чертой младшего сына покойного Мануила. И сейчас, в этот миг, когда мессер Франческо выказал, и не один раз, покорность его, деспота морейского, воле, все лучшее, что было в нем, разом обмелело, и на поверхности появился усталый и истерзанный дальними дорогами человек, ничуть не менее падкий на лесть и знаки почтения, чем остальные. - Услуги, оказанные нашему дому, не будут забыты, мессер Франческо,- пообещал он с торжественность, к которой примешивалась доля манерности, столь свойственной щеголям Лацио и семи священных холмов.- Но и оскорбления, нанесенные в столь тяжкий час, не будут забыты. Нехристи стотысячно умоются кровью, когда сюда во главе армии возвратится...- он на один миг запнулся, не решаясь, даже в мыслян, именовать себя басилевсом, и договорил неуверенно,- новый владыка Константинополя. Мы посадим на трон османов нового царя... если конечно, к тому времени от их нечестивого государства останется хоть пядь земли. Орхан или его потомки, всем обязанные Палеологам, будут куда более сговорчивы. Прошу прощения за задержку.



полная версия страницы