Форум » Город » "Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno" - 31 мая, Галата, около четырех » Ответить
"Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno" - 31 мая, Галата, около четырех
Франческо ди Пацци: Место: близ дома графини ди Барди [more] * "Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno - (лат) Я буду царствовать, я царствую, я царствовал, есмь без царства надпись на средневековом изображении Колеса фортуны.[/more]
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Франческо ди Пацци: - Излагай по порядку, болван, – ди Пацци по обыкновению прервал скороговорку запыхавшегося слуги крепким тумаком. – Не части. Тумак способствовал. Джуфа более связно повел рассказ, о человеке, замеченном во дворе ди Барди, кто он таков, Микеле точно не знал, поминал давний пир, но имени указать не мог. Описание его тоже было путаным. - Ромей, ромей... важный господин – передразнил ди Пацци сварливо. Но насторожился и напрягся, будто выжлец готовый к гону. – Все у тебя важные господа. Все цари, все Соломоны! День начался суматошно и запутанно, но уже имелись завязи в будущем лакомых плодов. Франческо уже успел переговорить с Лукрецией, узнав от нее о раненом госте, теперь ждал в служебной половине дома, когда она сможет покинуть ложе раненого. Но ожидание было прервано. - Хватит, – ди Пацци оборвал болтовню прохвоста – Сделал дело – пошел вон, туда, где был. Дважды Джуфу просить не пришлось – он поклонился и скрылся с глаз, сожалея про себя о скаредности хозяина – другой бы на радостях хоть медяком бы одарил за острые глаза и быстрые ноги. Франческо спешно, но без лишней суеты спустился по лестнице, прошел через пустующую в этот час кухню – лишь один зобатый старик, с виду – юрод, следил за закипающим котлом, как людоед за похлебкой. Он не обратил внимания на ди Пацци, быть может, принял его за служащего или посыльного – в этот день Франческо был одет неприметно, украшений и видимого оружия на нем не было – круглая шапка, препоясанная черная куртка в заплатах, серые шоссы, да короткий плащ грубого сукна. На скором своем пути Франческо успевал только гадать, кого из «важных господ», увидит, и хотя по описанию не выходило, мелькнула безумная надежда: Константин? В любом случае подранок Орхан никуда не денется из цепких нежных рук галатской Далилы. «И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос головы его. И начал он ослабевать, и отступила от него сила его»...* Ди Пацци отбросил некстати всплывший в памяти библейский отрывок, пересек сад и увидел фигуру уходящего прочь человека, сощурился, ускорил шаг, и еще не приблизившись – узнал. Несмотря на потрепанный вид, князь ахейский оставался князем. Франческо поравнялся с ним, стараясь не привлекать лишнего внимания – как знать, чьи глаза следят в щели заколоченных уличных окон. Лицо его уже загодя стало принимать иное, странное выражение – удивление, смятение, сочувствие – как неясные формы в гадательном воске, не сочувствие, но соучастие. И неявно, неявно. Казалось, он даже стал меньше ростом, так скрадывалось неуместное дородство корпуса. Он заговорил, безопасности ради не упоминая ни имени, ни титула, негромко, будто боялся спугнуть. Ди Пацци надеялся, что Фома помнил его. - Прошу простить меня, что потревожил. Не умыслом, но Божьим промыслом встретил вас. Позволите ли вы оберечь вас в пути? *Выжлец - кобель гончей породы. * (Суд.16:19)
Фома Палеолог: ... Встреча и беседа с Бальтазаром направила мысли Фомы - Томá, Томаззо, как называли его на флорентийский и валенсийский манер две женщины, сегодня сыгравшие столь немалую роль в его жизни - в другое русло. Как в колесе Фортуны Непостоянство (l'incostansa) сменяется constant'ой, а лунный свет исчезает погожим днем, так и в его душе боролись и сменяли друг друга множественные и противоречивые чувства, рассказать о которых он не рискнул бы ни матери, ни жене - разве что исповеднику в последний час перед смертью, когда к его устам уже приблизилась бы последняя причастная чаша. Ему, сыну и брату, положено было горевать сейчас о скорбной участи, что постигла его семью, однако, к изумлению своему князь почувствовал, что едва ли ощущает хоть тень сожаления. Старший брат, Константин, сторону которого младший сын Мануила держал последовательно и преданно, был в глазах последнего лишь временным заместителем, неудачным продолжателем дела отца и его старшего, самого разумного из всех и самого любимого брата Иоанна; Дмитрий, столь же взбалмошный, как брат, гордо именовавший себя Драгашем, навсегда обесчестил себя в глазах Фомы союзом с врагами Креста. Ни один из них не был басилевсом, по праву носившим диадему предков, один - потому что даже именем отказался от наследия отца, другой - потому что предал его делами и помыслами. Но хуже того было другое. Как христианин, как добрый сын Фома понимал, что должен, обязан печалиться не только по единоутробным родичам - но более всего следует ему оплакивать ту, что породила их на свет, свою мать, базилису Елену. Однако то ли нечеловеческая усталость от дальнего путешествия из Мореи была виной, то ли ужасы истребления огромного количества греков, то ли странное ослепление чувств, то ли обида на нее, застарелая, прошлая обида ребенка, рано отринутого от матери и не впитавшего, не носящего в сердце ее образ рядом с образом Бога были виной, но при мысли, что мать Ипомония, возможно, почила в бозе, он испытывал лишь тягучую печаль, никак не похожую на сыновнее горе. Знал, что должен был горевать, но не мог. ... Отпустив спутника, чьи увечья и усталость нуждались в отдыхе и покое, хотя сам он и не желал в том сознаваться, приказав Бальтазару лечить свои раны ради будущих ран, что надлежало тому нанести врагу, вселив в наемника уверенность в скором и правом отмщении, сам кир Фома, казалось, потерял последние остатки покоя. Тело его молило о том, но возбужденный разум не находил себе места - и князь Ахеи, как привидение, настолько старое, что оно рискует появляться и днем, бродил по саду, с головой погрузившись в свои мрачные мысли. Почему, в самом деле, он не горюет по той почтенной матроне, что выносила его в своей утробе и произвела на свет уже на склоне дней? Почему лишь испытывает оскорбление, подобающее христианину, при мысли, что прах последней императрицы византийской покоится не в семейном склепе под Храмом Святых Апостолов, а брошен в единую могилу руками иноверцев. Разве так уж и важно, где найдет свой приют правительница исчезнувшей державы? Напротив, враг не придет поглумиться над ее трупом, а греки будут передавать из уст в уста предание о том, что супруга Мануила Палеолога и мать его сыновей избежала рук поработителей и укрылась у добрых, христолюбивых людей, вдали от жестокого мира. ... Пальцы деспота скользили по ритмично повторяющемуся рисунку лепного бордюра, опоясывающего стену - неизвестно почему она вдруг напомнила ему распущенную мародерами перевязь на стальных бедрах павшего воина. Так и есть: Византия ныне подобна и мертвому мужу, над трупом которого уже реют вороны, и живой жене, что, в разодранном покрывале увлекают за собой надругавшиеся завоеватели. Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои; Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы, Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых, Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных, Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец, Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу! Воистину, колесо Фортуны свершило свой оборот. Но не в мягких медных, а в жестоких стальных доспехах, со стальными сердцами вернулись тевкры в Элладу, чтобы излить на ее многострадальную землю все зло, что накопилось в них со дней падения Трои. ... Легкие шаги за спиной не привлекли его особого внимания: слуги в доме мадонны Лукреции сновали как мыши, встревоженные утренним вторжением, стараясь производить как можно меньше шума и оттого производя очень много суеты. Но то же шестое чувство, что заставляет сомнамбулу остановиться на самом краю пропасти, внезапно подсказало ему, что на сей раз среди зелени появился не просто запыхавшийся паж или повар: у этого человека было дело к нему, Фоме, деспоту морейскому и князю Ахеи. Вздрогнув при звуке его голоса, последний Палеолог резко обернулся, больно ударив пальцы о выпуклый орнамент, ощущая, что внутренне все в нем сжалось от страха. Глаза его не сразу узнали заговорившего, и вглядывался в него потемневшими глазами, не понимая, что от него нужно этому новому гостю. - Подобное предложение делает мне честь, мессер,- ответил он тихим и полным приличной скорбящему государю и горюющему родственнику голосом,- но после многих дней в дороге память моя стала чрезмерно дырявой на лица. Доброму попутчику я всегда рад,- он слегка наклонил лицо, движеньем ресниц обозначая одновременно и приветствие и позволение представиться.
Франческо ди Пацци: Неловко поминать опаленному войной человеку отшумевшие праздники и встречи. Ди Пацци слишком хорошо знал, что со временем лица собеседников легко сливаются в одно, так, будто уже пребывают в земле. Две глазницы, треугольник носа и ровные зерна челюстей. В жизни запоминается лишь мимолетное: не смертельная рана, а мелкая заноза, не вязкая тяжелая ночь соития, а дробный цокот жемчужин по плитам пола в первые мгновения - ожерелье сорвано вроссыпь с белой шеи, не пиршественный факельный полумрак, где лица искажены и смазаны, а меховая оторочка, золотая тесьма, кичливая парча и кровавые лалы*, которые заменяют характерные черты и приметы. У Франческо была единственная зацепка. - Быть может, вы помните меня, кир Тома. Я передавал вам с оказией письмо от друга вашего, кардинала Джакомо Савелли, епископа Остии. Герб на печати – два льва, несущие розу. И дар от него - сердоликовую гемму, - Ди Пацци замешкался, вспоминая детали - Артемида Многогрудая. Антик. Времен Элия Адриана. Мы, помнится, кратко беседовали в тот день, обсуждали эпитафию императора... Вы давали стихам тонкое толкование... Ди Пацци вдохнул коротко, коснулся по привычке белого тонкого шрама в левом углу рта и процитировал, тихо, со странной грустной нежностью: - Animula vagula blandula Hospes comesque corporis quae nunc abibis in loca, pallidula, rigida, nudula, nec, ut soles, dabis iocos....* Моргнул, будто спросонок, и осекся. - Мнится, что это было давно. Латинские стихи, античный сердолик, гербовые львы, все безделушки и прах. Все треснуло, как скорлупа под колесом. У Бога тысяча лет, как один день и один день, как тысяча лет. Простите, что отвлекся. Он медленно обнажил голову и потупил взгляд. - Я - Франческо Раниери из рода Пацци, флорентиец, негоциант, торговый представитель... Работал и в Генуе и в Риме. В Галату прибыл в конце января. Навещал нынче мону Лукрецию ди Барди, время лихое, а на чужбине связи меж земляками крепнут, вот и беспокоился о ней. И встретил вас негаданно. Рад, что вижу вас живым. Но на улицах полно мрази... - какой именно Франческо уточнять не стал, оговорился: - Не сомневаюсь в вашей силе и мужестве, кир Тома. Но один в поле не воин. Счастлив буду сопроводить вас до любого, угодного вам безопасного места. Я наслышан о вас, помимо очной беседы, еще во Флоренции, десять лет назад. За долгие годы продажного перелетного ремесла, ди Пацци научился ценить те мгновения, когда своевольно создавал для всякого нового и важного собеседника - иного человека внутри себя. То был кропотливый, потайной труд, содружество памяти, наблюдательности, игры. Любимая забава хамелеона. Кем будешь нынче? Скромником или наглецом, гулякой или монахом, дурнем или умником, трусом или храбрецом. Таких "других Франческо" он создал и уничтожил множество. Тот человек, чье лицо постепенно проступало перед деспотом Мореи, был спокоен, тверд, не поспешен и взвешен в решениях. Но этого мало. Надо прибавить толику- самую малую, на кончике ножа - возвышенного бесшабашного восторга и азарта - свойственного всем очевидцам больших событий - от войн до стихийных бедствий. Когда жизнь становится ярче, срывает с глаз пелену и каждый жест кажется наконец осмысленным. Но разум и сердце не в разладе. Очередной "другой Франческо" - выставленная для беседы поразительно живая кукла, будто восковое подобие, занимал свое место. Но не торопился, не упорствовал. Ди Пацци знал, что в таких делах самое главное не натягивать слишком струну на колке и не открывать до срока расклад. И самому свято поверить в свою ложь - только тогда она станет правдой, как оживает загробная тень от одной капли крови. Привычное двуличие не тяготило его. Только по молодости, когда привыкал к подобному поведению, задавал себе вопрос - если с каждым человеком я иной, то где и кто я - истинный. И есть ли - я. Возмужал и со смехом выбросил вздор из головы. Проклятые вопросы отлично решались мехом крепкого вина, объедением, угарным блудом и долгим сном до полудня в дни отдыха. В кладку садовой ограды за спиной Франческо была вделана для крепости полустертая плита – явно надгробие с античного захоронения - царапины, зеленый мох, черные круги плесени – мраморной чумы. Еле различимый за купой самшита лик взрослого ребенка - эрота проступал из скверны разрушения на горельефе – указательный палец был навеки прижат к мраморной излуке губ. Правая ладонь ди Пацци– на фалангах запеклись свежие ссадины, крепко легла над сердцем, на заплатку сборчатой куртки. Сказал с достоинством, не рисуясь, равно открытый и "да" и "нет". - Я к услугам вашим, кир Тома. Словом, сердцем и мечом. * лал - старое название рубина * Душа скиталица нежная, Телу гостья и спутница, Уходишь ты нынче в края Унылые, голые, блеклые, Где радость дарить будет некому. - эпитафия, приписываемая римскому императору Элию Адриану
Фома Палеолог: Какие бы тревоги не одолевали младшего из Палеологов в минуту душевного смятения, какими бы вопросами он не терзал себя несколькими мгновениями раньше, сколько бы и каких демонов не гнездилось в сердце, заставляя морщины набегать на его белый лоб, а взгляд то чернеть от отчаяния, то светлеть от лучей надежды, как небо в переменчивый день - все это, и отчаяние, и надежду он мог позволить себе, лишь оставаясь наедине с Господом Богом. Если мессер Франческо носил маски, то кир Фома был облачен в багряницу от самого рождения, и не расставался с этим незримым покровом даже тогда, когда все прочие спадали к его ногам. Теперь же, взглянув на латинца, наряд которого в сравнении с мирными временами мог показаться весьма скромным, но сегодня выглядел неуместно благополучным, деспот, лишившийся поддержки и готовый каждую минуту лишиться и жизни, ощутил себя вдвойне неряшливым. Но - оттого еще более взысканным Божье милостью. От этого, а еще от того, что неожиданный гость графини представился негоциантом - хотя италийским дворянам, в отличие от галльских соседей, никогда не возбранялось заниматься подобного рода предприятиями, да и фамилия Пацци, хотя ее не коснулась еще печальная слава Санта-Мария-дель-Фьоре - князь Ахеи, сын императора византии, чьи финансы уже многие сотни лет находились в распоряжении вот таких скромно одетых господ, не сумел сдержать нервной усмешки. - Мир обездоленный лишен своеи услады, И взор мой горестный, почти слепой от слез,- продекламировал он, кидая на собеседника взор, быть может, не таивший открытой вражды, но и едва ли наполненный дружелюбием и приязнью. Перед негоциантом стоял принц, брат и родственник многочисленных европейских князей. Пусть царство его внезапно сократилось до размеров меньших, чем Тоскана или Романья, но это все еще была его земля, а в его жилах все еще текла кровь одной из старейших семей Европы. Предложение защиты, как зубец чеснока, проглоченный умирающим с голоду путником, вызвало у Тома мгновенный укол боли. - Ваш меч, мессер, будет так же ценен для одного меня ровно в той же мере, как мечи ваших соотечественников были ценны для Византии,- силясь придать этому горькому выпаду хотя бы оттенок любезности, проговорил мужчина, опуская ресницы. Ему очень хотелось добавить что-то вроде: "надеюсь все же, что он окажется куда более надежным", но младший сын и князь, пурпурный плащ которого не столь давно постигла участь одежды Святого Мартина, сумел сдержать мстительное желание рассчитаться с одним за всех.
Франческо ди Пацци: Ди Пацци принял упрек открыто, не поник, не вскинулся. Ветер прошелся по садовым кронам, взъерошил и бросил ему в глаза темную прядь – Франческо медленно заправил волосы за ухо. Отозвался не сразу, размеренно. - Мой меч не говорит по-тоскански, кир Тома. Ему равно не ведомы койне и латынь. У него нет соотечественников. Это просто оружие в моей руке. Немного стали и человеческой плоти на костях. Мое решение было моим решением. Оно не зависело от банковских книг, принцепсов, Папы, пресвитера Иоанна или всех красных шапок Синьории. Я понимаю вашу боль и знаю, о чем вы говорите. Страшная цена заплачена за алчность, промедление, равнодушие. В такие времена каждый решает сам – кто утаивал зерно и золото, кто бросился в бега – он кратко махнул рукой в сторону порта, - кто стоял на стенах насмерть, и вел в бой корабли. Я говорю только о моих сродниках, и не могу касаться иных материй. И воля ваша – отвергнуть мою чересчур дерзкую и неуклюжую помощь. Италия... Говорят, великая страна. Но я в ней никогда не был. Я не генуэзец, не венецианец и не римлянин, не умбриец. Разные наречия, повадки, уклад. Разбитое блюдо, склеивали неприлежно – швы да трещины. Кир Тома. Если бы у меня на Страшном суде спросили, кто я? В ответ я бы сказал. - ди Пацци помолчал, и два слова сорвались с губ: - Сittadino di Firenze * . Это все, что останется от меня. Не расчетные грамоты, не векселя и даже не отчая кровь и материнское благословение. Не спорю, это звание ничтожно, в сравнении с багряницей и порфиром. Но и Спаситель не гнушался трудами иерусалимского осла на неделе Ваий. Франческо почтительно отступил, но произнес с надеждой: - Что же до вины моих сродников: кто упал и встал, тот крепче не изведавших паденья. * (читтадино ди Фиренце) - флорентийский гражданин.
Фома Палеолог: Деспот выпрямился, словно струна, которую слишком туго натянули на колках. Сам не подозревая (или подозревая), негоциант наносил по его гордости и самолюбию удар за ударом. Сittadino di Firenze, вы сказали? Но если иному бродяге, родившемуся в грязных подвалах работорговца и половину жизни бродивший среди нищих и прокаженных, уместно было сказать: я - гражданин Флоренции, что теперь можно сказать ему, рожденному в царских палатах и теперь выброшенному за порог дерзкими завевателями? - A me stesso di me pietate vène per la dolente angoscia ch’i’ mi veggio di molta debolezza quand’io seggio2, l’anima sento ricoprir di pene...* Стихи были неуместны в данный момент, но, раз помянутые нежданным заступником, уже не оставляли памяти и сердца. Сумрачный гений Данта, пожалуй, куда лучше подошел бы к настроению Тома, которому, как и многим, виделись уже вокруг знаки приближающегося конца мира - но деспот, ощутив внутреннюю дрожь, воздержался от поминания картин Адских мучений. Соболезнования гостя более раздражали, чем вызывали желание открыться, на которое он, похоже, рассчитывал. Однако, князь ахейский, не преминувший бы осечь за подобную дерзость в иное время, сегодня был не в том положении, чтоб отвергать помощь, даже если ее предлагал человек, не имеющий права даже смотреть ему прямо в глаза**. Уголки его губ приподнялись в искаженной усмешке, когда он проговорил, сопровождая слова глубоким вздохом фальшивого смирения. - Увы, увы, мессер, что может сделать один меч и одно имя против легионов нехристей, заполонивших ныне освященные первым императором-христианином стены этого города? Что могут противопоставить их пушкам и саблям потомки тех, кто имел благоволение Господа лицезреть частицы Древа Познания***? Вы такой же пленник в этих местах, как и я, разве что ваша родина еще свободна... хотя вы никогда и не видели ее и не ступали на ее берега. Нам, потомкам Уллиса, выпала теперь его участь - но никого из нас не ждет Пенелопа, коротая время за тканием своего ковра. * Сонет Гвидо Кавальканти "Мое глубокое несчастье". К сожалению, располагаю лишь английским переводом. Pity for myself, from my self again, Arises for the fierce anguish I admit In myself, great weakness when I sit, Feeling my spirit so racked with pain. ** согласно правилам поведениям того времени, горожанин должен был беседовать с высокопоставленными особами, опустив взгляд *** по одной из легенд, та часть креста Распятия, что Елена привезла в Константинополь, сделана из одного из стволов Древа Познания, т.н. "евиного дерева".
Франческо ди Пацци: Сдержанный гнев ахейского князя был куда как понятен, казалось, в воздухе звенела перетянутая струна - еще один поворот колка и она оборвется и выхлестнет глаза, окровавит неловкие пальцы, смолкнет. Франческо слушал, опустив голову не то смиренно, не то в горести, почтение было в его позе, но не подобострастие. - Вы правы, кир Тома - тихо, но твердо проговорил ди Пацци - Именно потому, что ваши предки осенены благодатью Святого Креста, Господь уберег вас и провел меж полчищ врага невредимо. Одиссея есть сказание не о скитаниях, а о возвращении. Заговорив с вами, неловко и не вовремя, я не хотел нанести вам оскорбление или похваляться впустую своим безродным происхождением. Я лишь имел в виду то, что мое желание помочь вам, не вызвано никем и ничем, кроме моей совести и веры. Пушки и сабли есть не только у тех, имя которым легион. На моей родине еще никто не получил скорбную весть - но недалек тот день, когда по всей Италии ударят в колокола. Да сотворится новая Одиссея и да поразят стрелы насильников Пенелопы. Флорентиец полностью отпустил происходящее, как детскую лодочку из коры по горному весеннему ручью, следил за течением ровно, не по небрежению, но чтобы ослабить натяжение струны, снова, как и прежде готовый принять и "да" и "нет". Он слишком хорошо помнил слова кардинала Пикколомини в последние дни перед отъездом из Рима, они шли рядом по темному загородному саду - лишь звук малого каскада, да отсветы зажженных сосудов иранского горного хрусталя были свидетелями беседы. - Уже и секира при корне дерев лежит...* - теперь он понял истинный смысл цитаты. Франческо оперся спиной об узорную стену сада. Меж цветущих кустарников бродил павлин, сторожко поводя головкой с хохолком, он не кричал, не боялся людей, волок сложенный хвост по разнотравью, еще не выжженному солнцем. - Я был бы лжецом, если бы только пытался утешить свежую рану елеем слов и великими, но пустыми обещаниями. Как и в самом начале, скажу вам правду без лукавства: все что я могу сегодня, здесь и сейчас, это помочь вам в здравии добраться в любое убежище, которое вы выберете, снабдить вас всем необходимым, что ни потребуется, выполнить любое ваше повеление, сколь бы оно ни было опасно или даже смертельно. Простите мне мое невежество и неуклюжесть, кир Тома. Я заслужил этим лишь одно: "пошел прочь". Франческо горько и кратко вздохнул, правая рука судорожно сжалась в кулак на тесном поясе и тут же обмякла, единственный перстень тускло блеснул на безымянном пальце. Родовой знак семьи Пацци он не снимал никогда, исцарапанное почерневшее от долгого ношения серебро - в квадратной оправе два рельефных дельфина, с зубастыми будто волчьими пастями. - Я готов повиноваться вашему приказу, кир Тома. Он замер в ожидании решения князя, подобного приговору, еще ниже склонив голову. Трудно переглотнул яблоком кадыка - будто дыхание его пресеклось от жгучего стыда за свою неотесанность и горячность. *Матф.3:10
Фома Палеолог: "... всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь". Взгляд морейского деспота стал бессмысленным, как будто бы холодок от смертельного лезвия коснулся его шеи. Нет, Фому взволновало не воспоминание о глубинах проповеди Иоанна Предтечи, чья десница все еще лежала, погребенная, в тайных хранилищах императорской усыпальницы под храмом Святых Апостолов, и не воспоминание о том, какой нелегкий труд он, младший из семьи, собирается на себя принять. Куда как более простые картины возникли перед ним: видение того, что братья его, словно корни могучего дерева, один за другим перерубала немилосердная рука судьбы - и того, что, подобно Иоанну, он сам предназначен был на смерть женщиной, позорную связь с язычником ему достало смелости обнаружить. И кто мог угадать, что ею окажется дочь одного из доверенных людей басилевса? Первым порывом было велеть немедленно, сию же секунду остановить Бальтазара, которого обнаружение постыдного этого предательство могло толкнуть на неразумные поступки, направив руку не против подлинного виновника беды, а против киры Анны; но, стиснув зубы, князь Ахеи удержался от этого человеколюбивого жеста. Есди падение девицы было лишь следством насилия, а ее предательство - страха за свою жизнь, не ему судить ту, что выросла в холе и неге, и за всю свою жизнь не ведала ни печали, но горестей. Если же причиной ему стала необузданная распущенность, которую до срока киру Михаилу удавалось скрывать в стенах девичьей светлицы, наказание постигнет ее одновременно с любовником. Так ли или иначе - не ему вмешиваться в волю божественного Провидения. Его цель иная: спастись самому и спасти те реликвии христианства, что были некогда вручены Высшей силой дому Палеологов, и которые никогда не должны были оказаться в руках язычников. - Что может служить нам, всем и каждому, ныне убежищем, как не единственно милость врага нашего, врага всех христиан, и в Константинополе и в Вечном городе Риме?- проговорил он, все еще кривя губы.- Предложение ваше похвально, ибо так должно делать и мыслить каждому, кто исповедует нашу веру, но неосуществимо. Ежели, конечно, вам не дана власть призвать на султана и его войско ангелов небесных с карающими мечами, чтоб унести нас отсюда к престолу Его святейшества Папы, обещавшего Константинополю защиту и покровительство... или хотя бы добыть на короткое время для нас быстроходный корабль, а турок всех сделать слепыми и глухими. Можете ли вы произвести подобное чудо?
Франческо ди Пацци: - Я не чудотворец, кир Тома. - сокрушенно ответил ди Пацци, - Но не стал бы тревожить вас с пустыми руками и голословно. Благодарю вас, что вы дозволили мне говорить. Милость врага... - он все еще смотрел под ноги, прислушиваясь к дыханию ахейского князя, к поступи павлина и шороху листьев- Как бы ни были страшны и звероподобны захватчики, они не дьяволы, не кентавры, а люди. Людям свойственно совершать ошибки, нехристи продажны, и в их цепи наверняка есть ржавые звенья. Они не читают наших помыслов, как бесы, и сейчас купаются в своей жестокой удаче, как свиньи в сточных нечистотах. Можно нащупать брешь в их стенах. И тогда я найду способ сделать не всех, но некоторых из них слепыми и глухими. И не постою за ценой. Да, я не в силах призвать ангельское воинство, и кто из смертных может совершить сие... Но не вечно будет закрыто судоходство, к тому же у меня есть возможность подыскать вам быстроходный корабль с надежным кормчим, найдутся и верные люди, не только в Галате, но и у Святейшего Престола. Страшная весть никого не оставит равнодушным. Залог грядущего - ваша жизнь, которая сейчас является для меня величайшим сокровищем. Главное переждать и пережить первые дни. Солнце заливало внутренний сад, простреливало купы деревьев и кустарники - швыряло свои золотые на тропки. Ди Пацци чувствовал себя, подобно канатному плясуну с завязанными глазами, жив, пока ловит подошвами ускользающую тугую жилу, натянутую меж колокольнями, шест-балансир, клонится то вправо то влево. Ветер неблагоприятен. Главное не думать ни о чем, не питать упований. Отдаленно Франческо вспомнил, что в молодости, еще промышляя книжной гарпией, ему приходилось потешать народ на площади в Эфесе, в том числе и гуляя по канату. Два месяца прожил среди завшивленного сброда, выслеживая конкурента с ценной рукописью. Тогда удалось. Но если встал на канат, помни - он лопнет под ногой за два шага до площадки, если в сердце будет хоть капля надежды или сомнения. Горожанин смиренно, как и подобает, стоял перед деспотом Мореи, стараясь ни словом, ни опрометчивым движением не вызвать новую вспышку гнева. Он незаметно облизнул соленые, пересохшие губы и вымолвил: - Господь в милосердии своем дает нам только те кресты, которые мы в силах вынести.
Фома Палеолог: Любой человек, будь он даже последним нищим, пораженным проказой, роющимся на помойке и клянчащим у прохожего жалкой грош, легче, чем на опьянение и посулы, чем на запугивания и пытки, отзывается на тихий, едва слышный голос надежды. Ничто так не опьяняет самого трезвомыслящего мужа, как смутное обещанье того, что судьба его значима и важна хотя бы кому-то из этого жестокого мира. Пусть то будет женщина, ребенок или животное, пес, подобранный зимней ночью или же птица с перебитым крылом - единственным, что даже посреди ужасов войны ласкает сердце, остается мысль, что хотя бы одна живая душа изнывает в его отсутствие от тоски и беспокойства. У Фомы Палеолога, последнего в роду, последнего, кто хранил в памяти секреты ушедшей империи, было множество оснований поддаться голосам этих сирен. Пусть Пепа и его двор, пусть вся занятая своими войнами Европа содрогнутся перед лицом нашествия - тем выше будет их вина и тем тщательнее они будут стремиться загладить ее. Ведь, в самом деле, кто, как не Византия, множество лет стоял, подобно маяку, среди бушующих волн наступающего ислама - и кто как не ее кесарь стал первым государем, павшим от рук врагов, первым братом в семье западных князей, кому выпал венец мученика? И кто, как не его наследники и потомки, должны будут воззвать к сильным мира сего, к святому Престолу и самому Господу о милости и возмездии? При этой мысли деспота объяла крупная дрожь, как если бы сад, безмятежный, наполненный золотым солнцем, наполнился вдруг свирепым Бореем. Человек, стоящий перед ним, говорил о демонах - но чем и зачем явился искушать его он сам, посланец неведомых сил, стоящей перед ним с таким видом, словно вокруг них расстилалась не пышная средиземноморская зелень, а бесплодные пустыни Галилеи. Человек, явившийся перед ним из ниоткуда, скромный странник, одно за другим ронял обжигающие кровь слова с таким видом, произносил их таким голосом, как будто бы за ним стояли не армии ангелов, но более земные, более готовые к битве отряды - может быть, те, что искал и не нашел Нотар в своем путешествии. Но... лишним доверием было проявлять свою заинтересованность и свое согласие сразу. Глубоко вздохнув, чтоб унять дрожь в руках, терзающих и без того мятые кружевные манжеты, и вернуть пылающему лицо безразличное выражение, деспот проговорил твердо: - Мессер, турки, возможно, так слепы и глухи, как вы их рисуете - однако же, их зрения оказалось достаточно, чтобы обрушить удар свой на моего старшего брата, басилевса Константина, в том месте, где была его слабость,- и на моего брата Димитрия, в том доме, где он чаял найти убежища и приюта. Захотят ли все поименованные вами встать на сторону дома, честь которого может защитить один-единственный человек? Вымолвив это, он поджал губы, словно сожалея о том, что сказал лишнее. Смерть Дмитрия, взаправдашняя или выдуманная, гибель Константина, о которой еще не было известно на Западе и которая не была подтверждена ничем, кроме слов умирающего, делали его, Тома, младшего сына, барона затерянного в горах крошечного государства, единственным наследником величия и мощи Второго Рима. На миг голова деспота закружилась и сердце стеснило неведомое волнение. Он сделал глубокий вздох, силясь придать себе твердости и возвратить ясность взору - но стало лишь хуже. Почувствовав, что теряет силы, мужчина судорожно взмахнул руками, ища опоры - и, словно кающийся к кресту, прижался всем телом к спасительной стене.
Франческо ди Пацци: Упадет. Первое движение - поддержка, но ди Пацци быстро опомнился и остановил руки, так и не подхватил человека у стены за локоть, бросок его был точен, как у акробата, но пальцы не коснулись рукава. Жест не был завершен. Лицо осталось мертво и любезно, как и подобает. Ди Пацци понимал, что собеседник загнан, давно не спал, не ел и глаза его видели слишком многое в последние дни. - Простите, кир Тома. Земля здесь так неровна. А я неловок. - Франческо встал рядом, ненавязчиво готовый если что подставить плечо и прикрыл глаза. Константин. Изнутри выморозило. Будто озимое зерно в земле вызрело, но заморозками срезало. Не взойдет по весне. Погибло. Город. Коленопреклоненный великан по правую руку на холмах, сизые хребты его коронованных стен и квадратных башен с высоты полета коршуна, душный запах розового масла, курдючного жженого жира, мокрого камня после дождя, сушеных яблок, йодистых водорослей и цедры кислого апельсина. Будто во мгле проскакали тяжелые всадники, наклонились волнами знамена, в сполохах искристого взрыва ворвалось в кипень толпы ядро, накренился и рухнул крепостной зубец, горел и опадал косой парус, говорили гибель колокола, вторили гулкие черные барабаны на холмах. Родовые потуги войны. Бесконечно ползли из зеленого варева моря звенья корабельной цепи, преградившей гавань, оборванные люди трудно налегли на крестообразные поворотные колеса, с усилием на выдохе зашагали по кругу, наматывая морскую цепь на мокрое бревно. Тускло загорались и рвались по ветру насильные огни в переулках и раненые кровли, закатная полоса над морем, как разрез от уха до уха, арбузная сочная мякоть, распад огненной багровой плоти облака, а после - темнота и оклики патрулей. Константин. Покатился ониксовый ферзь по доске. Треснул сосуд с оливковым маслом. Хрустнула под тесаком надвое грудина разделанной кухарем битой птицы, или, хряпнув, врезался в подвздошье солдата на стенах клевец. Хорошее оружие. Дробит кости и суставы и стоит недорого. Некстати гортанно и резко крикнул павлин. Франческо обернулся - против солнца в саду печально и гулко трубила ручная птица, переминалась с ноги на ногу неверно в траве. Павлин звал подругу, пава молчала в зарослях. Хитрила. Прежде мысли правая ладонь ди Пацци скользнула крестообразно слева направо, коснулась лба и груди. Флорентиец не дрогнул и не поднял лица - сейчас неуместны были бы соболезнования, увещевания, мене, мене, текел, упарсин, бабья мокрота, болтовня в таверне. Но вопрос Палеолога требовал ответа. И ответ не замедлил. - Разве для того, чтобы нанести удар, надо быть зрячим? Чего захотят поименованные мною, я не ведаю, но смею лишь предполагать, как и сказал вам. И приложу все усилия, пусть и не многое мне дано, чтобы способствовать вам в любом начинании. Пряди на лбу Франческо вымокли от пота, как у поденного рабочего, губы оставались сухими, но он не касался фляги на поясе. - Один единственный человек... - ди Пацци эхом повторил последние слова деспота - кир Тома, это столь мало и столь много. Один единственный человек некогда пришел босым, чтобы спасти всех нас. Цари прошлого начинали с одиночества и лишений. Я всего лишь хочу, чтобы вы были невредимы для грядущего. Он вполне вошел в роль евангельской Марфы, которая творила земное и суетное, улыбнулся слабо и прибавил: - И хотя бы сегодня выспались в безопасности и подкрепили силы. О большем не смею просить вас.
Фома Палеолог: То, что Фоме удалось удержаться на ногах, было прямым следствием неожиданного и почти неблагопристойного порыва его собеседника. Можно позволить себе упасть без чувств - но зазорно быть подхваченным под руку горожанином, словно выходящий из трактира пьяный звонарь, перебравший по случаю окончания Святого поста. Беседа между княжеским сыном и негоциантом шла по причудливой траектории, ибо стоило мессеру Франческо завоевать несколько позиций, Фортуна, известная мошенница, подбрасывала ему "змеиные глаза*", отбирая то, что тот стяжал с поистине дьявольским красноречием и проворством. Так получилось и на сей раз: стоило брату пропавшего императора вкусить сладкого яда надежды, поданного собеседником, неловкость, а затем и это самое изысканное ораторство обратились против него. Латинское маловерие было не в новинку в стране, едва ли не первой принявшей христову веру, однако же высказанное сейчас мессером Франческо было похуже филиокве. И хотя младший сын императора, воспитанный им в ожидании и надежде союза с западным миром, мог сколько угодно повторять, что вера едина и всем христианам надлежит помогать друг другу по причине христовой заповеди о любви к ближнему, самостоятельность восточно-римской службы и константинопольской церкви деспот морейский ощущал как часть своих собственных княжеских прав. Кольнувшие его слово о человеке, пусть даже высказанные в качестве причудливой метафоры, лишний раз напомнили князю Ахеи, что люди эти - чужие, и вера их - чужая, и все, чего они ждут - падения второго Рима, чтобы первый остался единственным и неповторимым. Однако, высказать это вслух по-прежнему было бы неразумно. - Но ведь и вы, мессер, сколь не были бы благи ваши побуждения,- выпрямляясь и пытаясь держаться на ногах, пока перед глазами плыли размытые пятна, словно не своими губами произнес последний в роду Палеологов,- вы также один со своми своими начинаниями и устремлениями. О, я не сомневаюсь в доблести ваших соотечественников, по крайней мере, тех их них, кто встретил сарацинов в самом этом городе, не сомневаюсь и ежедневно, ежечасно сокрушаюсь всем сердцем, что мне не довелось стать свидетелем их бесподобной отваги,- по лицу деспота прошла дрожь, когда ему вспомнилось произошедшее на перамской набережной.- И все же: кто сможет поручиться, что ваши друзья и ваши родичи согласятся оказать помощь несчастному беглецу, который едва ли сможет отблагодарить их - ведь от прежних богатств и надежд на престол предков ему осталось лишь призрачное воспоминание... деспот произнес это - и застыл, не в силах вымолвить ни одного звука. Внезапно со всей ясностью, со всею определенностью он понял, что теперь, действительно, остался единственным возможным в глазах Запада наследником и потомком провославных царей. Дмитрий, даже если он жив, навсегда запятнал себя согласием и дружбой с турками. Венец, который мерещился ему невесомо в словах матери, вдруг сделался почти материальным и тяжелым, так что на миг Фоме показалось, что обруч сдавил его голову. Рука князя невольно взметнулась к виску, то ли в желании сбросить ненужное и ныне тщетное украшение, то ли... в стремлении его удержать. Не для того ли он с такой безоглядностью покинул мать, чтоб она не увидела этой мысли в глазах своего нелюбимого сына? - Я с благодарностью приму ваше предложение,- пробормотал он больше чтоб что-то сказать, чем действительно выражая согласие.- Но как-нибудь... позже. Мои дела в доме донны Лукреции еще не закончены. * "змеиные глаза" - две "единицы" при игре в кости, минимальное значение.
Франческо ди Пацци: Vade Retro Satanas* Франческо еле удержался от капканного лисьего щелчка зубами, воспаленно зудело нёбо. Самопал-петриналь** дал осечку. Мне подложили сырой порох. Хорошо выстрелил - да в молоко. Лицо флорентийца было прихотливо и скромно затенено темными прядями, лживые усталые глаза плотно закрыты, как зашивают суровой ниткой зенки мертвецу. На левом виске плясала гулевая жила, под сомкнутыми веками вспыхивало желтое, ди Пацци, сохраняя постную рыцарскую физиономию, от души пожелал злую Пасху и черную оспу в зад кардиналу Пикколомини, а заодно и папскому нотарию, пузатому коротышке, Витто Карнавелле, который давал ему перед отъездом из Рима необходимые фальшивые наставления. "будьте спокойны и веселы, друг мой, ромеи сговорчивы и доверчивы, у вас не задание, а синекура, многие завидуют, и женщины ихние податливы, прелестны, грудями круглы и весомы, как угринские фады-виноградарши, сосцами розовы, влажны и тревожны, о нижних прелестях умолчу, а мужья ромеи сонливы, недальновидны и ленивы, о эти увальни greculi! " Лихоманка вас тряси, ватиканские каплуны, и ваше мудрствование лукавое. Напортачили, а я за вас отдувайся. На холодке в чужом саду. Al dispetto di Dio, potta di Dio** вашу синекуру! Сукины дети, канцеляристы папские! Протирают откормленными филеями бархатную обивку скамей и не видят дальше собственного носа и в людях не смыслят ни аза. Павлин вопил. Солнце шпарило. Розы-камнеломки карабкались по решеткам шпалер до зеленых ставен ноблессы ди Барди. Говорила злым пульсом и перебоем в больной голове тарантелла. ...Сумму гонорара за опасную болтанку в Галате с февраля по май Франческо в мыслях мстительно утроил. Нет. Учетверил. Как только восстановят судоходство - а турки не дураки - и не век же будут заперты гавани, ди Пацци пошлет фальшивое насквозь письмо о том, что выделенные средства на исходе (вопиющая брехня), жестоко пострадал при взятии города, износился, нужны новые взятки, черта лысого в ступе, поденные и ежемесячные налоги, пусть раскошелятся, выжиги. Я не умру в этот год - решил про себя Франческо, - Доживу до старости, лет в семьдесят построю дом посреди тосканского виноградника, меж голубых холмов, созову хмельных друзей и гулящих женщин, и обязательно вечером в пятницу задохнусь от тоски после коитуса (всякая тварь после соития печальна) , или терпкого изюмного вина и античной философии. Я не вернусь, но вспомню Константинополь Постоянный. И улыбнусь. Когда остынут десны. Солнце, золото византийское, двойные змеиные глаза сквозь листву. Невыносимое по весеннему сияние обжигало напоследок лбы собеседников, будто венчало раскаленными зубцами венцов - протуберанцев. И только венец Тома Палеолога был истинным, горьким, агатовым. Франческо застыл, как масленичная любезная кукла на трости. Не дай бог лишний раз дернуться. Под реннским полотном нижней рубахи и сборчатой перекидкой- ползли от ключиц до перетянутого поясом живота, как жаркие масляные вши, капли соленого пота. Скрытый под шнуровкой на левом боку кинжал врезался рукоятью в бок, когда ди Пацци перенес вес тела с левой ноги на правую. Нехорошо перебило сердце. Пить захотелось вусмерть и не слабого разбавленного смолистого местного вина, а двойного перегона виноградного горлодера. Орхан. Ди Пацци проговорил благодарно: - Спасибо вам, кир Тома, за то что дозволили мне, недостойному смерду, заговорить с вами и не прогнали сразу. Все мои слова остаются в силе, и не будь я мужчиной, если изменю хоть слогу, сказанному вам. Одно ваше слово, или мановение руки и я не заставлю вас ждать. Коль выйдет надобность - я рядом. С этого часа и до самой смерти. Франческо сплел пальцы на груди, вздохнул, будто внезапно разбуженный. Он во время прикусил язык. Не решался более докучать последнему багрянородному. "Другой Франческо" слишком глубоко вошел в плоть и кровь, но ди Пацци хватило смекалки не сказать о том, что его дела в доме монны Лукреции тоже не были завершены. Будет кровь. Хорошо. Ожидая последних слов ахейского князя, ди Пацци кротко и почтительно до оскомины сверлил взглядом носки запыленной обуви деспота. Хотел было закончить формальным и смиренным пожеланием "Храни Вас Господь милосердный, кир Тома", но вдруг поднял голову, размял затекшую шею и твердо сказал: - Часто римляне в сражениях были побеждаемы, но ни разу – в целых войнах, ну а это – главное. * Vade retro Satanas - Отойди от меня сатана. ** Петриналь - ручное огнестрельное оружие рыцарей XV в. Короткий ствол петринали вместо приклада имел металлический штырь, которым при стрельбе упирались в грудь (вернее, в латы на груди). *** Al dispetto di Dio, potta di Dio - диалектное тосканское ругательство, довольно грязного значения. В литературном переводе Ах ты, бога душу, разрази тебя бог Прямой перевод: "К досаде Господа, Божья... " potta (fem. noun) - pussy, used in middle Italy (Toscany)" Цитата из Гая Луцилия (около 168—102 гг. до н.э.), автора «Сатур», дошедших до нас в отрывках (613): «Часто римляне в сраженьях были побеждаемы, / Но ни разу – в целых войнах; ну, а это главное» (пер. М.Л. Гаспарова).
Фома Палеолог: Верно сказано в Писании, что женщина есть сосуд греха, но верно также, что мужчина не менее ее терзаем демонами и находится под властью нетерпеливых желаний, чем евины дочери, причем желания эти зачастую не менее противоречивы и противны тому, что ученые мужи зовут неумолимой и правдонесущей логикой. То, что происходило теперь. было невозможно в прежней, былой Византии: но если дерзкое обращение не разгневало багрянородного, то столь поспешное бегство и покорность, пусть и скрашенная любезными словами, возмутило и почти разгневало деспота. Уверения мессера Франческо казались ему похожими на те горькие порошки, что лекари заворачивают в тонкие черные пластинки лакрицы: не успеешь оглянуться, а сладость уже растаяла на языке, не оставив после себя и следов. Этот человек, похоже, предполагал, что согласие князя ахейского подобно привычной ему коммерческой сделке: каждая из сторон поторгуется, пряча козыри в рукавах, пока оба не сойдутся в цене; что в прекрасной Италии нет уважения к благородным, а вперед все больше вылезают купцы да банкиры - про то Фома был премного наслышан - но что кто-то осмелится проявить такое неуважение к нему в собственном доме, такого даже в худшие времена ожидать было нельзя. В возмущении своем деспот попустил заметить, что Галата едва ли могла полагаться греческой территорией, да и сам Константинополь уже был в руках врагов,- однако, тщеславие и привычка к повиновению, впитанные мужчиной с каждой каплей молока своей венценосной матери (коротая поистине была подобна Артемиде Эфесской), заставили лицо Фомы покрыться ярким румянцем. Если бы было возможно, он собственноручно придушил бы павлина, чьи пронзительные крики сейчас звучали все равно что скрежет металла по срамору - а, может быть, и мессера ди Пацци заодно. - Римляне не были побеждены, и последнее сражение этой войны еще не окончено,- с пафосом, который мог бы показаться неуместным, а то и вовсе смешным, коли кому-то была нужда смеяться над горем, провозгласил он.- Папа и весь христианский мир не оставят в беде город Константина Великого, город обретения Крестя Господня; Папа не посмеет оставить без помощи святыню нашей веры. Ваши усилия, мессер, тогда будут оценены по достоинству,- он опустил голову, словно подтверждая обещанное. Воспоминание о договоре с Торнато внезапно воскресло в памяти, и деспот задал вопрос, который не предполагал и не собирался: - У вас найдется пара надежных людей, крепких мужчин, не боящихся подвергнуть свою жизнь опасности?
Франческо ди Пацци: Досада остыла и схлынула. Ветер охладил лоб, ди Пацци незаметно усмехнулся над собой, над своим нетерпением и дурным норовом. В соседнем дворе слуга налегал на колесный ворот колодца. Этот глухой вкрадчивый звук напоминал жужжание прялки между ног великанши, вечной мельницы или какими еще орудиями располагает Фортуна. Проклятая птица наконец нашла подругу и умолкла, павлин и пава приступили к бездумной любовной игре, которую не остановят ни войны человеческие, ни замирения - он топтал, она принимала, к счастью, вне зрения, в кустах душистой жимолости. Франческо не собирался смеяться над словами собеседника, и быть может сам почти поверил, что Престол поможет, за свою жизнь он целовал рыбарские перстни и туфли уже двух Пап, был знаком с их блюдолизами, томными любовницами, дразнившими попугаев бездельницами в шелку и атласе, с их полнобедрыми постельничьими и сокольничьими с глазами французских шлюх и хваткой опытных карманников, с продажными шутами, крючкотворами, уборщиками ночных сосудов, врачами - клистирниками, которые ворочали подчас дела бОльшие, чем иные кардиналы. Но все-таки иногда в душе, пусть спьяну, но надеялся. На то что не все церковные часы Ватикана можно назвать часом Свиньи. На короткий вдох-выдох верил, ну не просто же так блестит перстень святого Петра на коротких пальцах, не красоты ради хоры перекатывают в горле "Sanctus" под куполом капелл, не зазря скачут во все концы Европы под дождями и на солнцепеке на взмыленных лошадях, стоят на палубах, глядя в синь, подобные ему темные вооруженные люди в дорожной одежде с поддельными грамотами, Быть может не оставят Город. Ди Пацци не лгал о том, что колокола заговорят по всем городам и весям. Колокола болтают без умолку. Но сталь и порох мертвы, пока не заговорит золото. Молчание - золото. Но разве отзвук рухнувших стен Константинополя не пошатнет Ватиканский престол? Франческо промолчал о том, что награда в грядущем ему не нужна, это было бы неслыханной дерзостью, к чему усиливать уже вызванную неприязнь. Он не спешил заливать вспыхнувший болезненный и гневный румянец князя привычным елеем словес. Хранил почтительное молчание, не поднимая глаз. И не пафос услышал в словах Палеолога, но горькую древнюю гордость. Подобное чувство, было ему слишком хорошо знакомо на вкус, пусть кровь в его жилах была красной, а не голубой, нетленной, как стекло лампад Айя Софии... Франческо много раз бывал побежденным, знал что такое падать на колени, зажимая рану в боку грязным кулаком, сломанный клинок поодаль, ржавый пустырь, мелкий дождь. Знал как пахнет смазанная пенька на шее. Но никогда, пока дышал, не сдавался. Слова собеседника означали, что князь не терял присутствия духа, как бы ни было велики его отчаяние и гнев. На неожиданный вопрос деспота, Франческо ответил просто и, как ни странно (чему сам удивился) честно: - Такие люди есть, кир Тома. Один из них - я. Второй мой земляк, человек проверенный. О его корабле я и говорил вам. Я измлада бывал в разных передрягах, выходил живым, спину не показывал. Рука тверда, разум холоден. Он - капитан удачи и с опасностью накоротке. Эти слова ни в коем случае не звучали, как похвальба, ди Пацци говорил здраво, без былого запала и убаюкивающей лжи, так как бы объяснял нанимателю боевые качества двух клинков, не более. Шрамы на его запястьях, полученные в поединках, покушениях и стычках были не слишком пристойны для негоцианта., но вполне годились для коротких воробьиных ночей с зарницами, в час воров, любовников и прочих детей Луны, чьи имена Бог весть, копыта их коней обмотаны ветошью, чтобы не стучали о мостовую, лица заперты, как ларцы с подметными письмами. - Если что - мы к вашим услугам. Двум смертям не бывать.
Фома Палеолог: Латинянин еще не закончил говорить, а сомнение уже снова овладело десптом, недоверие и сомнение: можно ли было доверять едва знакомому человеку с тайной, которую он уже сделал достоянием ушей молодого диакона? Сейчас эта договоренность казалась ему такой же эфемерной, как пламя, поднимающееся от чадящего факела, то робко прижимающееся к пакле, то со всплеском рассыпающее вокруг миллионы искр, и выхватывающее из темноты лица и стены зданий - призраки призраков, не существа, а маски, слепки живых существ. Андреа Торнато был для него той соломинкой, за которую князь Ахеи ухватился в час объявшего душевного мрака, когда вокруг все казались одними только врагами и по пятам гнались языки перамского пожара. Тайна, словно цесарка, подманивала то одного, то другого пышноодежного кавалера. Стоило ли придерживаться договоренности с Андреа Торнато, навлекшего на себя гнев могущественного советника султана, и сейчас, возможно, уже остывающего где-нибудь на берегу Халича. Человек, которому он вчера так безрассудно и безоглядно доверился, человек, принесший вести про старшего брата, человек, знавший, где пребывала его мать... Сердце Фомы забилось с утроенной силой. Внезапное появление киры Анны в доме консула Каталонии внезапно получило новое, неожиданное объяснение. Венецианец отрицал, что его связывает с дочерью Михаила Варда любовная связь - но его поступки и беспокойство о судьбе девушки говорили об обратном. Кто знает, не обменял ли он ее свободу на тайну пребывания старой императрицы, тайну столь страшную, что за нее пришлось заплатить и ее жизнью, и жизнью его родного брата? - Мне... нужно будет наведаться в один дом,- проговорил он совсем не то, что намеревался вначале, так и не решившись открыть собеседнику, что ему было нужно в действительности.- Там... живет человек, который мог стать причиной смерти всех моих близких. Я должен увидеть и... "... допросить его". -... переговорить с ним. Может статься, что знакомство вашего капитана со смертью придется нам очень кстати. Тайна-цесарка разочарованно повернулась спиной и скрылась до времени в глубине сада. Ничего, у нее будет время доспеть, пока он проверит, так ли пряма душа этого странного человека, как витиеваты его слова. Пока церковник будет в благоговении замирать над святыми реликвиями, вояка срубит десяток голов - в этом каждый хорош по-своему, и для разного годен. В любом случае, лучше иметь два пути к бегству, чем ни одного. Но пока - пока нужно решиться на визит к Андреа Торнато.
Франческо ди Пацци: Ди Пацци слушал спокойно, не выпытывая подробностей и не торопя события. Никто не говорит начистоту с первым встречным, в скверные времена беспечность и доверчивость преступны и смертельно опасны. Довольно было и того, что сказано. Время словоплетения для Франческо закончилось, назревало дело, которое не терпит болтовни и фата-морганы. Он с легкостью догадался, что скрывал князь Ахеи под невинным "переговорить". Не улыбнулся довольно, хотя любил подобные задачи, не раз приходилось "переговаривать" с заложниками или пленниками. По молодости даже строил некие теории допросного дела, свел тайную дружбу с палачом, который по старости передал свое ремесло преемнику и поселился вдали от людей. Старик был словоохотлив и за пару монет и дешевое пойло делился дурными секретами и своеобразными наблюдениями о том, как под влиянием боли разверзаются и тело и душа человеческие, подобно разбитому гранату. Пытка великое снадобье из аптеки добродетелей - человечек под сталью, огнем, воловьей плетью, кипятком или уксусной водой немедленно отрекается от зла и лжи и тут же сорадуется правде и чистосердечию. Франческо слушал старика, запоминая на будущее не только приемы опытного ката, но и то, какими средствами можно выказать упорство под пристрастием, мало ли, чем попотчует судьба. Впрочем, кровожадные, почти сладострастные мысли как мелькнули, так и исчезли, для продолжения беседы было необходимо хладнокровие и трезвый разум. - Я понял вас ясно, кир Тома, - учтиво кивнул Франческо, - Вы можете располагать нами обоими, как только вам заблагорассудится проникнуть в указанный дом. Как пожелаете - днем или ночью. Он умолк, дабы лишними расспросами "генуэзец, венецианец или ромей?", "хорошо ли укреплено и охраняется ли жилище", "должно ли оставлять свидетелей в живых?" не навлечь на себя новый гнев и недоверие деспота. Чрезмерное любопытство стоило чересчур дорого. Черное напряжение давно отпустило его. "Другой Франческо" не чувствовал ничего, кроме уважения и расположения к собеседнику. Но сам ди Пацци уже мысленно прикидывал предстоящее, пусть оно и представлялось смутным.
Фома Палеолог: Фома, напротив, чувствовал себя неловко, как и всякий человек, привыкший повелевать по праву рождения, а теперь вынужденный обращаться с просьбой, да еще к тому, кто обязан был бы считать за честь предоставить в распоряжение князя ахейского своих рабов, слуг, свой дом, жену, дочерей и себя самого. Не стоит думать, однако, что он боялся обременить мессера Франческо делом, которое его делом вовсе и не являлось; деликатность кира Тома, почитавшего себя равным венценосным особам Европы, не простиралась столь далеко. Нет, душу младшего императорского сына терзало сознание, что он пошел в кабалу, едва ли не против воли посвятив первого встречного в тайны византийского государства, столь же древние, как сам город, и столь же сокровенные, как тайные подземелья, в которых покоились теперь, замирая в почти человеческой тревоге, бесценные сокровища христианского мира. Кто оградит его, если этим "надежным людям" вздумается поднять руку на потомка великого рода? И кто помолится за того, кто ради этих богатств, не имеющих ценности ни в одном из миров, принес в жертву собственную мать? "Днем или ночью" оброненное ди Пацци заставило наследника рухнувшего престола брезгливо вздрогнуть, как если бы он по неосторожности коснулся рукой гноящейся раны; отдернув кисть и прижав ее к себе, словно больного ребенка (для пущего сходства он даже обхватил ее пальцами другой руки, баюкая какую-то странную, ему одному ощутимую боль), деспот сверкнул на латинца взглядом такой неожиданной твердости, как если бы за ним стояла тысячная армия. - Я не вор и не разбойник, мессер Франческо,- отчеканил он, выпрямляя стан и становясь почти полной копией знаменитого "Святого Георгия", выполненного однофамильце графини для церкви Святого Михаила в саду; не хватало лишь щита, на который должны были, по известной традиции, уложить дерзкого, посмевшего оскорбить багрянородного подобным предположением. - Дело, в котором я бы желал воспользоваться вашей помощью, мессер, касается чести моей семьи, и, полагаю, хотя на вашей никогда не виденной родине иметь дворянское звание давным-давно невыгодно и позорно, это слово еще не окончательно истерто из памяти италийцев чеканными профилями и гордыми орлами монет.
Франческо ди Пацци: Франческо ди Пацци прикрыл тяжелые веки, руки уже давно были скрещены на груди - знак обмена и знак охраны. Тело и мысли заперты наглухо, голова, как и подобает, опущена долу, так, будто его похоронили стоймя. Красно подо лбом, вспыхивают в зажмуренной мясной глубине желтые и багровые с чернетью цветы давней мигрени. Он хорошо услышал гордые и правильные слова деспота о чести. О дворянской чести. А разве иная бывает? Но, как ведется промолчал, не помянул ни Лоренцо Валла и его сочинения "О свободе воли", ни друга своего, старого куриала Поджо и его книги "De nobilitas"(Благородстве), к чему толочь воду в ступе, и так уже наплел липких паучьих словес Франческо Раниери из рода Пацци (отрезанный ломоть) на десять лет вперед, аж чертям тошно. Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был....? Ломит голову, войлочно ломит голову после вчерашнего и это не похмелье, то ли возраст, то ли вздор, но в затылке звон и в глазах зелень с золотом. Хочется спелое восковое зимнее яблоко в кулаке раздавить, да не вызрели яблоки. Только в полный дымный цвет вошли ветви. Военный май на переломе. Казалось, весь маленький палисад ноблессы ди Барди изучен, излистан до последней грядки - ядовитые коренья красавица растит рядом с добрыми, паслен и жимолость, медуница и пижма, солнце мешается с тенью облака и волнистым гулянием цветущих жадных ветвей. Ди Пацци не понял, отчего вздрогнул и выпрямился, как резной святой, Фома Палеолог, но уловил, что до дрожи брезгует, и почему - легко додумал. Головы не поднял. Не дрогнул в который раз. Ничем не выдал себя. Просто сделал внутри черепа синюю напросвет пустоту. Без мысли, без выводов, без надежд. Да не дело, а дело чужой семьи, кто же спорит. Никто. Нет ни выводов, ни иного празднословья с его стороны, не дай Бог прочитает собеседник ложные знаки по палимпсесту лица. Поле, раба, рабу, осла моего, вола моего, всякого скота моего, жену мою бы отдал багрянородному с благодарностью? Да вот, господарь мой, скверные дела: поле мое заросло плевелами, рабы мои все беглые, волы, ослы и скоты мои заревели и пали в жидкую грязь, жена и недоносок в храмовой крипте истлевают в белых пеленах. Атлантида уже по горло в соленой воде. Нахлебалась всласть. Стонет, тянет пятерни с золотыми перстнями на десяти пальцах вверх из глубины. Да вот только не разберу: кто она - ваша ли родина, моя ли, в свой срок все головы падут. Отмеченная пощечиной тугры Святая София. Либо много лет спустя испанской и французской сволочью пробитая, как беременная оленуха, Санта Мария дель Фьоре. Ничто не будет стоять вечно. Время нахлынет, закрутит, ни куска не оставит. Так только, фрески, фацетии да гротески. Редкие книги и суеты пожгут, красавиц даже не изнасилуют. Сами состарятся. Как ни бойся, как ни бейся. А все же биться надо. Это в крови. До последнего. Две руки, равно владею и левой и правой, да обоюдоострая полоса закаленной слоистой стали, вот и все, что имею, князь. Нет никакого завтра, есть только сейчас. Ди Пацци согласился, любезно и бесстрастно: - Вы не вор и не разбойник, кир Тома. И в мыслях того не имел. Спросил лишь потому, что должен был сказать другу, к чему готовиться ему. Он человек военный и досконален в диспозиции. Не более. Франческо молвил тихо, но твердо. - Все будет по вашему слову. Мне ведомо слово "честь", кир Тома. Своя, а равно и чужая. Хоть я по крови не дворянин. И прибавил, невольно, без гордости, надеясь, что это не будет воспринято как дерзость или лишнее смирение - максимально спокойно и ровно, как и прежде, готовый и к согласию и к отказу: - И не купец. Всего лишь прохожий. Ваша воля - мой закон.
Фома Палеолог: Много ли нужно человеку, который за несколько недель, да что там - за несколько месяцев сделал то, на что в иное, не столь ужасное время у него уходили месяца, а, может, и годы? Много ли нужно беглецу, чтоб поверить, что он обрел пусть временный, но приют; голодному, чтобы он почувствовал насыщение; не знавшему сна для того, чтоб почувствовать, как спала пелена усталости с его глаз; и, наконец, государю, ощутившему, как шатается и рушится под ногами престол - чтоб поверить, что есть еще искренние сердца, готовые повиноваться ему лишь по праву рождения, за одно его имя - звук, не подкрепленный ничем, кроме как разносящимся над окрестными холмами звонкого, повторяющим имя любого самозваного правителя эхом? Фома Палеолог обладал многими достоинствами, присущими его роду: ум, честолюбие и возвышенное помышление сочетались в нем с верой в Господа и тревогой за судьбу государства - в той мере, в какой тревожился о целостности и величине своей вотчины каждый князь, знающий, что она прикрывает его подобно плащу в ненастный день. Если он велик и скроен из доброй ткани, ни одна капля дождя не коснется властителя, если же в нем зияют прорехи - такой владетель подобен последнему нищему. Но, к сожалению, все поименованные качества, как вода, то притекали в его душе - то внезапно отступали, давая место природной меланхоличности, которая, по отзывам современников, была главной чертой младшего сына покойного Мануила. И сейчас, в этот миг, когда мессер Франческо выказал, и не один раз, покорность его, деспота морейского, воле, все лучшее, что было в нем, разом обмелело, и на поверхности появился усталый и истерзанный дальними дорогами человек, ничуть не менее падкий на лесть и знаки почтения, чем остальные. - Услуги, оказанные нашему дому, не будут забыты, мессер Франческо,- пообещал он с торжественность, к которой примешивалась доля манерности, столь свойственной щеголям Лацио и семи священных холмов.- Но и оскорбления, нанесенные в столь тяжкий час, не будут забыты. Нехристи стотысячно умоются кровью, когда сюда во главе армии возвратится...- он на один миг запнулся, не решаясь, даже в мыслян, именовать себя басилевсом, и договорил неуверенно,- новый владыка Константинополя. Мы посадим на трон османов нового царя... если конечно, к тому времени от их нечестивого государства останется хоть пядь земли. Орхан или его потомки, всем обязанные Палеологам, будут куда более сговорчивы. Прошу прощения за задержку.
Франческо ди Пацци: Орхан... Имя, как выдох или треск ореховой скорлупы. Врасплох. Ди Пацци едва удержал восковую любезность посмертной маски на физиономии. "Другой Франческо" едва не разошелся по швам, как сгнившая мешковина, выпуская на свет волосатую ненасытную сольпугу*, создание, которым на самом деле и являлся этот человек, впрочем, он был слишком самовлюблен и лжив, чтобы вблизи рассмотреть тварей, населявших его холеную утробу. Старинная сумеречная игра, паучьи шахматы "он знает, что я знаю, что мы не знаем, что они знают", недомолвки и околичности запутала его, повела по кривой, Послеполуденной одурью веяло по саду, будто на грядах его, Лукреция в подражание Медее выращивала только черный паслен, белену-бешенку и дурман-траву болиголов. Не стоило говорить деспоту о том, что Франческо известно, что раненый опоенный мужчина мается в полубреду на горячих простынях постели ноблессы ди Барди, и о чем беседовали двое - он сам и женщина на пролете лестницы, поспешно, не глядя друг другу в глаза - но голова к голове, как мимолетные любовники. И как далеки были рваные короткие фразы по тоскански от любовного воркования. Планы на этот счет были еще неясными, бесформенными, видимыми будто в дымной пелене, но уже рождавшие привычные для ватиканского наемника чувства: честолюбие, алчность и тягучее, горьковатое, как горный мед, растленное сладострастие, которое он испытывал даже при помысле о возможном предательстве, убийстве в спину или ином низком преступлении. В этом он не любил признаваться даже себе самому - нелепая подспудная привычка, вроде придури человека, который любит нюхать подгнившие яблоки или собственные подмышки. Когда деспот произнес имя принца, ди Пацци почудилось, что его застигли за рукоблудием в нужнике или грошовым воровством, хребет обожгло холодком. Но ни на чуть зарумянившемся, слишком сытом для военного времени лице, ни на жестах, подобострастно округлых и плавных эти раздумья не отразились никак. - Храни Господь ныне и присно и вовеки веков владыку Константинополя. - почтительно отозвался он - Высшая награда для меня - служить вашему дому. Франческо осторожно заметил: - Вы совершенно правы, кир Тома, говоря о принце. Смею заметить, я слышал, Орхан и его отряды храбро оборонялись вместе с защитниками Города. И права его на османский престол весьма серьезны, если не ошибаюсь... * сольпуга- фаланга, верблюжий паук. У сольпуги отсутствует рефлекс насыщения.
Фома Палеолог: Увлеченный мыслями о будущем отмщении и господстве, словно школьник, с не меньшим упоением смакующий в воображении будущее отмщение, чем прелести какой-нибудь продажной красотки, Фома не заметил бы порывов собеседника, даже если бы они и проявились, как тень в ярком свете дня. Он был там, в грядущем, под развевающимися знаменами, под крики благословений и радости возвращающий истерзанному Константинополю власть Христа, благоволение Папы Римского, и, что самое главное - законную, богопомазанную, единственно возможную власть Палеологов. Зрелище это было настолько пленительным - синее небо, которое наделяло крыльями, звало в полет, белоснежные стены, сверкающие в солнечном блеске, летящие под копыта коня цветы и шумно трепещущие флаги на стенах - что свет будущего триумфа озарил лицо грека ярче, чем все солнце сегодняшнего дня и все пожары минувшей ночи. Доселе ему удавалось лишь участвовать в мелких стычках между ромеями и ахеянами, привычных для средней Европы, да и для Азии соседских драках: кто у кого отберет кусок земли, полуразрушенную башню, виноградник. Да, ему доводилось во главе победоносных отрядов ступать под своды покоренного города, но - что были эти сумрачные, в поту и пыли обретенные завоевания в сравнении с блеском и славой, которая выпадет на долю отвоевателя Константинополя. Быть может, в том и был божий промысел, ведь, останься в живых его брат, Константин, удержи ромеи стены священного города - ему одному выпала бы честь пожать золотые колосья и лавровые ветви победы. Теперь же - ах, какой в этом был символ!- утраченное в боях отцом, бритьями надлежало обратно заполучить ему, последнему в роде, ему, на кого, если и смотрели европейские братья, то как на мелкого барона, младшего брата обнищавшего императора. Господь, приведи, чтобы все было именно так! Да, в мыслях своих он уже воссел снова на укрытый багрянцем престол отца, и сажал на трон турок, покоренных, разбитых, во всем подчиненных его воле, того, кто с детства был пленником и заложником их дома. - О, права Орхана на власть в османском государстве были весьма серьезны, особенно если бы их подкрепили его доходы из его владений в Струме,- отвечая скорее на свою мысль, чем на слова собеседника, проговорил он, едва понимая, что этим стремительно убавляет его вес, ведь владения эти давно были конфискованы молодым и жадным султаном.- Но мне приходилось слышать, что Магомет весьма не ладит со своим первым советником, Халилем-пашой. Говорили, что патриарх состоял с ним в долговременной переписке, и что Великий визирь был весьма озабочен самонадеянностью и замыслами своего юного повелителя. Не сомневаюсь, что теперь он беспокоится о них еще больше.... теперь, когда верх взяли его враги во главе с Заган-пашой. Думаю, он будет куда как сговорчив, если речь зайдет о его месте советника при повелителе, а то и о его голове.
Франческо ди Пацци: ... "а то и о его голове"... Ди Пацци слушал внимательно. Часть из сказанного деспотом, ему было известна, часть он узнал впервые, но только утвердился в мысли о том, что Лукреция была более чем права - сейчас, на втором этаже casa Барди, в спальне с притворенными ставнями, блуждал в лабиринтах дурманного бреда дорогой гость. Весьма дорогой. Райский фазан немалой цены. Всего один вопрос: в каком виде он ценнее: как живая диковина или как битая дичь в пере. Халиль-паша. Франческо слышал об этом человеке, но события прошлого месяца, а особенно последних дней, явственно подтверждали намерения и решительный нрав молодого султана. Вряд ли, опьяненный кровавым триумфом, Магомет станет церемониться с нелюбимым советником, который к тому же замаран подозрением в измене. Достаточно и тени сомнения, чтобы шея опального царедворца узнала, сколько весит зад. Чаши весов Константинополя утратили равновесие и плясали суетно, то вверх, то вниз. Спокойствия в ближайшее время ждать не приходилось. И уже не мерные гири на медных плошках - а золото и мертвые головы, пепел сожженных грамот и плесневое военное зерно. Усталое от перенесенных мытарств лицо Фомы Палеолога помолодело, будто озаренное изнутри, о чем он помышлял в этот час, ди Пацци даже не гадал. Когда деспот умолк, он не сразу, выдержав учтивую паузу, молвил, со всей возможной кротостью и вкрадчивостью: - Если я верно разумею ваши слова, кир Тома, то значит и в стане нехристей есть люди, которым не по нраву свершившееся злодейство и кощунство, а уж тем паче его нечестивый зачинщик, да поразит его мечом огненным Архангел Михаил. Среди захватчиков сыщутся слабые души, это на руку. Они могут пожрать чудовище изнутри, как черви – Ирода. Ди Пацци почти наяву узрел мысленным взором резкие скулы кардинала Пикколомини, подковку тонких губ (вечно у гуманиста, интригана и князя церкви такое выражение лица, будто под нос ему подсунули навоз) и особо – епископский перстень с распятием и папским гербом на правой по-ящеричьи сухой руке. «Топорно работаешь, сын мой. Искусство беседы с высшими мира сего есть материя тонкая, вроде вышивания по живой коже. Сколько раз тебе говорено – учись вежеству прилежно, смакуй мастерство стратегии, заходи издали, спеши медленно. Это тебе не по кабакам и лупанарам глотки рвать и кишки выпускать из болванов на заказ. Неужто я ошибся в выборе моего ловца человеков.. Прав был кардинал Маффеи. Надо было посылать на восток душку Альберто. Он, конечно, супротив тебя боец никудышный, но зато обучен грамотно вращаться в сферах, миловиден и обаятелен. Да и помоложе будет... А тебе самое место в брави*, с чего начинал, тем и закончишь. Иди, сын мой, и больше не греши.» Франческо внутренне передернулся и отогнал прочь докучный начальственный призрак, и в который раз поклялся себе, что если выйдет фортуна вернуться в Рим, куриального нотария и мелкого доносчика "душку" Альберто, который уже давно дышал ему в спину, без шума отправит в Тибр, чтобы глаза не мозолил хорошему человеку. Упомянув кончину Ирода, Франческо тут же покончил с опасным велеречием, и, возвращаясь мысленно к Орхану, добавил скорбно: - Наверняка по следам принца, буде он спасся и не лжет о том молва, а равно и других беглецов, будут посланы ищейки. Хвала Господу, что Он дал Галате временное затишье и передышку. Иногда несколько часов решают больше, чем годы. Ди Пацци снова скромно прикусил язык, отдавая решение и право приказа на милость высокородному собеседнику, не осмеливаясь сболтнуть лишнего, дабы не вызвать опасений и раздражения и не спугнуть эфемерный проблеск надежды *Бра́ви (итал. bravi — смелый) — название в разных землях разного рода смельчаков, готовых на всякие злодейства. В прошлом в Италии именем брави назывались целые шайки удалых людей, за условленную плату совершавшие всякого рода преступления, не стесняясь ни временем, ни местом. Браво — эпитет вора и мошенника.
Фома Палеолог: Если кир Фома и видел перед собой кого-то в этот момент, то только хищное лицо и горящие, словно у гончего пса в предвкушении добычи, глаза турка, бросившегося следом за ним к окну опочивальни басилисы. В пальцах его словно бы вновь затрепетала сталь клинка, по оплошности - ах, такой досадной оплошности!- миновавшая сердце опьяненного победой завоевателя. Если все они таковы, безумцы с пылающим алчностью взором, то вернуть град Константинов будет так же тяжело, как некогда было тяжело отбить Иерусалим,- да и отбив, как скоро носители Креста вновь потеряли его? Пускай деспоту не судьба была застать на стенах гулкий, визгливый, неукротимый напор османских орд - на дне его глаз, казалось, навеки отпечатался отсвет перамского пламени и лица нелюдей, искаженные злобным торжеством, больше похожие на маски демонов. Это видение было столь осязаемо и близко, что день вокруг на мгновенье померк, а в глазах защипало, словно свежий ветерок, напоенный ароматом цветов, на краткий миг бросил в лицо Фоме смрад и копоть пожарища. - Два дня назад, мессер, мне довелось видеть, как османы расправляются со слабыми и неугодными,- сам не замечая, что ответил собеседнику без прежней княжеской снисходительности, проговорил ромей.- И сердце мое подсказывает, что отсрочка эта лишь перерыв, который хозяин дает овце или корове, прежде чем снять с нее руно до самой кожи или же отправить под нож мясника. Галата не знала ни ужасов войны, ни голода, и получила султанскую милость, однако, мнится мне, что слово его так же нетвердо, как ткань его знамен, и столь же изменчиво, как луна, что проклятые турки избрали своим символом. Народ вероломный и лукавый,- неточно процитировал деспот Святое Писание, ничуть не смущаясь, что определение сие относилось к женскому полу. - И да, я не сомневаюсь, что голова принца Орхана весит сейчас много и мало для того, кто рассылает во все стороны своры рыскающих собак. Мало - потому что прервать ее возможно одним коротким ударом; много - потому что доведенные до отчаяния, люди способны на многое, а Халиль-паше, воистину, день и ночь следует молиться о том, чтоб шапка Великого визиря от него не перекочевала к другому, ведь снимут ее не просто с волосами, а с самой головой. Как вы уверены в том, что принца разыскивают убийцы, посланные султаном, так и я убежден, что по его следу идут люди, посланные Первым визирем.
Франческо ди Пацци: Перемена тона деспота не изменила ни позы, ни почтительного отношения ди Пацци к родовитому собеседнику. Он запоминал каждое слово, с отстранённым бесстрастным любопытством прикидывал расстановку сил. Над садом Лукреции в сонной смальтовой просини сотворялись и тянулись к северо-западу многоярусные парусные облака. Еще не остыла окалина недавно пережитых киром Тома битв, не затянулись раны, и плотные, как кулаки, розы в соломенной оплетке на кустах, были столь же красными, мясными и душными, как кровь на камнях великого города, на белых коронованных башнях его - как цвет нового знамени на крепях. Франческо мягко заметил, не боясь допустить ошибки: - Так, если я вновь правильно вас понимаю, Халиль-паша жаждет видеть Орхана? Ежели я неправ, простите невежество чужаку. Как знать, кто первым из доезжачих достигнет цели. В игру вступили разноречивые силы, баланс был слишком неустойчив, князь ахейский был совершенно прав, сравнивая Галату с тучной коровой у ворот бойни. И опять таки - сократическое несоответствие сущего: что более будет выгодно туркам - сгоряча зарезать скотину или перебить клейма, вставить усмирительное кольцо в нос и доить, доить, не жалея вымени, пока в подойник не хлынет кровавое золотое молоко. Ди Пацци с прежней осторожностью продолжил: - Наверняка даже в эту лихую годину у принца имеются сторонники... Могут ли они быть полезны вашей фамилии... Фраза прозвучала не то вопросительно, не то раздумчиво, Франческо старался быть лишь эхом странной нелегкой беседы в саду, ничем лишним не тревожа помыслов деспота и не преступая ни на йоту дозволенных статусных границ.
Фома Палеолог: Вопрос: отчего это негоциант так хорошо разбирается в политике - уделе принцев и дожей, мужей знатный и образованных - в эту минуту не возник в голове Фомы. Да и в самом деле, мало ли из тех, кто смолоду отсчитывал деньги в темной лавке, вышло правителей и завоевателей - и разве так уж мало завоевателей и воителей шли вперед под развернутыми знаменами с целью иной, кроме как напитать свои земли и свою душу сладко звенящими данаиными* дождями? Да и Византия - не потому ли, словно царевна, заточенная в башне, влекла к себе иноземных женихов, что подол ее одежд омывали берега двух морей, и пролива - водного пути, связывавшего Европу с Азией? Куда больше рвавшегося к отмщению, к возвращению на престол отца и деда, уже грезившего армиями и двуглавыми орлами знамен Фому волновало сейчас выговориться, излить на кого-то, готового слушать, свое отчаяние и надежду. - Халиль был если не добрым другом, то верным союзником моего отца и моего старшего брата. Думаю, если он узнает, что появился шанс сменить верховного владыку: ни для кого не секрет, что между ним и Магометом пробежала черная кошка. Нужно лишь узнать пути к нему и найти отважного человека, кто не побоится рискнуть жизнью и снестись с Великим визирем. У меня есть человек, готовый на это, но, боюсь, ненависть к туркам сделает его дурным дипломатом... да и вес его не таков, чтобы давать ему подобное поручение. * если вдруг кто не помнит, Зевс явился к Данае в виде золотого дождя. Хотя не думаю, что такие есть
Франческо ди Пацци: Князь ахейский сам того не зная, дарил собеседнику бесценные богатства, будто смарагды с пальцев стряхивал. Все равно что в жажду напоили ледяной, до ломоты во лбу, водой. Ди Пацци, чтобы не спугнуть внезапные милости этого кастальского ключа, дышать боялся. Стоял неловко, потупясь, как влюбленный болван с фиалками у запертых ворот жестокой девицы. Значит неясные слухи о хорошо оплаченной приязни Халиля-паши к ромейскому двору имеют под собой весьма прочную почву. Франческо снова смиренно дождался, когда деспот закончил свои речи: - Счастье, кир Тома, что есть человек, способный выполнить ваше поручение, но неужели ненависть к туркам не превышает его любви к вам? И он не будет соблюдать осторожность, хотя бы из тех соображений, что знает какова цена вашего задания. А вот его положение. Смею заметить, это серьезный недостаток. Но, быть может, и он преодолим? Осмелюсь предположить, что в этом деле Халиль-паша будет рад принять ваши важные вести даже от низшего из низших. Буде этот низший умен, сметлив и храбр. Он незаметно облизнул сухие обметанные губы (в левом углу рта саднила запекшаяся с ночи корка сукровицы). - Дело выходит сложное, главное понять, что нехристи предпримут дальше. Слышал о фирмане, запрещающем дальнейшие бесчинства. Бирючи кричали на углах. Не верю их словам ни на грош, но пока они кое-где держат затишье. Да и город еще не знают так, как знают его уроженцы. Как вор, который ворвался в чужой дом - грабит, гадит, отравляет собой все, к чему прикоснулся, но не знает всех изгибов, схронов и чуланов чужого жилища. И за любым поворотом его может ударить в горло даже подросток или женщина с серпом. Carpe diem...*. И совсем уж безнадежно понурившись - хоть сейчас под нож или под оплеуху высокородной длани, ди Пацци проговорил: - Все, о чем я говорил - в силе. Если вам, кир Тома, угодно будет испытать меня в любом деле, полезном вашему дому - я готов. На тяжелую полураспустившуюся розу, полную капель с недавней поливки опустился медно-полосатый шмель, низко загудел. Роза открылась влажно навстречу его вторжению. В голове Франческо навязчиво, как жужжание шмеля, или уханье масличного жома, крутилась горациева фраза: - Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi, quem tibi finem di dederint, Leuconoe**, * Carpe diem - Лови день. **Не спрашивай, не выпытывай, Левконоя, нам знать не дано, какой конец уготовили тебе и мне боги..
Фома Палеолог: Если ромей одаривал своего собеседника исмарагдами, то слова мессера ди Пацци были для князя ахейского подобны переливчатым опалам, которые греки издавна ценили выше многих самоцветов и называли надежды. К несчастью, часто оказывалось, что она оборачивалась ложью и миражом, поэтому его радужные краски, красивые словно любовь, очень скоро сделались символом обмана. И этот обман сейчас, словно сладкую отраву, с жадностью поглощал младший из сыновей Мануила. Положение собеседника и то, что тот стал поверенным тайн, еще вчера казавшихся киру Фоме кощунственными, не то, что не смущалось - сейчас оно уже казалось главным преимуществом. Ди Пации, негоциант, стоял слишком низко в глазах наследника престола и возможного правителя города, что гордо именовал себя вторым Римом; словно прибитый к берегу Золотого рога листок, он должен был стать записью неисповедимых надежд князя ахейского - и завтра унестись холодными темными водами прочь, вместе с брызгами неосторожных слов. Подобно многим попутчикам, видимым впервые и единственный раз в жизни, латинец должен был послужить черновиком, который рука слуги с равнодушием бросит в камин, так и не поведав ни одному человеку о запечатанных на нем планах. Строки Горация, обращенные к неизвестной деве, заставили деспота лишь выше поднять голову. - Nequiquam Veneris praesidio ferox, Pectes caesariem grataque feminis Imbelli cithara carmina divides...** - Рим, возможно, и последовал бы совету своего любимого певца, призывающего к терпению,- произнес деспот с достоинством, которому позавидовал бы и правящий монарх, потерпевший предательское поражение на поле боя,- Рим, но не Греция. От нас римляне, да и вся Европа научились и узнали, что такое подлинная свобода, эллины первыми возвестили миру о победе разума над варварским началом. Мои люди преданы мне настолько, как того заслуживает кровь владык, восприявших крест Иисуса Христа, и знает, что защищает не единственно честь своего господина, но честь и славу всех последователей Христовых. Стремиться же понять замыслы сарицин - значит уподобиться им, спуститься до уровня зверей. Все их помыслы состоят в том, чтоб убивать и грабить, насиловать наших девиц и предавать поруганию церкви Господни. На моих глазах дочь одного из советников моего отца вернулась из стана этих извергов обесчещенной - и я молю Творца, чтоб их нападение положило конец позору, которому она была обречена. Нет, мыслить, как они, угадывать их намерения - дело, недостойное того, кто желает оставаться человеком и сохранить свой человеческий облик. Только одна смерть, смерть и отмщение заставят их почувствовать страх и вспомнить, что их место - в Геенне огненной, в жалких домишках у костра. Увлекшись своей яростной проповедью, деспот и сам не понимал, что отрицает очевидность и что речи его столь же далеки от жизни, как мечты о любви едва расцветшей девицы. Но остановиться было выше возможностей: вся желчь и горечь, накопившаяся за время с начала осады, даже нет - со времени дикого, неосторожного поступка его старшего брата, раз найдя путь, спешила выплеснуться наружу. * римляне называли опал cupid paederos ** Зря, Венеры кичась помощью, будешь ты Кудри гребнем чесать и невоинственной Цитрой песнь услаждать, жëнам любезную... Ода I.XV, представляющая собой обращение к Парису, троянскому царевичу. Еще раз напоминаю, что в Европе того времени троянцев считали предками осман.
Франческо ди Пацци: Далека от жизни только смерть, оглянешься, а она уже стоит в дверях, смотрит исподлобья. И на одних весах меряет слова едва расцветшей девицы о любви и поруганного наследника о царстве. А кто сказал, что она не будет любящей и любимой, а кто сказал, что он или его потомки не познают тягости царства? Когда еще любить, как не в расцвете, когда еще царствовать, как не после единичного поражения? Именно поэтому слова деспота о мести, свободе и надежде не казались Франческо пустыми, той самой медью звенящей или кимвалом звучащим из послания Павла. Кем бы он ни казался собеседнику, ватиканский наемник старался стать еще ниже, скромнее и неприметнее, ибо нет ничего лучше, чем быть имяреком, прохожим, портретом неизвестного, случайным очерком профиля на фреске. Особенно, когда багрянородному нужно выговориться до дна. Да еще и после стольких передряг. Эллинское наследие Франческо ценил измлада, еще со времен кружка Николо Николли и Филельфо,. Последний, один из его наставников в античной премудрости, служил в 1420 году послом в Константинополе, вывез оттуда немало рукописей, которые были признаны негодными для императорской библиотеки (куда они смотрели, porca Madonna?).Он немало рассказывал о здешних обычаях и древностях. Вечный скиталец Филельфо, переводчик Гомера, тезка Франческо, беспутный и мудрый наставник сиенских школяров. Не ты ли держал у сердца колючую ветку пинии, сорванную в саду близ церкви Хора, и даже вполпьяна сквернословил по-гречески так, что новички умилялись "Просто любо смотреть, как он сидит за столом, такой античный!"*... Тогда, в горчичной темной Сиене, молодые много пили, много любили, много спорили. Какой ветер - северный или восточный растрепал, пролистывая, на столе в пустом саду кое-как сшитые страницы рукописи "Флорентийские беседы об изгнании". Или вовсе сожжена и утеряна книга. Какие к дьяволу книги, когда и в Европе и в ромейских землях кроме чистогана, резни и вранья ничего не осталось, все выгорело и выпарилось до смрада, как моча в алхимической колбе. Желтый, тяжелый горький осадок. Франческо слушал, запоминал, улавливал, как болотная росянка - трепет мотылька малейшее слово собеседника. Мир вокруг был полон символов: воображаемые опалы и смарагды, белесый зонтик ядовитой цикуты, преклонившийся к мраморной стене, утешивший свою похоть павлин, если верить Александрийскому физиологу не только символ царственной гордыни, но и птица, предвещающая появление предателя. Схоластика, схоластика, миниатюры Александрийского физиолога. Ди Пацци исподтишка, чтобы ничем не нарушить хрупкой устоявшейся конфиденции наблюдал за переменой лица деспота, кивал в ответ на его слова - и верил. И не верил одновременно. Странное двойственное состояние, когда ноги на земле прочно, но голова в небе - и да, понимаешь задним числом, что Константинополь потерян, как Иерусалим, но видятся, в тумане, вдали, боевые кони и гулкие барабаны на холме и черные ряды пехоты. Но что за война чудилась ди Пацци, он точно сказать не мог. - Да, смерть! - эхом отозвался он на слова князя ахейского - Смерть для них единственная плата. Вы правы, не будем уподобляться скотам, разве сарацины могут мыслить - не более чем, гиены, которые не имеют ни разума, ни пола. Халиль. Орхан. Магомет - мысленно Франческо расставлял акценты, будто нанизывал узнанное на прочную нить. Он втайне воздал должное туркам, которые свершили взятие Города, как трудную, умно подготовленную жатву. Как знать, что будет дальше. Фортуна переменчива. Он замер, будто слуга в ожидании приказа, не смея с виду мешать ходу мысли собеседника, который был волен решить свой дальнейший шаг. Лишь молвил тихо: - И есть преданные вашему делу люди не только здесь, но и у папского престола. * Филельфо(Франческо Filelfo или Philelfus; 1398—1481) — итальянский гуманист, в 1420 г. был секретарем венецианского посла в Константинополе **Прямая цитата XV века из описания гуманиста, знатока греческого, звучащая весьма современно, очевидно восторженные граждане во все века были хороши. *** В некоторых странах павлин считается предвестником неприятностей: его перья называются глазами дьявола и предупреждают о присутствии предателя.
Фома Палеолог: Случается так: беспечные родители, желая развлечь дитя рождественской сказкой, повествуют ему с тайным видом о том, что с небес должна спуститься окруженная сиянием святая Лючия, сопровождаемая сонмом златокудрых ангелков, и с кроткой молитвой поднести замершему от восторга младенцу дары за кротость и послушанье родителям. И вот уже отгремели пушечные залпы и фейерверки, отпели мальчики, облаченные в белое, с бумажными крыльями за спиной, отплясали по улицам и дворам попрошайки-плясуньи; уже звонарь карабкается по бесконечной змее лестницы с каменными чешуйками ступеней, уже прокашливаются певчие на хорах, готовясь восславить бога в утренней литургии - а невинные детские глаза все еще нет-нет, да обращаются к позлащенным небесам в ожидании чуда, в уповании на милость, которая должна снизойти с него вместе с лучами нового солнца. Фома давно уже не был невинным ребенком, в смутном ожидании чуда готовым рукоплескать Deus ex machina, но последние слова собеседника возымели над ним ту же власть, что потайные рассказы родителей. - Да, у престола,- прошептал он, поневоле обращая глаза к лазурной синеве, распахнутой над их головами и не возмущенной ни единым пятнышком, ни единой морщинкой в бездонной выси.- Папа не оставит без помощи единоверцев, долг христианина не позволит ему равнодушно взирать на мучения пострадавших за христову веру. Да, многие желают, чтоб православие сгинуло, было истреблено на корню чужими руками - но кому как не Папе знать, что мы, Второй Рим, были его щитом и мечом против нехристей, и, потеряв нас, он откроет им путь в Европу. Куда, как не в сердце нашей веры, будет обращен потом их удар? Ободренные нечистой победой, варвары ринутся к Престолу Господню, сметая все на своем пути. Новые гунны, новое падение империи... христианский мир вновь погрузится в хаос! Он не может не понимать этого! Не пройдет и трех месяцев, как к стенам города двинутся армии, орудия, корабли!
Франческо ди Пацци: Господь милосердный, сколько же внутренней силы и жаждущей надежды было в этом невысоком человеке. На миг Франческо поверил его словам, и даже представил себе лучезарную и во всех отношениях прекрасную картину. Николай V в тройной короне, бело-золотой яйцевидной тиаре плавно помавает волнистыми белыми рукавами с балкона, гулко бухают римские колокола, маленькие девочки в белых рубашках до полу, с распущенными волосами бегут по улицам, рассыпая из корзин лепестки белых роз, небо бело от зноя, под папским балконом, обнявшись, как братья, пьют из белой алебастровой чаши белое вино два кондотьера - Малатеста и Монтефельтро, и Папе салютует оружием несметное войско - объединившиеся добровольцы из Флоренции и Пизы, а в порту Чивитавеккья, уже ждет ополченцев единый флот внезапно возлюбивших друг друга Генуи и Венеции. Стальные нагрудники, украшенные золотыми львиными головами и грифонами, павлиньи султаны на шлемах, белые кормленные боевые лошади. И впереди - стремя о стремя, два юных полководца - побратимы из Перуджи: юный Бальони и зрелый Одди*, которые не сводят друг с друга влюбленных и преданных глаз. И оплачивают поход бескорыстно объединившиеся банки Медичи, Пацци и Альбицци. Особенно Альбицци. Слишком много белого цвета, слишком много ладана, мирры и благодати. Ди Пацци даже несколько задохнулся от такой перспективы, подумал и убрал из своей фантазии девочек с лепестками. Они совершенно лишние, бегают, мокрохвостки, в исподнем, как в банную субботу, а вокруг солдатня. Решил было девочек заменить мальчиками, но и этот трюк не прошел - все таки в грезах присутствовал безумный Малатеста, чье родовое имя, Дурная Голова, имело под собой все основания и старый лис Козимо Медичи. Далеко ли до греха. Ди Пацци деликатно откашлялся, и произнес: - Второй Рим не останется без помощи, уверяю Вас. Мне часто приходилось бывать в кругах близких к курии, по торговым делам. Год назад Его Святейшество издал буллу "Romanus Pontifex", которая объявляла войну всем нехристям. Португальцы, я слышал, уже вступили в пределы Африки и там имеют, - он сглотнул, но враньем не подавился и вкрадчиво продолжил, - Имеют очень большие военные успехи. Весть о произошедшем в Великом Городе кощунстве потрясет основы и объединит всех христиан, как родовитых, так и безвестных в едином порыве отмщения. Карие, полные собачьей преданности очи уставились на деспота, робко, всего на миг, чтобы снова по вдовьи опуститься долу: - Именно поэтому я и дерзнул предложить вам все, что имею без остатка. И жизнь мою и средства и поддержку друзей, если изволите и снизойдете. * Бальони и Одди - два перуджийских рода, смертно враждовавшие с XIII века. Из за их распри в городе периодически возникала кровавая массовая резня. Козимо Медичи жестоко расправился с представителями рода Альбицци в 1434 году, после неудачной попытки переворота. Сиджизмондо Малатеста и Федериго Монтефельтро не могли даже сесть за один стол переговоров - ибо одному очень хотелось зарезать другого. Это чувство было горячо и взаимно.
Фома Палеолог: Если разум негоцианта наслаждался картиной отбытия славного воинства Христова из Вечного города, то его собеседник уже наслаждался в мечтах видом отнюдь не менее помпезным, хотя и куда более благочинным. В его мечтах невинные девы были обряжены почему-то в отороченные золотом тоги и разбрасывали перед собой благоухающие лепестки почти тем же жестом, что и небезызвестный Сеятель на картине не менее небезызвестного янычарского потомка. Солдаты же, если и присутствовали, то не для того, чтобы пялиться на их явственно видные прелести, а чинно стояли, выставив пики, полным сдержанного обожания взором сопровождая проезд через Аркадийский форум к Старому дворцу* еще вполне молодого императора, благородные черты коего подозрительно напоминали самого кира Фому. Знатные же особы, столь живо проявлявшие взаимную любовь и приязнь в картине, столь безжалостно подвергнутой авторской правке мессером ди Пации, если и присутствовали в мире его собеседника, то лишь для того, чтоб уступать место главному герою празднества и придавать вес его ближайшему окружению. Верно сказал поэт: "значить - зависит от них". Слова негоцианта столь гармонично вписывались в общую картину, нарисованную воображением мужчины, что на сей раз он не сумел сдержать движения, выражавшего несомненную благодарность. Протянув уроженцу прекрасной Флоренции руку, как некогда подавал ее в виде особой милости горожанам и братним подданным, он повторил, более пылко, чем это полагалось человеку его возраста и положения: - И я обещаю, что вы не раскаетесь в преданности, которую проявили в столь тяжкий для нашей империи миг. Пусть двери Ватикана не откроются перед вами сейчас**, когда все закончится, мы будем иметь возможность исправить это досадное упущение. Тот, кто поможет вернуть Кресту величайшие святыни христианского мира, должен иметь возможность получить достойную награду за свои заслуги. Увлеченный фантазиями, деспот не заметил, что опять выдал собеседнику свои тайные планы - но эта оговорка, в отличие от прочих, могла быть при желании истолкована более широко. В конце концов, Второй Рим весь был великой ценностью и едва ли не каждый камень в нем при желании мог быть наречен святым (особенно нынче, когда его обагрила кровь мученников). Но князь ахейский тут же сам испортил дело, прибавив: - Вы ведь негоциант, мессер Франческо, а, значит, вам должны быть ведомы многие пути и многие люди. Нет ли среди них того, который бы помог покинуть город в ближайшее время, возможно, с грузом, который следует спасти от рук неверных? * направление "центральной" улицы, от Золотых ворот к Ипподрому. ** в Ватикан официально имели доступ только люди дворянского происхождения.
Франческо ди Пацци: Заметив дружеский жест князя Ахейского, Франческо на миг замер, затаив дыхание, будто не сразу поверил, что ему - безродному, дарована небывалая милость. Он плавно опустился на одно колено, и, склонив голову, благоговейно поцеловал лишь воздух над пальцами деспота, будто совершая некий изящный оммаж. Время, проведенное в Анжере, при дворе Рене Доброго не прошло даром, движение было отточено и вышколено французским церемониалом. Столь же легко Франческо поднялся, не изменяя кроткому выражению совершенной преданности, скромности и готовности. - Да укрепит вас Господь Вседержитель во всех начинаниях, кир Тома. Высшей наградой для меня является сама возможность помочь столь достойному мужу, как вы. Упоминание деспота Палеолога о неких святынях, которые тем не менее были ценным и весьма материальным грузом, произвели на Франческо ошеломляющее действие, он помедлил, якобы вспоминая сведения о людях и путях спасения. О чем именно говорил кир Тома, ди Пацци, естественно, не имел понятия, но хорошо представлял себе, какими сокровищами и древностями был некогда полон Город, теперь поставленный на колени, разоренный и разграбленный мусульманами. Франческо вспомнил о конях работы Лисиппа, которых дож Дандоло во времена взятия Константинополя крестоносцами приказал снять с императорской ложи Ипподрома, отправил в Венецию и с триумфом водрузил на портал собора Сан- Марко. Что уж говорить, о рукописях, антиках или святых мощах. Вспомнить хотя бы случай, как два негоцианта, будь они неладны, выкрали из Александрии, из под самого носа халифа Египта (и братьев христиан заодно) мощи святого евангелиста Марка, подменили их менее ценными костями святой Клаудии, и вывезли святыню все в ту же Венецию в корзине под свиными тушами, к которым правоверные муслимы побрезговали прикоснуться на таможенном досмотре. **Франческо был уверен, что с турками этот наивный трюк не пройдет. "Все венецианцы известные воры, лжецы, стервятники и прощелыги", - неприязненно подумал ди Пацци, тем самым лишний раз подтверждая евангельскую поговорку о сучках и бревнах в глазу. Держа прежнюю линию, то есть, стараясь не спугнуть шаткое доверие кира Фомы лишними и слишком жадными расспросами, ди Пацци утвердительно кивнул: - Да, кир Тома, такие люди и такие пути мне ведомы. Имеется и надежный корабль и храбрые проверенные люди, которые будут рады послужить вам и всему, что вам дорого. Тем более, если речь идет о столь величайшей святыне, о которой я, по низкородству и невежеству не смею даже помышлять. Все, что в силах моих, по воле Господа и вашей, исполню, если потребуется, до последней капли крови. *оммаж - церемония вассального договора. Оммаж заключался в том, что будущий вассал, безоружный, опустившись на одно колено (два колена преклоняли только рабы и крепостные) и с непокрытой головой, вкладывал соединённые ладони в руки сюзерена с просьбой принять его в вассалы. Сюзерен поднимал его, и они обменивались поцелуями. С VIII века оммаж стал сочетаться с клятвой верности — Фуа. **похищение мощей святого Марка
Фома Палеолог: Извиняюсь за задержку. Попытаюсь взять себя в руки. Слова Франческо были тем Зефиром, который, победив наконец суровый Борей, наполнил паруса тех кораблей, что уже мчали морейского деспота к престолу Его Святейшества. Сравнение это, доведись ему коснуться слуха человека, сведущего в высоких поэтических аллегориях, показалось бы тому на редкость удачным еще и потому, что всю минувшую весну с Балканских высот на Мармарру дух северный ветер; но даже и он не помешал османам осуществить свою жестокую цель. Именно он избавил утопающую в цветах и нетронутой зелени Галату от запахов гари и смрада от сотен трупов, каким был сейчас окутан великий город, смрада, который не позволял забыть обо всех тех ужасах, что принесли христианам ревнители неукротимого Магомета. Именно этот ветер, именно эти ароматы зелени и трав, наполнявшие сад, именно слова флорентийского негоцианта были причиной тому, что младший сын Мануила уже мыслью и делом оставил за спиной разрушенный, погруженный в ужасы убийств город, всецело устремив взгляд в будущее, к грядущим победам и ласкающим сердце обещаниям. Он уже видел в собеседнике не низшего, верней, не настолько низшего, чтобы его нельзя было сделать свидетелем и сторонником своей радости,- но одно соображение удержало Фому от столь недостойного проявления слабости. Посвятив мессера Франческо в тайну, и доверив тому тревогу по поводу Андрев Торнато, наследник империи дал повод усомниться в том, что его слово для кого-то не стало приказом, а приказ - единственно важным в грешной земной жизни. - И ваша верность будет оплачена, мессер,- торжественно пообещал он, протягивая ди Пацци руку для поцелуя.- Его Святейшество не забудет ни вашей верности делу всех христиан мира, ни вашей преданности дому, с которым его связывают узы давнишней дружбы. Я прикажу известить, когда потребуется ваше присутствие.
Франческо ди Пацци: Santissima Madonna! Его святейшество никогда ничего не забывает. О если бы и вправду престолом Ватикана правил действительно Наместник святого Петра, а не пятый писарь третьего департамента канцелярии, и не прощелыга, продажный блюдолиз и крохобор, который выносит горшки за папскими куртизанками, топит котят и незаконных младенцев, выдавливает угри и снимает пемзой натоптыши с желтых кардинальских пяток в горячей купальне. Пусть правит Папа, а не надушенная дорогая шлюха в пурпурном атласе - одной рукой она капризно кладет в опытный рабочий рот вязкие сладости, второй прилагает к государственной бумаге перстень-печатку и оттиск застывает на сургуче намертво. Смертный приговор, мирный комплот между двумя враждующими областями, виселичные поля до горизонта, голод или праздник урожая - куртизанке все равно. Ей весело и пусто. В золоченой клетке кричат попугаи. Горят деревни. Длинные тела висельников на окнах синьории. И конечно же по щелчку пальцев безвестного кардинала, чьего-то бастарда, из грязи в князи, за золотыми дверьми ватиканских дворцов возникают будто из ниоткуда крепкие вооруженные молодцы, собеседники королей, виртуозно работающие кинжалом и улыбкой. Семь дней в неделю, без праздников и отдыха в седле, пешком и на кораблях. Поставщики неприятностей двора Его Святейшества. К этой легкой кавалерии осмеятелей, клеветников, воров, предателей и ночных убийц принадлежал уже больше десяти лет и сам ди Пацци. Кто только не правит Престолом в наши прекрасные проклятые дни. И как еще не потонул римский Корабль Дураков. Нет, держится, карабкается и падает с волны на волну. Мечта. Простым смертным и князьям, негоциантам и солдатам, латинянам, грекам, туркам, мечта необходима, как хлеб и вино. Так пусть же невидимые парусники мечты, красное яблоко на серебряном блюде турецкой чеканки, спасенные реликвии и ватиканские сады хотя бы раз обретут плоть, золото и кровь. Как знать, быть может, еще придется царствовать Палеологам. Эти грязные мысли Франческо, конечно же не озвучил, все еще пребывая в некой блаженной лимонно-розовой эйфории от общения с киром Фомой. Открывались весьма интересные перспективы. Как всегда ди Пацци смешал ложь с правдой - он не лгал о том, что готов прийти на помощь деспоту по первому зову, да и знакомство с дель Неро позволяло ему обещать и надежное судно и военную поддержку, пусть и малую. Но бывает так, что малость, пушинка на весах перевешивает слиток стали. Франческо в последний раз сотворил перед киром Фомой легкий угодливый поклон. Скрип колодезного ворота из дальнего двора и вправду казался монотонной песней колеса Фортуны. - Благодарю вас, кир Тома. Позвольте откланяться. В любое время дня и ночи, коль понадоблюсь, я рядом. И Господь наши души помилуй. Ди Пацци не рискнул более испытывать терпение князя Ахейского и отступил тишком, по кошачьи в сиреневые кисти зарослей тамариска. Отойдя на порядочное расстояние к службам дома монны Лукреции, Франческо ополоснул лицо в дождевой бочке, выпрямился, отряхнулся и улыбнулся. С мокрых волос на плечи обильно капало. В черной воде искаженно дрожало его отражение, наверное, так будут выглядеть лица лжецов в аду, когда сорвут все маски и тайные покровы. Франческо вынул пробку из фляги-меха, отхлебнул кратко, будто на помин - аквавита обожгла десна. И резко разбил ладонью отражение, лишая его остатков человеческого образа. Ди Пацци ждала иная, темная беседа. Зеленые ставни спальни ноблессы ди Барди хранили бред сильного раненого человека, опального принца. Им пора открыться. Или захлопнуться навсегда.
полная версия страницы