Форум » Город » "Та ночь - повеленье судьбы..." - 29 мая, сумерки » Ответить
"Та ночь - повеленье судьбы..." - 29 мая, сумерки
Озгур: И благостным утром была и стала блаженства зарей Та ночь - повеленье судьбы, - когда отпущенье мне дали. Небесный голос в тот день о счастье мне возвестил, Когда к обидам врагов святое терпенье мне дали. Хафиз Место действия: Перама, Венецианский квартал Время: 29 мая 1453 года, сумерки (около 8 часов вечера)
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Озгур: ... По настоянию венецианца, принц отказался от высокого, украшенного султанским плюмажем шлема, и поверх дорогого доспеха накинул просторный плащ модного на берегах Бренты* покроя. Константинополь был городом, в котором, по выражению современника, реже можно было встретить греческое платье, чем европейское, к тому же, они находились в самой сердце Перамы - так что подобные одежды не должны были удивить янычарские патрули, изредка с крайне суровым видом проходившие по кривым узким улочкам. За несколько часов, проведенных в доме Энрике, османский принц вновь ощутил слабнущее перед лицом обрушившихся несчастий присутствие духа, и, покидая безопасный, гостеприимный кров, не мог не чувствовать сожаления. Он с удовольствием оставил бы у приятеля своего младшего брата, но Мурад воспротивился с таким жаром, что слезы брызнули из его глаз - и старшей шехзаде, скрепя сердце вынужден был согласиться. Они вышли первыми, стараясь держаться без лишнего напряжения; впрочем, как бы ни были подозрительны турки, они должны были понимать, что никто в городе не встретит их цветами и рукоплесканьями. Оглядевшись по сторонам и, устроившись так, чтоб на них падало как можно меньше лучей заходящего солнца, братья принялись ждать остальных. - Почему мы должны сопровождать этого латинского священника?- чтобы как-то нарушить тишину, задал мучавший его вопрос Мурад.- Асень дал слово идти с нами на поиски отца, а теперь изменил решение и собирается отвести его в место, занятое людьми брата Мехмета. Озгур ничего не ответил; он понимал, что Иоанну, скорее всего, так же не по нутру было внезапно свалившееся путешествие в пасть янычарских львов, но данное слово связывало его по рукам и ногам. - Не гневи Аллаха напрасными жалобами,- предупредил он с серьезностью, в точности повторяющей тон наставлений отца.- Иоанн помог нам добраться сюда, защищая твою жизнь и рискуя собственной, в то время как мог бы пойти и сдаться войскам нашего брата, положившись на родство с императорской семьей и положение при дворе их первосвященника. И он усмирил этого бешеного грека, который готов был перерезать собственных детей, как их древний герой! Помолчи! Младший принц опустил голову, глубже запахиваясь в плащ и чувствуя себя в этой нелепой иноземной одежде обнаженным перед взглядами сотен невидимых врагов. * Брента - река, устье которой стало основой Большого канала в Венеции
Иоанн Асень: Принцы говорили на родном языке, возводя стену из непонятных их спутникам слов, уединяясь за ней и разделяя только на двоих свою тревогу. Асень не прислушивался к их негромкой беседе - и даже если бы разбирал турецкий достаточно хорошо, не стал бы делать этого. Пусть любой опытный царедворец возразил бы на это, что лучше заранее знать о намерениях людей, за которых готов отдать собственную жизнь, Иоанн не испытывал ни малейшего любопытства, даже расслышав свое имя в потоке чужеземной речи (свое ли? схожее ли звучанием слово?). Многая знания - многая скорби, гласит Писание, и Иоанн был сейчас как никогда согласен с этом изречением. Хотел бы он не узнать о смерти василевса, хотел бы сомневаться в том, что Константинополь действительно бесповоротно пал и склонил свою гордую голову перед султаном османов... Но все же соображения безопасности заставили Иоанна почтительно обратиться к старшему из сыновей Орхана: - Пусть простит меня господин, но даже беседа на языке латинян может привлечь к нам ненужное внимание.
Озгур: Легкая дрожь прошла по спине Озгура от этих слов. В самом деле, не стоит ему быть таким беспечным. За время роздыха в доме Энрике юноша успел позабыть о необходимости говорить шепотом и озираться, прежде чем сделать шаг, ведь среди веселого блеска свечей, музыки и кружащего голову запаха изысканных блюд все произошедшее казалось ужасным сном, от которого, слава Аллаху, ему удалось пробудиться. Теперь же, как тот, кто на мгновение ступал в райский сад под сенью Аламута, все они были отброшены вспять, в нищету и боль земного существования. - Ты прав, Иоанн,- переходя на язык, на котором говорили по берегам Венецианской лагуны, ответствовал он. Мурад, заслышав согласие брата, слегка нахмурился: более склонный к препровождению времени в увеселениях, чем к корпению над манускриптами чужой веры, теперь он своим невежеством мог обречь себя и остальных на несчастья и даже мгновенную смерть. Озгур, желая отвлечь брата от невеселых мыслей и приободрить его, коснулся ладонью плеча младшего шехзаде. - Мы проводим вас до моста, если вы хотите воспользоваться этой дорогой. Или до переправы, хотя я не думаю, что войска нашего брата оставили ее не под своею рукой. Мессер Торнато, как латинский священник,- принц небрежно дернул плечом, словно показывая, что говорит не о тонкостях вероисповедания, а о самом сане, который должен был послужить теперь ему охранной грамотой,- наверное сможет пройти на ту сторону, ведь султан, как известно, поклялся не трогать латинских священников. Возможно, тебе удастся последовать за ним под видом телохранителя или слуги... а мы постараемся разузнать, появлялся ли здесь наш отец, и, если нет, продолжим поиски. Наследник Орхана говорил приглушенно, стараясь, чтоб его слова звучали так же веско, как когда-то - рассуждения его родителя; о том, что он понятия не имеет, куда дальше следовать и где искать оборвавшийся след, шехзаде предпочел пока умолчать. Высказав этот небезупречный план, он тут же придал себе сколько мог самоуверенный вид и оглянулся, словно ища взглядом четвертого участника готовящейся экспедиции. На самом деле ему ни за какие богатства мира не хотелось бы сейчас показывать никому своих глаз, их которых он хотел и не мог изгнать растерянность и отчаяние. - Надеюсь, вам все удастся,- через силу улыбаясь, произнес юноша, встряхивая волосами; замысловатая венецианская шапка со свешивающимися хвостами чуть не слетела с его головы. С трудом успев подхватить ее и с еще большим трудом - водрузить обратно, старший из братьев легко рассмеялся, всем своим видом показывая, что сейчас нет на свете ничего важнее этой нелепой вещицы. Мурад, в глазах которого блестели непрошеные слезы, натянуто улыбнулся.
Иоанн Асень: Мессер Торнато… Правильней – отец Торнато. Иоанну очень хотелось скосить глаза, чтобы увидеть выражение лица молодого священника, когда Озгур привычно распорядился и его жизнью тоже, будто венецианец состоял у него на службе. В отличие от многих своих соотечественников Асень не считал, будто принадлежность к римской церкви немедленно превращает человека в плута и закоренелого грешника, но и безоглядно доверять малознакомому человеку было бы глупо. Сильна ли его вера и человеколюбие настолько, чтобы спасать двух турок и одного отступника? «Потурнак», - услужливо всплыло откуда-то нужное словцо. Пусть так. Закон человеческий здесь и сейчас уже ничего не значит, а Господь читает в людских сердцах. Асень вспомнил сон, посетивший его сегодня ночью, звездное покрывало Софицы, и пожалел, что не может поделиться этой небесной защитой с Озгуром и Мурадом. Но наверняка, где-то там, впереди, в одном из притихших домов их мать взывает к Аллаху, умоляя Его возвратить ее мужа и сыновей живыми и невредимыми... - Если у нас не получится перейти на тот берег вместе со святым отцом, я буду счастлив присоединиться к вам, господин, - на ходу отвесил поклон Иоанн. Искать принца Орхана было делом таким же нелегким, как выудить иголку из стога сена; сотни янычар наугад прочесывали город, и только чудо могло столкнуть сыновей с отцом, но ромей почему-то ждал, что всем им воздастся по вере - вере в то, что шехзаде непременно найдется.
Андреа Торнато: Привыкший к неспешной рутине учебы, а после - церковного служения, Андреа не успел даже удивиться обилию событий, свидетелем и непосредственным участником которых он сделался за один недолгий вечер. Оттого-то его не смущала и не возмущала та вольность, с которой Озгур вписал его в мозаику своих планов. Впрочем, ничто в них не противоречило побуждениям самого венецианца, твердо вознамерившегося исполнить просьбу раненого ромея и передать печальную весть императрице Елене. - Я буду счастлив оказаться полезным вашим высочествам и вам, мессер, - негромко проговорил он, в последнее мгновение удержавшись от поклона. - Лишь скажите, каким именем и званием следует вас представлять, если стража вздумает ко мне обратиться? Приехав в Константинополь, Торнато едва было не поддался на уговоры дяди сменить рясу на светское платье, которое, по мнению мессера Карло, больше подходит сыну и внуку купца, особенно тому, кто бежал от убийц, подоткнув подол черного длиннополого одеяния. Теперь же оно было пропуском и залогом неприкосновенности за пределами Перамы. Это обстоятельство набожный юноша рассматривал как волю Провидения: константинопольская звезда, подобно вифлеемской, вела его к служению, на пути к которому ему даже встретились и Мельхиор-Асень, и Бальтазар, воплощавшийся в двух молодых османских принцах.
Озгур: Ни Озгур, ни Мурад не ожидали подобного вопроса; переглянувшись, они, словно по команде, уставились на Асеня, которого уважение, оказываемое отцом, делало чем-то вроде консильери в делах, связанных с христианским миром. Озгур нахмурился, выдимо, пытаясь сочинить правдоподобную легенду, при этом не поставив под удар ни себя, ни кого-нибудь из собравшихся, но младший брат выпалил, с непосредственностью присущей юношам его возраста и положения: - Скажем, что мы родственники мессера Эквилио! Старший принц, которому, видимо, не очень нравилось стоять в открытом всем любопытным глазам месте, нахмурился еще сильней, но решительно согласился с братом. - В конце концов, отец мой, мы можем попытаться не попасться... Оглянувшись в последний раз, он решительно тряхнул головой, на сей раз предусмотрительно придержав свою шляпу. - Думаю, нам пора в путь. Единственное, что осталось решить, двигаетесь ли вы, падрэ, водным путем или мы будем пытаться пройти через Фанар к понтонам войск нашего брата. Ваша ряса, как мне кажется, может послужить вам и пропуском и укрытием, ведь брат наш поклялся не тронуть клир Константинова града, и вряд ли его янычары настолько уж образованы, чтоб отличить латинского священника от греческого чернеца. Но решающий голос, конечно же, ваш. Если наш друг не придумает еще что-нибудь,- черные, круглые, как у испуганного котенка глаза принца снова обратились на Асеня.
Иоанн Асень: Иоанн одобрительно кивнул в ответ на замечание Торнато - в самом деле, следовало бы заранее договориться, что врать в случае необходимости, но ни самому Асеню, ни сыновьям Орхана это в голову не пришло. Очевидно, потому, что в отличие от священника, они были одержимы только одной мыслью, стремились к своей цели прямым, как полет стрелы, путем, забыв о том, что прямой путь - не всегда самый короткий. - Уверен, что мессер Энрике охотно подтвердит это, если понадобится. Итак, вы, господин, - взглянул он на Озгура, - будете его троюродным братом Орландо, а вы, - перевел он взгляд на Мурада, - а вы, простите, приказчиком - чтобы был повод не подавать голоса. Присутствие отца Торнато в пояснениях не нуждается, а я, стало быть, буду вашим толмачом, потому что все вы плохо говорите по-гречески, а турецкого не понимаете вовсе. Зовут меня Иоанн... Качиони. Направляемся мы к дядюшке святого отца, чтобы узнать о судьбе ваших товаров, которые у него хранятся. Вот так. Что до переправы... - Асень ненадолго задумался. - Я бы предпочел идти через Фанар. Разумных оснований для этого выбора у Иоанна не было, и если бы принцы потребовали объяснений, их пришлось бы изобретать на ходу, но где-то далеко Софица, держащая над своим непутевым мужем омофор, одобрительно улыбнулась, и этого было достаточно, чтобы довериться чутью.
Андреа Торнато: География ромейской столицы представлялась Андреа, не покидавшему пределов венецианского квартала, чем-то смутным и загадочным. Потому-то он не вмешивался в беседу Асеня и османов, проведших в Константинополе всю жизнь, и готов был последовать за ними туда, куда укажут им знания и то, что отец и мессер Карло называли чутьем. - Если спросят, где проживает моя дядя, чем торгует и каков он из себя, - мягко вмешался Торнато, - дом его стоит на улице, параллельной той, где расположен особняк мессера Эквилио, на фасаде щит медведем... В иное время эта подробность заставила бы молодого человека покраснеть: утонченным ценителям, которых в последние десятилетия развелось немало как в Светлейшей, так и в прочих италийских землях, этот зверь, большой, неуклюжий, но оттого не менее свирепый, представлялся слишком неблагородным, чтобы красоваться на гербе. - Вот уже тридцать лет торгует он тканями, зерном, специями, благовониями, винами, переправляет товары на Кипр, где дела ведет мой брат Раймондо. Лицом дядюшка похож на меня, а в плечах шире. Завершив свой короткий рассказ, Андреа усомнился в том, что эти подробности были необходимы Озгуру и Мураду, однако купеческая привычка к основательности в деталях передалась ему по наследству, а путешествие по залитому кровью граду Константина было не менее ответственным предприятием, чем доставка товаров из Александрии.
Озгур: Братья переглянулись; на губах младшего на мгновение мелькнула озорная улыбка. Словно школьник, впервые пробующий на язык кувыркающуюся, непонятную чужую речь, Мурад повторил несколько раз: "Качиони, Качиони" - но улыбка его угасла под пристальным взглядом старшего брата. Сам Озгур сурово кивнул, признавая, что всецело одобряет предложенье советчиков, и на мгновение прикоснулся к спрятанному под одеждой оружию. Морщины, странно смотревшиеся на его юном, оттененном первым пухом лице, слегка разгладились. - Тогда в путь,- не предложил, но скорее подтвердил он, от принятого решения, казалось, обретая привычное спокойствие духа.- Святой отец, благодарю за пояснения... и прошу вас помолиться, чтоб они все-таки нам не понадобились. С этими словами он решительно повернулся и направился вдоль домов, в отличие от особняка Эквилио, весьма умеренно освещенных и словно притихших в ожидании каких-то ужасных событий. Венецианцам было чего опасаться. В этой войне они поставили не на ту сторону, более того, в отличие от жителей Генуи, которых покладистость и удачное расположенье Галаты сделали почти что союзниками турок, приняли весьма заметное участие в сопротивлении - и хотя ключи от квартала были отосланы с уважаемыми людьми султану еще задолго до последнего штурма, ни сами эти люди, ни ключи не вернулись назад.
Иоанн Асень: Путешествие по вечернему Константинополю производило еще более удручающее впечатление. Хотя весенние сумерки сгущались медленно, обычно в эту пору в жилищах уже зажигали свет, и причудливые тени ложились на мостовую или зацеплялись за трепещущие на вечернем бризе занавеси. Поздним вечером звуков в Городе не делалось меньше, они просто становились другими, шум мастерских и скрип повозок исчезали, зато к людскому гомону старательно присоединяли свои голоса цикады и ночные птицы, и бледная луна висела в небе, как протопсалт, одобрительно покачиваясь на облаках. Сейчас же было все так же неестественно тихо, только где-то далеко впереди надрывно выла собака, так тоскливо и страшно, будто ее наняли оплакать горькую судьбу византийской столицы; потом вой перешел в жалобный скулеж и стих - очевидно, кто-то не вынес и прекратил ее страдания. Может, турки, а может, и кто-то из оставшихся горожан... Оставшиеся. Иоанн повторил про себя это слово, переступая ноги лежащего поперек узкого переулка покойника. Вот он-то точно остался , а им, живым, нужно двигаться вперед, чтобы не разделить его участь.
Истамбул: ... Если бы Иоанн - да и все прочие его спутники знали, что ждало из возле запертых по случаю опасности и относительно позднего часа ворот, возможно, они позавидовали бы участи покойника. Ибо ему уже не грозили ни смерть, ни опасности капризной фортуны, самой незначительной из которых был плен и далее - бесконечное путешествие в ромейские или анатолийские владения новых хозяев Константинова града, и рабский труд до конца своих дней. Немногие жители домов, соседствовавших с воротами, была встревожены цепочкой огней, бесшумно и стремительно приближавшихся со стороны покоренного города, и казавшихся пугающими и излишними в багровых лучах солнца. Словно два огненных червя, извиваясь между домами, скользнули и замерли, поджидая, пока в окружении конной же свиты, к арочному своду, увенчанному крылатым львом, не приблизятся два всадника. Привратники, в обязанности которых входила охрана ворот, были разоружены и заперты в караульном помещении еще днем, во время появления первых янычарских патрулей. Все, что они смогли сделать для соблюдения внешних приличий, это отправить гонца к местному голове, едва на горизонте появились первые факельщики,- и теперь с ужасом ждали, что произойдет дальше. Сердца их, и без того отсчитывавшие в груди мгновения, забились быстрее, когда впереди всадников показался вдруг человечек с развернутой грамотой и что было сил завопил что-то на языке, которой не понимал никто, но не узнать было невозможно. И не понять смысл прочитанного также было нельзя. - Проклятые нехристи,- прошипел один, чьи дети вместе с Джустиниани еще сегодня утром стояли плечом к плечу с греками возле Керкопорты; сейчас один из них нес дежурство в гавани, ожидая, когда вздумают сняться с рейда венецианские корабли, а второй боролся за жизнь на руках жены и матери.- Была бы у нас хотя бы одна бомбарда - вмиг перестали бы смеяться и тараторить на своем обезьяньем языке. От окна, из которого говорившие смотрели на непонятно чего ожидающих турок, было слышно, как пересмеиваются между собой два предводителя этого незваного отряда. - Бомбарда,- с насмешливой горечью протянул второй; грыжа и немощь, а также еще бог знает какие хвори не позволили ему принимать участие в битве на стенах, и о тысячах жертв венецианец знал только по наслышке, каждый день благодаря бога за то, что когда-то почитал своим несчастьем.- Да были у ромеев и их тайный огонь, и бомбарды - и что они дали? Гляди, вон они, зубоскалят, а станем сопротивляться - перегрызут наши глотки и глазом не моргнут. Слыхал, что они сотворили с моряками на фортах? Сожгли заживо, не дожидаясь капитуляции. То-то. Так что молчи, твое дело сторона. Неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы с другой стороны ворот внезапно не послышались такой же неясный язык. Привратник, лелеявший мечту о мести, тут же метнулся к противоположному окну, и увидел, что янычарские отряды, с полудня патрулировавшие город, подтягиваются, на ходу строясь, к площади неподалеку от ворот. Не успели они образовать две более-менее законченные группы, турки, что пришли из города, видимо, принесшие с собой ключ, распахнули высокие двери - и вся кавалькада в сопровождении факельщиков проследовала под аркой, над которой парил в лучах кровавого заката венецианский лев.
Иоанн Асень: Нечего было и говорить, что подобное оживление на вымерших темных улицах привлекло внимание прохожих, которых, кажется, и было на весь Константинополь только четверо, но с особенным везеньем именно на их пути возникло шествие до зубов вооруженных янычар. Иоанн поймал Торнато за плечо, вытянул в сторону руку, преграждая путь принцам: - Тише, пусть пройдут... В голову приходили исключительно нехорошие мысли. Турки, совершенно очевидно, следовали в венецианский квартал - значит, мародеры не добрались до него днем? Но строем тащить перины и столовое серебро не ходят - значит, они идут за более благородной добычей? Охотятся не для себя, а для господина? Асень нахмурился, предчувствуя, что янычары могут оказаться их неожиданными и нежеланными попутчиками.
Андреа Торнато: Янычары. Андреа впервые встречал этих солдат, о воинском мастерстве и жестокости которых были наслышаны и на берегах Каналетто. Их вид вполне соответствовал их славе, и человек, не знавший, ни кто такие османы, ни как завоевывали они земли, прежде принадлежавшие римлянам и византийцам, безошибочно определил бы, что от этих людей стоит держаться как можно дальше, желательно, за высокой крепостной стеной, высящейся на берегу иного моря. От неприятного ощущения где-то в груди все внутри сжалось. Торнато пришлось мысленно признаться, что эта встреча, неизбежная и предполагаемая в начале их пути, нагоняла на него если не страх, то чувство, от которого ему было не по себе. - Но почему они здесь, мессер Джованни? - прошептал Андреа на ухо хартулярию.
Иоанн Асень: - По-моему, они кого-то ищут, - с великой неохотой предположил Иоанн вслух, памятуя о том, что сказанное слово слишком легко облекается в плоть. Казалось, пока мысли о том, что янычары отправляются на поиски шехзаде - или его семьи - остаются неизреченными, опасность где-то далеко, и от нее еще можно спрятаться в лабиринтах городских улочек. Асень проводил взглядом торопящихся мимо турок. Если они захватят женщин и детей возможного претендента на султанский престол, Мехмед получит ценных заложников, и можно не сомневаться, что он немедленно разошлет по Городу глашатаев, предлагающих Орхану обменять свою голову на кровь близких. При этом Иоанн искренне сомневался, что после добровольной сдачи принца, все, кто связан с ним родством, будут благополучны и в безопасности - то, что он знал об османских нравах, мешало видеть будущее в радужных красках.
Озгур: - Укроемся?- на сей раз судьба быть голосом мудрости выпала старшему принцу. Подавая пример, он первым скользнул между колоннами одного из домов, кокетливый, построенный в типично венецианском стиле фасад которого выходил на площадь слегка наискось, и за огромными мраморными львами которого можно было устроить хороший наблюдательный пункт. Мурад следовавший за братом, как хвост за лисой, тут же высунулся из укрытия, жадно рассматривая грозную армию, о существовании которой он до сих пор только слышал; горящие глаза с чисто мальчишеским любопытством пожирали синие и красные кафтаны, высокие шапки в виде "султанского рукава" и угрожающе торчащие усы. - Янычары,- протянул он со страхом и восхищением; сыну претендента на османский престол было трудно отделаться от мысли, что вся эта мощь могла подчиняться его воле и служить его приказаниям.- Смотри, как они вооружены, Озгур! У них аркебузы, клянусь бородой Пророка! А какие сабли у офицеров! - Я вижу,- мрачно отозвался старший из братьев; в отличие от Мурада, которому невдомек было, что восхищавшие брата ряды суровых воинов в любой могут обратиться против них, он испытал не гордость, а невольную дрожь при взгляде на эту неукротимую силу. Сейчас важно было как можно быстрее покинуть опасное место, ведь, что б не ждало их за стенами Перамы, происходящее в квартале вызывало прямую ассоциацию с мышеловкой. Воспоминание об Энрике на мгновение кольнуло его - но промедление могло стоить жизни всем четверым, а сеньор Эквилио казался человеком, способным выкрутиться и не из такой передряги. - Следи за воротами,- приказал он Мураду, чтобы отвлечь того от увлеченного рассматривания ярких кафтанов и украшенных драгоценными камнями клинков. Потом повернулся к товарищам, ища в их лицах подтверждения или порицания своему плану. - Будем пытаться пройти через ворота или ждем здесь? Быть может, это просто усиление караулов или торжественный вечерний развод. Я бы рискнул,- он сурово поджал губы, на мгновение сжав рукоять кинжала и мысленно прося Аллаха дать им удачи.
Иоанн Асень: Мнение Асеня было очевидно еще до того, как он его озвучил - Иоанн всегда придерживался мысли, что спешить следует не торопясь. - Если это действительно караулы, то нам достаточно немного подождать, пока все стихнет, - негромко проговорил он, напряженно всматриваясь в темнеющие у ворот фигуры воинов. Разумеется, Иоанн оставлял окончательное решение за Озгуром, однако надеялся, что юноша проявит осмотрительность и не станет подвергать опасности себя и брата. Не то чтобы хартулярию не приходило в голову, что турки схватят всех вместе - но собственная судьба казалась ему вещью совершенно незначительной. Если он был жив до сих пор, значит, у этого была какая-то неведомая ему цель, если погибнет - значит, эта цель достигнута или признана неважной. Пути Господни неисповедимы.
Андреа Торнато: Удивительно быстро для клирика, а может, и вполне естественно - ведь Андреа пока не достиг вершин в иерархии матери-церкви, где каждый носитель лиловой или пурпурной мантии и наперстного креста был отменным стратегом и коварным тактиком, - Торнато сообразил, что его мнение может либо поспособствовать Озгуру совершить очевидное безумство, либо заставит его прислушаться к голосу разума, вещавшего устами ромея, пускай и не было уверенности в том, что принц последует его совету обождать. - Ваше высочество, - поспешно зашептал венецианец, - прислушайтесь к мессеру Джованни, ненужный риск не пойдет никому на пользу. Если бы два месяца назад Андреа прислушался к собственному инстинкту, предостерегавшего его от хождения по темным улицам родного города, сейчас он наслаждался бы обществом матушки, отца, брата и его все увеличивающегося семейства, в самом прекрасном городе на свете, не считая того, по улицам которого он нынче шел и чья красота была отдана на разграбление и поругание.
Озгур: Старший принц моргнул несколько раз, прежде чем понял, что неизвестный Джованни, к которому обращается латинянин, есть никто иной, как его друг Асень. Доселе обращение это не касалось уха турецкого принца, и теперь ему понадобилось пара мгновений, чтобы сообразить, как изменилось привычное имя Асеня, превратившегося в друг в неизвестного Качиони. Поэтому он едва успел открыть рот, намереваясь отстаивать свой план действий, когда вцепившаяся в плечо рука Мурада и голос, в котором больше не было восхищения, а один только ужас, заставили старшего царевича обернуться. - Смотри! ... На площади между тем происходило что-то странное. Янычары, построившись, все, как один, повернулись к двум всадникам, что по-прежнему стояли поодаль в сопровождении свиты; их загорелые лица, освещенные бьющимся, как птица в силках, огнем факелов, казались до странности одинаковыми из-за усов, бритых голов и экзотических шапок. Замерев, словно звери на коротком поводке, они ждали только приказа - и сорвались с места, едва только рука одного из всадников, держащая длинный золотой жезл, поднялась над седлом, указывая на замерший в тревожном ожидании город. Движения "львов ислама" были почти бесшумны, а оттого особенно пугающи. Словно крысы, не обмениваясь ни звуком, не задавая вопросов, они стремительно бросились в разные стороны, сохраняя, однако, порядок и стройность - и очень скоро, повторяя друг друга, словно эхо, площадь наполнил звук десятков рук, колотящих в дубовые двери. - Они... Что они делают?- Озгур метнулся за спасительную спину каменного животного, расширенными глазами вглядываясь в темноту, подсвеченную лишь разбегающимися во все стороны огоньками. Ответом на этот вопрос был звук выломанной или распахнутой двери и вопль, долетевший от ближних домов; неизвестная женщина взывала к христианскому богу с таким отчаянием, что волосы встали дыбом не только на голове, но и по спинному хребту обоих османских принцев. - Неужели они...- Мурад не договорил; голос женщины перешел в вой, которому с трех или четырех сторон ответили такие же причитания; в мелькающем, словно крылья нетопыря, свете факелов было видно, как несколько человек в синей форме вывели из дома на площадь высокого мужчину - и следом за ним, с развевающимися, как у Гекубы волосами, выбросили на мостовую кричащую и цепляющуюся за руки и ноги палачей женщину. Молча, быстро, словно тени, танцующие перед человеком и смущающие, путающие его разум во тьме, янычары подхватили пленника под руки и почти донесли его до неподвижно стоящего всадника с золотой булавой. Мурад обернулся к Озгуру; старший принц невольно выпрямился, рука его стиснул спрятанный меч.
Андреа Торнато: - Дядя! Вопль сорвался с уст Андреа, когда в факельном отсвете четко проступило лицо его родственника, в недобрый час вздумавшего навестить вдову-ромейку, что не первый год делила с ним ложе. Сомнений быть не могло, и, движимый тем же чувством, что вело Озгура и Мурада в гущу кровавых событий, где боролся за жизнь и свободу из отец, венецианец бросился прочь из укрытия, пренебрегая как советами хартулярия, так и собственными доводами, приводимыми им несколькими мгновениями ранее. - Пустите! Пустите! - с не известно откуда взявшейся силой, как когда-то на одной из узких улочек близ Сан-Марко, он бежал вперед, пытаясь протиснуться сквозь ряды османов, казавшихся бесчисленными и тем самым напоминавшими дьявольские полчища. - Пустите его! Как вы смеете! Победители смели все. Если багрянородный император лежал, пронзенный турецкой сталью, среди горы трупов, то какое значение мог иметь не увенчанный короной италиец. - Дядя! Пустите же меня! Как бы ни был крепок телом род Торнато, два янычара без труда удержали вздумавшего противиться воле султана, а чтобы его варварские выкрики не смущали ушей предводителей, для верности ударили пару раз в живот, так что Андреа со стоном повис на их руках.
Озгур: - Стой! Рука царевича взметнулась, надеясь удержать хотя бы край одежд пленника, но успела поймать лишь воздух, как если бы Торнато был лишь вспышкой огня, пляшущей на одном из факелов турецкой стражи. В отчаянье и ужасе, что жизнь их вот-вот повиснет на волоске, турок обернулся к Иоанну. - Асень! Что он делает?! Что он делает, он же погубит себя и нас! Казалось, что еще немного - и старший принц бросится следом за диаконом с обнаженным мечом, но Мурад, угадавший намеренье брата, повис на нем, вцепившись изо всех сил. - Молчи! Ты погубишь и нас, и нашего отца! ... Тем временем янычары, воспользовавшись тем, что соперник временно потерял способность к сопротивлению, заломили ему руки за спину и, в мгновенье ока скрутив чьим-то поясом, поволокли через площадь, навстречу возвышавшимся над красно-синими рядами всадникам.
Андреа Торнато: Андреа не умер, хотя от ударов перед глазами его разверзлась бездна, а внутренности сжало так, будто сам Сатана поддел на свой трезубец все внутренности несчастного и крутил их забавы ради. Вскоре, однако, адское пламя сменилось хищным светом факелов, а сподручные отца лжи обернулись янычарыми. Один из них, смуглый, с черными, как угли, глазами, походил на сарацина. Другой же являл полную его противоположность - пшеничного цвета усы красовались на круглом лице. Встретившись взглядом с его светлыми глазами, Торнато вдруг подумал, что встреча эта есть возмездие за грехи отцов. Его прадед сколотил немалое состояние, на набережной Скьявоне торгуя рабами из славянских земель. - Пустите... - бормотал венецианец, чувствуя, как ноги его волочатся по булыжной мостовой. Черная шапка слетела с него еще при первом ударе, и теперь темные вихры падали на лицо и глаза Андреа. - Ваш султан обещал... обещал... То, что янычары вряд ли понимали его язык, молодой клирик вспомнил не сразу.
Заганос-паша: - Наш господин и повелитель обещал жизнь тем, кто склонит свои головы перед мощью Османов,- раздался над его головой холодный голос. Руки янычар с силой дернули тело латинянина наверх, навстречу этому звуку, который, казалось, царапал кожу.- Обещал... но лишь им одним. Изменников, посмевших поднять оружие против особы светлейшего султана, это не касается. Словно довершая ассоциацию Андрэа, по камням мостовой стукнули копыта. Однако, к изумлению (а, может, и счастью) диакона, принадлежали они не посланнику низших сфер, а черному, как смоль арабскому жеребцу, на спине которого, прямой, словно стрела, возвышался всадник в алом янычарском кафтане. Золотая булава в его руке, рукоять оружия, эгрет, скреплявший высокую чалму над узким бледным лицом, даже сбруя его коня казались, словно кровью, обрызганы каплями гранатов и рубинов. Без интереса, все с тем же холодным выражением оглядев латинянина, он слегка наклонился в седле, и вдруг спросил по-итальянски: - Кто ты и что ты тут делаешь?
Андреа Торнато: Проведя языком по пересохшим губам, дьякон, сам готовый без лишних раздумий принять мученическую смерть, как его забитый камнями предшественник, все же надеялся вымолить у всадника жизнь родственника, связать с именем которого измену, заговор и прочие предприятия подобного рода было невозможно, даже если бы на кону стояла шапка дожа. - Мое имя - Андреа Торнато, - венецианец старался говорить ровно, но, несмотря на все усилия, дыхание его часто сбивалось, как от боли, так и от волнения, помноженного на непонимание происходящего, - а человек, которого схватили ваши люди, мой дядя, мессер Карло Торнато, честный и уважаемый торговец. Его оружие - это весы и абак, которые вряд ли устрашат его величество султана и его победоносное войско. Последние слова, звучавшие словно неуместная ирония, Андреа произнес, отведя глаза, за что немедленно получил толчок в грудь от смуглого янычара. Венецианцу были неведомы различия в одежде "воинов Аллаха", но по виду узколицего офицера можно было безошибочно понять, что по рангу он стоит очень высоко над всеми теми, кто нынче предавал мечу и погибели Пераму. Да и не мог простой сотник знать язык, на котором вели беседы в венецианской лагуне. - За что его схватили, мессер?
Заганос-паша: - Разве я обязан тебе отчетом?- насмешка, звучащая в словах янычара с булавой, была зеркальным отраженьем насмешки, сорвавшейся с языка пленника. Вороной переступил передними ногами, словно рука владельца, лежащая на его гриве, жгла кожу; лиловый, без белка глаз арабского скакуна косил на Андрэа. Под напором мощной груди кохлани "львы ислама" сделали шаг назад, таща за собой латинянина; один из них без замаха ударил диакона по плечу, в том месте, где ключица соприкасается с шеей. - Склони голову перед вторым визирем победоносного султана!- прошипел на ломаном греческом светлоглазый янычар, сопровождая эту грубую меру чувствительным пинком по спине, и занося руку для следующего удара. Бледный всадник смотрел на происходящее с кривой усмешкой, не поощряя, но и не останавливая действия своих подопечных. Тем временем на площади появились еще несколько групп янычар, сопровождающих несколько новых пленников. Почти все венецианцы были если не полностью одеты, то своим видом не наводили на мысль о позднем часе и сладком сне; двое, связанные по рукам и ногам, в одеждах, запачканных кровью, продолжали сопротивляться. Янычары выволакивали их в центр площади, перед двумя всадниками, и там уже бросали на камни или ударом под колени заставляли склониться перед офицерами Османской империи. Следом за этими процессиями, еще в удалении, вызванном страхом перед завоевателями и неверием в то, что все случившееся - не страшный сон, следовали женщины, домочадцы и дети. Распахнулось несколько окон, послышались голоса. Казалось, крики о помощи наконец-то пробудили у беспечных граждан Перамы много лет дремавшую совесть, заставив вспомнить, что они - не просто торговцы в далекой колонии, а соседи, товарищи и просто люди христовы. Крик Андрэа, пока еще робко, поддержало несколько голосов: - За что их арестовали? За что?! Султан получил от нас ключ, что еще ему надо?!
Махмуд-паша: Отдельные голоса слились в гул, словно, невзирая на ночь, по улице пролетел рой гигантских ос. Но, несмотря на всеобщее недовольство, ни один голос не вырвался из общего хора. Сложно быть храбрым, глядя в лицо возможной смерти. И только те несчастные, что стояли на коленях на площади, не проронили ни слова. - Никто не смеет решать, что нужно или не нужно султану, - негромкие слова всадника в темном, расшитым золотом халате, прозвучали резко, словно удар хлыста. До этой минуты он оставался в тени, оставаясь лишь наблюдателем; поспешное решение - неверное решение. Он подъехал ближе и встал бок о бок с бледным янычаром. Когда сотник поднял руку для следующего удара, Махмуд-паша - а это был именно он - прищелкнул языком, приоставливая расправу, и глядя на на дьякона, заметил на языке пленника: - Что-то ты не в меру ретив. Но султан милостив к склонившим голову перед мощью Османской империи, - и, потрепав за ухом жеребца, добавил. - Только глупец ищет смерти в своем упрямстве.
Заганос-паша: Лицо всадника в красном едва уловимо дрогнуло, когда за его спиной прозвучал бархатистый, негромкий голос доселе молчавшего спутника. Быстрый взгляд брошенный за плечо блеснул едва скрываемым раздражением: присутствие потомка рода Ангелов на этом показательном мероприятии казалось ему, янычар-ага, оскорбительным сомнением в его умении справиться с толпой. Или... это было что-то иное? - Мой брат, мудрейший Махмуд-паша, изрек святую истину,- поворачиваясь к всаднику в роскошном одеянии, разительно отличавшемуся от его пылающего, как огонь, но скромного костюма, произнес он на османском. Рука, сжимавшая булаву - знак вверенной ему власти - легла на грудь визира, возле сердца. Затем продолжал на итальянском.- И наш светлейший султан - да хранит его Небо! - повелел своему недостойному слуге вывести измену из квартала, именуемого Перама, жители которого желали быть Владыке Вселенной достойными подданными, но едва не были втянуты в беду руками предателей и подлецов. Пришло время возмездия! Глашатай!- золотое оружие взлетело в воздух, указывая на замершего среди грозных солдат человечка в долгополом кафтане, чем невоинственный важный вид в другой час позабавил бы окружающих. Повинуясь приказу, чауш сделал несколько шагов вперед и на ужасном венецианском принялся зачитывать длинный, полный цветистых оборотов документ, содержание которого только что вкратце пересказал глава отряда. Последним словом в нем было слово "смерть". Мессер Торнато?
Андреа Торнато: Над площадью повисла тишина, будто венецианский квартал, днем шумный, как любой италийский город, ночью же утопавший в беззаботной средиземноморской неге, превратился в обитель схимника, что принес обет молчания. После того как глашатай прекратил терзать слух жителей Перамы, оставив им страдания душевные, а кому-то предрекая и телесные муки, раздался выкрик, упрямый, отчаянно злой: - За что? За что?! Это несправедливо! За свою дерзость Андреа вновь получил воздаяние, на этот раз от славянина. Не обращая внимания на ноющую скулу, он вновь попытался воззвать к османским вельможам. - Если вам надобно казнить для устрашения, берите меня, но отпустите невинных. Что их жизнь, что моя - не все ли вам равно, - почувствовав во рту солоноватый привкус, Торнато попытался было сплюнуть кровь, но вовремя остановился. После подобного проявления неуважения голова его голова без сомнений слетит с плеч.
Озгур: - ... Безумец! Они убьют его!- Озгур, дрожа, словно в лихорадке, обернулся к Иоанну, так что злосчастный берет слетел с его темных волос, открывая лицо. Последние лучи солнца, алые, словно обещавшие скорую расправу, осветили его, скрыв лихорадочный румянец на скулах и мертвенную бледность. Казалось невероятным, что судьба иноверца, которого принц знал несколько часов, внезапно так взволновала наследника. Он и сам никогда не смог бы угадать причину: но сама по себе пылкая, молодая кровь, бившаяся в его венах, наследие многих поколений завоевателей, тех же османских владык, что сейчас вершили судьбу покоренного города, толкала его подать голос в защиту Андрэа. Но заступиться за того значило обречь на смерть троих людей, которых он любил больше собственной жизни. - Асень!- кусая губы и стиснув до боли руку грека, воскликнул юноша; глаза его метались по лицу хартулярия, словно ища на нем ответа. Ярость и страх горели в них, ярость от собственного страха, не дававшего ему в эту же секунду броситься на врагов.- Асень, ты ведь не дашь погибнуть моему отцу? Ты найдешь его?
Иоанн Асень: - Мы найдем его, господин, - вопреки всем придворным церемониалам, Иоанн поймал Озгура за запястье и крепко стиснул, будто юноша был капризным ребенком, во что бы то ни стало желающим подойти поближе к клетке со львом и сквозь прутья угостить хищника с ладони. - Умоляю вас, будьте терпеливы. Вы погубите всех нас. Асень уповал на то, что без старшего брата Мурад не сделает и шагу, повинуясь привычке, впитанной с молоком матери, но на всякий случай бросил на принца выразительный взгляд, полный безмолвной мольбы. Озгур же успел уже проявить хладнокровие, необходимое будущему правителю, и можно было надеяться, что он снова сумеет справиться с... человеколюбием. Участь Торнато была предрешена, он совершил свой выбор и пошел своим путем, им же надлежит продолжать собственный, несмотря ни на что.
Озгур: В канцелярии патриарха люди быстро обучались не только риторике и богословию, но и умению говорить с сердцем, минуя ненадежный и шаткий человеческий разум. Истинно говорится, что все собласны сердца рождаются в голове - и сейчас Асеню удалось пробудить одно и охладить другое; ладонь Озгура все еще лихорадочно сжимала рукоятку клинка, но в глазах его уже появилась ледяная решимость, столь высоко оцененная хартулярием. Однако, он все еще колебался и, тяжело дыша, то и дело бросал пламенные взгляды в сторону площади. Река Мурада легла поверх соединенных пальцев товарищей, словно закрепляя готовность следовать их решению, каким бы оно ни было. - Делай, что должен, брат мой,- проговорил он негромко.- Ты - царь по рождению, а мы - твои слуги; куда ты поведешь нас, туда мы пойдем с благодарностью и надеждой. Приказывай! Эта неожиданная речь, полная детского бесстрашия перед лицом смерти и почти старческой мудрости, решила исход дела: Озгур, посуровев лицом, молча склонил голову, с присущей сыну ислама покорностью принимая волю Всевышнего. - Иншалла!- произнес он, когда стиснутое волнением горло смогло вновь исторгать членораздельные звуки.- Этот человек пожелал спасти свою кровь, как я желаю спасти свою. Мы останемся здесь и будем ожидать: если судьбе будет угодно, чтоб он выжил, мы спасем его, даже если он будет заточне в самую высокую башню или самую глубокую темницу. Если он умрет - такова воля Всевышнего. Да будет так! И, вынеся это решение, наследник османского престола снова прильнул к укрывавшему их памятнику. Впрочем, он мог бы особенно не таиться: привлеченные шумом и возмущенные всем творимым завоевателями на площади, к месту готовившейся расправы стал уже стекаться народ.
Заганос-паша: Скопление это, казалось, входило в замыслы устроителей зрелища: лучи солнца из пронзительно-розовых стали кровавыми, заливая булыжную мостовую, делая даже камни на площади участниками задуманной казни. Не церемонясь и ничего не объясняя, турки срывали с обреченных одежду, обнажая их по пояс и силой заставляли склониться перед двумя всадниками. Собравшаяся толпа и горестные вопли, вторившие гневному вопросу Андрэа, заставили завоевателей, которые в числе почти сотни человек вновь собрались на площади, сомкнуть ряды и обнажить оружие. Венецианцам оставалось лишь смотреть на эту непрошенную и незваную силу, стискивая от ярости кулаки и молясь про себя, чтоб ярость варваров не выплеснулась и на них. Каждый понимал, что на удар немедленно последует ответ, и на пущенную в любого из воинов Мехмета пулю ответят огненным шквалом. Человек в алом, казалось, почуял это верхним чутьем; на его губах появилась усмешка, не презрительная, но полная оправдавшихся ожиданий. Страх был тем оружием, которое янычар-ага знал и использовал чаще других. Пылкий выкрик Андрэа, казалось, тоже не поразил его слуха. Безразлично, спокойно, словно речь шла о цвете тесьмы, которым портной собирался обшить его нижнюю рубашку, мужчина вытянул вперед руку, заставляя замолчать не только юношу, отважно предложившего обменять свою жизнь на жизнь родственника, но и всю рокотавшую толпу. - Хорошо,- сказал он невыразительным голосом на том наречии, которым пользовались венецианцы.- Одна жизнь в обмен на жизнь твоего дяди. Укажи, кто, и я заменю его на любого мужчину, женщина или ребенка, сейчас находящегося на этой площади. Сейчас, здесь должны умереть семеро, и мне все равно, кто это будет. Выбирай.
Махмуд-паша: Тишина стала такой вязкой, что если бы сейчас из пальцев какой-нибудь неосторожной вышивальщицы выпала иголка, звук от ее падения было бы слышен на всю площадь. - Ну что ж, - Махмуд-паша с насмешливым участием посмотрел на пленника. - Кого же ты выберешь? Может, вот этого ребенка? - он кивнул в сторону толпы, указывая на какого-то чумазого мальчугана. - Или ту женщину, за юбкой которой он спрятался? Или, может, ты предпочтешь... Визирь обвел толпу взглядом и, подавив улыбку, глядя, как меняются лица тех, на ком он задерживает свой взор, продолжил: - Заганос-паша милостью своей дал тебе возможность выбора. Так что же ты молчишь? Выбирай!
Андреа Торнато: Большинство тех несчастных, что присутствовали на площади, не питали сомнений касательно османов, намерения которых с самого их появления в венецианском квартале читались на суровых лицах, как в открытой книге. К Андреа же, до недавнего времени жившему в упорядоченном мире фолиантов и фимиама, прозрение пришло слишком поздно. Всадники смотрели на его единоверцев так же, как и на ромеев, трупы наиболее удачливых из которых нынче разлагались на улицах Константинополя, в то время как иных постигла печальная участь навек обратиться в рабов новых хозяев империи. - Неужели вы, мессер, делаете различие для неверных собак, - Торнато, полубезумный от отчаянья и негодования, повторил эпитет, которым, по словам дяди, последователи Пророка награждали тех, кто отказывался прочесть шахаду. Сам негоциант с болью слушал, как его родственник обрекает себя на верную гибель. В этом мессер Карло, мысленно попрощавшийся с жизнью и прочитавший "Отче наш" и "Верую", обвинял себя, пускай, обещая брату сберечь Андреа, он и не мог предвидеть, как падет меч на шею обоих, того, кто не один десяток лет пользовался почетом и уважением на берегах Босфора, и того, кто недавно ступил на византийскую землю в поисках спасения. Торнато понимал, что чуда не произойдет. Подтверждением этому служил беспощадный блеск в глазах янычар. Когда-то он видел его у левантийских пиратов, но с ними молодой Карло сражался на равных, а в этот злополучный вечер был всего лишь жертвой на показательном судилище. - Для вас все мы суть сор и грязь, - не унимался Андреа, на разбитых губах которого заиграла дерзкая усмешка. - Вам не понять, каково быть христианином и слугой Господним. Мысль о том, что подобная тирада станет залогом будущих истязаний, в сравнении с которыми быстрая казнь покажется милостью, не пугала венецианца. Участь мученика, напротив, была ему в минуту помешательства милее всего. Офф. Если после этого Андреа не зарубят на месте, будет даже странно :-)
Заганос-паша: Есть много странного на свете, друг Горацио... Тишина, повисшая над площадью после этих слов, была еще страшней, хоть это и казалось невозможным. От слов, выкрикнутых юным венецианцем в ужасе притих ветер, замерло людское дыхание, и даже волны близкого моря на несколько ударов сердца перестали плескаться о закованные в камень набережные и пирсы. Да что там - сами сердца собравшихся, латинян и турок, умолкли в ожидании, что скажет или сделает человек, к которому были обращены кощунственные, дерзкие слова диакона. Солнце упало за горизонт, желая укрыться от зрелища грядущей расправы - и словно вздрогнуло, оглянувшись, на миг бросив на перепуганных людей последний кровавый луч. Человек в красном рассмеялся. От этого смеха мурашки волнами пошли по коже тех, кто ждал, что на шею дерзкого сейчас упадет широкий меч уже готовившегося неподалеку к своему трудному делу палача. Янычары переглянулись - и, словно молния, в их рядах, мелькнула торжествующая усмешка. - Какой проницательный франк,- Заганос-паша обернулся через плечо к своему спутнику и переходя на османский.- Клянусь Аллахом, у нас появился мессия! Жаль, что он не ромей, я бы подал голос, чтоб его сделали новым патриархом. - Мне нравится твоя смелость, Андрэа Торнато,- вновь возвращаясь к венецианскому диалекту, величественно вымолвил он.- Ты достоин быть воином и служить величайшему из султанов, благородному Мехмеду Фатиху. Но ты уже выбрал себе господина,- черные от залегшей в них тени глаза янычар-аги скользнули по одеянью диакона и на губах говорящего появилась усмешка.- Да будет так! Отпустите его! Державшие венецианца янычары в одно мгновение подхватили его, и с той же быстротой, что недавно бросили на землю перед холодными глазами янычара в красном, оттащили в толпу. Тотчас же, как если бы он был спасенным из несущих волн бурного моря, в счастливца вцепились полтора десятка рук. - Молчи! молчи!- понеслось по рядам со всех сторон; кто-то, самый предприимчивый, даже попытался зажать обезумевшему диакону рот, чтобы тот не нарушал заповеди, известной ему по чину не хуже "Отче наш" и гласящей: "Не искушай господа бога своего". Янычар-ага снова повернулся к палачу. - Начинай.
Озгур: ... Рука, зажавшая рот венецианцу, принадлежала старшему сыну царственного заложника. Понявший язвительные речи сановного турка, он каким-то чутьем - объяснимым разве что общей верой и пониманием древних адатов* - понял, что гневные слова Андрэа не повлекут за собой смерти. Как камышовый кот, скорее почуявший, а не увидевший среди зарослей легковерную добычу, юноша скользнул в толпу взбаламученных горожан, и, ныряя среди них, очутился в решительный миг прямо за спиной латинянина. Молниеносный бросок - и его руки плотно обхватили лицо и пояс Торнато, увлекая того прочь от грозных взглядов и обнаженных клинков янычар. Венецианцы, по платью признавшие "своего" в молодом турке, в то же мгновение сомкнулись перед ними, словно живой щит. И все же - шехзаде вздрогнул, молясь, чтобы это было только иллюзией - ему показалось, что по его лицу скользнул чей-то внимательный взгляд. - Молчите, отче!- прошипел он в самое ухо Андрэа, при помощи подоспевших Мурада и Асеня утаскивая несостоявшегося самоубийцу с места его предполагаемого геройства.- Молчите и молитесь: сейчас мы все нуждаемся в милосердии божьем, как никогда в жизни! * адат - домусульманские законы, с приходом шариата отошедшие на второй план, но продолжавшие использоваться, что называется, "по умолчанию". Например, махр, подарок невесте от жениха - это исламская традиция, а выкуп за невесту, выплачиваемый отцу - адат.
Андреа Торнато: Лишь нервным возбуждением, заставившим разум Андреа уступить место эмоциям, возможно было объяснить, отчего его спутникам так легко удалось увести его с площади. Безумный от отчаянья, оплакивающий участь дяди, венецианец более не сопротивлялся, позволяя Орхану уберечь его жизнь и спасти рассудок, которого он наверняка бы лишился при виде ятагана, падающего на шею родственника. Он не замечал ни искаженных выражением ужаса лиц соотечественников, похожих на грешников с фрески Судного Дня, ни мрачной решимости, с которой османские воины взирали на толпу. Голос юноши доносился издалека, словно сам Торнато переступил черту, за которой не слышно биения сердца и шума дыхания, более нет суеты и безразлична мирская тщета. Когда погибали ромеи, он даже молился за их души, при жизни укоренившиеся в ереси и схизме. Но то были чужаки, которых он не знал и никогда не встречал, и боль утраты не задевала его сердца. Когда беда затронула его дом, казавшийся надежным и незыблемым, как мощная фигура самого мессера Карло, небеса обрушились на голову его племянника. Так не должно было быть - и все же то был не сон. Даже сны не бывают столь неправдоподобно страшными.
Махмуд-паша: - Отдать жизнь за другого - не смелость, а глупость. Чего стоит жертва, принесенная сгоряча? Через минуту – ни горя, ни страданий, - не обращаясь ни к кому конкретно, заметил Махмуд-паша. - Только тот, кто сумеет решить, кому жить, а кому умереть, достоин истинного восхищения, - закончил он и еле заметно улыбнулся, уже предвкушая, какую выгоду можно извлечь из этой истории. Нет, Ангелович не собирался сам рассказывать султану о невиданном великодушии Заганос-паши – это было бы неосмотрительно – но слухи-то он точно не смог бы пресечь. А разве есть его вина в том, что болтают люди? Махмуд-паша посмотрел вслед избежавшему неминуемой расправы дьякону – благо тот еще не затерялся в толпе – и, скользнув взглядом по молодому человеку, подбежавшему к спасенному, в первую минуту не поверил своим глазам. Он мысленно вернулся на несколько дней назад; как недавно и, одновременно, давно это было. Если бы тогда его миссия завершилась успехом… Но, безумцы, они хотели противостоять силе Османской империи! Султан был бы милостив… возможно. И юноше, что мелькнул сейчас в толпе горожан, не пришлось бы прятать свое лицо. Так похожее на лицо человека, к разуму которого он пытался воззвать. Лицо сына принца Орхана. Сердце визиря радостно забилось: "Что ж, здравствуй, Озгур-бей", - подумал он и, не желая привлекать ничьего внимания, отвернулся. Владеешь информацией – владеешь миром. Он совсем не торопился рассказывать Заганос-паше о своем открытии.
Истамбул: ... Даже если бы янычар-ага следил за тем, что сталось с отпущенным им пленником после того, как того затерла присмиревшая от страха толпа, он вряд ли успел бы разглядеть лицо Озгура. Но сейчас все его внимание поглощено было казнью, готовившейся с такой церемонностью, словно это была коронация какого-нибудь из франкских монархов. Неторопливо, степенно, словно творящееся было частью мистерии, которыми услаждали свой взор местные владыки еще какие то три полных месяца назад, палач назначенного для проведения операции аджака - в более мирной обстановке игравший куда более миролюбивую роль повара - уже завершивший к тому времени все положенные манипуляции с мечом и скинувший с себя все рубашки, кроме нижней, алой же шерсти, явился перед Заганос-пашой и преклонил колени. Стоявший чуть поодаль дервиш-бекташи (белое пятно среди ярких янычарских кафтанов), вполголоса забормотал с подвываниями подходящую к случаю молитву. Между тем пленники, понявшие, что единственным духовным напутствием в лучший мир для них будет волхвование этого язычника, опустились на колени; первым это сделал венецианский бальи, возглавлявший колонию, и теперь готовившийся вести своих братьев к господнему престолу так же стойко, как вел их в бой несколькими днями ранее. Сложив руки и обратив взор к гаснущему горизонту, он принялся вслух читать латинскую молитву - и звук его голоса, спокойный и мирный, не дрогнул ни на одно мгновение, как если бы святые слова произносились не перед лицом неминуемой смерти, а над изголовьем любимого ребенка. Впрочем, это было не такой уж неправдой: сын мессера Минотто, схваченный в гавани, сейчас стоял подле отца - а в опустевшем доме, в собственной постели, может быть, в этот же самый миг закрыл навеки глаза младший из его отпрысков, любимец отца, бойкий красавец Луиджи Минотто, месяц как отпраздновавший шумную свадьбу. Два голоса, зрелый и молодой, казалось, жили собственной жизнью, сплетаясь, словно два ручьи или две ветви обреченного дерева: когда утихал один, тут же громче звучал другой - а когда в словах юноши начинал слышаться упрек опрокинутому недоступному небу - слова, произносимые отцом, напоминали, что нет таких мук, таких испытаний, которые христианин не мог бы вынести. Повинуясь им, зачарованные, просветленные этой внезапной надеждой на грядущую милость божью, остальные обреченные - а за ними и весь народ - тоже опустились на мостовую, повторяя простое, с детства всем знакомое, но так до конца и не понятое Pater noster.
Заганос-паша: ... Турки слушали молитву молча; даже дервиш давно перестал бормотать, то ли из уважения к чужой смерти, то ли повинуясь жесту янычар-аги, который наблюдал за чуждым ему порывом благочестия, не сходя с седла и лишь немного склонив голову. Черный жеребец пританцовывал, высекая передними копытами искры из мостовой,- собственная тень, обретавшая все более яркий контуры в свете поднесенных поближе факелов, тревожила или пугала его. ... Бальи окончил молитву и поднялся с колен; два янычара уже приготовились подхватить его под руки, чтоб привести в положение, наиболее удобное для исполнения приговора - но сеньор Минотто, повернувшись, неожиданно обратился к Заганос-паше тем же ровным, умиротворенным тоном: - Я хочу видеть, как примет смерть мой сын! Взгляды собравшихся обратились на обоих высокопоставленных турок. Янычар-ага не мог видеть лица Махмуд-паши, но снова со всей остротой ощутил, как мешает ему это присутствие, как опаляет затылок неощутимое, но ставшее слишком назойливым дыхание этого человека. Теперь, когда участь Халиль-паши предрешена, они оба стали двумя пехотинцами на шахматной доске, пытающимися прорваться в последней клетке - танец на острие ножа, когда любой шаг может оказаться роковым. Возможно, он поступил неразумно, отправив с глаз долой мятежного священника - но ни тогда не теперь он не мог поступить иначе. - Да будет так! ... Золотая булава упала одновременно с острием тяжелого меча.
полная версия страницы