Форум » Город » "Та ночь - повеленье судьбы..." - 29 мая, сумерки » Ответить

"Та ночь - повеленье судьбы..." - 29 мая, сумерки

Озгур: И благостным утром была и стала блаженства зарей Та ночь - повеленье судьбы, - когда отпущенье мне дали. Небесный голос в тот день о счастье мне возвестил, Когда к обидам врагов святое терпенье мне дали. Хафиз Место действия: Перама, Венецианский квартал Время: 29 мая 1453 года, сумерки (около 8 часов вечера)

Ответов - 39, стр: 1 2 All

Андреа Торнато: Андреа не умер, хотя от ударов перед глазами его разверзлась бездна, а внутренности сжало так, будто сам Сатана поддел на свой трезубец все внутренности несчастного и крутил их забавы ради. Вскоре, однако, адское пламя сменилось хищным светом факелов, а сподручные отца лжи обернулись янычарыми. Один из них, смуглый, с черными, как угли, глазами, походил на сарацина. Другой же являл полную его противоположность - пшеничного цвета усы красовались на круглом лице. Встретившись взглядом с его светлыми глазами, Торнато вдруг подумал, что встреча эта есть возмездие за грехи отцов. Его прадед сколотил немалое состояние, на набережной Скьявоне торгуя рабами из славянских земель. - Пустите... - бормотал венецианец, чувствуя, как ноги его волочатся по булыжной мостовой. Черная шапка слетела с него еще при первом ударе, и теперь темные вихры падали на лицо и глаза Андреа. - Ваш султан обещал... обещал... То, что янычары вряд ли понимали его язык, молодой клирик вспомнил не сразу.

Заганос-паша: - Наш господин и повелитель обещал жизнь тем, кто склонит свои головы перед мощью Османов,- раздался над его головой холодный голос. Руки янычар с силой дернули тело латинянина наверх, навстречу этому звуку, который, казалось, царапал кожу.- Обещал... но лишь им одним. Изменников, посмевших поднять оружие против особы светлейшего султана, это не касается. Словно довершая ассоциацию Андрэа, по камням мостовой стукнули копыта. Однако, к изумлению (а, может, и счастью) диакона, принадлежали они не посланнику низших сфер, а черному, как смоль арабскому жеребцу, на спине которого, прямой, словно стрела, возвышался всадник в алом янычарском кафтане. Золотая булава в его руке, рукоять оружия, эгрет, скреплявший высокую чалму над узким бледным лицом, даже сбруя его коня казались, словно кровью, обрызганы каплями гранатов и рубинов. Без интереса, все с тем же холодным выражением оглядев латинянина, он слегка наклонился в седле, и вдруг спросил по-итальянски: - Кто ты и что ты тут делаешь?

Андреа Торнато: Проведя языком по пересохшим губам, дьякон, сам готовый без лишних раздумий принять мученическую смерть, как его забитый камнями предшественник, все же надеялся вымолить у всадника жизнь родственника, связать с именем которого измену, заговор и прочие предприятия подобного рода было невозможно, даже если бы на кону стояла шапка дожа. - Мое имя - Андреа Торнато, - венецианец старался говорить ровно, но, несмотря на все усилия, дыхание его часто сбивалось, как от боли, так и от волнения, помноженного на непонимание происходящего, - а человек, которого схватили ваши люди, мой дядя, мессер Карло Торнато, честный и уважаемый торговец. Его оружие - это весы и абак, которые вряд ли устрашат его величество султана и его победоносное войско. Последние слова, звучавшие словно неуместная ирония, Андреа произнес, отведя глаза, за что немедленно получил толчок в грудь от смуглого янычара. Венецианцу были неведомы различия в одежде "воинов Аллаха", но по виду узколицего офицера можно было безошибочно понять, что по рангу он стоит очень высоко над всеми теми, кто нынче предавал мечу и погибели Пераму. Да и не мог простой сотник знать язык, на котором вели беседы в венецианской лагуне. - За что его схватили, мессер?


Заганос-паша: - Разве я обязан тебе отчетом?- насмешка, звучащая в словах янычара с булавой, была зеркальным отраженьем насмешки, сорвавшейся с языка пленника. Вороной переступил передними ногами, словно рука владельца, лежащая на его гриве, жгла кожу; лиловый, без белка глаз арабского скакуна косил на Андрэа. Под напором мощной груди кохлани "львы ислама" сделали шаг назад, таща за собой латинянина; один из них без замаха ударил диакона по плечу, в том месте, где ключица соприкасается с шеей. - Склони голову перед вторым визирем победоносного султана!- прошипел на ломаном греческом светлоглазый янычар, сопровождая эту грубую меру чувствительным пинком по спине, и занося руку для следующего удара. Бледный всадник смотрел на происходящее с кривой усмешкой, не поощряя, но и не останавливая действия своих подопечных. Тем временем на площади появились еще несколько групп янычар, сопровождающих несколько новых пленников. Почти все венецианцы были если не полностью одеты, то своим видом не наводили на мысль о позднем часе и сладком сне; двое, связанные по рукам и ногам, в одеждах, запачканных кровью, продолжали сопротивляться. Янычары выволакивали их в центр площади, перед двумя всадниками, и там уже бросали на камни или ударом под колени заставляли склониться перед офицерами Османской империи. Следом за этими процессиями, еще в удалении, вызванном страхом перед завоевателями и неверием в то, что все случившееся - не страшный сон, следовали женщины, домочадцы и дети. Распахнулось несколько окон, послышались голоса. Казалось, крики о помощи наконец-то пробудили у беспечных граждан Перамы много лет дремавшую совесть, заставив вспомнить, что они - не просто торговцы в далекой колонии, а соседи, товарищи и просто люди христовы. Крик Андрэа, пока еще робко, поддержало несколько голосов: - За что их арестовали? За что?! Султан получил от нас ключ, что еще ему надо?!

Махмуд-паша: Отдельные голоса слились в гул, словно, невзирая на ночь, по улице пролетел рой гигантских ос. Но, несмотря на всеобщее недовольство, ни один голос не вырвался из общего хора. Сложно быть храбрым, глядя в лицо возможной смерти. И только те несчастные, что стояли на коленях на площади, не проронили ни слова. - Никто не смеет решать, что нужно или не нужно султану, - негромкие слова всадника в темном, расшитым золотом халате, прозвучали резко, словно удар хлыста. До этой минуты он оставался в тени, оставаясь лишь наблюдателем; поспешное решение - неверное решение. Он подъехал ближе и встал бок о бок с бледным янычаром. Когда сотник поднял руку для следующего удара, Махмуд-паша - а это был именно он - прищелкнул языком, приоставливая расправу, и глядя на на дьякона, заметил на языке пленника: - Что-то ты не в меру ретив. Но султан милостив к склонившим голову перед мощью Османской империи, - и, потрепав за ухом жеребца, добавил. - Только глупец ищет смерти в своем упрямстве.

Заганос-паша: Лицо всадника в красном едва уловимо дрогнуло, когда за его спиной прозвучал бархатистый, негромкий голос доселе молчавшего спутника. Быстрый взгляд брошенный за плечо блеснул едва скрываемым раздражением: присутствие потомка рода Ангелов на этом показательном мероприятии казалось ему, янычар-ага, оскорбительным сомнением в его умении справиться с толпой. Или... это было что-то иное? - Мой брат, мудрейший Махмуд-паша, изрек святую истину,- поворачиваясь к всаднику в роскошном одеянии, разительно отличавшемуся от его пылающего, как огонь, но скромного костюма, произнес он на османском. Рука, сжимавшая булаву - знак вверенной ему власти - легла на грудь визира, возле сердца. Затем продолжал на итальянском.- И наш светлейший султан - да хранит его Небо! - повелел своему недостойному слуге вывести измену из квартала, именуемого Перама, жители которого желали быть Владыке Вселенной достойными подданными, но едва не были втянуты в беду руками предателей и подлецов. Пришло время возмездия! Глашатай!- золотое оружие взлетело в воздух, указывая на замершего среди грозных солдат человечка в долгополом кафтане, чем невоинственный важный вид в другой час позабавил бы окружающих. Повинуясь приказу, чауш сделал несколько шагов вперед и на ужасном венецианском принялся зачитывать длинный, полный цветистых оборотов документ, содержание которого только что вкратце пересказал глава отряда. Последним словом в нем было слово "смерть". Мессер Торнато?

Андреа Торнато: Над площадью повисла тишина, будто венецианский квартал, днем шумный, как любой италийский город, ночью же утопавший в беззаботной средиземноморской неге, превратился в обитель схимника, что принес обет молчания. После того как глашатай прекратил терзать слух жителей Перамы, оставив им страдания душевные, а кому-то предрекая и телесные муки, раздался выкрик, упрямый, отчаянно злой: - За что? За что?! Это несправедливо! За свою дерзость Андреа вновь получил воздаяние, на этот раз от славянина. Не обращая внимания на ноющую скулу, он вновь попытался воззвать к османским вельможам. - Если вам надобно казнить для устрашения, берите меня, но отпустите невинных. Что их жизнь, что моя - не все ли вам равно, - почувствовав во рту солоноватый привкус, Торнато попытался было сплюнуть кровь, но вовремя остановился. После подобного проявления неуважения голова его голова без сомнений слетит с плеч.

Озгур: - ... Безумец! Они убьют его!- Озгур, дрожа, словно в лихорадке, обернулся к Иоанну, так что злосчастный берет слетел с его темных волос, открывая лицо. Последние лучи солнца, алые, словно обещавшие скорую расправу, осветили его, скрыв лихорадочный румянец на скулах и мертвенную бледность. Казалось невероятным, что судьба иноверца, которого принц знал несколько часов, внезапно так взволновала наследника. Он и сам никогда не смог бы угадать причину: но сама по себе пылкая, молодая кровь, бившаяся в его венах, наследие многих поколений завоевателей, тех же османских владык, что сейчас вершили судьбу покоренного города, толкала его подать голос в защиту Андрэа. Но заступиться за того значило обречь на смерть троих людей, которых он любил больше собственной жизни. - Асень!- кусая губы и стиснув до боли руку грека, воскликнул юноша; глаза его метались по лицу хартулярия, словно ища на нем ответа. Ярость и страх горели в них, ярость от собственного страха, не дававшего ему в эту же секунду броситься на врагов.- Асень, ты ведь не дашь погибнуть моему отцу? Ты найдешь его?

Иоанн Асень: - Мы найдем его, господин, - вопреки всем придворным церемониалам, Иоанн поймал Озгура за запястье и крепко стиснул, будто юноша был капризным ребенком, во что бы то ни стало желающим подойти поближе к клетке со львом и сквозь прутья угостить хищника с ладони. - Умоляю вас, будьте терпеливы. Вы погубите всех нас. Асень уповал на то, что без старшего брата Мурад не сделает и шагу, повинуясь привычке, впитанной с молоком матери, но на всякий случай бросил на принца выразительный взгляд, полный безмолвной мольбы. Озгур же успел уже проявить хладнокровие, необходимое будущему правителю, и можно было надеяться, что он снова сумеет справиться с... человеколюбием. Участь Торнато была предрешена, он совершил свой выбор и пошел своим путем, им же надлежит продолжать собственный, несмотря ни на что.

Озгур: В канцелярии патриарха люди быстро обучались не только риторике и богословию, но и умению говорить с сердцем, минуя ненадежный и шаткий человеческий разум. Истинно говорится, что все собласны сердца рождаются в голове - и сейчас Асеню удалось пробудить одно и охладить другое; ладонь Озгура все еще лихорадочно сжимала рукоятку клинка, но в глазах его уже появилась ледяная решимость, столь высоко оцененная хартулярием. Однако, он все еще колебался и, тяжело дыша, то и дело бросал пламенные взгляды в сторону площади. Река Мурада легла поверх соединенных пальцев товарищей, словно закрепляя готовность следовать их решению, каким бы оно ни было. - Делай, что должен, брат мой,- проговорил он негромко.- Ты - царь по рождению, а мы - твои слуги; куда ты поведешь нас, туда мы пойдем с благодарностью и надеждой. Приказывай! Эта неожиданная речь, полная детского бесстрашия перед лицом смерти и почти старческой мудрости, решила исход дела: Озгур, посуровев лицом, молча склонил голову, с присущей сыну ислама покорностью принимая волю Всевышнего. - Иншалла!- произнес он, когда стиснутое волнением горло смогло вновь исторгать членораздельные звуки.- Этот человек пожелал спасти свою кровь, как я желаю спасти свою. Мы останемся здесь и будем ожидать: если судьбе будет угодно, чтоб он выжил, мы спасем его, даже если он будет заточне в самую высокую башню или самую глубокую темницу. Если он умрет - такова воля Всевышнего. Да будет так! И, вынеся это решение, наследник османского престола снова прильнул к укрывавшему их памятнику. Впрочем, он мог бы особенно не таиться: привлеченные шумом и возмущенные всем творимым завоевателями на площади, к месту готовившейся расправы стал уже стекаться народ.

Заганос-паша: Скопление это, казалось, входило в замыслы устроителей зрелища: лучи солнца из пронзительно-розовых стали кровавыми, заливая булыжную мостовую, делая даже камни на площади участниками задуманной казни. Не церемонясь и ничего не объясняя, турки срывали с обреченных одежду, обнажая их по пояс и силой заставляли склониться перед двумя всадниками. Собравшаяся толпа и горестные вопли, вторившие гневному вопросу Андрэа, заставили завоевателей, которые в числе почти сотни человек вновь собрались на площади, сомкнуть ряды и обнажить оружие. Венецианцам оставалось лишь смотреть на эту непрошенную и незваную силу, стискивая от ярости кулаки и молясь про себя, чтоб ярость варваров не выплеснулась и на них. Каждый понимал, что на удар немедленно последует ответ, и на пущенную в любого из воинов Мехмета пулю ответят огненным шквалом. Человек в алом, казалось, почуял это верхним чутьем; на его губах появилась усмешка, не презрительная, но полная оправдавшихся ожиданий. Страх был тем оружием, которое янычар-ага знал и использовал чаще других. Пылкий выкрик Андрэа, казалось, тоже не поразил его слуха. Безразлично, спокойно, словно речь шла о цвете тесьмы, которым портной собирался обшить его нижнюю рубашку, мужчина вытянул вперед руку, заставляя замолчать не только юношу, отважно предложившего обменять свою жизнь на жизнь родственника, но и всю рокотавшую толпу. - Хорошо,- сказал он невыразительным голосом на том наречии, которым пользовались венецианцы.- Одна жизнь в обмен на жизнь твоего дяди. Укажи, кто, и я заменю его на любого мужчину, женщина или ребенка, сейчас находящегося на этой площади. Сейчас, здесь должны умереть семеро, и мне все равно, кто это будет. Выбирай.

Махмуд-паша: Тишина стала такой вязкой, что если бы сейчас из пальцев какой-нибудь неосторожной вышивальщицы выпала иголка, звук от ее падения было бы слышен на всю площадь. - Ну что ж, - Махмуд-паша с насмешливым участием посмотрел на пленника. - Кого же ты выберешь? Может, вот этого ребенка? - он кивнул в сторону толпы, указывая на какого-то чумазого мальчугана. - Или ту женщину, за юбкой которой он спрятался? Или, может, ты предпочтешь... Визирь обвел толпу взглядом и, подавив улыбку, глядя, как меняются лица тех, на ком он задерживает свой взор, продолжил: - Заганос-паша милостью своей дал тебе возможность выбора. Так что же ты молчишь? Выбирай!

Андреа Торнато: Большинство тех несчастных, что присутствовали на площади, не питали сомнений касательно османов, намерения которых с самого их появления в венецианском квартале читались на суровых лицах, как в открытой книге. К Андреа же, до недавнего времени жившему в упорядоченном мире фолиантов и фимиама, прозрение пришло слишком поздно. Всадники смотрели на его единоверцев так же, как и на ромеев, трупы наиболее удачливых из которых нынче разлагались на улицах Константинополя, в то время как иных постигла печальная участь навек обратиться в рабов новых хозяев империи. - Неужели вы, мессер, делаете различие для неверных собак, - Торнато, полубезумный от отчаянья и негодования, повторил эпитет, которым, по словам дяди, последователи Пророка награждали тех, кто отказывался прочесть шахаду. Сам негоциант с болью слушал, как его родственник обрекает себя на верную гибель. В этом мессер Карло, мысленно попрощавшийся с жизнью и прочитавший "Отче наш" и "Верую", обвинял себя, пускай, обещая брату сберечь Андреа, он и не мог предвидеть, как падет меч на шею обоих, того, кто не один десяток лет пользовался почетом и уважением на берегах Босфора, и того, кто недавно ступил на византийскую землю в поисках спасения. Торнато понимал, что чуда не произойдет. Подтверждением этому служил беспощадный блеск в глазах янычар. Когда-то он видел его у левантийских пиратов, но с ними молодой Карло сражался на равных, а в этот злополучный вечер был всего лишь жертвой на показательном судилище. - Для вас все мы суть сор и грязь, - не унимался Андреа, на разбитых губах которого заиграла дерзкая усмешка. - Вам не понять, каково быть христианином и слугой Господним. Мысль о том, что подобная тирада станет залогом будущих истязаний, в сравнении с которыми быстрая казнь покажется милостью, не пугала венецианца. Участь мученика, напротив, была ему в минуту помешательства милее всего. Офф. Если после этого Андреа не зарубят на месте, будет даже странно :-)

Заганос-паша: Есть много странного на свете, друг Горацио... Тишина, повисшая над площадью после этих слов, была еще страшней, хоть это и казалось невозможным. От слов, выкрикнутых юным венецианцем в ужасе притих ветер, замерло людское дыхание, и даже волны близкого моря на несколько ударов сердца перестали плескаться о закованные в камень набережные и пирсы. Да что там - сами сердца собравшихся, латинян и турок, умолкли в ожидании, что скажет или сделает человек, к которому были обращены кощунственные, дерзкие слова диакона. Солнце упало за горизонт, желая укрыться от зрелища грядущей расправы - и словно вздрогнуло, оглянувшись, на миг бросив на перепуганных людей последний кровавый луч. Человек в красном рассмеялся. От этого смеха мурашки волнами пошли по коже тех, кто ждал, что на шею дерзкого сейчас упадет широкий меч уже готовившегося неподалеку к своему трудному делу палача. Янычары переглянулись - и, словно молния, в их рядах, мелькнула торжествующая усмешка. - Какой проницательный франк,- Заганос-паша обернулся через плечо к своему спутнику и переходя на османский.- Клянусь Аллахом, у нас появился мессия! Жаль, что он не ромей, я бы подал голос, чтоб его сделали новым патриархом. - Мне нравится твоя смелость, Андрэа Торнато,- вновь возвращаясь к венецианскому диалекту, величественно вымолвил он.- Ты достоин быть воином и служить величайшему из султанов, благородному Мехмеду Фатиху. Но ты уже выбрал себе господина,- черные от залегшей в них тени глаза янычар-аги скользнули по одеянью диакона и на губах говорящего появилась усмешка.- Да будет так! Отпустите его! Державшие венецианца янычары в одно мгновение подхватили его, и с той же быстротой, что недавно бросили на землю перед холодными глазами янычара в красном, оттащили в толпу. Тотчас же, как если бы он был спасенным из несущих волн бурного моря, в счастливца вцепились полтора десятка рук. - Молчи! молчи!- понеслось по рядам со всех сторон; кто-то, самый предприимчивый, даже попытался зажать обезумевшему диакону рот, чтобы тот не нарушал заповеди, известной ему по чину не хуже "Отче наш" и гласящей: "Не искушай господа бога своего". Янычар-ага снова повернулся к палачу. - Начинай.

Озгур: ... Рука, зажавшая рот венецианцу, принадлежала старшему сыну царственного заложника. Понявший язвительные речи сановного турка, он каким-то чутьем - объяснимым разве что общей верой и пониманием древних адатов* - понял, что гневные слова Андрэа не повлекут за собой смерти. Как камышовый кот, скорее почуявший, а не увидевший среди зарослей легковерную добычу, юноша скользнул в толпу взбаламученных горожан, и, ныряя среди них, очутился в решительный миг прямо за спиной латинянина. Молниеносный бросок - и его руки плотно обхватили лицо и пояс Торнато, увлекая того прочь от грозных взглядов и обнаженных клинков янычар. Венецианцы, по платью признавшие "своего" в молодом турке, в то же мгновение сомкнулись перед ними, словно живой щит. И все же - шехзаде вздрогнул, молясь, чтобы это было только иллюзией - ему показалось, что по его лицу скользнул чей-то внимательный взгляд. - Молчите, отче!- прошипел он в самое ухо Андрэа, при помощи подоспевших Мурада и Асеня утаскивая несостоявшегося самоубийцу с места его предполагаемого геройства.- Молчите и молитесь: сейчас мы все нуждаемся в милосердии божьем, как никогда в жизни! * адат - домусульманские законы, с приходом шариата отошедшие на второй план, но продолжавшие использоваться, что называется, "по умолчанию". Например, махр, подарок невесте от жениха - это исламская традиция, а выкуп за невесту, выплачиваемый отцу - адат.

Андреа Торнато: Лишь нервным возбуждением, заставившим разум Андреа уступить место эмоциям, возможно было объяснить, отчего его спутникам так легко удалось увести его с площади. Безумный от отчаянья, оплакивающий участь дяди, венецианец более не сопротивлялся, позволяя Орхану уберечь его жизнь и спасти рассудок, которого он наверняка бы лишился при виде ятагана, падающего на шею родственника. Он не замечал ни искаженных выражением ужаса лиц соотечественников, похожих на грешников с фрески Судного Дня, ни мрачной решимости, с которой османские воины взирали на толпу. Голос юноши доносился издалека, словно сам Торнато переступил черту, за которой не слышно биения сердца и шума дыхания, более нет суеты и безразлична мирская тщета. Когда погибали ромеи, он даже молился за их души, при жизни укоренившиеся в ереси и схизме. Но то были чужаки, которых он не знал и никогда не встречал, и боль утраты не задевала его сердца. Когда беда затронула его дом, казавшийся надежным и незыблемым, как мощная фигура самого мессера Карло, небеса обрушились на голову его племянника. Так не должно было быть - и все же то был не сон. Даже сны не бывают столь неправдоподобно страшными.

Махмуд-паша: - Отдать жизнь за другого - не смелость, а глупость. Чего стоит жертва, принесенная сгоряча? Через минуту – ни горя, ни страданий, - не обращаясь ни к кому конкретно, заметил Махмуд-паша. - Только тот, кто сумеет решить, кому жить, а кому умереть, достоин истинного восхищения, - закончил он и еле заметно улыбнулся, уже предвкушая, какую выгоду можно извлечь из этой истории. Нет, Ангелович не собирался сам рассказывать султану о невиданном великодушии Заганос-паши – это было бы неосмотрительно – но слухи-то он точно не смог бы пресечь. А разве есть его вина в том, что болтают люди? Махмуд-паша посмотрел вслед избежавшему неминуемой расправы дьякону – благо тот еще не затерялся в толпе – и, скользнув взглядом по молодому человеку, подбежавшему к спасенному, в первую минуту не поверил своим глазам. Он мысленно вернулся на несколько дней назад; как недавно и, одновременно, давно это было. Если бы тогда его миссия завершилась успехом… Но, безумцы, они хотели противостоять силе Османской империи! Султан был бы милостив… возможно. И юноше, что мелькнул сейчас в толпе горожан, не пришлось бы прятать свое лицо. Так похожее на лицо человека, к разуму которого он пытался воззвать. Лицо сына принца Орхана. Сердце визиря радостно забилось: "Что ж, здравствуй, Озгур-бей", - подумал он и, не желая привлекать ничьего внимания, отвернулся. Владеешь информацией – владеешь миром. Он совсем не торопился рассказывать Заганос-паше о своем открытии.

Истамбул: ... Даже если бы янычар-ага следил за тем, что сталось с отпущенным им пленником после того, как того затерла присмиревшая от страха толпа, он вряд ли успел бы разглядеть лицо Озгура. Но сейчас все его внимание поглощено было казнью, готовившейся с такой церемонностью, словно это была коронация какого-нибудь из франкских монархов. Неторопливо, степенно, словно творящееся было частью мистерии, которыми услаждали свой взор местные владыки еще какие то три полных месяца назад, палач назначенного для проведения операции аджака - в более мирной обстановке игравший куда более миролюбивую роль повара - уже завершивший к тому времени все положенные манипуляции с мечом и скинувший с себя все рубашки, кроме нижней, алой же шерсти, явился перед Заганос-пашой и преклонил колени. Стоявший чуть поодаль дервиш-бекташи (белое пятно среди ярких янычарских кафтанов), вполголоса забормотал с подвываниями подходящую к случаю молитву. Между тем пленники, понявшие, что единственным духовным напутствием в лучший мир для них будет волхвование этого язычника, опустились на колени; первым это сделал венецианский бальи, возглавлявший колонию, и теперь готовившийся вести своих братьев к господнему престолу так же стойко, как вел их в бой несколькими днями ранее. Сложив руки и обратив взор к гаснущему горизонту, он принялся вслух читать латинскую молитву - и звук его голоса, спокойный и мирный, не дрогнул ни на одно мгновение, как если бы святые слова произносились не перед лицом неминуемой смерти, а над изголовьем любимого ребенка. Впрочем, это было не такой уж неправдой: сын мессера Минотто, схваченный в гавани, сейчас стоял подле отца - а в опустевшем доме, в собственной постели, может быть, в этот же самый миг закрыл навеки глаза младший из его отпрысков, любимец отца, бойкий красавец Луиджи Минотто, месяц как отпраздновавший шумную свадьбу. Два голоса, зрелый и молодой, казалось, жили собственной жизнью, сплетаясь, словно два ручьи или две ветви обреченного дерева: когда утихал один, тут же громче звучал другой - а когда в словах юноши начинал слышаться упрек опрокинутому недоступному небу - слова, произносимые отцом, напоминали, что нет таких мук, таких испытаний, которые христианин не мог бы вынести. Повинуясь им, зачарованные, просветленные этой внезапной надеждой на грядущую милость божью, остальные обреченные - а за ними и весь народ - тоже опустились на мостовую, повторяя простое, с детства всем знакомое, но так до конца и не понятое Pater noster.

Заганос-паша: ... Турки слушали молитву молча; даже дервиш давно перестал бормотать, то ли из уважения к чужой смерти, то ли повинуясь жесту янычар-аги, который наблюдал за чуждым ему порывом благочестия, не сходя с седла и лишь немного склонив голову. Черный жеребец пританцовывал, высекая передними копытами искры из мостовой,- собственная тень, обретавшая все более яркий контуры в свете поднесенных поближе факелов, тревожила или пугала его. ... Бальи окончил молитву и поднялся с колен; два янычара уже приготовились подхватить его под руки, чтоб привести в положение, наиболее удобное для исполнения приговора - но сеньор Минотто, повернувшись, неожиданно обратился к Заганос-паше тем же ровным, умиротворенным тоном: - Я хочу видеть, как примет смерть мой сын! Взгляды собравшихся обратились на обоих высокопоставленных турок. Янычар-ага не мог видеть лица Махмуд-паши, но снова со всей остротой ощутил, как мешает ему это присутствие, как опаляет затылок неощутимое, но ставшее слишком назойливым дыхание этого человека. Теперь, когда участь Халиль-паши предрешена, они оба стали двумя пехотинцами на шахматной доске, пытающимися прорваться в последней клетке - танец на острие ножа, когда любой шаг может оказаться роковым. Возможно, он поступил неразумно, отправив с глаз долой мятежного священника - но ни тогда не теперь он не мог поступить иначе. - Да будет так! ... Золотая булава упала одновременно с острием тяжелого меча.



полная версия страницы