Форум » Город » Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер » Ответить
Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер
Заганос-паша: Время: вечер (уточняется) Место: дворец Подесты в Галате
Ответов - 58, стр:
1 2 3 All
Заганос-паша: ... К тому времени как Анна Варда вновь опустилась на шитые подушки, слуги едва успели навести порядок на разрушенном стараниями султанского полководца столе. То была не лень: привычная сноровка изменила им при виде хозяина, впавшего в неистовство, которого за ним отродясь никто не запомнил. По счастью для Заганос-паши, греческий они едва понимали, что спасло от посрамления его честь,- а, возможно, и жизнь его пленницы. Не поняв ничего из его страстных посулов, они лишь в тихом ужасе переглядывались, не понимая, почему янычар-ага не разделается с неверной, вызвавшей его гнев. Нынешний владелец замка задавал себе этот же вопрос, усаживаясь на свое место и бормоча едва слышно просительную молитву Создателю мира. Ярость уже схлынула из его сердца, словно выкипевшая влага, что, перелившись, оставляет полупустой сосуд; и второй визир едва ли не с большим, чем слуги, изумлением взирал на свой поступок. Как пьяница, проснувшийся наутро с тяжелой головой и горлом, сухим словно песок аравийских пустынь, он не помнил и половины того, что прокричал испуганной гречанке. Никто не мог бы сказать, к худу это или к добру, ибо, излив душу, султанский лала стал вновь холоден, как белеющий среди песчаных барханов скелет. Все, что делала Анна, казалось ему непривычным и неправильным: отвергнуть его помощь и остаться, оттолкнуть протянутую руку и позволять заключать в объятия. На своем пути турки брали уже не первый город, и везде прекрасные девы становились рабынями новых хозяев, умягчая их сердца и принося прощение покоренным народам. А эта надменная, недоступная гречанка, как видно, собиралась получать все права его расположения, ничего не давая взамен. Однако, избавиться от присутствия "гостьи" янычар-ага не торопился: как бы там ни было, она по-прежнему оставалась женщиной, женщиной знатного рода - а, значит, вполне пригодна была для многих вещей, начиная от развлечения на одну ночь и заканчивая торговлей. Гаремы и невольничьи рынки Востока в ближайшее время должны были пополниться десятками дев, но вполне может статься, что самыми выгодными покупателями окажутся сами ромеи - и плата их будет мериться не одним только золотом. - Ешь,- приказал он гречанке, сам возвращаясь к трапезе; повелительный взгляд не сходил с лица Анны. Сделав паузу, и добавил со смехом, в котором так же не чувствовалось веселья, как сам он сейчас не различал вкуса поглощаемых блюд,- я не хочу услышать от твоего отца упрек в том, что морил тебя голодом, как последний скряга. Впрочем, если хочешь, можешь последовать примеру этого новоявленного проповедника, видящего себя агнцем в пещи огненной, с венцом мученичества на лбу. Презрительная гримаса показала, к кому относятся эти насмешливые слова. - Вы, греки - странный народ,- сделав еще одну паузу, заключил султанский советник свою речь,- вы столь ослеплены обещанием царства небесного, что за блеском окладов икон не различаете ни чужой боли, ни собственного бессилия. Но - да воздастся каждому по вере его! Иншалла!- он поднял чашу, наполненную в этот момент молоком, словно выражая согласие с этой христианской доктриной.
Анна Варда: – Сейчас вы упрекаете меня в гордыне, как недавно упрекали в излишнем смирении… Я никак не пойму, в чем же грешна, по-вашему, – с растерянной полуулыбкой проговорила Анна. Казалось, пролитые слезы омыли и очистили душу гречанки, снедаемую темной тревогой и сомнениями. Георгий Сфрандзи на прощание просил Всевышнего благословить ее, и, значит, не считал, что дочь Михаила Варда способна поступить дурно или посрамить честь своего имени, какие бы испытания ее не ожидали. Анна тихо вздохнула. Османский вельможа, с пристрастной придирчивостью ловивший противоречия в речах и поступках ромеев, не замечал странностей в собственных. Но, как говорится, видящий соломинку в глазу ближнего, в своем не замечает бревна. Впрочем, ту же пословицу византийская девица применить к себе самой оснований не видела, и задай Мехмет-паша вслух тот вопрос, каким задавался мысленно, искренне изумилась бы. Как могла она уйти, когда он сам поставил перед ней неодолимые преграды, поручившись за жизнь ее отца и показав, что ее собственная не стоит ничего. О других причинах, что исподволь уже начали подтачивать ее сердце и плоть, отравив кровь медленно действующим ядом, Анна и не догадывалась. – Я не собираюсь отказываться от пищи, господин, вы не услышите от моего отца подобного укора, – продолжила она, и нежный голос смягчился, когда губ гречанки мимолетно коснулось имя того, кого она любила. – Признаться, мне всегда нелегко выдержать пост, особенно в Страстную седмицу. Подтянув поближе к себе блюдо с горкой золотистой пшеницы, приправленной пряностями, она осторожно попробовала незнакомое кушанье и, признав его вкус приятным языку, приступила к еде, твердо решив остаться глухой к дальнейшим язвительным выпадам янычар-аги в адрес ее соотечественников.
Заганос-паша: То, что женщина осталась и то, что она не отвергала его гостеприимства, было хорошим знаком. Правда, язвительная змея, жившая в разуме Мехмет-паши, тотчас шепнула, что его не должно волновать, как смотрит и смотрит ли на него та, кого он собирался превратить в орудие своей воли - но он отмахнулся от неусыпного стража, пообещав сам себе сохранить прежнюю невозмутимость и суровость. Союзник всегда лучше раба - и, коль скоро Заганос-паша собирался сломить упрямство ромея, запертого в верхних комнатах, Анна была ему полезнее живой. И уж, во всяком случае, не проливающей слезы. - Скажи мне, Анна Варда, был ли крещен или обрезан Адам, сотворенный Господом в райском саду?- прищурив веки, спросил он - и почти озорная усмешка, мелькнувшая на губах при этих словах, неожиданно заставила лицо турка помолодеть лет на десять.- И разве твой бог зачитал ему или его детям список грехов, за которые впоследствии изгнал из рая? Что до гордыни, то я не упрекаю в ней тебя одну, но весь ваш народ, полагающий, что им одним открылся свет истины,- но разве Исмаил, от которого ведет род Мохаммед, не был старшим сыном Ибрагима, и разве Господь не выказал ему благоволение, позволив выжить с матерью в пустыне, куда он был сослан по повелению отца своего? И почему вы тогда чтите еврея, ведь евреи требовали у римлян распять Ису, которого вы почитаете богом? Яркие, пристальные глаза Мехмет-паши сейчас не таили угрозы. Он улыбался, разминая в руке ломоть белого хлеба и наслаждаясь возможностью хоть немного побыть в тишине, после многих дней крови и боли.
Анна Варда: – Вы задаете вопросы, на которые вам лучше бы ответил священник, господин, – уклончиво заметила Анна. Ромейских девочек не поощряли с придирчивой меркой подходить к Святому Писанию, но изучать с благоговением и безоговорочно, а теперь этот турок подталкивает ее… Гречанка порозовела, осознав, что в истинной вере она должна была бы сразу отринуть каверзные вопросы, а не размышлять, как бы половчее опровергнуть. – Господь спустился на землю в человеческом облике и добровольно принес себя в жертву, искупая грехи людские, – убежденно вымолвила она, – дабы через воскресение указать нам путь к спасению. Все остальное от лукавого. Умолкнув на мгновение, поскольку выговорила длинную фразу на едином дыхании, как молитву, Анна в свою очередь поинтересовалась, уже не в первый раз подметив эту особенность в речах Мехмет-паши: – Странно мне слышать «вы, греки» от вас, господин, в чьих жилах, как вы сами признали, течет та же кровь. Только змеям дано менять свою шкуру, не людям.
Заганос-паша: Смущение Анны возвращало султанскому советнику доброе расположение духа, ведь оно значило, что яд, занесенный в ее кровоточившую рану языком безымянного ромея, постепенно выветривался. Жестом отпустив слуг и опершись локтем о груду подушек, он с улыбкой слушал краткие, но весьма горячие речи ромейки, подмечая, что ее щеки заалели то ли от стыда, то ли от того, что после долгого перерыва она, наконец, смогла насытиться. Помимо воли глаза мужчины, только что клявшегося себе оставаться бесстрастным, скользнули по стройной шее, словно гиацинтами, одетой темными косами и остановились на высокой груди, тепло которой еще хранили его ладони. Сквозь белую ткань пристальный взгляд, казалось, мог различить сияние нежной кожи; Мехмет-паша прикусил губу, поняв, что это зрелище лишает его желанного покоя. Бросив беглый взгляд на потемневшие окна, визир с досадой подумал, что время отойти ко сну еще не настало. Слова ромейки оторвали его от созерцания, заставлявшего тело и разум выходить из-под контроля; пожав плечом, он сделал долгий глоток, силясь вернуть голосу прежнее спокойствие. - Я знаю, что грек по рождению, но мой бог - Милостивый и Милосердный Аллах; я был обращен в ислам прежде, чем ты появилась на свет, и ничего не знаю, ни о своей семье, ни о родителях. Я мог бы быть твоим братом или твоим дядей - а мог родиться в семье грязного пахаря, который с утра до ночи ломает спину на знатного господина, не зная, чем прокормить выводок горластых детей. Мой господин дал мне все, что я имею,- и то, чего я достиг, даровано мне не по праву рождения, а единственно за преданность и мои заслуги. Многие ли твои соотечественники могут этим похвастаться? Многих ли бедных и нищих ваш император спас и приблизил к себе, чтоб сделать своей правой рукой и слушаться их совета?
Анна Варда: Почти с ужасом смотрела Анна на Заганос-пашу, который с нескрываемой гордостью говорил о том, что она почитала бы за величайшее несчастье, горчайшей мукой, наказанием, посланным за грехи или во испытание. Лишиться корней, стать, словно сухой лист, вечно гонимый ветрами, как проклятая душа, не знающая покоя – злосчастная участь. Как можно мерить ее добытыми земными благами? – Я лучше спрошу, многих ли василевс вверг в нищету и лишил семей? – возразила она и опустила глаза, пожалев, что не смолчала. По мнению султанского советника, что он высказывал за ужином Георгию Сфрандзи, именно это злодеяние следовало вменить в вину нынешнему императору, и Анне трудно было отвергнуть его как несправедливое и неправедное, поскольку слышала что-то похожее, брошенное в сердцах ее отцом. – И вы никогда не хотели знать, откуда вы? Кто ваши родные? – спросила гречанка, не в силах до конца поверить, что человек может существовать един, сам по себе, и не тяготиться таким жребием хоть немного.
Заганос-паша: Мужчина уловил смысл ее слов, но предпочел промолчать. Не потому, что не хотел ввязываться в неприличный для него спор с не разумеющей женщиной - что могла знать она, выросшая в светлице отцовского дома, о мире и войне, о крови и пламени, о делах великих мира сего? - но единственно оттого, что долгий и бесполезный спор, походивший на спор слепого с глухим, все более утомлял его разум. Вместо этого он ответил на вопрос, столь поразивший ромейку - ответил с улыбкой, которую можно было бы назвать виноватой, не таи она в себе столь явное равнодушие: - К чему? будь голос крови силен, как о нем рассказывают, я не мог бы ни есть, ни пить, пока не отыскал бы своих родных. Вряд ли кто-нибудь из них жив, да и вряд ли они узнают меня... а, если узнают, какое найдут слово? Не буду ли я для них проклятием рода, пятном и проклятым захватчиком? Разве я первый грек, перешедший на службу к османам и разве моя кровь заставляет тебя видеть во мне кого-то близкого, а не просто врага? Ни ты, ни твой отец, ни тот человек, что недавно вышел отсюда, не усомнились бы, если бы в ваших руках была моя жизнь - и разве кого-то из вас остановила бы, а не подхлестнула мысль, что когда-то я ходил в православный храм и называл Христа своим господом?
Анна Варда: – Не говорите так, – глухо произнесла Анна, потому что в словах визиря было много правды, но правда эта была уродливой, искаженной, как зеркало, сделанное неумелым подмастерьем, правдой мужчин, противной самой женской сути хранить и созидать. Многих ли бывших единоверцев пощадил сам Мехмет-паша? – Не говорите. Никогда я не захочу держать в своих руках чью-то жизнь, кроме той, что зародится в моем чреве. Уста ромейки на мгновение смягчила улыбка, озарившая бледное лицо, отразившаяся даже во взоре зеленых глаз, но мгновение это было коротко, как случайный луч солнца в ненастный день. Она опустила ресницы: пленнице не пристало хранить мечты, принадлежавшие канувшей былой жизни.
Заганос-паша: На один миг острое лицо выкреста побледнело: он неверно расслышал слова собеседницы и решил, что нашелся соперник, похитивший у него невинность этой женщины. Да и с чего он взял, что она уже не принадлежала кому-то - неизвестному, сгинувшему, ромею или же турку, или латинянину, сумевшему сладкой речью растлить взраставший для него белый цветок? Но, когда подлинный смысл ее речи дошел до его разума, щеки Мехмет-паши так же быстро покрылись краской. Произнесенное Анной казалось ему обещанием, вырвавшимся из глубин ее души согласием на то, чтобы признать его своим господином. Он вскинул лицо, словно желая удостовериться в этом - и потупленные глаза вместе с тенью улыбки, еще порхающей на устах ромейки, сказали его сердцу больше, чем колкие слова и все упреки мира. - Почему ты не называешь меня по имени?- поднявшись с роскошных подушек и делая шаг к пленнице, глухо произнес он. Еще один шаг - и янычар-ага опустился на ковры подле нее; ладони вновь легли на плечи гречанки, и было понятно, что на этот раз ей удастся вырваться. Пальцы визиря легко коснулись шеи и груди Анны, еще не лаская, но уже предвкушая ласку; поймав ее личико за подбородок, он наклонился, горящими глазами заглядывая ей в глаза. - Почему ты не хочешь отдаться мне по доброй воле, а вынуждаешь причинять боль и себе, и тем, кто тебя окружает?
Анна Варда: Гречанка инстинктивно подалась назад, отпрянув от прикосновения мужской руки, однако избежать пронизывающего жгучего взгляда не смогла. Дыхание ее участилось от близости опасности, сути которой Анна еще не могла назвать, но уже страшилась, чувствуя, как замирает сердце и слабеет дух. – Я не понимаю, – наконец, растерянно вымолвила она. – Я уже дала вам слово…– и, запнувшись, умолкла, не решившись обратиться ни по привычному «господин», ни, как попросил ее визир, по имени. Слукавила, ох слукавила дочь Византии. Если не перед Мехмет-пашой, который ни по божескому, ни по земному праву не мог претендовать на откровенность пленницы, то перед собой и своей совестью слукавила. Предательский густой румянец залил лицо Анны, словно легким касанием, кончиками пальцев, осман сумел отдать ей жар лихорадки, снедавшей его.
Заганос-паша: Если на этот раз Анна надеялась ускользнуть, то надеждам ее не суждено было сбыться. Рука, обвивавшая ее стан, стала твердой, не позволяя богохранимой пленнице разорвать объятия своего тюремщика. Не слова ее слушал Мехмед-паша - казалось, что словами и обещаниями звучали для него биение ее сердца и лепестки алых роз, отдавшие цвет девичьим щекам. Собственное его сердце вдруг застучало гулко, страшно, как доселе не звучало ни в такт боевым барабанам, ни тяжелой поступи анатолийской пехоты, ни жестоким ночам наслаждения, когда пустота и смерть поднимались с ним по утру с бухарских подушек. Слава и Власть были любовницами, которых он жаждал - но сейчас, пылающими ладонями сжимая юное девичье тело, он готов был забыть и славу и власть. До завтрашнего утра. Словно дичь, сетью ловца увлекаемая на погибель, Мехмет-паша наклонился, жадно раскрытыми губами впитывая быстрое дыхание Анны. Разум, в последний раз сумевший пробиться через водоворот обжигающей крови, крикнул, что шаг этот будет безумием, что сам себя он ведет на погибель души - и тут же умолк. Тьма, застилавшая его взор, в одно мгновенье рассеялось: словно очнувшись от оцепенения перед боем, грек подался вперед, слыша лишь оглушающий стук собственного сердца, и прижался губами к губам Анны.
Анна Варда: Легкий вздох сорвался ответно с губ гречанки, изумленный и в то же время наполненный тем знанием, что не требует от женщины никакого опыта и умений, кроме как дарованных ее природой. Взметнулись руки, в протестующем жесте желая разомкнуть объятие, но слишком поздно, чтобы их сил достало отстоять непорочность целомудренной девы перед мужчиной, который не был ей ни мужем, ни обрученным возлюбленным. Сжатые ладони расслабились и легли на мужские плечи, ощущая шероховатость синей ткани янычарского кафтана и подчиняясь закону более древнему, чем Библия или Коран, сердце билось так сильно, что Анне чудилось, как его стук разносится по всей комнате, отражаясь и звеня в частых витражах вытянутых окон. В этот миг невинная девица уразумела разницу между взятым насильно и отданным добровольно, о чем говорил ей Мехмет-паша. Между требованием покориться и просьбой уступить.
Заганос-паша: Мало что в этом мире может сравниться с восторгом победителя, во главе армии, гремящей доспехами и потрясающей небеса кличами сотен голосов, в сиянии славы, под сенью развевающихся знамен вступающих в упавший к его ногам город. Тот, кто победил врагов на стенах, восторжествовал над соперниками, ревниво стерегущими его славу, сумел совершить невозможное, заставив корабли идти по земле и камни летать по воздуху, человек, взысканный лаской хозяина и благословением Бога, казалось, испил до дня чашу торжества и вкусил всех возможных приправ к яству человеческой славы. На своем ложе он видел женщин изо всех стран огромного мира, сотворенных из фарфора и красной глины, с волосами, напоминающими солнце и черную ночь. И кто бы мог знать, что слаще их ласк, горячей поцелуев кнута на спинах бегущих врагов, и желанней оружия, полученного из рук повелителя правоверных, окажется поцелуй пленницы, женщины одного с ним рода, с которой они могли бы всю жизнь прожить по соседству, и так и не сойтись на дороге судьбы? ... Когда руки Анны опустились на его плечи, Мехмет-паша не поверил в происходящее. Слишком горда была ромейка, и последнее, что он ждал - эта робкая, пробуждающаяся покорность, когда души ведут диалог, трепеща на устах и огнем пылая на кончике языка. Словно боясь очнуться, или ожидая, что Анна сама очнется от опьяняющего видения, мужчина обвил ее руками, настойчивей приникая к чуть приоткрытому рту, стремясь дыханием перелить в девушку пожирающее его пламя. Словно волна о прибрежные скалы, разбивался о ее робость поцелуй за поцелуем, затем девичьи губы раскрылись и два лепестка огня сошлись...
Анна Варда: У дочери Михаила Варда, выросшей под бдительным присмотром, не было возлюбленного, подарившего бы ей несмелую сладость первых поцелуев; самое большее, что досталось Анне в строгом девичестве, – взоры пылких юношей, украдкой бросаемые на нее в церкви. Уроки матери, наставлявшей дочь в преддверии ее замужества, как угодить мужу ночью, не могли дать представления о том волнении в крови, которое сейчас томило Анну. Ошеломленная, опустошенная нахлынувшими ощущениями, забывшая себя, она, наконец, нашла в себе силы оттолкнуть Заганос-пашу и закрыла пылающее лицо рукавом, не желая видеть в серых глазах султанского визира торжество победителя. Предчувствуя, что нашла на галатской площади погибель не только своей чести, но и душе. – Не смотрите на меня, – взмолилась она срывающимся, задыхающимся голосом, словно еще хранившем в себе дурман поцелуя.
Заганос-паша: Дурман этот, словно хмельное питье, яд, разделенный недавно на двоих, поразил и Мехмет-пашу: но напрасно мечтала бы Анна удержать его теперь от себя далее, чем волосок, на котором подвешен над всеми живущими карающий меч Аллаха. Пусть не было при этом поцелуе священника, чтоб обручить их друг другу, или имама и двух свидетелей, чтоб подтвердить их брак - теперь уже было все равно, что они разной веры и среди сотен имен бога, которому они молятся, едва ли сыщется одно общее имя. Тень принадлежит человеку, что ее создает, яблоко принадлежит дереву - так и они теперь, принадлежавшие единому пламени, не могли более разделиться. - Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их? И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое,- наклонившись к ромейке, прошептал он, протягивая руки и вновь заключая ее в объятия.- И сказал: что Бог сочетал, того человек да не разлучит. Кому теперь, как не мне, смотреть на тебя, Анна? И кому теперь ты должны повиноваться, если не мне? Скоро придет наша ночь, ночь решения судеб - а потом еще одна ночь, и еще одна, и еще многие сотни ночей... неужели и тогда ты повторишь: мой муж, мой возлюбленный, я не хочу, чтобы ты смотрел на меня? Пальцы мужчины скользнули под зеленое покрывало, уже без утайки лаская трепещущее гибкое тело. Казалось, еще минута, и он забудет о том, что вокруг них - не полутемная спальня, и что за стеной бурлит и ждет его повеления военный лагерь османов.
Анна Варда: – Нет, нет, – лихорадочно шептала Анна, уже не зная сама, что отрицает и против чего протестует в этот миг. Кощунственно звучали слова Писания в устах выкреста, наполняя их новым, греховным значением, о чем раньше гречанка и помыслить не могла, а теперь вовек не сможет слышать, не воскресив в памяти горячее дыхание, слившееся с ее вздохом. Верно, коварное хмельное вино было подано на ужине, иначе откуда взялась эта слабость и желание изведать плод, вкушать который положено лишь жене с мужем под сенью освященного брака? Пресвятая Богородица, помоги… – Пресвятая Богородица! – раздавшееся совсем рядом изумленное восклицание, полное праведного негодования, на чистейшем греческом языке с легким простонародным выговором, несомненно, доказывало чудесную вездесущесть святой Богоматери. Впрочем, как и в притче о трех лодках*, высшая сила предпочла для оказания помощи в земных делах использовать посредника из плоти и крови в лице старой Филомены. …Расставшись с Сабитом эль Ксаром, служанка поспешила вернуться к госпоже, оставленной под присмотр султанского визиря, как агнец под приглядом волка. Сбившись с пути всего пару раз, она, наконец, узрела стражей и двери, откуда ушла не так давно, однако теперь заметила человека, которого быть здесь никак не могло, если только… Черное подозрение кольнуло душу ромейки, когда она вспомнила предупреждение неизвестной посланницы василисы не доверять подлым латинянам. Прикрыв лицо краем накидки, она тенью скользнула мимо главного входа в трапезную к узкому коридору, предназначенному для прислуги… – Пресвятая Богородица! – возмущению Филомены не было предела. Старая рабыня повидала многое, и не задавалась вопросом, с какой целью турок захотел похитить Анну, но все же представшему в трапезной ее глазам зрелищу готова не была, а непристойный языческий обычай есть на полу получил самое что ни есть беспутное объяснение. * Рассказывают, что жил некогда один набожный человек, веровавший и в Господа, и в чудеса его, являемые силой молитвы. И вот на землю его пришло ненастье, поднялись воды и затопили берега. Люди стали спасаться сами и скарб свой спасать, только набожный верующий истово молился. Три лодки проплывали мимо него, предлагая взять его с собой, но каждый раз он отвергал со словами, что верует лишь помощь Господа, и продолжал молиться. Тем временем вода все прибывала, и утонул святой человек. Силою молитвы и праведной жизни определен он был в Рай, и в райских вратах спросил он святого Петра, по какому промыслу Господь оставил его без помощи. Святой Петр вздохнул и промолвил: «Он посылал тебе три лодки…»
Заганос-паша: Возглас Филомены не сразу коснулся слуха Мехмет-паши; словно хищная птица, распростершая крылья на гнездом, он наклонился над ослабевающей девушкой, преодолевая последнее сопротивление и смешивая жадные ласки с клятвами на трех языках. Казалось, что ткань белого платья вот-вот вспыхнет под жаркими ладонями, отдав Анну мужчине такой, какой в муках произвела ее на свет мать. Кровь, разрывающая сердце, оглушила его - но еще сильнее, еще громче звучали ему еле слышные стоны, вырывавшиеся из девичей груди, по которой, не зная усталости, бродили его уста и руки. Не крик верной служанки заставил его вскинуть лицо, но неуловимое движение, всплеск рук, отблеск огней, следом за вошедшей легший на пестрые ковры. Но и этого мгновенья хватило, чтоб сеть наваждений, которую он соткал вокруг лежащей в его объятиях женщиной, дрогнула и ослабела.
Анна Варда: Этого мгновения хватило и Анне, чтобы отпрянуть от Мехмет-паши, спасаясь от жгучих прикосновений, и понять, что более они не одни. Укрыв под накидкой измятое, растревоженное белое платье, она бросила на соблазнителя смущенный взгляд, в котором смешались испуг, неясный укор и томный отсвет пробужденных желаний. Совсем другой взор был обращен на пашу старой рабыней, однако его сердитое пламя было тут же пригашено под морщинистыми веками. Не место и не время. – Не бойтесь ничего, моя госпожа, – наклонившись к уху Анны, шепнула служанка. Большего о найденном в стане врага союзнике Филомена сейчас сказать не могла. Ловким движением она помогла расправить зеленый шелк накидки, и отступила назад, став поодаль за спиной хозяйки. Не спуская глаз ни с нее, ни с турка, она тайком перекрестилась. Удастся ли вызволить бедное дитя из ловушки, сохранив в той же невинности, в какой она появилась на свет? Филомена горько вздохнула, уже ни в чем не уверенная, кроме того, что худшего жребия, чем стать мимолетной игрушкой завоевателя, для родовитой ромейки не суждено.
Заганос-паша: Словно змейка, Анна выскользнула из его объятий, подтверждая, что он не настолько продвинулся еще в своем желании завоевать эту женщину. Пальцы турка сомкнулись на шелковой ткани, но и та выскользнула из них, заставив подозрительную и ревнивую душу Заганос-паши преисполниться мрачными предчувствиями. Не было ли все это только ловушкой, кознями врагов, желающих показать султану, что ради плотских утех он позабыл и свой долг и свои клятвы на Коране? Не ожидали ли за спиной старой ромейки шпионы Халиль-паши, готовые засвидетельствовать, что застали первого военачальника османского войска в неподобающей праздности в те часы, что он, второй визир, обязан был посвящать единственно делам государства. Пожалуй, мало кто знал, сколь немногое требуется его воспитаннику для того, чтоб отлучить провинившегося от света султанского благоволения; возможно, через несколько лет он и научится сдерживать порывы гнева, удерживая подле себя тех, кого следует, а не тех, кто приятен в речах и готов смиренно целовать его туфлю. Может быть когда-нибудь. Но не сейчас. Однако, пока понимание этого было доступно лишь ему одному. Султанский лала хорошо изучил искусство выглядеть неуязвимым в чужих глазах - и поэтому, выпрямившись, мужчина бросил на Филомену и темный провал у нее за спиной насмешливый, полный сознания собственной безнаказанности взгляд. В конце концов, пока еще он глава "нового войска" и единственный, кому он обязан отчетом и подчинением - его воспитанник, султан Мехмет Фатих. И сейчас, когда город патрулируется янычарами, когда янычары разбили свои шатры вокруг султанской ставки, когда бунчуки орт воткнуты в землю в Галате и последи покоренной столицы, в его руке остро отточенный меч. - Ты пришла, чтобы проводить свою госпожу на брачное ложе?- громко, с вызывающей усмешкой спросил он.
Анна Варда: Однако стрелы, направленные раздраженным визирем, были подобны тем, что падают в море – поражая цель без промаха и без результата, бесследно пропадая в бездонной воде. – Я пришла услужить моей госпоже во всем, что она мне прикажет, – бесстрастно ответила ромейка, предоставив Мехмет-паше самому дополнить фразу не прозвучавшим «Не ты». – Пусть господин не бранит невежественную служанку, не ведом мне турецкий обычай совершать грех там же, где принимают пищу. При этих словах голубые глаза Филомены сверкнули, выдав, что все спокойствие и смирение рабыни перед новым хозяином напускное. Ее госпожа спокойствия и вовсе была лишена. Румянец наслаждения сменился краской жаркого стыда, пальцы безжалостно комкали шелковую ткань накидки. Стыда не в том, что застали в объятиях мужчины – здесь не было ее воли и ее вины – а в том, что почувствовала она сожаление, что объятие прервалось. На краткий миг, на долю биения сердца – но и этого достало гречанке, чтобы понять, что главная опасность ее чести и душе заключена в ней самой.
Заганос-паша: Спорить с рабыней было ниже достоинства того, в чьих руках сейчас находилась опора султанского трона, город и сама дочь императорского советника. Лицо ее алело, как первая, окропленная росой роза в садах Бурсы, а руки, то мявшие тонкую ткань, то прижимавшие ее к груди, говорили больше слов. Очень скоро также будет она привлекать и отталкивать белоснежный покров на их общем ложе - пока не настанет миг сорвать его, чтобы выполнить обещанное. Мехмет-паша был человеком, далеким от поэзии - если не считать торжествующее пение клинков и возносящиеся к небу раккаты, дарующие наступающей армии силу и твердость духа - но образ цветка, взлелеянного для него в заповедном саду, и готового раскрыть для него одного свои потаенные недра, вспыхнул перед воображением с такой ясностью, что янычар-ага на миг потерял способность дышать. Между тем Анна, как видно, смущенная тем, что их взаимные ласки стали тайной и поводом к обсужденью прислугой, отодвинулась от него и теперь молча слушала гневные - взгляд ромейки не лгал, как лукавили губы - да, гневные, полные покора речи служанки. Оставить их наедине значило почти наверняка потерять все завоеванное, ведь решимость девицы, что ковыль на ветру, то тянется к небу, то припадает к земле; к тому же визир, не лишенный опыта в подобных делах, подозревал, что говорливая рабыня значит для лишенной родителей девицы куда больше, чем та, возможно, и понимает сама - и, значит, дурное или хорошее слово в устах Филомены будет звучать приговором от имени всех ее близких. Язвительные речи безымянного грека уже нанесли один раз урон отрядам его пылких слов, и допустить второй такой промах было излишним для того, кто считался первым стратегом при дворе молодого султана. - Твоя служанка права, кира Анна,- с неожиданным смирением согласился визир, опуская глаза и улыбаясь кривой, все еще дышащей жаром запретных ласк улыбкой.- Ты должна закончить свой ужин и подкрепить свои силы... чтоб у тебя хватило их до утра,- его ноздри затрепетали при этом невысказанном обещании. Поднявшись, мужчина снова вернулся на место и хлопнул в ладоши, призывая своих слуг.
Анна Варда: Недавно рожденной искушенности Анны, к пощаде девичьей скромности, все же не хватило, чтобы по достоинству оценить двусмысленный ответ визира, и заготовленный яд влился в уши старой рабыни. Филомена прикусила язык, боясь сболтнуть что-то совсем непозволительное и вызвать на свою голову гнев вспыльчивого турка, тем самым оставив госпожу без поддержки и совета, а главное – не передав ставший известный путь к спасению. Напрасно Заганос-паша полагал, что негодование и укор Филомены были обращены на Анну – в глазах рабыни беспорочность госпожи, как невинность дитя в глазах матери, была незыблема, и не рукам похитителя было под силу запятнать чистоту ее воспитанницы, даже сверши он над ней самое подлое насилие. Не с самой лучшей стороны рекомендовало это добродетель верной служанки, но та вовсе не желала видеть госпожу мертвой, но безгрешной. Напротив, первой ее целью было вызволить Анну из плена живой, все остальное простится и отмолится бесконечной милостью Божьей. После минутного замешательства ромейка смиренно опустила взор долу, по размышлении сочтя непристойный намек турка обыкновенным бахвальством уязвленного мужчины. Ибо это обещание несло угрозу не только целомудрию хозяйки, но и ее почти обретенной свободе. Не ведая о развернувшимся над ее головой сражении, Анна тихо наслаждалась полученной передышкой, приводя в порядок мечущиеся в беспорядке мысли, уже не пытаясь унять растревоженные чувства. Есть ей не хотелось, однако жестом она приказала прислужнику вновь наполнить ее чашу молоком, будто желая нейтрализовать старым испытанным способом влитую в ее кровь отраву.
Заганос-паша: ... Возникшая в разговоре пауза, как видно, была воспринята замершими перед дверью слугами для своего появления; с поклонами проскользнув внутрь, они принялись суетиться вокруг хозяина и его гостьи, наперебой выражая желание услужить. Следом за ними в приоткрытой двери показалась невозмутимое, словно высеченное из драгоценного черного мрамора лицо араба. Он устремил долгий, проницательный взор на хозяина, словно и вправду между ними существовала непостижимая связь; этого оказалось достаточно, чтоб янычар-ага окончательно вернулся к себе самому - такому, каким знали его сторонники и противники, в Диване и по обе стороны Константинопольских стен. - Закрой лицо, Анна Варда,- проговорил он, и в тоне, каким были сказаны эти слова, слышался не грубый приказ, но мягкое, словно прикосновение волны, и столь же твердое, как гранит прибрежных скал убеждение, что он, единственный на земле, имеет теперь власть над надменной гречанкой. Взгляд Мехмет-паши скользнул по скрытым мешками головам мраморных статуй; чернокожий, как всегда, понял невысказанную мысль своего господина - и исчез, чтоб через некоторое время появиться с мотком веревки и длинными отрезами шелковой ткани. Замысел его стал понятен, когда, изладив петлю, гигант захлестнул ею шею одного из каменных дожей и, изловчившись, поймал второго в такой же аркан. Развернутые куски шелка, сиявшие золотым шитьем и яркими красками, должны были перегородить покой надвое, не позволяя входящим видеть стол и расположившихся за ним. Заганос-паша наклонился в сторону пленницы и произнес, мягким, до мурашек по коже вкрадчивым голосом. - У нас будут гости, кира Анна. Довольно и того, что один из них уже видел тебя и говорил с тобою. Закрой лицо.
Анна Варда: Анна, с любопытством и тревогой следившая за действиями черного великана, вопросительно посмотрела на Мехмет-пашу, не сразу вняв его просьбе. Нахмурившись, гречанка уже хотела оспорить право султанского советника распоряжаться ею по мусульманскому обычаю, когда тот получил поддержку оттуда, откуда не ждал. – Последуйте совету, госпожа, – совсем близко прозвучал тихий шепот Филомены. Не без труда опустившись на колени, она массивной тенью возвышалась за тонкой фигуркой своей хозяйки. Старая служанка и не думала хоть в чем-то одобрить захватчика, но разумная мысль остается таковой, чья бы голова ее ни породила. Чем меньше людей увидит Анну Варда в ее новом – и временном, как от всей души надеялась Филомена, – статусе, тем лучше и спокойнее для ее доброго имени. Упоминание же о госте, который видел и говорил с Анной, вызвало на круглом лице тень неодобрительного порицания. Действительно, довольно и одного. Более чем. При виде такого единодушия Анна даже несколько растерялась. Со вздохом, колыхнувшим зеленый шелк, она подняла край накидки и закрыла им нижнюю часть лица. Тонкая ткань соскальзывала, словно совестясь скрывать собою красоту девушки, и Анна справилась лишь с помощью служанки. – Так? – в голосе гречанки, обращенном к Мехмет-паше, послышалась оставленная было насмешливость.
Заганос-паша: Ни один мускул не дрогнул в лице мусульманина, словно то, над чем с детской беспечностью веселилась легкомысленная шутница, было важнейшим делом на свете. Так же где-нибудь над галерее венецианского или генуэзского дома резвое дитя порхает и веселится среди веселых подруг, еще не зная, что за закрытыми дверями уже сговаривается ее отец и послы от будущего господина, тщательно вымеривая, сколько принесет этот брак золота, драгоценных одежд, грациозных коней в дорогой сбруе, земли, зерна, подушек, одеял, сорочек... - Так,- тихо произнес он, глядя на Анну долгим взглядом, подобным ночному озеру, где отражается опрокинутое серебро луны. Ресницы мужчины дрогнули и опустились, словно скрывая тайну, время для которой еще не пришло. Следующий взгляд Заганос-паши обращен был к арабу. Тот, верный привычной обязанности быть глазами и ушами своего господина - а, если понадобится, его разящим кинжалом - широко распахнул двери покоя, впуская звук множества голосов и шум, столь свойственный собирающемуся на отдых военному лагерю. Впрочем, одного окрика оказалось достаточно, чтоб голоса по ту сторону стены разом притихли - и появление новых лиц в этой сцене было встречено почти полной тишиной.
Луиджи Бальдуччи: В этой тишине особенно отчетливо прозвучал скрип кожаных башмаков и шорох подошв, предваряющий появление новых «гостей». Чуткое ухо могло бы различить, что одна пара ног принадлежит человеку в летах и степенному, и подтвердить свое наблюдение меньше, чем через минуту, когда в проеме дверей показались двое мужчин, лица и одежда которых выдавала в них латинян, особенно черная ряса второго, коего было позволительно еще именовать юношей, ничем не оскорбив его гордости. Спутник его держался чуть впереди, оставляя за собой это право либо по первенству лет, либо положения. Вряд ли кому-то из присутствующих здесь мужчин были памятны лица «гостей», однако женщины, несомненно, узнали бы в том, кто постарше, мессера Луиджи Бальдуччи, негоцианта. … К счастью или к несчастью – то ведомо лишь всеведущему Провидению – мессер Луиджи всего на четверть часа разминулся с каирским наемником и служанкой своей гостьи, последними покинувшими разоренный дом на узкой улочке, и некому было объяснить представшее потрясенному купцу зрелище грабежа и разбоя, если факт мародерства в захваченном городе вообще нуждался в каком-либо пояснении. Однако Луиджи Бальдуччи явно полагал, что объяснения ему причитаются. В милостивой тугре султана Мехмета генуэзец с известным облегчением услышал свое имя, отогнав неприятную и несвоевременную мысль, что милость эта дарована Галате за то, что ромеи назвали бы «предательством», а на самом деле являлось обыкновенным здравомыслием, которое следовало проявить прочим защитникам Второго Рима вместо бесполезного упрямства. Как бы то ни было, включение в «тысячу» давало негоцианту возможность беспрепятственно помочь дочери своего друга. Но… воистину, человек полновластно находится в руце Божьей, поскольку по возвращении жилище встретило купца пустотой и зловещим безмолвием. Все сундуки были вскрыты и выпотрошены, а высокородная гостья, порученная его попечению, бесследно исчезла. И когда, схватившись за сердце, мессер Луиджи осел на ступеньки лестницы с мыслью, что худшего он себе и представить не мог, слуги, боязливо осматривавшие дом, принесли известие о страшной находке: несколько мертвых тел в подвале. Однако всему есть предел: вместо того, чтобы окончательно ввергнуть Бальдуччи в уныние и страх, это известие наоборот вернуло ему способность размышлять и действовать. И раздумье его было скорым, потому что выход виделся только один: обратиться за справедливостью к новой власти, утвержденной в городе и провозгласившей себя защитницей порядка и спокойствия, пусть пока только в одном отдельно взятом квартале. С привычной уверенностью человека, которому по происхождению или по богатству повсюду выказывают почет и уважение, не задерживаясь в дверях, мессер Луиджи прошел в центр залы и стал там, возложив руки на пояс и широко расставив ноги. Казалось, на мгновение он был озадачен отсутствием того, кого ожидал встретить, однако замешательство было едва заметным. Бросив быстрый взгляд на занавес, скрывавший часть залы, он разомкнул губы, но с его уст не сорвалось ни звука. Нахмурив редкие кустистые брови, Бальдуччи мысленно отнес допущенную проволочку и оказанное неуважение в столбец «убытки» в дополнение к уже записанному там ущербу, понесенному почтенным купцом от турок. Первым пунктом в нем, разумеется, значилась пропавшая девица Варда.
Андреа Торнато: Хотя дом подесты располагался в генуэзском квартале, милостью Божьей и ловкостью иноземных купцов не отданном на поругание варварам, присутствие последних ощущалось повсюду, начиная от кольца стражи снаружи и заканчивая красно-зелеными драпировками и знаменами цветов султана внутри великолепного палаццо. Статуи, олицетворявшие Геную, Коммерцию и Правосудие, лишились голов, а у последней из этих жертв негодования правоверных была отбита одна из чаш мраморных весов. Для чего завоеватели сдвинули всю мебель из центра комнаты к стенам, оставалось лишь гадать, как и о том, что за приправы, острые, раздражающие не привычное к подобным запахам обоняние, заполонившие собой все пространство, использовал повар янычар-аги. Обстоятельство, что Торнато самолично явился во временную резиденцию главы "воинов Аллаха", вызывало в нем мрачное торжество, какое, пожалуй, было свойственно ассасинам. Одурманенные гашишем, те шли к врагу, которого не знали, чтобы перерезать ему горло, ибо так говорил их повелитель. Рассудок же венецианца до сих пор не оправился от ночного потрясения, но он с не меньшей радостью, чем фанатики-нехристи, вонзил бы нож, будь он при нем, в тело янычара любого звания. Андреа не сомневался, что всякий из них сделал бы то же самое и с ним, и с его родственником Бальдуччи, дай султан или его визири знак своим верным псам, и потому никакого раскаяния в столь не подобающем христианину и клирику желании не было в его душе. Мир перевернулся и никогда уже не станет прежним, и Константин, живой или мертвый, не будет властвовать из Влахерны, что бы ни говорили Елена и Галидис. И если судьба всего рода Палеологов была безразлична венецианцу, разве что жалость к обезумевшей от горя Ипомонии удерживала его от того, чтобы поставить и ромеев вровень с турками, падение басилевса повлекло за собой бессмысленную гибель одного из Торнато, и теперь и у греков, и у дьякона-латинянина враг был общий, воплотившийся во всей многоликой армии Фатиха сразу и в каждом воине по-отдельности.
Заганос-паша: Некоторое время за перегородкой слышался лишь неясный шум, затем занавеска, разделявшая зал на две половины, медленно приподнялась,- и навстречу посетителям вышел устрашающего вида чернокожий воин. Его массивная фигура, словно живым пламенем, была окутана алой тканью янычарского наряда - и развевающиеся за спиной рукава*, ремни, украшенные золотом, расшитый кушак, и сверкающий за поясом кривой кинжал, ножны и рукоять которого были усыпаны гранатами и рубинами, создавал впечатление поистине варварской роскоши. В довершенье всему, через плечо воина ислама была наискось переброшена леопардовая шкура; искусно сделанные из желтых топазов глаза хищника, казалось, гневно блестели на посетителей. Ничуть не менее грозным был и взгляд самого мавра, устремленный из-под нависших черных бровей; широкий и плоский нос, длинный рот, движение которого обнажало острые белые зубы, могучая шея - без всяких слов говорило о том, что, поднимись каким-то чудом поверженный зверь, бояться стоило бы не его. Смерив незваных гостей взглядом, в котором, казалось, отражался адский огонь - даже белки его глаз, отвратительно-яркие, каким бывает яйцо, прожаренное на сильном огне, отблескивали алым - он движением головы дал понять, что просители могут изложить свое дело. * парадный костюм янычара имел очень длинные, до полутора-двух метров длиной декоративные рукава, которые перебрасывались за спину, , перекрещивались, закреплялись за поясом и снова перекрещивались на груди, свисая спереди практически до колен.
Луиджи Бальдуччи: Гнев, горевший в груди генуэзца, не был сродни пламени, в первую очередь пожирающему разум. Ярость Бальдуччи была холодна: так кредитор является к должнику взыскать давно просроченный долг, всеми наличествующими деньгами, а за их недостатком – движимым и недвижимым имуществом. Та же расчетливая мстительность подстегнула мессера Луиджи просить идти с ним племянника Карло Торнато, несмотря на горе, постигшее молодого человека. Однако безвременно почившему мессеру Карло живые были уже не в силах помочь, а ему, Луиджи Бальдуччи, очевидец, могущий подтвердить сотворенное беззаконие, полезен весьма. Оглянувшись на юношу, дабы убедиться, что тот не сожалеет о проявленном великодушии и не пойдет на попятный в самый неподходящий момент, негоциант звучным голосом произнес по-итальянски, слегка растягивая гласные: – Мое имя Луиджи Бальдуччи, торговец из Генуи, и пришел я, чтобы увидеть человека, волею султана охраняющего жизнь и имущество жителей Галаты. Взгляд темных глаз мессера Луиджи был устремлен не столько на черного воина, сколько сквозь него, без лишних слов давая понять, что несмотря на устрашающий вид, Бальдуччи не считает слугу достойным выслушивать его дело, разве что для передачи господину. О том же пренебрежении к мавру, хоть и более тонко, свидетельствовал итальянский язык гостя – проживший несколько лет в Константинополе, негоциант говорил на языке нынешних победителей если не бегло, то вполне сносно, чтобы объясняться, не прибегая к поэтическим метафорам, гиперболам и прочим украшательствам, в торговых делах абсолютно бесполезным. Бальдуччи вновь бросил взгляд на шелковый занавес, надежно защищающий от чужих глаз, но не от ушей – ему почудился еле слышный вздох, столь легкий, что оставалось гадать, принадлежал ли он живому созданию или порыву ветра.
Заганос-паша: Дерзость, с которой держался негоциант, могла стоить ему жизни; налитые кровью глаза араба опасно сверкнули, и он двинулся на гостей, огромный, как осадная башня. Однако, вздох невидимого существа, коснувшийся слуха генуэзца, несмотря на свою легкость, по-видимому, имел немалый вес: шелковая занавеска отдернулась вновь, и перед гостями появился мужчина в простом янычарском кафтане, туго перетянутом черным шелковым поясом. Его прищуренные глаза скользнули по лицу жалобщика - и, умей тот читать в их глубине, похожей на полированный серый гранит, он понял бы, что приговор для Луиджи Бальдуччи, чье имя заставило вздохнуть невидимую за занавеской Анну Варда, уже подписан и готов к исполнению. Второй гость, державшийся поодаль, и все еще стоявший за в тени, был удостоен лишь кратким взглядом; и, если обладателю серых глаз и почудилось в его облике что-то знакомое, то он приписал это тому, что за время пребывания в городе видел многие десятки лиц. К тому же он молчал. Вновь повернувшись к Бальдуччи, турок с усмешкой приказал тихим голосом: - Говори.
Андреа Торнато: Отчаянный вопль замер на губах венецианца, еще помнивших удары янычарских кулаков. Во имя некой не открытой взору людскому цели Господь уготовил ему повторную встречу с человеком, представшим перед просителями. Но младшего из них занимали мысли отнюдь не о высшем замысле. Ненависть к тому, на чьих губах, как в злополучную ночь казни посреди перамской площади, играла ледяная, жестокая усмешка, затмевала разум, и лишь присутствие Бальдуччи удерживала его спутника от бессмысленного шага. - Ты... ты... - прошептал он так тихо, что едва ли услышал самого себя. Андреа покрепче сжал кулаки, скрытые широкими рукавами его одеяния, но ничего не мог поделать с лицом, на котором, как в открытой книге, читались все чувства, шквалом, подобно январским водам в Босфоре, нахлынувшие на клирика при виде того, кто одним небрежным жестом отправил к праотцам невинных, дабы вселить в сердца покоренных страх к своему повелителю.
Луиджи Бальдуччи: К несчастью, взор его старшего товарища был прикован к сероглазому янычару, и потому ряд изменений, произошедших в лице Андреа Торнато, остались незамеченными мессером Луиджи. На сей раз генуэзец, казалось, был удовлетворен. Бросив на вошедшего взгляд сначала беглый, а затем более пристальный, купец чуть заметно кивнул, сбрасывая с чаши весов сомнения простое облачение мужчины и принимая взамен манеру держаться и повелительный тон. Это тот, кто им нужен. Немного тише, но с прежним напором Бальдуччи произнес: – С возмущением и горем хочу заявить о беззаконном грабеже и насилии, свершенным в отношении меня, моего дома и… моих домочадцев, – последнее мессер Луиджи вымолвил не без запинки. Но не причислил ли он Анну к их числу, когда предоставил дочери друга защиту и кров? А с учетом лелеемых планов, девицу вполне можно включить и в число родни. Мысль тем более здравая, поскольку в фирмане не было названо имя Варда; небольшая хитрость, оправданная благими намерениями лжеца. – Не прошло и пары часов с оглашения указа султана, как он был подло нарушен! – продолжил изливать негодование генуэзец. – Никоим образом не желаю обвинить султана Мехмета в вероломстве и думать, что его слово изменчиво быстрее, чем высыхают чернила на его подписи, и потому пришел сюда требовать справедливости и заслуженной кары клятвопреступникам. Вот свидетель, – вытянув руку, Бальдуччи развернулся и устремил указующий перст на Андреа, – того, как мой дом подвергся нападению и разграблению, и главное, – здесь купец позволил голосу дрогнуть в законном волнении, – главное, исчезла юная девушка, родственница, находящаяся под моей защитой!
Заганос-паша: Улыбка - ослепительная и острая, как лезвие прижатого к шее клинка - появилась на губах мужчины в синем кафтане. Человека, когда-то отказавшийся покориться приказу великого султана*, похоже, всерьез рассчитывал на теплый прием. - Владыка и повелитель правоверных в милости своей даровал свое благоволение христианам, пожелавшим отдаться на его волю,- усмехаясь проговорил он. Не будь за за спиной Анны, слышавшей каждое слово, ага янычар не составило бы труда дать понять гяуру, что ему не удастся приписать совершенное бесчинство рукам правоверных. Трупы башибузуков, найденные в подвале, можно было бы списать на ищущих мщения греков, исчезновенье девицы... мало ли, какая причина могла быть для пропажи из дома красивой молодой женщины? Но сейчас отправить разгневанного генуэзца восвояси было невозможно. По счастью, тот сделал движение, указывая на своего сопровождающего - и волнение, отраженное на его бледном лице заставило янычар-ага пристальнее вглядеться в показавшиеся виденными черты. Сделав знак африканцу подать свет, второй визир шагнул навстречу незнакомцу, вперившего в него безумный, блестящий от ненависти взгляд. Из его горла вырвался смешок. Словно позабыв о жалобщике, Мехмет-паша, искривив губы, смотрел на безумного священника. - Тебе мало, что Аллах уже однажды спас твою шею? Или ты позабыл, что сказал пророк Иса: "Не искушай Господа твоего"? * Из вневременных эпизодов: после того, как Энрике Эквилио потерпел неудачу в попытке сторговаться с Сфрандзи о поставках зерна в столицу, последний заключил соглашение с Бальдуччи. Туркам не удалось склонить генуэзца к сотрудничеству.
Андреа Торнато: - Не упоминайте имя Господа всуе, - выдавил из себя Андреа, стараясь не выпалить разом все оскорбления, которые в эту минуту приходили ему на ум. - Искушает Сатана, расставляющий приспешников своих ловить в силки рабов Божьих, предавать их поруганию и смерти. Аллегория была настолько прозрачной, что венецианец на мгновение испугался собственной дерзости. Но жребий брошен, как говаривал языческий завоеватель, и отступить перед турком, в надменности своей презревшего все законы, божеские и человеческие, представлялось недопустимым и унизительным, что бы ни говорило Писание об участи гордецов и непокорных. - Кто мог знать, что творить справедливость нынче призваны те, кто творят беззаконие, - словно в ответ на усмешку паши, на лице Торнато появилась болезненная улыбка, какая свойственна людям, стоящим на грани безумия. - Не ходят к волкам искать защиты от волков.
Луиджи Бальдуччи: – Мессер Андреа! – сурово воззвал к оставшимся крохам помутившегося рассудка священника Бальдуччи, изрядно шокированный и напуганный воинственностью обычно смирного служителя Божьего. Возможно, ум негоцианта не отличался глубиной, однако был довольно быстр – и теперь он подсказал своему владельцу, что судьба подарила несчастному племяннику повторную встречу с убийцей дяди. Мессер Луиджи побледнел и, шагнув к Торнато, с силой сжал его руку повыше локтя, едва удерживаясь от того, чтобы хорошенько не тряхнуть потерявшего разум юношу. – Мессер Андреа, – быстро вполголоса проговорил он по-итальянски, приводя по памяти первые мало-мальски подходящие цитаты и то и дело сбиваясь на свистящий шепот, – я разделяю ваше горе, однако то же Писание наставляет нас, что довлеет дневи злоба его, и призывает отделять зерна от плевел. Вашего дядю не воскресить, но моей родственнице еще можно помочь, так не отнимайте последнюю надежду своим безрассудным поведением. «И не подставляйте наши головы под османский меч», – упреждающе гласил взгляд генуэзца, обычно спокойный и неподвижный, подобно камню, за многие лета вросшему в землю, но сейчас красноречивей очей влюбленного. Ибо мессер Луиджи был весьма привязан к земной юдоли, служившей итальянцу не столько местом слез и скорбей, сколько малых и больших радостей.
Андреа Торнато: Той малой частью разума, над которой не довлело видение прошлой ночи, с усеянной трупами площадью и заревом пожара, Андреа соглашался с доводами своего родственника. Но сколь трудно держать себя в руках, когда сама кровь, текущая по венам, заглушающая даже те инстинкты, что призваны удерживать их обладателя от гибели, взывает к отмщению. Та самая кровь, по локоть обагрившая руки человека, к которому они с Бальдуччи явились требовать правосудия. Ничего не отвечая и метнув полный ненависти взгляд на турка, дьякон опустил голову, не в смирении, но со скрежетом зубовным, обозначавшим его бессилие перед обстоятельствами. Торнато сцепил руки на запястьях, будто одна останавливала другую от неверного жеста. К счастью для визитером, под рукавами черной рясы не было видно, как пальцы молодого человека до крови впивались за кожу, иначе чернокожий янычар, и без того недобро поглядывавший на иноверцев, мог расценить этот жест как угрозу своему господину и, выхватив кривую саблю, покончить с требованиями итальянцев раз и навсегда.
Заганос-паша: Воистину, сам Аллах вел вчера его руку и язык, когда Заганос-паша произносил для латинского священника слова помилования. Низведу гордых и вознесу смиренных, говорит мудрость людей Книги - и в правоте пророка Исы второй визир имел случай убедиться именно сейчас, когда опасность подкралась к нему достаточно близко - пусть и была она не порожденьем врагов, а собственной неосторожностью. Человек, чью жизнь он вчера держал в руках, сегодня подарил или скоро подарит ему жизнь жалобщика - того, кто, единственный, имел право уличить злодеяние, сотворенное им в угоду своим желаниям. Даже маленький камень может вызвать обвал. Глаза Мехмет-паши сияли, как солнце, отраженное на отполированном лезвии, когда он, словно потеряв интерес к гневному посетителю, повернулся к Бальдуччи. - Я вижу, твой спутник утратил не только разум, но еще и речь, заведшую его вчера столь далеко,- голосом тихим и резким, словно секущие по металлу придорожные камни, проговорил он.- Вчера, в Пераме, был преподан урок тем латинянам, кто оскорбил двоедушием или неповиновением султана Мехмета Фатиха,- короткий взгляд на замершего в напряженье, готового вот-вот лопнуть, как слишком туго натянутая тетива, Андрэа.- Султана, кто нынче является господином и повелителем этого города, и в чьей единственной воле теперь право казнить или миловать.. изменников. Это слово Заганос-паша выдохнул со страстью, подобной той, что еще недавно звучала для сидящей за шелковой занавеской женщины. При мысли о том, что в доме этого человека он мог бы при желании в первый раз овладеть недоступной гречанкой, мужчина почувствовал, что волна крови снова прихлынула к его лицу и бедрам. Кровью этого человека он омыл бы ноги Анны Варда, если бы она хоть на миг отвернула от него прекрасное лицо - и лоскутами его кожи он мог бы укрыть ступени, ведущие на ее брачное ложе. Хотя... почему мог? Он может это еще и сейчас. - ...изменников и тех, кто наглой ложью пятнает Его имя и имя его победоносного воинства. И тех, кто осмелился воспротивиться его воле задолго до того, как знамя ислама вознеслось над этими стенами,- голос выкреста стал низким и грубым, словно он не проговорил, а пророкотал последние слова.- Еще до того, как Богаз-Кесен* вознесла свои башни над водами Халича. Это напоминание, призванное оживить в разуме негоцианта отказ поставлять продовольствие строителям пугающей крепости - в ущерб Константинову городу - прозвучало сейчас в устах Заганос-паши как прямая угроза. Надменные и чванливые латиняне должны уразуметь - чем раньше, тем лучше - что, хотя их дома нетронуты, а их жены и дети все еще спят в своих постелях, прегрешений перед именем нового владыки никто забывать не собирается. * Румелихисар
Луиджи Бальдуччи: Разящий удар попал в цель: бледность генуэзца приобрела сероватый оттенок, на отвислых щеках неприглядными пятнами проступили красноватые жилки сосудов. Бальдуччи быстро взглянул на Заганос-пашу, внимая недвусмысленной угрозе, звучавшей в словах янычара. Веки дрогнули, выдавая растерянность их обладателя. Богаз-Кесен! Сделка с совестью, некогда наряду с прибылью сулившая немалый риск и еще больший ущерб репутации. Соглашение с турками, на которое, возможно негоциант решился бы, если бы предложенная сумма была чуть весомее, чем опасение рассориться с ромеями, когда все выплывет наружу. «С течением времени меняются правила и приоритеты, и тот, кто предвидит эти перемены, первым отступая от установленных обычаев, пожинает львиную долю будущих благ. Или львиную долю убытков, если расчеты неверны» – это рассуждение из своей книжицы мессер Луиджи мог воспроизвести по памяти с точностью до запятой. На то, чтобы сформулировать эту мысль столь отточенно, почтенному купцу понадобилось потратить не один час досуга, однако теперь он с холодноватой отстраненностью подумал, что все же доскональной точности ему достичь не удалось. Следовало дополнить, что отказ от риска влечет за собой свой собственный риск. Мессер Луиджи откашлялся, прогоняя внезапную и неприятную сухость горла. – Но разве фирман не дарует прощение в расчете на будущее союзничество? – вкрадчиво возразил он, моля Бога, чтобы Андреа не вздумалось опять вступить с гневными обличениями и тем самым усугубить их положение. – Или мессер дает понять, что повелитель ошибся, и мое имя было вписано в него по недосмотру? Глаза генуэзца блеснули: против силы у него была лишь хитрость, подсказавшая приписать самому янычару намерение опорочить имя султана, упреждая подобное обвинение в адрес жалобщиков.
Заганос-паша: - Фирман моего владыки и повелителя, победоносного султана Мехмета,- рука янычар-аги извлекла из ножен на поясе узкий изогнутый кинжал, к острию которого он прикоснулся с такой же нежностью, как к кудрям юной девы, с трепетом ожидающей ласк в темной спальне,- не подобен торговой сделке, исчисляющей, сколько и какие блага он получит по закладной джухура*. Это,- клинок и опущенный взгляд яростно блеснули в лицо наглого латинянина,- знак милости, проявляемый победителем по отношению к тем, кто признал его силу. Не купчая, не закладная и не денежное поручительство,- голос визира оставался спокойным, но знавший повадки хозяина чернокожий раб понял, что за этим спокойствием может последовать взрыв. Насмешливые глаза Мехмет-паши чиркнули по лицу Бальдуччи и обратились на бледное лицо юноши, который был его главным козырем в этом нелегком поединке. - Когда твой Господь явился пророку Мусе, чтобы принести свой Завет, разве Муса выторговывал себе списки тех, кто будет взыскан божественным благодеянием? Бог сказал: будьте избраны, а, если желаете противиться моей воле - падет на вас серный огонь с небес и мечи моих ангелов-воителей. Огня... было достаточно вчера,- звук, шедший из его горла, стал ядовитым и ласковым,- что до мечей, то спросите у своего спутника, достаточно ли остры мечи правоверных, когда требуется наказывать заговорщиков и отступников. * Джухур (от араб. “гяур” – иноверец) - собственно мусульманское название иудеев, живших на исламских территориях. Здесь же на всякий случай хочу напомнить, что Коран запрещает дачу денег в рост, и ростовщичество, а также иное наживание процентов, считается у правоверных крайне позорным делом.
Андреа Торнато: - Ты сравниваешь османов с карой небесной? - не удержался от усмешки Торнато. Правила хорошего тона, в детстве внушенные матушкой, велели обращаться ко всем равным на "вы", дабы подчеркнуть питаемое к собеседнику уважение, буде оно искренним или нет. Возможно ли испытывать подобные чувства к человеку, не раздумывая отправившего на смерть ближнего твоего и нынче насмехавшегося над твоими соплеменниками? Из каких тайников души извлечь столько смирения, чтобы склонить голову перед тем, кто почитал тебя существом, заслуживающим презрения и ударов хлыста, лишь в силу твоей веры? Понимал или нет Заганос суть подобной вариации, венецианца это совсем не занимало. Чем дольше он вглядывался в черты смуглого лица негостеприимного хозяина, тем сильнее возрастало в нем понимание той неприязни, что прежние владыки вздрагивавшей в предсмертных судорогах Византии питали к своим воинственным соседям. - Разве твой господин желает быть ангелом смерти, а не облачиться порфиру Константина? - позабыв об упреждающих словах Бальдуччи, его молодой спутник сделал шаг вперед, приближаясь к угрозе, воплотившейся в крепкой фигуре янычар-аги. - Или ты пришел в этот город, чтобы насыщаться кровью неверных и похищать девиц из домов честных граждан?
Анна Варда: В наступившей тишине снова послышалось еле ощутимое дуновение, ранее коснувшееся слуха генуэзца. Теперь тот же ветер всколыхнул складки занавеса, нарушив их равномерный ряд, однако беспорядок внесен был все же не силами природы, но тонкими пальчиками, судорожно сжимавшими шелковую ткань. Внимательный наблюдатель смог бы различить в образовавшейся прорехе между полотнищами влажный блеск глаз безмолвной участницы сцены, о присутствии которой дано было знать не всем. Раздавшийся раскатистый бас и имя, произнесенное им, заставили затрепетать Анну Варда и едва не сорвали с губ крик, подавший бы знак ее спасителю, и лишь предостерегающий жест Филомены, с силой сжавшей руку госпожи, удержали Анну от безрассудства, которое обрекло бы на верную смерть ее защитника. Однако совладав с голосом, гречанка сильно изменилась в лице, полностью выдав обуревавшее ее волнение. От отчаянной надежды до страха за чужую жизнь – такому маятнику уподобилось сейчас душа Анны. Когда Мехмет-паша скрылся в другой половине залы, она оттолкнула служанку и приникла к занавеске, следя за происходящим, в жгучей тревоге не только за друга отца, но и за сопровождавшего его смелого юношу в одеянии латинского священника, с бледным и благородным лицом. Анне захотелось закричать, чтобы они немедленно уходили, что итальянцы найдут здесь гибель вместо справедливости, но она молчала, подозревая, что тем вернее приблизит карающий меч к их головам.
Заганос-паша: Какой бы дерзостью, какой бы отчаянной смелостью не обладал Заганос-паша, при обвинении, брошенном латинским священником дрожь пробежала по его спине. Угадал ли тот, или правда видел, как черный невольник - много ли их служило доверенными лицами султанских визирей? - вынес из дома торговца ту, чья красота соблазнила его, словно ранний, благоухающих плод, заставив забыть и об осторожности, и о том, что ничей образ, кроме владыки, не может допустить янычар в свое сердце. Даже сейчас не об опасности и гневе султана думал он, а о том, что появление латинцев отдаляет долгожданную ночь. Правду говорят, поцелуи женщины отравляют душу, делая ее податливой, словно мед и шелк. Еще вчера страх бежал впереди его имени, словно цепной пес - а сегодня вцепился в горло собственного хозяина. Все, что можно сделать со взбесившимся зверем - убить его так жестоко, чтоб на веки вечные отпечатались эти картины в сердца присутствующих. Видел или нет? Тускло блеснула лампа, удерживаемая рукой чернокожего - но яркий, кроваво-красным отсвет искрой скользнул по острию клинка, смотревшего теперь в горло латинца. Холодное птичье лицо янычар-аги застыло, как маска, одни только глаза казались на нем живыми - казались бы, если бы не смотрела сквозь них сама смерть. - Порфира Константинова стала его саваном,- шепот визиря похож был на шипенье Иблисовых змей, отравляющих все, до чего дотрагиваются,- и могилу свою он найдет не в царской усыпальнице, а, словно безродный пес, на улицах города. Даже если бы все девицы и все благородные жены ромейкие омыли султану ноги слезами и отерли их волосами своими - и тогда им не воскресить было бы последнего из царей Византии. Кто станет рыдать по тебе, если я велю своим рабам отделить твою голову от тела и на копье выставить ее на базарной площади?
Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи молчал, но не пропустил ни единого слова из яростного спора, в котором, казалось, из глубин веков, минувших и грядущих, схлестнулись Восток и Запад. В военном стане турок, еще не смывших до конца с себя кровь и грязь осады, негоциант не ожидал радушного приема, однако османский вельможа выслушал их жалобу с нескрываемым презрением, и этого генуэзец снести не захотел. – В Галате раздастся не рыдание, но ропот, когда мои соотечественники узнают, что закон и порядок, обещанные султаном, умещаются на острие меча его янычар и весят меньше зернышка перца, – холодно произнес он, стараясь не смотреть на лезвие у горла его спутника. В душе торговца жадность сейчас служила недурной заменой смелости, побуждая не отступать. Впрочем, отступать было некуда – Бальдуччи с содроганием перевел взгляд на черного араба, грозной тенью возвышавшимся за своим господином. – И что армия, под чьими ударами пал Второй Рим, держится на страхе и бесчестии, а воины ее не больше, чем обыкновенные разбойники.
Андреа Торнато: - Видно, ты привык разговаривать с безропотными псами, а не с мужчинами, если угрожаешь расправой тому, кто пришел к тебе безоружным. Дьякон почти не слышал слов Бальдуччи. Взгляд его был прикован к глазам турка, цветом отличавшим его от выходцев из Анатолии и прочих земель, через которые прошли предки Османа. - Неужели ты считаешь, что твой господин отрывает всякого на этом свете от дома и семьи? - с кривой усмешкой отвечал венецианец на выпад Заганоса. - Убей меня, брось мои останки зверям - мои родные оплачут мою гибель, даже не ведая о ней, вознесут Господу молитвы на языке той веры, в которой я был рожден. А если умрешь ты, станут ли оплакивать твою смерть твои рабы? Или девы, которых ты взял силой, примутся причитать и горестно взывать к небесам? Или твой господин изорвет рубаху на твоей могиле? Если прежде и таился в сердце Андреа страх перед османским вельможей, то сейчас расцепил он свои острые когти. Каким бы грозным ни казался Мехмет-паша всем, кто окружал его, с трепетом взирал с другого края поля битвы или из-за стен осажденной крепости, как и все его единоверцы, он рисковал в любое мгновение быть низвергнутым со своих высот единым повелением владыки, жестокий каприз которого мог предать достойнейшего и вернейшего позору и мучительной казни. Пускай турки, опьяненные победой, воинственно потрясали ятаганами и похвалялись тем, что скоро полумесяц заменит крест в некогда самой могущественной столице христианского мира. Все они были лишь рабами светлейшего султана. Андреа знал, что за его речами последует буря, но душой был к ней готов. Ведь смерти нет, есть лишь встреча с Создателем и теми, кто был дорог в юдоли земных скорбей. - Но не спеши называть его властителем империи. Басилевс Константин жив, и, пока бьется его сердце, его величество султан всего лишь претендент на священный престол.
Заганос-паша: Угрозы и упреки латинцев возымели обратное действие. Ярость и страх, вспыхнувшие было в сердце выкреста, так же внезапно отхлынули, оставив место лишь холодной насмешке. Он, видно, совсем забылся, что позволил себе унижаться до спора с лежащими в пыли, побежденными, с теми, кто еще вчера, в пыли, под копытами его скакуна, вымаливал жизнь, словно нищий - кусок хлеба. Да и разве пристало воину опускаться до торга? Глаза янычар-аги вновь стали насмешливыми; отступив, отводя руку, держащую нож, он одновременно поднял вторую, готовясь отдать приказ чернокожему рабу. Они хотят жаловаться? Донести свои оскорбительные слова до слуха султана? Что ж... это будет легко и даже приятно устроить. Он даже не даст воронам и бродячим собакам разорвать их трупы в надежде, что барабан, на который натянут их кожу, будет таким же громогласным, как они. Губы османского вельможи уже искривились, готовясь дать унизительный и холодный ответ - когда вздох остановился у него в горле. Император? Еще одна волна дрожи прошла между его лопатками - но на сей раз причиной тому была не опасность, а ведомое только ему одному торжество. Неужели Аллах пошлет ему еще одну путеводную нить, еще один луч, который озарит вскорости будущее всесильного султана Мехмеда? Со щелчком убрав нож в простые черные ножны, бросив быстрый взгляд на замершего, словно черный леопард, невольника, ожидающего малейшего знака, Заганос-паша протянул насмешливо. с обманчивой жалостью обращаясь к Андрэа: - Да-да, а еще люди видели его, возносимого ангелами прямо к престолу Господню. И видели, как он сражался одновременно в десяти местах, перелетая со стен к храму Святой Софии, и за его собственной спиной сияли огромные крылья. Твой молодой друг помешался с горя,- не сводя глаз со священника, янычар-ага повернул худое лицо к Бальдуччи.- Вчера я проехал весь город и нигде не заметил ни ангелов, ни драконов... разве что пленников, на коленях молящих о свободе. Греки готовы поверить в эти сказки, но венецианцы...- с губ визиря вырвался хриплый смешок, подобно пощечине, упавший на изменившееся лицо латинца.
Андреа Торнато: - Когда твои предки были никем, венецианцы покорили этот город чужими руками, - недоверие турка не смутило Андреа, ибо он был уверен, что зерна пали на плодородную почву и всходы не замедлят себя ждать. Сейчас он мысленно благодарил императрицу и Галидиса за то, что те подарили ему превосходную возможность ввести в заблуждение их общих врагов. Дьякон не сомневался, что слухи о том, будто Константин жив, распространятся из дома каталонского консула так же быстро, как город заполонили янычары и акынджи. - Неужели ты полагаешь, что патриций Светлейшей станет верить глупостям и бросать слова на ветер? Никогда прежде Торнато не приходилось думать о превосходстве его родной Республики над всеми прочими государствами. Скромная по территориям, но могущественная, чья сила крылась не столько в в грозном бряцании мечей, сколько в звоне монеты, недостаток в которой испытывала едва ли не каждая казна в мире, Венеция отличалась от иных стран. Сомнительно, что его происхождение спасет его от османской мести, как близость к Палаццо Дукале не уберегла дядю от гибели, но Андреа вдруг почувствовал, что за спиной его стоит мощь, которая рано или поздно протянет свои руки или руки султанского палача к горлу надменного визиря. С такой мыслью умирать было даже приятно. - Впрочем, воля твоя, - вновь усмехнулся клирик. - Султан взыщет с тебя за твои проступки, за нерадение или за то, что ты покрываешь творящих насилие в Галате. А может, и сам его творишь.
Луиджи Бальдуччи: Мало что могло отвлечь обладающего чрезвычайно цельной натурой генуэзца от его собственных неприятностей, но венецианскому священнику это удалось. Император жив! Мессер Луиджи затаил дыхание едва ли не одновременно с турком, внимая удивительной новости, вместе с тем чувствуя к Андреа ревность представителя города, много лет соперничающего с Венецией. Ранее тот и не подумал сообщить ему это известие, проговорился лишь здесь и сейчас, потеряв самообладание? Почему? Не потому ли, что доверенная священнику тайна призвана сыграть на руку Светлейшей в обход интересов Генуи? Много ли известно ему, Бальдуччи, о причинах приезда молодого родственника* в Константинополь прямо накануне осады? Генуэзец нахмурился, припоминая подробности туманной истории, полную намеков и недоговоренностей, услышанную им от Карло Торнато, и был вынужден признать, что слишком многое улетучилось из памяти, поскольку из путанного повествования мессера Карло понять что-либо было достаточно сложно, кроме того, что в ней были замешаны родовитые лица Венецианской республики. * старший брат Андреа женат на одной из племянниц супруги Луиджи Бальдуччи, происходящей из уважаемого венецианского семейства
Заганос-паша: За годы, что он водил сперва сотни, а потом тысячи людей, судил, отправлял на бой, стоял плечом к плечу под стенами осажденных городов, закрывал глаза на пороге последнего похода - янычар-ага научился отличать, когда с губ их слетает ложь, а когда, словно чистое золото, оседает на ткани бытия правда. Он видел, что венецианец сам сомневается в сказанном - и любой усомнился бы - но видел и то, что слова о живом императоре не были порождением этой минуты. Не из желания уязвить их произнес неизвестный священник признание, которого Заганос-паша ждал, как верующие ждут знамения; не солгал, трепеща и опасаясь каждый миг быть уличенным во лжи. Он знал. Или кто-то знал за него. Вновь и вновь оставалось второму визиру склонить голову перед мудростью и могуществом Аллаха, не дающего ему обрывать нити в ткани судьбы; вновь и вновь за эту покорность он бывал награжден сторицей. Думая, что несет уголь, священник в запальчивости принес ему алмаз в своем капюшоне - оставалось лишь сыскать, где он добыл этот алмаз, чтобы самому завладеть им. Что до остального... Сделав знак чернокожему не спускать с посетителей глаз, янычар-ага развернулся, отбрасывая со своего пути шелковую завесу. Мысль привести Анну и тем показать, что он не страшится угроз и поношений иноплеменников, вспыхнула в нем, словно светильник, озаряющий дорогу в беззвездные ночи. И - снова воля Аллаха - не за столом, укутанная в покрывало, сидела она, но была тут же, в одном шаге, смотрела на него распахнутыми глазами. Словно змея, очаровывающая добычу, Заганос-паша несколько мгновений молча созерцал ее взглядом. Потом протянул руку и, обхватив гречанку за плечи, вытолкнул за занавеску, прямо перед непрошеными, жаждущими мести гостями. - Анна Варда,- останавливаясь у нее за спиной, и кладя ладони на голову, проговорил он голосом хриплым и вибрирующим от желания.- Пришла пора показать тебя твою силу. Вот они, перед тобой, два человека - и ты сейчас будешь решать, кому из них умирать, а кому жить. Попроси меня!- с жадностью выдохнул он ей прямо в волосы, придвигаясь так близко, что бьющееся сердце мужчины, казалось, должно было стучаться в ее сердце.
Анна Варда: Тонкая, почти прозрачная ткань покрывала, по настоянию Мехмет-паши укрывавшая лицо гречанки, от резкого движения соскользнула, открыв мужчинам бледный лик с тревожно заломленными бровями, словно сошедший с иконы скорбящей богоматери. Однако Анна едва заметила опавший шелк, поставленная волею паши балансировать на лезвии острее бритвы и тоньше человеческого волоса. Она замерла, выпрямившись, как излишне натянутая струна, готовая зазвенеть от малого дуновения воздуха, чувствуя на коже учащенное дыхание турка и горячую тяжесть его ладоней – близость, какой он беззастенчиво демонстрировал свою власть над пленницей. Выбор! Ей решать, кого предать смерти. Анна проглотила горький ком, ставший поперек горла, и осмелилась поднять взор на латинян. Мессер Луиджи, всегда такой важный, теперь выглядел потрясенным, в глазах за растерянностью ясно читался страх и безмолвный призыв избрать к спасению именно его, призыв, который, возможно, он постыдился бы произнести вслух, но и без слов бывший красноречивее крика. На миг Анна ощутила презрение к чужой слабости, явленной столь открыто, и желание указать вершащим судьбу жестом на генуэзца, отдав труса на растерзание туркам, но затем устыдилась своей немилосердной гордыни. В тишине, вязкой и тягучей, как капли застывающей смолы, с тяжелой медлительностью стекающие по древесному стволу, раздался ее звенящий срывающийся голосок: – Разве сила заслуживает именоваться силой, если ей можно ставить преграды и диктовать условия? – возразила гречанка, надменно вскидывая голову, но не в силах утаить трепет сомнения, действительно ли ей дана та власть, о которой говорил янычар-ага.
Андреа Торнато: Тишину, окутавшую комнату после отважных слов Анны Варда, внезапно прорезал смех, неуместный и безумный. - Жалкий пес... - казалось, Господь отвернулся от Андреа и окончательно лишил его разума в минуту, когда с уст следовало срываться молитвам, а не хуле. - Это все, что ты можешь, ты, раб, выкрест, предатель веры своих отцов? Лишь на это ты способен без власти, которую тебе кинул, как кость, твой султан, да будете вы оба гореть вечно в геенне огненной?! Злоба, рвавшаяся из груди Торнато, перемешалась с презрением, когда турок вцепился в плечи ромейки и аспидовым шипением велел той сделать страшный выбор. Из венецианца получился бы недурной священник, не вздумай Фоскари расправиться с неким бедолагой и не вынуди тем самым сына мессера Аугусто бежать в обреченный Константинополь. Потаенным зрением, присущим тем, кто пытается читать в сердцах людских, он увидел отчаянье, с которым Заганос добивался благосклонности пленницы и с которым та не позволяла ему взять этот цветущий рубеж. Гордость девушки не была сломлена ласками, и теперь визирь желал преподать ей урок смирения и покорности ценой жизни ее единоверцев. - Не можешь насытить свою похоть, не наполнив утробу христианской кровью? Что ж, бери мою жизнь, но не уподобляйся в глазах своей госпожи грязи, возлагая на нее свои обязанности.
Луиджи Бальдуччи: – Так это правда… – просипел генуэзец, оправившись от первоначального изумления и впиваясь взглядом в бледное лицо ромейки, чувствуя, как ненависть к более удачливому сопернику сухой рукой сжимает ему горло. Конкуренту, который, вовремя подсуетившись, перехватил у него выгодный контракт, суливший торговцу немаленький барыш. – Беззаконие творится властью, призванной охранять покой и порядок! Однако злоба и негодование не затмевали разум мессера Луиджи, и тот понимал смысл разыгрываемой сцены лучше, нежели разгневанный клирик, видя в ней не отзвуки чувств, но холодный расчет ума. Ума, как готов был признать Бальдуччи, изворотливого и смелого. Побуждая Анну просить за итальянцев и для видимости соглашаясь уступить ее мольбам, турок ясно показывал, что девица находится с ним охотно и по доброй воле, без принуждения, а потому никакого преступления вменить османскому вельможе не удастся, ведь исполнители злодеяния мертвы. По хребту генуэзца пробежал холодок, когда он запоздало осознал значение трупов башибузуков в подвале и бессильно скрежетнул зубами, понимая, что добыча, которую он уже считал своей, уплывает прямо из его рук. Дочь Михаила Варда утеряна для его сына, как ею самой уже утрачена невинность. Мессер Луиджи попробовал утешиться этим обстоятельством, говоря себе, что его сын заслуживает непорочной невесты, но не смог – происхождение и состояние Анны с лихвой компенсировали приобретенный ею небольшой недостаток – и вновь негодующе воззрился на Заганос-пашу.
Заганос-паша: Генуэзец оказался догадливей, чем его юный спутник, незакрывшаяся рана которого превращала человека в раненого зверя. Заганос-паша видел, что зверь этот готов готов броситься на него, и что жизнь его уже кажется ему самому лишенным всяческой ценности. Ослепший от боли, он, словно пард*, кидался на прутья сжимающейся вокруг него клетки, не различая, что раны наносят ему уже не клыки и когти врагов, а собственное неистовство. Пальцы визира слегка дрогнули и сильней сжались, переплетаясь с лишенными покрова волосами Анны. Долгий и резкий вздох поднял его грудь - и замер, словно водитель янычарского войска окаменел в своем обещанном милосердии. Лишь тяжкие удары сердца, слышимые им двоим, говорили о том, что что творилось сейчас в душе Заганос-паши. Чернокожий исполин тоже застыл, не отрывая глаз от своего господина: на его памяти мало кто отваживался поднимать голос в таком поношении - и уж подавно никто не уходил живым, произнеся такие слова. И все же... султанский лала не торопился вызывать своих янычаров. Опустив веки, со странной, почти безумной улыбкой он наклонился к Анне, и, едва касаясь губами ее щеки, произнес - тихо, но так, что от этого голоса вздрогнули и самые стены: - Попроси... быстрее. *пард - барс
Анна Варда: Неистовство, с каким юноша выкрикивал оскорбления, заставило отшатнуться Анну в невольном предположении, что несчастный священник помешался. Что глаза латинянина видели столько крови и горя, что ослепили своего владельца и поразили безумием. Взгляд гречанки метнулся к мессеру Луиджи, который смотрел на нее с исказившимся лицом, и в нем она больше не видела страха, только ярость. Анна отвела глаза: эти двое пришли искать защиты для нее, ради нее, и это она привела их сюда, без ведома и без желания, но привела. Как говорила она Мехмет-паше чуть ранее – ни за что не хотела бы держать в руках чужую жизнь, но теперь Анна понимала, насколько наивным и детским было просить избавить ее от подобной ноши. Ибо все судьбы людские тесно переплетены, и она собственноручно вплела несколько узлов в сложную вязь судеб, просто ступив в полдень на камни галатской площади. Тихий шепот над ухом шевельнул тонкую прядь на виске и обдал жаром мгновенно заалевшие щеки. Мужчина, о чьем присутствии она ни на миг не забывала, торопил с выбором. Запрокинув лицо, Анна устремила на турка взор, сверкнувший на мгновение решимостью, но тут же обретший былую мягкость. – Я прошу, прошу тебя, – выдохнула она непослушными губами, остро ощущая близость чужих губ, недавно даривших ей сладость наслаждения, а теперь готовых подарить смерть. Выдохнула, уступая еще одну пядь в сражении, в котором, казалось, она уже потерпела поражение, но которое, тем не менее, все длилось и длилось, нанося гречанке все больший урон. – Прошу две жизни. Разве ты не видишь, – с отчаянием выговорила Анна, – что один из них безумен, а вторым двигала тревога и забота обо мне? Несправедливо делать между ними выбор.
Заганос-паша: Нет знания без его предвосхищения и нет веры там, где душа человеческая не ищет, во что уверовать. Если бы Заганос-паша не стоял здесь, сжимая в руках деву прекрасную, словно утро, а был лишь сторонним наблюдателем, он первый бы усмехнулся и посмеялся тому, что мужчина желает поверить словам женщины, желает так страстно, что ради этого готов подставить свою шею под меч палача. Но взгляд Анны Варда затмил для него в эту минуту всю мудрость небесную и земную. И если она сама не так давно поняла, что стоит отданное добровольно в сравнении с отнятым насильно, то ему дано было отведать, сколь горькой может быть сладость победы, если она отравлена сомнениями. Она исполнила его просьбу... но по своей ли воле? Почему вдруг это стало иметь для него значение? Почему сейчас, оскорбленный так, как только может быть оскорблен мужчина и воин, он чувствовал себя взысканным самой высокой лаской - только из-за одного женского взгляда? Ничего не видя и не слыша, кроме дыхания на своих губах, и бескрайнего, губительного взора, он поднял руку, желая - и не осмеливаясь коснуться близкого и прекрасного лица. - Да будет так, Анна Варда,- незнакомый, чужой голос вырвался из его груди; и в тот же миг словно волна благоуханного теплого воздуха ударилась в его грудь. Заганос-паша выпрямился, улыбаясь, как не улыбался с тех дней, когда в первый раз пустил вороного в бешеной скачке по утопающему в диких алых тюльпанах лугу. Солнечный свет лился в тот день прямо в его сердце - и оно раскалилось, как солнце, грозя заполнить собой и всю степь, и весь окружающий мир от края до края. Руки, лежащие на плечах Анны, стали тяжелыми и горячими - словно в них сейчас, вправду, лежала вселенная, полная сладостных тайн. Но мгновение это было коротко. Виденье мелькнуло - и тут же исчезло, и второй визир султана Мехмета понял, что стоит в одной комнате с двумя очень опасными пленниками, чью жизнь он только обещал за один быстротечных взгляд. Что же... он обещал жизнь, а не свободу. - Ты... убирайся,- жестокий, сияющий опасностью, как острие меча, взор, обратился на латинского священника.- Не искушай господа Бога своего в третий раз... ибо я не христианин, чтоб подставлять под удар и вторую щеку. А ты... ты столь желал предстать перед султаном со своей жалобой, что я готов даровать тебе такую возможность. Завтра,- ухмылка вновь зазмеилась на его губах, предостерегая всех, кто слышал теперь эти его слова, от новых безумств и проклятий. Невольник, только и ждавший знака, положил руку на плечо обезумевшему священнику.
Андреа Торнато: Торнато дернул плечом, стряхивая руку иноверца. Тот осмелился коснуться его, будто гнал с глаз долой безродного босяка, покрытого грязью и коростой, а не свободного гражданина и служителя Церкви торжествующей. Гордыня, нынче переполнявшая дьякона, считалась смертным грехом, и искупить его возможно было долгим покаянием или муками Чистилища. Но проклятия и неудержимое злословие, которому Андреа предавался с объяснимым лишь его состоянием сладострастием, открыли счет его преступлениям, и, вкусив запретный плод, хотя и отдававший горечью, он уже не мог остановиться и пойти на попятный, явив неожиданное смирение перед врагом. - Я никуда не уйду и не покину своего родственника. Либо мессер Луиджи отправится вместе со мной, либо я останусь здесь, с ним. Угрозы Заганоса не возымели действия, пускай он мечет гневные взгляды на тех, кто не умеет достойно принимать удары и раболепствует перед власть предержащими, от венецианца он не дождется этого сладостного для его азиатского взора зрелища. Оставить того, с кем ты шел на смерть, - разве не падет позор на голову того, кто так поступит?..
Луиджи Бальдуччи: Однако мессер Луиджи не захотел принять жертвы молодого родича. Генуэзец не слышал, о чем просила турка Анна, но слышал его ответ и почувствовал, как холод острого металла, который он уже ощущал на своем загривке, отступил прочь. Иллюзия спасения, обманчивая даже не в силу прозвучавшего приговора о заключении и пленении, а потому, что в пределах Галаты, в пределах Константинополя, его жизнь равно доступна визиру султана, находись итальянец в своем доме, расположение коего прекрасно известно, или же под замком в подвале бывшей резиденции подесты. Правда, на свободе оставался призрачный шанс – бежать, бросив свое достояние и имущество, и скрываться, словно крыса, но Бальдуччи претил подобный позорный путь. К тому же мессер Луиджи еще не оставил намерений заполучить обратно то, что считал своим, пусть с некоторым ущербом и не сразу. Но для того, чтобы дать понять янычару, когда у того схлынет опьянение от первого обладания пленницей, что готов, не чинясь, принять девицу обратно, не выдвигать обвинений и даже внести за нее выкуп, иными словами – продолжить переговоры, для всего этого необходимо иметь возможность беседы с турком с глазу на глаз. Такая возможность была сейчас предложена итальянцу. Возможность, связанная с немалым риском – но некогда он отказался рискнуть и оказался в опасности, которой не предвидел; теперь он изберет иной жребий. – Друг мой, – тихо произнес Бальдуччи, обращаясь к Андреа и пытаясь вкрадчивостью тона донести слова до рассудка дьякона, подобно как текущая вода беспрепятственно сочится сквозь нагромождение камней. – Друг мой, послушайте меня. Не поддавайтесь голосу гнева и гордыни, это недостойно священника. Уходите. Немедленно. Оставаясь здесь, вы ничем мне не поможете, – генуэзец прямо посмотрел на Торнато, надеясь, что тот услышит, догадается, зачем его собеседник особо подчеркнул последние слова, поскольку большего сказать не мог. Под своды дворца Бальдуччи вошел лишь в сопровождении юного родственника, оставив, однако, подробные разъяснения управляющему и слугам, куда и с какой целью направляется. Мессер Луиджи, как любой торговец, был далек от слепого доверия кому бы то ни было, но в пределах Галаты обратиться было больше не к кому, а покидать безопасный квартал… Как уже было сказано выше, мессер Луиджи был чрезвычайно трезвомыслящ. Принятые меры предосторожности должны были обезопасить итальянца, если бы он не вернулся, но куда лучше, если сыщется человек, который доподлинно знает, что случилось, и поведает о том без утайки.
Андреа Торнато: - Но... Первым порывом Андреа было запротестовать, отказаться от великодушия родственника, которое на деле обернулось холодным расчетом, тем, на что сам он, одурманенный ненавистью, не был способен. Желание спастись порождало виртуозные дипломатические ходы, как желание нажиться - хитроумные торговые уловки. Но перед яростью варваров, приставивших к горлу смертоносное лезвие, приходилось оставить попытки извлечь выгоду и обратить все помыслы к первейшей цели всех существ - выжить. Луиджи Бальдуччи остался верен себе и, с генуэзским спокойствием и византийской изворотливостью, не говоря ничего напрямую, отчетливо указал спутнику на то, какого воспомоществования ждет от него. - Простите меня за трудности, в которые я вовлек вас, мессер, - смиренный тон Торнато так не походил на гневный рокот его недавних инвектив. - Я буду истово молиться, дабы вы вновь обрели свободу. Выразив взглядом понимание, дьякон кивнул Бальдуччи. Он пойдет в его разграбленный дом и сообщит его людям о случившемся, а после спросит совета у Кальвино, искушенного в щекотливых делах, как помочь незадачливому купцу. - Да хранит вас Бог, кира Анна, - венецианец, поклонившись, обратился к пленнице на ее родном наречии, - Он воздаст вам за вашу добродетель и милосердие. Слишком много слов клирик обратил к турку, чтобы расточать их снова. Потому-то, не глядя на Заганоса, он незамедлительно вышел, чтобы своей доселе таившейся порывистостью не усугубить и без того непростое положение Анны Варда и ее попечителя.
Анна Варда: «Да будет…» Услышав ответ, на который не смела надеяться, гречанка обмякла в объятиях Мехмет-паши, словно была струною лютни, и милосердная рука расслабила туго перетянутый гриф, и во взоре зеленых глаз, обращенном на визира, вспыхнула благодарность. Но спустя мгновение Анна поняла, что великодушие османа было лишено истинной милости, а было уловкой, чтобы... Здесь она терялась в запутанном сплетении предположений, слишком напуганная, чтобы выудить в клубящемся хаосе из обрывков мыслей верную. Пальцами правой руки она коснулась ладони мужчины, покоящейся на ее плече, и прошептала: – Помни, ты обещал жизнь… Более гречанка не произнесла ни слова, способного изменить судьбу генуэзца, опасаясь своим вмешательством лишь усугубить его участь. Разговор, что Анна слышала, стоя за занавесом, велся на не родном для нее италийском наречии, и часть его ускользнула от ее разумения – в частности то, что Бальдуччи явился требовать воздаяния и справедливости в своем праве, как помилованный фирманом султана. В ответ на прощальные слова молодого священника Анна слабо улыбнулась, опустив ресницы и укрывая под ними потемневший взгляд. Уже второй мужчина призывает на нее благословение Господне, первым был грек, вторым латинянин. Но переломит ли воля христианского бога власть Аллаха, покровительствующего новым хозяевам города и отдавшего его им на поругание? Или же в том и состоит Его воля, и рабе божьей Анне следует принять ее со смирением? Сердце ромейки на миг остановилось, а затем забилось учащенно и гулко. Эпизод завершен
полная версия страницы