Форум » Город » Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер » Ответить
Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер
Заганос-паша: Время: вечер (уточняется) Место: дворец Подесты в Галате
Ответов - 58, стр:
1 2 3 All
Заганос-паша: Спорить с рабыней было ниже достоинства того, в чьих руках сейчас находилась опора султанского трона, город и сама дочь императорского советника. Лицо ее алело, как первая, окропленная росой роза в садах Бурсы, а руки, то мявшие тонкую ткань, то прижимавшие ее к груди, говорили больше слов. Очень скоро также будет она привлекать и отталкивать белоснежный покров на их общем ложе - пока не настанет миг сорвать его, чтобы выполнить обещанное. Мехмет-паша был человеком, далеким от поэзии - если не считать торжествующее пение клинков и возносящиеся к небу раккаты, дарующие наступающей армии силу и твердость духа - но образ цветка, взлелеянного для него в заповедном саду, и готового раскрыть для него одного свои потаенные недра, вспыхнул перед воображением с такой ясностью, что янычар-ага на миг потерял способность дышать. Между тем Анна, как видно, смущенная тем, что их взаимные ласки стали тайной и поводом к обсужденью прислугой, отодвинулась от него и теперь молча слушала гневные - взгляд ромейки не лгал, как лукавили губы - да, гневные, полные покора речи служанки. Оставить их наедине значило почти наверняка потерять все завоеванное, ведь решимость девицы, что ковыль на ветру, то тянется к небу, то припадает к земле; к тому же визир, не лишенный опыта в подобных делах, подозревал, что говорливая рабыня значит для лишенной родителей девицы куда больше, чем та, возможно, и понимает сама - и, значит, дурное или хорошее слово в устах Филомены будет звучать приговором от имени всех ее близких. Язвительные речи безымянного грека уже нанесли один раз урон отрядам его пылких слов, и допустить второй такой промах было излишним для того, кто считался первым стратегом при дворе молодого султана. - Твоя служанка права, кира Анна,- с неожиданным смирением согласился визир, опуская глаза и улыбаясь кривой, все еще дышащей жаром запретных ласк улыбкой.- Ты должна закончить свой ужин и подкрепить свои силы... чтоб у тебя хватило их до утра,- его ноздри затрепетали при этом невысказанном обещании. Поднявшись, мужчина снова вернулся на место и хлопнул в ладоши, призывая своих слуг.
Анна Варда: Недавно рожденной искушенности Анны, к пощаде девичьей скромности, все же не хватило, чтобы по достоинству оценить двусмысленный ответ визира, и заготовленный яд влился в уши старой рабыни. Филомена прикусила язык, боясь сболтнуть что-то совсем непозволительное и вызвать на свою голову гнев вспыльчивого турка, тем самым оставив госпожу без поддержки и совета, а главное – не передав ставший известный путь к спасению. Напрасно Заганос-паша полагал, что негодование и укор Филомены были обращены на Анну – в глазах рабыни беспорочность госпожи, как невинность дитя в глазах матери, была незыблема, и не рукам похитителя было под силу запятнать чистоту ее воспитанницы, даже сверши он над ней самое подлое насилие. Не с самой лучшей стороны рекомендовало это добродетель верной служанки, но та вовсе не желала видеть госпожу мертвой, но безгрешной. Напротив, первой ее целью было вызволить Анну из плена живой, все остальное простится и отмолится бесконечной милостью Божьей. После минутного замешательства ромейка смиренно опустила взор долу, по размышлении сочтя непристойный намек турка обыкновенным бахвальством уязвленного мужчины. Ибо это обещание несло угрозу не только целомудрию хозяйки, но и ее почти обретенной свободе. Не ведая о развернувшимся над ее головой сражении, Анна тихо наслаждалась полученной передышкой, приводя в порядок мечущиеся в беспорядке мысли, уже не пытаясь унять растревоженные чувства. Есть ей не хотелось, однако жестом она приказала прислужнику вновь наполнить ее чашу молоком, будто желая нейтрализовать старым испытанным способом влитую в ее кровь отраву.
Заганос-паша: ... Возникшая в разговоре пауза, как видно, была воспринята замершими перед дверью слугами для своего появления; с поклонами проскользнув внутрь, они принялись суетиться вокруг хозяина и его гостьи, наперебой выражая желание услужить. Следом за ними в приоткрытой двери показалась невозмутимое, словно высеченное из драгоценного черного мрамора лицо араба. Он устремил долгий, проницательный взор на хозяина, словно и вправду между ними существовала непостижимая связь; этого оказалось достаточно, чтоб янычар-ага окончательно вернулся к себе самому - такому, каким знали его сторонники и противники, в Диване и по обе стороны Константинопольских стен. - Закрой лицо, Анна Варда,- проговорил он, и в тоне, каким были сказаны эти слова, слышался не грубый приказ, но мягкое, словно прикосновение волны, и столь же твердое, как гранит прибрежных скал убеждение, что он, единственный на земле, имеет теперь власть над надменной гречанкой. Взгляд Мехмет-паши скользнул по скрытым мешками головам мраморных статуй; чернокожий, как всегда, понял невысказанную мысль своего господина - и исчез, чтоб через некоторое время появиться с мотком веревки и длинными отрезами шелковой ткани. Замысел его стал понятен, когда, изладив петлю, гигант захлестнул ею шею одного из каменных дожей и, изловчившись, поймал второго в такой же аркан. Развернутые куски шелка, сиявшие золотым шитьем и яркими красками, должны были перегородить покой надвое, не позволяя входящим видеть стол и расположившихся за ним. Заганос-паша наклонился в сторону пленницы и произнес, мягким, до мурашек по коже вкрадчивым голосом. - У нас будут гости, кира Анна. Довольно и того, что один из них уже видел тебя и говорил с тобою. Закрой лицо.
Анна Варда: Анна, с любопытством и тревогой следившая за действиями черного великана, вопросительно посмотрела на Мехмет-пашу, не сразу вняв его просьбе. Нахмурившись, гречанка уже хотела оспорить право султанского советника распоряжаться ею по мусульманскому обычаю, когда тот получил поддержку оттуда, откуда не ждал. – Последуйте совету, госпожа, – совсем близко прозвучал тихий шепот Филомены. Не без труда опустившись на колени, она массивной тенью возвышалась за тонкой фигуркой своей хозяйки. Старая служанка и не думала хоть в чем-то одобрить захватчика, но разумная мысль остается таковой, чья бы голова ее ни породила. Чем меньше людей увидит Анну Варда в ее новом – и временном, как от всей души надеялась Филомена, – статусе, тем лучше и спокойнее для ее доброго имени. Упоминание же о госте, который видел и говорил с Анной, вызвало на круглом лице тень неодобрительного порицания. Действительно, довольно и одного. Более чем. При виде такого единодушия Анна даже несколько растерялась. Со вздохом, колыхнувшим зеленый шелк, она подняла край накидки и закрыла им нижнюю часть лица. Тонкая ткань соскальзывала, словно совестясь скрывать собою красоту девушки, и Анна справилась лишь с помощью служанки. – Так? – в голосе гречанки, обращенном к Мехмет-паше, послышалась оставленная было насмешливость.
Заганос-паша: Ни один мускул не дрогнул в лице мусульманина, словно то, над чем с детской беспечностью веселилась легкомысленная шутница, было важнейшим делом на свете. Так же где-нибудь над галерее венецианского или генуэзского дома резвое дитя порхает и веселится среди веселых подруг, еще не зная, что за закрытыми дверями уже сговаривается ее отец и послы от будущего господина, тщательно вымеривая, сколько принесет этот брак золота, драгоценных одежд, грациозных коней в дорогой сбруе, земли, зерна, подушек, одеял, сорочек... - Так,- тихо произнес он, глядя на Анну долгим взглядом, подобным ночному озеру, где отражается опрокинутое серебро луны. Ресницы мужчины дрогнули и опустились, словно скрывая тайну, время для которой еще не пришло. Следующий взгляд Заганос-паши обращен был к арабу. Тот, верный привычной обязанности быть глазами и ушами своего господина - а, если понадобится, его разящим кинжалом - широко распахнул двери покоя, впуская звук множества голосов и шум, столь свойственный собирающемуся на отдых военному лагерю. Впрочем, одного окрика оказалось достаточно, чтоб голоса по ту сторону стены разом притихли - и появление новых лиц в этой сцене было встречено почти полной тишиной.
Луиджи Бальдуччи: В этой тишине особенно отчетливо прозвучал скрип кожаных башмаков и шорох подошв, предваряющий появление новых «гостей». Чуткое ухо могло бы различить, что одна пара ног принадлежит человеку в летах и степенному, и подтвердить свое наблюдение меньше, чем через минуту, когда в проеме дверей показались двое мужчин, лица и одежда которых выдавала в них латинян, особенно черная ряса второго, коего было позволительно еще именовать юношей, ничем не оскорбив его гордости. Спутник его держался чуть впереди, оставляя за собой это право либо по первенству лет, либо положения. Вряд ли кому-то из присутствующих здесь мужчин были памятны лица «гостей», однако женщины, несомненно, узнали бы в том, кто постарше, мессера Луиджи Бальдуччи, негоцианта. … К счастью или к несчастью – то ведомо лишь всеведущему Провидению – мессер Луиджи всего на четверть часа разминулся с каирским наемником и служанкой своей гостьи, последними покинувшими разоренный дом на узкой улочке, и некому было объяснить представшее потрясенному купцу зрелище грабежа и разбоя, если факт мародерства в захваченном городе вообще нуждался в каком-либо пояснении. Однако Луиджи Бальдуччи явно полагал, что объяснения ему причитаются. В милостивой тугре султана Мехмета генуэзец с известным облегчением услышал свое имя, отогнав неприятную и несвоевременную мысль, что милость эта дарована Галате за то, что ромеи назвали бы «предательством», а на самом деле являлось обыкновенным здравомыслием, которое следовало проявить прочим защитникам Второго Рима вместо бесполезного упрямства. Как бы то ни было, включение в «тысячу» давало негоцианту возможность беспрепятственно помочь дочери своего друга. Но… воистину, человек полновластно находится в руце Божьей, поскольку по возвращении жилище встретило купца пустотой и зловещим безмолвием. Все сундуки были вскрыты и выпотрошены, а высокородная гостья, порученная его попечению, бесследно исчезла. И когда, схватившись за сердце, мессер Луиджи осел на ступеньки лестницы с мыслью, что худшего он себе и представить не мог, слуги, боязливо осматривавшие дом, принесли известие о страшной находке: несколько мертвых тел в подвале. Однако всему есть предел: вместо того, чтобы окончательно ввергнуть Бальдуччи в уныние и страх, это известие наоборот вернуло ему способность размышлять и действовать. И раздумье его было скорым, потому что выход виделся только один: обратиться за справедливостью к новой власти, утвержденной в городе и провозгласившей себя защитницей порядка и спокойствия, пусть пока только в одном отдельно взятом квартале. С привычной уверенностью человека, которому по происхождению или по богатству повсюду выказывают почет и уважение, не задерживаясь в дверях, мессер Луиджи прошел в центр залы и стал там, возложив руки на пояс и широко расставив ноги. Казалось, на мгновение он был озадачен отсутствием того, кого ожидал встретить, однако замешательство было едва заметным. Бросив быстрый взгляд на занавес, скрывавший часть залы, он разомкнул губы, но с его уст не сорвалось ни звука. Нахмурив редкие кустистые брови, Бальдуччи мысленно отнес допущенную проволочку и оказанное неуважение в столбец «убытки» в дополнение к уже записанному там ущербу, понесенному почтенным купцом от турок. Первым пунктом в нем, разумеется, значилась пропавшая девица Варда.
Андреа Торнато: Хотя дом подесты располагался в генуэзском квартале, милостью Божьей и ловкостью иноземных купцов не отданном на поругание варварам, присутствие последних ощущалось повсюду, начиная от кольца стражи снаружи и заканчивая красно-зелеными драпировками и знаменами цветов султана внутри великолепного палаццо. Статуи, олицетворявшие Геную, Коммерцию и Правосудие, лишились голов, а у последней из этих жертв негодования правоверных была отбита одна из чаш мраморных весов. Для чего завоеватели сдвинули всю мебель из центра комнаты к стенам, оставалось лишь гадать, как и о том, что за приправы, острые, раздражающие не привычное к подобным запахам обоняние, заполонившие собой все пространство, использовал повар янычар-аги. Обстоятельство, что Торнато самолично явился во временную резиденцию главы "воинов Аллаха", вызывало в нем мрачное торжество, какое, пожалуй, было свойственно ассасинам. Одурманенные гашишем, те шли к врагу, которого не знали, чтобы перерезать ему горло, ибо так говорил их повелитель. Рассудок же венецианца до сих пор не оправился от ночного потрясения, но он с не меньшей радостью, чем фанатики-нехристи, вонзил бы нож, будь он при нем, в тело янычара любого звания. Андреа не сомневался, что всякий из них сделал бы то же самое и с ним, и с его родственником Бальдуччи, дай султан или его визири знак своим верным псам, и потому никакого раскаяния в столь не подобающем христианину и клирику желании не было в его душе. Мир перевернулся и никогда уже не станет прежним, и Константин, живой или мертвый, не будет властвовать из Влахерны, что бы ни говорили Елена и Галидис. И если судьба всего рода Палеологов была безразлична венецианцу, разве что жалость к обезумевшей от горя Ипомонии удерживала его от того, чтобы поставить и ромеев вровень с турками, падение басилевса повлекло за собой бессмысленную гибель одного из Торнато, и теперь и у греков, и у дьякона-латинянина враг был общий, воплотившийся во всей многоликой армии Фатиха сразу и в каждом воине по-отдельности.
Заганос-паша: Некоторое время за перегородкой слышался лишь неясный шум, затем занавеска, разделявшая зал на две половины, медленно приподнялась,- и навстречу посетителям вышел устрашающего вида чернокожий воин. Его массивная фигура, словно живым пламенем, была окутана алой тканью янычарского наряда - и развевающиеся за спиной рукава*, ремни, украшенные золотом, расшитый кушак, и сверкающий за поясом кривой кинжал, ножны и рукоять которого были усыпаны гранатами и рубинами, создавал впечатление поистине варварской роскоши. В довершенье всему, через плечо воина ислама была наискось переброшена леопардовая шкура; искусно сделанные из желтых топазов глаза хищника, казалось, гневно блестели на посетителей. Ничуть не менее грозным был и взгляд самого мавра, устремленный из-под нависших черных бровей; широкий и плоский нос, длинный рот, движение которого обнажало острые белые зубы, могучая шея - без всяких слов говорило о том, что, поднимись каким-то чудом поверженный зверь, бояться стоило бы не его. Смерив незваных гостей взглядом, в котором, казалось, отражался адский огонь - даже белки его глаз, отвратительно-яркие, каким бывает яйцо, прожаренное на сильном огне, отблескивали алым - он движением головы дал понять, что просители могут изложить свое дело. * парадный костюм янычара имел очень длинные, до полутора-двух метров длиной декоративные рукава, которые перебрасывались за спину, , перекрещивались, закреплялись за поясом и снова перекрещивались на груди, свисая спереди практически до колен.
Луиджи Бальдуччи: Гнев, горевший в груди генуэзца, не был сродни пламени, в первую очередь пожирающему разум. Ярость Бальдуччи была холодна: так кредитор является к должнику взыскать давно просроченный долг, всеми наличествующими деньгами, а за их недостатком – движимым и недвижимым имуществом. Та же расчетливая мстительность подстегнула мессера Луиджи просить идти с ним племянника Карло Торнато, несмотря на горе, постигшее молодого человека. Однако безвременно почившему мессеру Карло живые были уже не в силах помочь, а ему, Луиджи Бальдуччи, очевидец, могущий подтвердить сотворенное беззаконие, полезен весьма. Оглянувшись на юношу, дабы убедиться, что тот не сожалеет о проявленном великодушии и не пойдет на попятный в самый неподходящий момент, негоциант звучным голосом произнес по-итальянски, слегка растягивая гласные: – Мое имя Луиджи Бальдуччи, торговец из Генуи, и пришел я, чтобы увидеть человека, волею султана охраняющего жизнь и имущество жителей Галаты. Взгляд темных глаз мессера Луиджи был устремлен не столько на черного воина, сколько сквозь него, без лишних слов давая понять, что несмотря на устрашающий вид, Бальдуччи не считает слугу достойным выслушивать его дело, разве что для передачи господину. О том же пренебрежении к мавру, хоть и более тонко, свидетельствовал итальянский язык гостя – проживший несколько лет в Константинополе, негоциант говорил на языке нынешних победителей если не бегло, то вполне сносно, чтобы объясняться, не прибегая к поэтическим метафорам, гиперболам и прочим украшательствам, в торговых делах абсолютно бесполезным. Бальдуччи вновь бросил взгляд на шелковый занавес, надежно защищающий от чужих глаз, но не от ушей – ему почудился еле слышный вздох, столь легкий, что оставалось гадать, принадлежал ли он живому созданию или порыву ветра.
Заганос-паша: Дерзость, с которой держался негоциант, могла стоить ему жизни; налитые кровью глаза араба опасно сверкнули, и он двинулся на гостей, огромный, как осадная башня. Однако, вздох невидимого существа, коснувшийся слуха генуэзца, несмотря на свою легкость, по-видимому, имел немалый вес: шелковая занавеска отдернулась вновь, и перед гостями появился мужчина в простом янычарском кафтане, туго перетянутом черным шелковым поясом. Его прищуренные глаза скользнули по лицу жалобщика - и, умей тот читать в их глубине, похожей на полированный серый гранит, он понял бы, что приговор для Луиджи Бальдуччи, чье имя заставило вздохнуть невидимую за занавеской Анну Варда, уже подписан и готов к исполнению. Второй гость, державшийся поодаль, и все еще стоявший за в тени, был удостоен лишь кратким взглядом; и, если обладателю серых глаз и почудилось в его облике что-то знакомое, то он приписал это тому, что за время пребывания в городе видел многие десятки лиц. К тому же он молчал. Вновь повернувшись к Бальдуччи, турок с усмешкой приказал тихим голосом: - Говори.
Андреа Торнато: Отчаянный вопль замер на губах венецианца, еще помнивших удары янычарских кулаков. Во имя некой не открытой взору людскому цели Господь уготовил ему повторную встречу с человеком, представшим перед просителями. Но младшего из них занимали мысли отнюдь не о высшем замысле. Ненависть к тому, на чьих губах, как в злополучную ночь казни посреди перамской площади, играла ледяная, жестокая усмешка, затмевала разум, и лишь присутствие Бальдуччи удерживала его спутника от бессмысленного шага. - Ты... ты... - прошептал он так тихо, что едва ли услышал самого себя. Андреа покрепче сжал кулаки, скрытые широкими рукавами его одеяния, но ничего не мог поделать с лицом, на котором, как в открытой книге, читались все чувства, шквалом, подобно январским водам в Босфоре, нахлынувшие на клирика при виде того, кто одним небрежным жестом отправил к праотцам невинных, дабы вселить в сердца покоренных страх к своему повелителю.
Луиджи Бальдуччи: К несчастью, взор его старшего товарища был прикован к сероглазому янычару, и потому ряд изменений, произошедших в лице Андреа Торнато, остались незамеченными мессером Луиджи. На сей раз генуэзец, казалось, был удовлетворен. Бросив на вошедшего взгляд сначала беглый, а затем более пристальный, купец чуть заметно кивнул, сбрасывая с чаши весов сомнения простое облачение мужчины и принимая взамен манеру держаться и повелительный тон. Это тот, кто им нужен. Немного тише, но с прежним напором Бальдуччи произнес: – С возмущением и горем хочу заявить о беззаконном грабеже и насилии, свершенным в отношении меня, моего дома и… моих домочадцев, – последнее мессер Луиджи вымолвил не без запинки. Но не причислил ли он Анну к их числу, когда предоставил дочери друга защиту и кров? А с учетом лелеемых планов, девицу вполне можно включить и в число родни. Мысль тем более здравая, поскольку в фирмане не было названо имя Варда; небольшая хитрость, оправданная благими намерениями лжеца. – Не прошло и пары часов с оглашения указа султана, как он был подло нарушен! – продолжил изливать негодование генуэзец. – Никоим образом не желаю обвинить султана Мехмета в вероломстве и думать, что его слово изменчиво быстрее, чем высыхают чернила на его подписи, и потому пришел сюда требовать справедливости и заслуженной кары клятвопреступникам. Вот свидетель, – вытянув руку, Бальдуччи развернулся и устремил указующий перст на Андреа, – того, как мой дом подвергся нападению и разграблению, и главное, – здесь купец позволил голосу дрогнуть в законном волнении, – главное, исчезла юная девушка, родственница, находящаяся под моей защитой!
Заганос-паша: Улыбка - ослепительная и острая, как лезвие прижатого к шее клинка - появилась на губах мужчины в синем кафтане. Человека, когда-то отказавшийся покориться приказу великого султана*, похоже, всерьез рассчитывал на теплый прием. - Владыка и повелитель правоверных в милости своей даровал свое благоволение христианам, пожелавшим отдаться на его волю,- усмехаясь проговорил он. Не будь за за спиной Анны, слышавшей каждое слово, ага янычар не составило бы труда дать понять гяуру, что ему не удастся приписать совершенное бесчинство рукам правоверных. Трупы башибузуков, найденные в подвале, можно было бы списать на ищущих мщения греков, исчезновенье девицы... мало ли, какая причина могла быть для пропажи из дома красивой молодой женщины? Но сейчас отправить разгневанного генуэзца восвояси было невозможно. По счастью, тот сделал движение, указывая на своего сопровождающего - и волнение, отраженное на его бледном лице заставило янычар-ага пристальнее вглядеться в показавшиеся виденными черты. Сделав знак африканцу подать свет, второй визир шагнул навстречу незнакомцу, вперившего в него безумный, блестящий от ненависти взгляд. Из его горла вырвался смешок. Словно позабыв о жалобщике, Мехмет-паша, искривив губы, смотрел на безумного священника. - Тебе мало, что Аллах уже однажды спас твою шею? Или ты позабыл, что сказал пророк Иса: "Не искушай Господа твоего"? * Из вневременных эпизодов: после того, как Энрике Эквилио потерпел неудачу в попытке сторговаться с Сфрандзи о поставках зерна в столицу, последний заключил соглашение с Бальдуччи. Туркам не удалось склонить генуэзца к сотрудничеству.
Андреа Торнато: - Не упоминайте имя Господа всуе, - выдавил из себя Андреа, стараясь не выпалить разом все оскорбления, которые в эту минуту приходили ему на ум. - Искушает Сатана, расставляющий приспешников своих ловить в силки рабов Божьих, предавать их поруганию и смерти. Аллегория была настолько прозрачной, что венецианец на мгновение испугался собственной дерзости. Но жребий брошен, как говаривал языческий завоеватель, и отступить перед турком, в надменности своей презревшего все законы, божеские и человеческие, представлялось недопустимым и унизительным, что бы ни говорило Писание об участи гордецов и непокорных. - Кто мог знать, что творить справедливость нынче призваны те, кто творят беззаконие, - словно в ответ на усмешку паши, на лице Торнато появилась болезненная улыбка, какая свойственна людям, стоящим на грани безумия. - Не ходят к волкам искать защиты от волков.
Луиджи Бальдуччи: – Мессер Андреа! – сурово воззвал к оставшимся крохам помутившегося рассудка священника Бальдуччи, изрядно шокированный и напуганный воинственностью обычно смирного служителя Божьего. Возможно, ум негоцианта не отличался глубиной, однако был довольно быстр – и теперь он подсказал своему владельцу, что судьба подарила несчастному племяннику повторную встречу с убийцей дяди. Мессер Луиджи побледнел и, шагнув к Торнато, с силой сжал его руку повыше локтя, едва удерживаясь от того, чтобы хорошенько не тряхнуть потерявшего разум юношу. – Мессер Андреа, – быстро вполголоса проговорил он по-итальянски, приводя по памяти первые мало-мальски подходящие цитаты и то и дело сбиваясь на свистящий шепот, – я разделяю ваше горе, однако то же Писание наставляет нас, что довлеет дневи злоба его, и призывает отделять зерна от плевел. Вашего дядю не воскресить, но моей родственнице еще можно помочь, так не отнимайте последнюю надежду своим безрассудным поведением. «И не подставляйте наши головы под османский меч», – упреждающе гласил взгляд генуэзца, обычно спокойный и неподвижный, подобно камню, за многие лета вросшему в землю, но сейчас красноречивей очей влюбленного. Ибо мессер Луиджи был весьма привязан к земной юдоли, служившей итальянцу не столько местом слез и скорбей, сколько малых и больших радостей.
Андреа Торнато: Той малой частью разума, над которой не довлело видение прошлой ночи, с усеянной трупами площадью и заревом пожара, Андреа соглашался с доводами своего родственника. Но сколь трудно держать себя в руках, когда сама кровь, текущая по венам, заглушающая даже те инстинкты, что призваны удерживать их обладателя от гибели, взывает к отмщению. Та самая кровь, по локоть обагрившая руки человека, к которому они с Бальдуччи явились требовать правосудия. Ничего не отвечая и метнув полный ненависти взгляд на турка, дьякон опустил голову, не в смирении, но со скрежетом зубовным, обозначавшим его бессилие перед обстоятельствами. Торнато сцепил руки на запястьях, будто одна останавливала другую от неверного жеста. К счастью для визитером, под рукавами черной рясы не было видно, как пальцы молодого человека до крови впивались за кожу, иначе чернокожий янычар, и без того недобро поглядывавший на иноверцев, мог расценить этот жест как угрозу своему господину и, выхватив кривую саблю, покончить с требованиями итальянцев раз и навсегда.
Заганос-паша: Воистину, сам Аллах вел вчера его руку и язык, когда Заганос-паша произносил для латинского священника слова помилования. Низведу гордых и вознесу смиренных, говорит мудрость людей Книги - и в правоте пророка Исы второй визир имел случай убедиться именно сейчас, когда опасность подкралась к нему достаточно близко - пусть и была она не порожденьем врагов, а собственной неосторожностью. Человек, чью жизнь он вчера держал в руках, сегодня подарил или скоро подарит ему жизнь жалобщика - того, кто, единственный, имел право уличить злодеяние, сотворенное им в угоду своим желаниям. Даже маленький камень может вызвать обвал. Глаза Мехмет-паши сияли, как солнце, отраженное на отполированном лезвии, когда он, словно потеряв интерес к гневному посетителю, повернулся к Бальдуччи. - Я вижу, твой спутник утратил не только разум, но еще и речь, заведшую его вчера столь далеко,- голосом тихим и резким, словно секущие по металлу придорожные камни, проговорил он.- Вчера, в Пераме, был преподан урок тем латинянам, кто оскорбил двоедушием или неповиновением султана Мехмета Фатиха,- короткий взгляд на замершего в напряженье, готового вот-вот лопнуть, как слишком туго натянутая тетива, Андрэа.- Султана, кто нынче является господином и повелителем этого города, и в чьей единственной воле теперь право казнить или миловать.. изменников. Это слово Заганос-паша выдохнул со страстью, подобной той, что еще недавно звучала для сидящей за шелковой занавеской женщины. При мысли о том, что в доме этого человека он мог бы при желании в первый раз овладеть недоступной гречанкой, мужчина почувствовал, что волна крови снова прихлынула к его лицу и бедрам. Кровью этого человека он омыл бы ноги Анны Варда, если бы она хоть на миг отвернула от него прекрасное лицо - и лоскутами его кожи он мог бы укрыть ступени, ведущие на ее брачное ложе. Хотя... почему мог? Он может это еще и сейчас. - ...изменников и тех, кто наглой ложью пятнает Его имя и имя его победоносного воинства. И тех, кто осмелился воспротивиться его воле задолго до того, как знамя ислама вознеслось над этими стенами,- голос выкреста стал низким и грубым, словно он не проговорил, а пророкотал последние слова.- Еще до того, как Богаз-Кесен* вознесла свои башни над водами Халича. Это напоминание, призванное оживить в разуме негоцианта отказ поставлять продовольствие строителям пугающей крепости - в ущерб Константинову городу - прозвучало сейчас в устах Заганос-паши как прямая угроза. Надменные и чванливые латиняне должны уразуметь - чем раньше, тем лучше - что, хотя их дома нетронуты, а их жены и дети все еще спят в своих постелях, прегрешений перед именем нового владыки никто забывать не собирается. * Румелихисар
Луиджи Бальдуччи: Разящий удар попал в цель: бледность генуэзца приобрела сероватый оттенок, на отвислых щеках неприглядными пятнами проступили красноватые жилки сосудов. Бальдуччи быстро взглянул на Заганос-пашу, внимая недвусмысленной угрозе, звучавшей в словах янычара. Веки дрогнули, выдавая растерянность их обладателя. Богаз-Кесен! Сделка с совестью, некогда наряду с прибылью сулившая немалый риск и еще больший ущерб репутации. Соглашение с турками, на которое, возможно негоциант решился бы, если бы предложенная сумма была чуть весомее, чем опасение рассориться с ромеями, когда все выплывет наружу. «С течением времени меняются правила и приоритеты, и тот, кто предвидит эти перемены, первым отступая от установленных обычаев, пожинает львиную долю будущих благ. Или львиную долю убытков, если расчеты неверны» – это рассуждение из своей книжицы мессер Луиджи мог воспроизвести по памяти с точностью до запятой. На то, чтобы сформулировать эту мысль столь отточенно, почтенному купцу понадобилось потратить не один час досуга, однако теперь он с холодноватой отстраненностью подумал, что все же доскональной точности ему достичь не удалось. Следовало дополнить, что отказ от риска влечет за собой свой собственный риск. Мессер Луиджи откашлялся, прогоняя внезапную и неприятную сухость горла. – Но разве фирман не дарует прощение в расчете на будущее союзничество? – вкрадчиво возразил он, моля Бога, чтобы Андреа не вздумалось опять вступить с гневными обличениями и тем самым усугубить их положение. – Или мессер дает понять, что повелитель ошибся, и мое имя было вписано в него по недосмотру? Глаза генуэзца блеснули: против силы у него была лишь хитрость, подсказавшая приписать самому янычару намерение опорочить имя султана, упреждая подобное обвинение в адрес жалобщиков.
Заганос-паша: - Фирман моего владыки и повелителя, победоносного султана Мехмета,- рука янычар-аги извлекла из ножен на поясе узкий изогнутый кинжал, к острию которого он прикоснулся с такой же нежностью, как к кудрям юной девы, с трепетом ожидающей ласк в темной спальне,- не подобен торговой сделке, исчисляющей, сколько и какие блага он получит по закладной джухура*. Это,- клинок и опущенный взгляд яростно блеснули в лицо наглого латинянина,- знак милости, проявляемый победителем по отношению к тем, кто признал его силу. Не купчая, не закладная и не денежное поручительство,- голос визира оставался спокойным, но знавший повадки хозяина чернокожий раб понял, что за этим спокойствием может последовать взрыв. Насмешливые глаза Мехмет-паши чиркнули по лицу Бальдуччи и обратились на бледное лицо юноши, который был его главным козырем в этом нелегком поединке. - Когда твой Господь явился пророку Мусе, чтобы принести свой Завет, разве Муса выторговывал себе списки тех, кто будет взыскан божественным благодеянием? Бог сказал: будьте избраны, а, если желаете противиться моей воле - падет на вас серный огонь с небес и мечи моих ангелов-воителей. Огня... было достаточно вчера,- звук, шедший из его горла, стал ядовитым и ласковым,- что до мечей, то спросите у своего спутника, достаточно ли остры мечи правоверных, когда требуется наказывать заговорщиков и отступников. * Джухур (от араб. “гяур” – иноверец) - собственно мусульманское название иудеев, живших на исламских территориях. Здесь же на всякий случай хочу напомнить, что Коран запрещает дачу денег в рост, и ростовщичество, а также иное наживание процентов, считается у правоверных крайне позорным делом.
Андреа Торнато: - Ты сравниваешь османов с карой небесной? - не удержался от усмешки Торнато. Правила хорошего тона, в детстве внушенные матушкой, велели обращаться ко всем равным на "вы", дабы подчеркнуть питаемое к собеседнику уважение, буде оно искренним или нет. Возможно ли испытывать подобные чувства к человеку, не раздумывая отправившего на смерть ближнего твоего и нынче насмехавшегося над твоими соплеменниками? Из каких тайников души извлечь столько смирения, чтобы склонить голову перед тем, кто почитал тебя существом, заслуживающим презрения и ударов хлыста, лишь в силу твоей веры? Понимал или нет Заганос суть подобной вариации, венецианца это совсем не занимало. Чем дольше он вглядывался в черты смуглого лица негостеприимного хозяина, тем сильнее возрастало в нем понимание той неприязни, что прежние владыки вздрагивавшей в предсмертных судорогах Византии питали к своим воинственным соседям. - Разве твой господин желает быть ангелом смерти, а не облачиться порфиру Константина? - позабыв об упреждающих словах Бальдуччи, его молодой спутник сделал шаг вперед, приближаясь к угрозе, воплотившейся в крепкой фигуре янычар-аги. - Или ты пришел в этот город, чтобы насыщаться кровью неверных и похищать девиц из домов честных граждан?
полная версия страницы