Форум » Город » Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер » Ответить

Не ходят к волкам искать защиты от волков - 30 мая, Галата, вечер

Заганос-паша: Время: вечер (уточняется) Место: дворец Подесты в Галате

Ответов - 58, стр: 1 2 3 All

Анна Варда: В наступившей тишине снова послышалось еле ощутимое дуновение, ранее коснувшееся слуха генуэзца. Теперь тот же ветер всколыхнул складки занавеса, нарушив их равномерный ряд, однако беспорядок внесен был все же не силами природы, но тонкими пальчиками, судорожно сжимавшими шелковую ткань. Внимательный наблюдатель смог бы различить в образовавшейся прорехе между полотнищами влажный блеск глаз безмолвной участницы сцены, о присутствии которой дано было знать не всем. Раздавшийся раскатистый бас и имя, произнесенное им, заставили затрепетать Анну Варда и едва не сорвали с губ крик, подавший бы знак ее спасителю, и лишь предостерегающий жест Филомены, с силой сжавшей руку госпожи, удержали Анну от безрассудства, которое обрекло бы на верную смерть ее защитника. Однако совладав с голосом, гречанка сильно изменилась в лице, полностью выдав обуревавшее ее волнение. От отчаянной надежды до страха за чужую жизнь – такому маятнику уподобилось сейчас душа Анны. Когда Мехмет-паша скрылся в другой половине залы, она оттолкнула служанку и приникла к занавеске, следя за происходящим, в жгучей тревоге не только за друга отца, но и за сопровождавшего его смелого юношу в одеянии латинского священника, с бледным и благородным лицом. Анне захотелось закричать, чтобы они немедленно уходили, что итальянцы найдут здесь гибель вместо справедливости, но она молчала, подозревая, что тем вернее приблизит карающий меч к их головам.

Заганос-паша: Какой бы дерзостью, какой бы отчаянной смелостью не обладал Заганос-паша, при обвинении, брошенном латинским священником дрожь пробежала по его спине. Угадал ли тот, или правда видел, как черный невольник - много ли их служило доверенными лицами султанских визирей? - вынес из дома торговца ту, чья красота соблазнила его, словно ранний, благоухающих плод, заставив забыть и об осторожности, и о том, что ничей образ, кроме владыки, не может допустить янычар в свое сердце. Даже сейчас не об опасности и гневе султана думал он, а о том, что появление латинцев отдаляет долгожданную ночь. Правду говорят, поцелуи женщины отравляют душу, делая ее податливой, словно мед и шелк. Еще вчера страх бежал впереди его имени, словно цепной пес - а сегодня вцепился в горло собственного хозяина. Все, что можно сделать со взбесившимся зверем - убить его так жестоко, чтоб на веки вечные отпечатались эти картины в сердца присутствующих. Видел или нет? Тускло блеснула лампа, удерживаемая рукой чернокожего - но яркий, кроваво-красным отсвет искрой скользнул по острию клинка, смотревшего теперь в горло латинца. Холодное птичье лицо янычар-аги застыло, как маска, одни только глаза казались на нем живыми - казались бы, если бы не смотрела сквозь них сама смерть. - Порфира Константинова стала его саваном,- шепот визиря похож был на шипенье Иблисовых змей, отравляющих все, до чего дотрагиваются,- и могилу свою он найдет не в царской усыпальнице, а, словно безродный пес, на улицах города. Даже если бы все девицы и все благородные жены ромейкие омыли султану ноги слезами и отерли их волосами своими - и тогда им не воскресить было бы последнего из царей Византии. Кто станет рыдать по тебе, если я велю своим рабам отделить твою голову от тела и на копье выставить ее на базарной площади?

Луиджи Бальдуччи: Мессер Луиджи молчал, но не пропустил ни единого слова из яростного спора, в котором, казалось, из глубин веков, минувших и грядущих, схлестнулись Восток и Запад. В военном стане турок, еще не смывших до конца с себя кровь и грязь осады, негоциант не ожидал радушного приема, однако османский вельможа выслушал их жалобу с нескрываемым презрением, и этого генуэзец снести не захотел. – В Галате раздастся не рыдание, но ропот, когда мои соотечественники узнают, что закон и порядок, обещанные султаном, умещаются на острие меча его янычар и весят меньше зернышка перца, – холодно произнес он, стараясь не смотреть на лезвие у горла его спутника. В душе торговца жадность сейчас служила недурной заменой смелости, побуждая не отступать. Впрочем, отступать было некуда – Бальдуччи с содроганием перевел взгляд на черного араба, грозной тенью возвышавшимся за своим господином. – И что армия, под чьими ударами пал Второй Рим, держится на страхе и бесчестии, а воины ее не больше, чем обыкновенные разбойники.


Андреа Торнато: - Видно, ты привык разговаривать с безропотными псами, а не с мужчинами, если угрожаешь расправой тому, кто пришел к тебе безоружным. Дьякон почти не слышал слов Бальдуччи. Взгляд его был прикован к глазам турка, цветом отличавшим его от выходцев из Анатолии и прочих земель, через которые прошли предки Османа. - Неужели ты считаешь, что твой господин отрывает всякого на этом свете от дома и семьи? - с кривой усмешкой отвечал венецианец на выпад Заганоса. - Убей меня, брось мои останки зверям - мои родные оплачут мою гибель, даже не ведая о ней, вознесут Господу молитвы на языке той веры, в которой я был рожден. А если умрешь ты, станут ли оплакивать твою смерть твои рабы? Или девы, которых ты взял силой, примутся причитать и горестно взывать к небесам? Или твой господин изорвет рубаху на твоей могиле? Если прежде и таился в сердце Андреа страх перед османским вельможей, то сейчас расцепил он свои острые когти. Каким бы грозным ни казался Мехмет-паша всем, кто окружал его, с трепетом взирал с другого края поля битвы или из-за стен осажденной крепости, как и все его единоверцы, он рисковал в любое мгновение быть низвергнутым со своих высот единым повелением владыки, жестокий каприз которого мог предать достойнейшего и вернейшего позору и мучительной казни. Пускай турки, опьяненные победой, воинственно потрясали ятаганами и похвалялись тем, что скоро полумесяц заменит крест в некогда самой могущественной столице христианского мира. Все они были лишь рабами светлейшего султана. Андреа знал, что за его речами последует буря, но душой был к ней готов. Ведь смерти нет, есть лишь встреча с Создателем и теми, кто был дорог в юдоли земных скорбей. - Но не спеши называть его властителем империи. Басилевс Константин жив, и, пока бьется его сердце, его величество султан всего лишь претендент на священный престол.

Заганос-паша: Угрозы и упреки латинцев возымели обратное действие. Ярость и страх, вспыхнувшие было в сердце выкреста, так же внезапно отхлынули, оставив место лишь холодной насмешке. Он, видно, совсем забылся, что позволил себе унижаться до спора с лежащими в пыли, побежденными, с теми, кто еще вчера, в пыли, под копытами его скакуна, вымаливал жизнь, словно нищий - кусок хлеба. Да и разве пристало воину опускаться до торга? Глаза янычар-аги вновь стали насмешливыми; отступив, отводя руку, держащую нож, он одновременно поднял вторую, готовясь отдать приказ чернокожему рабу. Они хотят жаловаться? Донести свои оскорбительные слова до слуха султана? Что ж... это будет легко и даже приятно устроить. Он даже не даст воронам и бродячим собакам разорвать их трупы в надежде, что барабан, на который натянут их кожу, будет таким же громогласным, как они. Губы османского вельможи уже искривились, готовясь дать унизительный и холодный ответ - когда вздох остановился у него в горле. Император? Еще одна волна дрожи прошла между его лопатками - но на сей раз причиной тому была не опасность, а ведомое только ему одному торжество. Неужели Аллах пошлет ему еще одну путеводную нить, еще один луч, который озарит вскорости будущее всесильного султана Мехмеда? Со щелчком убрав нож в простые черные ножны, бросив быстрый взгляд на замершего, словно черный леопард, невольника, ожидающего малейшего знака, Заганос-паша протянул насмешливо. с обманчивой жалостью обращаясь к Андрэа: - Да-да, а еще люди видели его, возносимого ангелами прямо к престолу Господню. И видели, как он сражался одновременно в десяти местах, перелетая со стен к храму Святой Софии, и за его собственной спиной сияли огромные крылья. Твой молодой друг помешался с горя,- не сводя глаз со священника, янычар-ага повернул худое лицо к Бальдуччи.- Вчера я проехал весь город и нигде не заметил ни ангелов, ни драконов... разве что пленников, на коленях молящих о свободе. Греки готовы поверить в эти сказки, но венецианцы...- с губ визиря вырвался хриплый смешок, подобно пощечине, упавший на изменившееся лицо латинца.

Андреа Торнато: - Когда твои предки были никем, венецианцы покорили этот город чужими руками, - недоверие турка не смутило Андреа, ибо он был уверен, что зерна пали на плодородную почву и всходы не замедлят себя ждать. Сейчас он мысленно благодарил императрицу и Галидиса за то, что те подарили ему превосходную возможность ввести в заблуждение их общих врагов. Дьякон не сомневался, что слухи о том, будто Константин жив, распространятся из дома каталонского консула так же быстро, как город заполонили янычары и акынджи. - Неужели ты полагаешь, что патриций Светлейшей станет верить глупостям и бросать слова на ветер? Никогда прежде Торнато не приходилось думать о превосходстве его родной Республики над всеми прочими государствами. Скромная по территориям, но могущественная, чья сила крылась не столько в в грозном бряцании мечей, сколько в звоне монеты, недостаток в которой испытывала едва ли не каждая казна в мире, Венеция отличалась от иных стран. Сомнительно, что его происхождение спасет его от османской мести, как близость к Палаццо Дукале не уберегла дядю от гибели, но Андреа вдруг почувствовал, что за спиной его стоит мощь, которая рано или поздно протянет свои руки или руки султанского палача к горлу надменного визиря. С такой мыслью умирать было даже приятно. - Впрочем, воля твоя, - вновь усмехнулся клирик. - Султан взыщет с тебя за твои проступки, за нерадение или за то, что ты покрываешь творящих насилие в Галате. А может, и сам его творишь.

Луиджи Бальдуччи: Мало что могло отвлечь обладающего чрезвычайно цельной натурой генуэзца от его собственных неприятностей, но венецианскому священнику это удалось. Император жив! Мессер Луиджи затаил дыхание едва ли не одновременно с турком, внимая удивительной новости, вместе с тем чувствуя к Андреа ревность представителя города, много лет соперничающего с Венецией. Ранее тот и не подумал сообщить ему это известие, проговорился лишь здесь и сейчас, потеряв самообладание? Почему? Не потому ли, что доверенная священнику тайна призвана сыграть на руку Светлейшей в обход интересов Генуи? Много ли известно ему, Бальдуччи, о причинах приезда молодого родственника* в Константинополь прямо накануне осады? Генуэзец нахмурился, припоминая подробности туманной истории, полную намеков и недоговоренностей, услышанную им от Карло Торнато, и был вынужден признать, что слишком многое улетучилось из памяти, поскольку из путанного повествования мессера Карло понять что-либо было достаточно сложно, кроме того, что в ней были замешаны родовитые лица Венецианской республики. * старший брат Андреа женат на одной из племянниц супруги Луиджи Бальдуччи, происходящей из уважаемого венецианского семейства

Заганос-паша: За годы, что он водил сперва сотни, а потом тысячи людей, судил, отправлял на бой, стоял плечом к плечу под стенами осажденных городов, закрывал глаза на пороге последнего похода - янычар-ага научился отличать, когда с губ их слетает ложь, а когда, словно чистое золото, оседает на ткани бытия правда. Он видел, что венецианец сам сомневается в сказанном - и любой усомнился бы - но видел и то, что слова о живом императоре не были порождением этой минуты. Не из желания уязвить их произнес неизвестный священник признание, которого Заганос-паша ждал, как верующие ждут знамения; не солгал, трепеща и опасаясь каждый миг быть уличенным во лжи. Он знал. Или кто-то знал за него. Вновь и вновь оставалось второму визиру склонить голову перед мудростью и могуществом Аллаха, не дающего ему обрывать нити в ткани судьбы; вновь и вновь за эту покорность он бывал награжден сторицей. Думая, что несет уголь, священник в запальчивости принес ему алмаз в своем капюшоне - оставалось лишь сыскать, где он добыл этот алмаз, чтобы самому завладеть им. Что до остального... Сделав знак чернокожему не спускать с посетителей глаз, янычар-ага развернулся, отбрасывая со своего пути шелковую завесу. Мысль привести Анну и тем показать, что он не страшится угроз и поношений иноплеменников, вспыхнула в нем, словно светильник, озаряющий дорогу в беззвездные ночи. И - снова воля Аллаха - не за столом, укутанная в покрывало, сидела она, но была тут же, в одном шаге, смотрела на него распахнутыми глазами. Словно змея, очаровывающая добычу, Заганос-паша несколько мгновений молча созерцал ее взглядом. Потом протянул руку и, обхватив гречанку за плечи, вытолкнул за занавеску, прямо перед непрошеными, жаждущими мести гостями. - Анна Варда,- останавливаясь у нее за спиной, и кладя ладони на голову, проговорил он голосом хриплым и вибрирующим от желания.- Пришла пора показать тебя твою силу. Вот они, перед тобой, два человека - и ты сейчас будешь решать, кому из них умирать, а кому жить. Попроси меня!- с жадностью выдохнул он ей прямо в волосы, придвигаясь так близко, что бьющееся сердце мужчины, казалось, должно было стучаться в ее сердце.

Анна Варда: Тонкая, почти прозрачная ткань покрывала, по настоянию Мехмет-паши укрывавшая лицо гречанки, от резкого движения соскользнула, открыв мужчинам бледный лик с тревожно заломленными бровями, словно сошедший с иконы скорбящей богоматери. Однако Анна едва заметила опавший шелк, поставленная волею паши балансировать на лезвии острее бритвы и тоньше человеческого волоса. Она замерла, выпрямившись, как излишне натянутая струна, готовая зазвенеть от малого дуновения воздуха, чувствуя на коже учащенное дыхание турка и горячую тяжесть его ладоней – близость, какой он беззастенчиво демонстрировал свою власть над пленницей. Выбор! Ей решать, кого предать смерти. Анна проглотила горький ком, ставший поперек горла, и осмелилась поднять взор на латинян. Мессер Луиджи, всегда такой важный, теперь выглядел потрясенным, в глазах за растерянностью ясно читался страх и безмолвный призыв избрать к спасению именно его, призыв, который, возможно, он постыдился бы произнести вслух, но и без слов бывший красноречивее крика. На миг Анна ощутила презрение к чужой слабости, явленной столь открыто, и желание указать вершащим судьбу жестом на генуэзца, отдав труса на растерзание туркам, но затем устыдилась своей немилосердной гордыни. В тишине, вязкой и тягучей, как капли застывающей смолы, с тяжелой медлительностью стекающие по древесному стволу, раздался ее звенящий срывающийся голосок: – Разве сила заслуживает именоваться силой, если ей можно ставить преграды и диктовать условия? – возразила гречанка, надменно вскидывая голову, но не в силах утаить трепет сомнения, действительно ли ей дана та власть, о которой говорил янычар-ага.

Андреа Торнато: Тишину, окутавшую комнату после отважных слов Анны Варда, внезапно прорезал смех, неуместный и безумный. - Жалкий пес... - казалось, Господь отвернулся от Андреа и окончательно лишил его разума в минуту, когда с уст следовало срываться молитвам, а не хуле. - Это все, что ты можешь, ты, раб, выкрест, предатель веры своих отцов? Лишь на это ты способен без власти, которую тебе кинул, как кость, твой султан, да будете вы оба гореть вечно в геенне огненной?! Злоба, рвавшаяся из груди Торнато, перемешалась с презрением, когда турок вцепился в плечи ромейки и аспидовым шипением велел той сделать страшный выбор. Из венецианца получился бы недурной священник, не вздумай Фоскари расправиться с неким бедолагой и не вынуди тем самым сына мессера Аугусто бежать в обреченный Константинополь. Потаенным зрением, присущим тем, кто пытается читать в сердцах людских, он увидел отчаянье, с которым Заганос добивался благосклонности пленницы и с которым та не позволяла ему взять этот цветущий рубеж. Гордость девушки не была сломлена ласками, и теперь визирь желал преподать ей урок смирения и покорности ценой жизни ее единоверцев. - Не можешь насытить свою похоть, не наполнив утробу христианской кровью? Что ж, бери мою жизнь, но не уподобляйся в глазах своей госпожи грязи, возлагая на нее свои обязанности.

Луиджи Бальдуччи: – Так это правда… – просипел генуэзец, оправившись от первоначального изумления и впиваясь взглядом в бледное лицо ромейки, чувствуя, как ненависть к более удачливому сопернику сухой рукой сжимает ему горло. Конкуренту, который, вовремя подсуетившись, перехватил у него выгодный контракт, суливший торговцу немаленький барыш. – Беззаконие творится властью, призванной охранять покой и порядок! Однако злоба и негодование не затмевали разум мессера Луиджи, и тот понимал смысл разыгрываемой сцены лучше, нежели разгневанный клирик, видя в ней не отзвуки чувств, но холодный расчет ума. Ума, как готов был признать Бальдуччи, изворотливого и смелого. Побуждая Анну просить за итальянцев и для видимости соглашаясь уступить ее мольбам, турок ясно показывал, что девица находится с ним охотно и по доброй воле, без принуждения, а потому никакого преступления вменить османскому вельможе не удастся, ведь исполнители злодеяния мертвы. По хребту генуэзца пробежал холодок, когда он запоздало осознал значение трупов башибузуков в подвале и бессильно скрежетнул зубами, понимая, что добыча, которую он уже считал своей, уплывает прямо из его рук. Дочь Михаила Варда утеряна для его сына, как ею самой уже утрачена невинность. Мессер Луиджи попробовал утешиться этим обстоятельством, говоря себе, что его сын заслуживает непорочной невесты, но не смог – происхождение и состояние Анны с лихвой компенсировали приобретенный ею небольшой недостаток – и вновь негодующе воззрился на Заганос-пашу.

Заганос-паша: Генуэзец оказался догадливей, чем его юный спутник, незакрывшаяся рана которого превращала человека в раненого зверя. Заганос-паша видел, что зверь этот готов готов броситься на него, и что жизнь его уже кажется ему самому лишенным всяческой ценности. Ослепший от боли, он, словно пард*, кидался на прутья сжимающейся вокруг него клетки, не различая, что раны наносят ему уже не клыки и когти врагов, а собственное неистовство. Пальцы визира слегка дрогнули и сильней сжались, переплетаясь с лишенными покрова волосами Анны. Долгий и резкий вздох поднял его грудь - и замер, словно водитель янычарского войска окаменел в своем обещанном милосердии. Лишь тяжкие удары сердца, слышимые им двоим, говорили о том, что что творилось сейчас в душе Заганос-паши. Чернокожий исполин тоже застыл, не отрывая глаз от своего господина: на его памяти мало кто отваживался поднимать голос в таком поношении - и уж подавно никто не уходил живым, произнеся такие слова. И все же... султанский лала не торопился вызывать своих янычаров. Опустив веки, со странной, почти безумной улыбкой он наклонился к Анне, и, едва касаясь губами ее щеки, произнес - тихо, но так, что от этого голоса вздрогнули и самые стены: - Попроси... быстрее. *пард - барс

Анна Варда: Неистовство, с каким юноша выкрикивал оскорбления, заставило отшатнуться Анну в невольном предположении, что несчастный священник помешался. Что глаза латинянина видели столько крови и горя, что ослепили своего владельца и поразили безумием. Взгляд гречанки метнулся к мессеру Луиджи, который смотрел на нее с исказившимся лицом, и в нем она больше не видела страха, только ярость. Анна отвела глаза: эти двое пришли искать защиты для нее, ради нее, и это она привела их сюда, без ведома и без желания, но привела. Как говорила она Мехмет-паше чуть ранее – ни за что не хотела бы держать в руках чужую жизнь, но теперь Анна понимала, насколько наивным и детским было просить избавить ее от подобной ноши. Ибо все судьбы людские тесно переплетены, и она собственноручно вплела несколько узлов в сложную вязь судеб, просто ступив в полдень на камни галатской площади. Тихий шепот над ухом шевельнул тонкую прядь на виске и обдал жаром мгновенно заалевшие щеки. Мужчина, о чьем присутствии она ни на миг не забывала, торопил с выбором. Запрокинув лицо, Анна устремила на турка взор, сверкнувший на мгновение решимостью, но тут же обретший былую мягкость. – Я прошу, прошу тебя, – выдохнула она непослушными губами, остро ощущая близость чужих губ, недавно даривших ей сладость наслаждения, а теперь готовых подарить смерть. Выдохнула, уступая еще одну пядь в сражении, в котором, казалось, она уже потерпела поражение, но которое, тем не менее, все длилось и длилось, нанося гречанке все больший урон. – Прошу две жизни. Разве ты не видишь, – с отчаянием выговорила Анна, – что один из них безумен, а вторым двигала тревога и забота обо мне? Несправедливо делать между ними выбор.

Заганос-паша: Нет знания без его предвосхищения и нет веры там, где душа человеческая не ищет, во что уверовать. Если бы Заганос-паша не стоял здесь, сжимая в руках деву прекрасную, словно утро, а был лишь сторонним наблюдателем, он первый бы усмехнулся и посмеялся тому, что мужчина желает поверить словам женщины, желает так страстно, что ради этого готов подставить свою шею под меч палача. Но взгляд Анны Варда затмил для него в эту минуту всю мудрость небесную и земную. И если она сама не так давно поняла, что стоит отданное добровольно в сравнении с отнятым насильно, то ему дано было отведать, сколь горькой может быть сладость победы, если она отравлена сомнениями. Она исполнила его просьбу... но по своей ли воле? Почему вдруг это стало иметь для него значение? Почему сейчас, оскорбленный так, как только может быть оскорблен мужчина и воин, он чувствовал себя взысканным самой высокой лаской - только из-за одного женского взгляда? Ничего не видя и не слыша, кроме дыхания на своих губах, и бескрайнего, губительного взора, он поднял руку, желая - и не осмеливаясь коснуться близкого и прекрасного лица. - Да будет так, Анна Варда,- незнакомый, чужой голос вырвался из его груди; и в тот же миг словно волна благоуханного теплого воздуха ударилась в его грудь. Заганос-паша выпрямился, улыбаясь, как не улыбался с тех дней, когда в первый раз пустил вороного в бешеной скачке по утопающему в диких алых тюльпанах лугу. Солнечный свет лился в тот день прямо в его сердце - и оно раскалилось, как солнце, грозя заполнить собой и всю степь, и весь окружающий мир от края до края. Руки, лежащие на плечах Анны, стали тяжелыми и горячими - словно в них сейчас, вправду, лежала вселенная, полная сладостных тайн. Но мгновение это было коротко. Виденье мелькнуло - и тут же исчезло, и второй визир султана Мехмета понял, что стоит в одной комнате с двумя очень опасными пленниками, чью жизнь он только обещал за один быстротечных взгляд. Что же... он обещал жизнь, а не свободу. - Ты... убирайся,- жестокий, сияющий опасностью, как острие меча, взор, обратился на латинского священника.- Не искушай господа Бога своего в третий раз... ибо я не христианин, чтоб подставлять под удар и вторую щеку. А ты... ты столь желал предстать перед султаном со своей жалобой, что я готов даровать тебе такую возможность. Завтра,- ухмылка вновь зазмеилась на его губах, предостерегая всех, кто слышал теперь эти его слова, от новых безумств и проклятий. Невольник, только и ждавший знака, положил руку на плечо обезумевшему священнику.

Андреа Торнато: Торнато дернул плечом, стряхивая руку иноверца. Тот осмелился коснуться его, будто гнал с глаз долой безродного босяка, покрытого грязью и коростой, а не свободного гражданина и служителя Церкви торжествующей. Гордыня, нынче переполнявшая дьякона, считалась смертным грехом, и искупить его возможно было долгим покаянием или муками Чистилища. Но проклятия и неудержимое злословие, которому Андреа предавался с объяснимым лишь его состоянием сладострастием, открыли счет его преступлениям, и, вкусив запретный плод, хотя и отдававший горечью, он уже не мог остановиться и пойти на попятный, явив неожиданное смирение перед врагом. - Я никуда не уйду и не покину своего родственника. Либо мессер Луиджи отправится вместе со мной, либо я останусь здесь, с ним. Угрозы Заганоса не возымели действия, пускай он мечет гневные взгляды на тех, кто не умеет достойно принимать удары и раболепствует перед власть предержащими, от венецианца он не дождется этого сладостного для его азиатского взора зрелища. Оставить того, с кем ты шел на смерть, - разве не падет позор на голову того, кто так поступит?..

Луиджи Бальдуччи: Однако мессер Луиджи не захотел принять жертвы молодого родича. Генуэзец не слышал, о чем просила турка Анна, но слышал его ответ и почувствовал, как холод острого металла, который он уже ощущал на своем загривке, отступил прочь. Иллюзия спасения, обманчивая даже не в силу прозвучавшего приговора о заключении и пленении, а потому, что в пределах Галаты, в пределах Константинополя, его жизнь равно доступна визиру султана, находись итальянец в своем доме, расположение коего прекрасно известно, или же под замком в подвале бывшей резиденции подесты. Правда, на свободе оставался призрачный шанс – бежать, бросив свое достояние и имущество, и скрываться, словно крыса, но Бальдуччи претил подобный позорный путь. К тому же мессер Луиджи еще не оставил намерений заполучить обратно то, что считал своим, пусть с некоторым ущербом и не сразу. Но для того, чтобы дать понять янычару, когда у того схлынет опьянение от первого обладания пленницей, что готов, не чинясь, принять девицу обратно, не выдвигать обвинений и даже внести за нее выкуп, иными словами – продолжить переговоры, для всего этого необходимо иметь возможность беседы с турком с глазу на глаз. Такая возможность была сейчас предложена итальянцу. Возможность, связанная с немалым риском – но некогда он отказался рискнуть и оказался в опасности, которой не предвидел; теперь он изберет иной жребий. – Друг мой, – тихо произнес Бальдуччи, обращаясь к Андреа и пытаясь вкрадчивостью тона донести слова до рассудка дьякона, подобно как текущая вода беспрепятственно сочится сквозь нагромождение камней. – Друг мой, послушайте меня. Не поддавайтесь голосу гнева и гордыни, это недостойно священника. Уходите. Немедленно. Оставаясь здесь, вы ничем мне не поможете, – генуэзец прямо посмотрел на Торнато, надеясь, что тот услышит, догадается, зачем его собеседник особо подчеркнул последние слова, поскольку большего сказать не мог. Под своды дворца Бальдуччи вошел лишь в сопровождении юного родственника, оставив, однако, подробные разъяснения управляющему и слугам, куда и с какой целью направляется. Мессер Луиджи, как любой торговец, был далек от слепого доверия кому бы то ни было, но в пределах Галаты обратиться было больше не к кому, а покидать безопасный квартал… Как уже было сказано выше, мессер Луиджи был чрезвычайно трезвомыслящ. Принятые меры предосторожности должны были обезопасить итальянца, если бы он не вернулся, но куда лучше, если сыщется человек, который доподлинно знает, что случилось, и поведает о том без утайки.

Андреа Торнато: - Но... Первым порывом Андреа было запротестовать, отказаться от великодушия родственника, которое на деле обернулось холодным расчетом, тем, на что сам он, одурманенный ненавистью, не был способен. Желание спастись порождало виртуозные дипломатические ходы, как желание нажиться - хитроумные торговые уловки. Но перед яростью варваров, приставивших к горлу смертоносное лезвие, приходилось оставить попытки извлечь выгоду и обратить все помыслы к первейшей цели всех существ - выжить. Луиджи Бальдуччи остался верен себе и, с генуэзским спокойствием и византийской изворотливостью, не говоря ничего напрямую, отчетливо указал спутнику на то, какого воспомоществования ждет от него. - Простите меня за трудности, в которые я вовлек вас, мессер, - смиренный тон Торнато так не походил на гневный рокот его недавних инвектив. - Я буду истово молиться, дабы вы вновь обрели свободу. Выразив взглядом понимание, дьякон кивнул Бальдуччи. Он пойдет в его разграбленный дом и сообщит его людям о случившемся, а после спросит совета у Кальвино, искушенного в щекотливых делах, как помочь незадачливому купцу. - Да хранит вас Бог, кира Анна, - венецианец, поклонившись, обратился к пленнице на ее родном наречии, - Он воздаст вам за вашу добродетель и милосердие. Слишком много слов клирик обратил к турку, чтобы расточать их снова. Потому-то, не глядя на Заганоса, он незамедлительно вышел, чтобы своей доселе таившейся порывистостью не усугубить и без того непростое положение Анны Варда и ее попечителя.

Анна Варда: «Да будет…» Услышав ответ, на который не смела надеяться, гречанка обмякла в объятиях Мехмет-паши, словно была струною лютни, и милосердная рука расслабила туго перетянутый гриф, и во взоре зеленых глаз, обращенном на визира, вспыхнула благодарность. Но спустя мгновение Анна поняла, что великодушие османа было лишено истинной милости, а было уловкой, чтобы... Здесь она терялась в запутанном сплетении предположений, слишком напуганная, чтобы выудить в клубящемся хаосе из обрывков мыслей верную. Пальцами правой руки она коснулась ладони мужчины, покоящейся на ее плече, и прошептала: – Помни, ты обещал жизнь… Более гречанка не произнесла ни слова, способного изменить судьбу генуэзца, опасаясь своим вмешательством лишь усугубить его участь. Разговор, что Анна слышала, стоя за занавесом, велся на не родном для нее италийском наречии, и часть его ускользнула от ее разумения – в частности то, что Бальдуччи явился требовать воздаяния и справедливости в своем праве, как помилованный фирманом султана. В ответ на прощальные слова молодого священника Анна слабо улыбнулась, опустив ресницы и укрывая под ними потемневший взгляд. Уже второй мужчина призывает на нее благословение Господне, первым был грек, вторым латинянин. Но переломит ли воля христианского бога власть Аллаха, покровительствующего новым хозяевам города и отдавшего его им на поругание? Или же в том и состоит Его воля, и рабе божьей Анне следует принять ее со смирением? Сердце ромейки на миг остановилось, а затем забилось учащенно и гулко. Эпизод завершен



полная версия страницы