Форум » Город » "Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи" - 30 мая, день » Ответить
"Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи" - 30 мая, день
Андреа Торнато: Галата, около трех часов дня
Ответов - 33, стр:
1 2 All
Андреа Торнато: - ...После визита к императрице мы обязательно вернемся туда, мессер Андреа, - у Томазо Кальвино, бывшего на пятнадцать лет старше племянника покойного господина, не поворачивался язык называть святым отцом того, кого он помнил маленьким мальчиком в платьице и переднике. - Искать мессера Луиджи сейчас - дело неблагодарное, вы же видите, что творится в округе. Странное происшествие в доме Бальдуччи, свидетелями которого стали венецианцы, ненадолго отвлекло обоих от мрачных мыслей, воцарившихся в головах обитателей Перамы после ночной казни, мрачной и торжественной, как сам рок. Ночные молитвы за упокой души Карло Торнато сменились утренними заботами о его имуществе, попечителем которого временно сделался Андреа. Возведенный в сан дьякона, он был малосведущ в торговой премудрости и потому доверился честности Кальвино. Разъяснения управляющего он слушал краем уха, машинально оставляя свою подпись на бумагах. Хотя он и был гражданином Светлейшей, что означало бесконечную веру в звезду, ведущую уроженцев Лагуны по всем землям и морям, дьякон со скепсисом смотрел в будущее. В рисовавшихся его воображением картинах, которыми не погнушался бы и стилус самого юного из апостолов, христиан не ждало ничего хорошего. Обратиться в веру Пророка или сделаться рабом в имении одного из османских предводителей - вот и весь выбор, а свобода, которой до сих пор пользовались как единоверцы усопшего императора, так и сыны Римской Церкви, была лишь обманом зрения, слуха и прочих чувств. - Вы видели, что эти люди творят в Галате. В Галате, которая едва ли не первой открыла ворота султану!.. - Это мародеры, мессер, - ласково увещевал клирика Кальвино, - разбойники, решившие поживиться в общей панике и отсутствие хозяина. Вы же видели, на них не было ни форменных кафтанов, ни знамен, ни глашатая с каким-нибудь указом, в конце концов. Андреа покачал головой. Глас разума, вещавший устами управляющего, нынче слышался ему искусным шипением Лукавого, вознамерившегося обманом усыпить бдительность сынов Божьих. Что это был за покрывало, плащ или мантия, ради которой отряд головорезов ворвался в дом купца, что могло крыться в ее узорах, оставалось только гадать, но все увиденное казалось слишком подозрительным, чтобы походить на обычное ограбление. - Мы вернемся сюда, обязательно, а пока, мессер, поторопимся, - продолжал Томазо. - Никто сегодня не может похвастаться тем, что он в безопасности, даже императрица ромеев. Мы должны успеть до того, как люди Мехмета пожелают привести ее к ногам своего повелителя.
Михримах: Если бы у кого-нибудь из соседей покойного Хаджи Низамеддина спросили, куда после смерти отца девалась его дочь Михримах, вряд ли можно было бы рассчитывать на внятный ответ. Некоторые, пожалуй, всерьез бы усомнились - а была ли девочка? Проскальзывала ли по переулку тонкая фигурка, с ног до головы закутанная в покрывало? Другие бы и вовсе не стали заговаривать с вопрошающим, на смех бы подняли - до чужих ли девчонок, человече, тут бы свое спасти-сохранить... А Михримах, между тем, по-прежнему оставалась все в том же домике с замшелой крышей, что ласточкиным гнездом лепился к боку богатого соседа, повыше и покраше. Его единственное окошко подозрительно косилось на прохожих - не замышляют ли чего? Немудрено обидеть сироту, живущую безо всякого присмотра старших, стыд и позор вам, правоверные... Но с тех пор, как началась осада, до Михримах никому не стало дела, ни людям креста, ни людям полумесяца, и она этому лишь обрадовалась, затаилась, как мышонок под метлой. Кое-какие запасы провизии девушке удалось растянуть на длительный срок - много ли одной нужно? - и из дома она выходила едва ли на четверть часа, чтобы рано-рано утром сбегать к ближнему колодцу за водой, пока там не собирались женщины. Михримах понимала, что ни к чему дразнить гусынь видом чаршафа - не способные сражаться с мужчинами, они могли обратить накопленную злобу против иноверки. Из всех занятий, не считая нехитрых домашних хлопот, у нее осталось только два - молиться и заботиться о любимце, белом коте Азизе, создании избалованном и капризном, как султанская наложница. Это, правда, не мешало ему с удовольствием охотиться на крыс и мышей, брезгуя жидкой кашей, которую пыталась разделить с ним хозяйка. С каждым днем совершенствуя свои охотничьи навыки, сейчас Азиз больше всего походил на ходячий спальный валик с пушистым хвостищем вместо мишурной кисти. К превеликому огорчению Михримах, он взял в привычку на ночь удирать из дома и являться утром, когда она переступала порог с полным ведром - при этом Азиз непременно старался запутать ее в подоле, обтираясь то с одной то с другой стороны. При всем том было кое-что, чего кот боялся панически - и были это всадники. Стоило кому-то на рысях проехать мимо двери, как Азиз с пронзительным мяуканьем старался взобраться как можно выше, будто опасался оказаться под копытами. Чаще всего для этой цели ему служила Михримах, и он, глубоко вонзая когти, карабкался вверх по ее платью, пока девушка милосердно не обнимала его обеими руками, прижимая к себе, как испуганного ребенка. Нечего говорить, что когда по улице нынче пронеслись несколько верховых со свистом и гиканьем, с котом приключился настоящий припадок, и спасаться он бросился не к Михримах, а почему-то на старое тутовое дерево, которое уже давно давало больше тени, чем ягод, а теперь страдальчески завывал, не способный самостоятельно спуститься обратно. Увы, Михримах ничем ему помочь не могла, и теперь в растерянности стояла под деревом, негромко увещевая Азиза успокоиться и спуститься.
Андреа Торнато: Эсхатологические рассуждения молодого дьякона, к вящему облегчению Кальвино, неожиданно оборвались на сравнении вчерашнего глашатая, которому выпала участь зычным голосом зачитать султанский указ о казни людей, к их собственному удивлению оказавшихся бунтовщиками, с одним из всадников Откровения. Рев трубы, возвещавшей о втором пришествии, сменился звуками не менее трагическими в своей призывности, но количество тех, чьих ушей они коснулись, было несравнимо скромнее, чем писал святой Иоанн. Пронзительное мяуканье откуда-то сверху сопровождалось причитаниями на языке тех, кто нынче правил в Константинополе. - Вот так чудо, - присвистнул мессер Томазо, завидев среди полузасохших ветвей белое существо, с земли походившее на роскошную муфту из густого меха, подобные которой, ввиду холодных морских ветров зимой и ранней весной, были в чести у византийских модниц. - Посмотрите, куда забрался, негодник. Андреа вскинул голову, невольно отрываясь от мрачных рассуждений. С высоты своего убежища, ставшего для него ловушкой, кот испуганно таращился то на итальянцев, то на закутанную в покрывало фигуру, в которой легко угадывалась юная девушка. Было нетрудно понять, что она звала, а лучше сказать, умоляла своего питомца, от страха не способного слезть с дерева, вернуться к ней. Сценка казалась со стороны забавной, но тоска, замеченная в глазах мусульманки, единственном, что свободно открывалось взору посторонних, тронула молодого человека. Какой бы смешной ни казалась ее беда, Торнато мог предположить, что иноверка не меньше прочих боялась испытать боль утраты. - Монна... - обратился он к расстроенной незнакомке, но немедленно спохватился и перешел на греческий. Турчанка могла не знать языка, на котором говорили в Апеннинах, но наверняка была способна изъясниться с урожденными византийцами. - Могу ли я помочь вам, госпожа?
Михримах: Длинное черное одеяние молодого мужчины красноречиво свидетельствовало о том, что он является христианским священнослужителем. Казалось бы, бояться в захваченном турками городе следовало бы ему, но, напротив, Михримах с трудом подавила желание юркнуть в свой домик, как в мышиную норку, и сделать вид, будто лишь померещилась прохожим. Любезное предложение помощи повергло девушку в совершенное смятение - конечно, Михримах хотела бы, чтобы кто-то снял Азиза с дерева, но в глубине души совершенно на это не надеялась, и вот... - Мой кот, господин, - растерянно пролепетала она, не сразу найдясь со словами на чужом языке. - Он испугался и спрятался там, а теперь не может спуститься. Мне некого попросить достать его оттуда, но я была бы очень благодарна... Азиз издал очередной душераздирающий вопль, требуя немедленно его спасти, согреть, обласкать и накормить. Он явно не понимал, почему хозяйка мешкает, видя его невыносимые страдания.
Андреа Торнато: Венецианцы снова взглянули на кота, вонзившего когти в ветку и всем своим видом изображавшего безграничное страдание. Если Кальвино данное обстоятельство забавляло, свидетельством чего являлась невольная улыбка , то его молодой спутник казался озадаченным. Говорят, животные повторяют своих хозяев. Сходства между чрезвычайно шустрым зверьком, с упитанным телом и лоснящейся шерстью, и тоненькой девушкой, чьи черты скрадывало покрывало, найти было невозможно, однако в эту минуту их роднил взгляд, полный испуга и растерянности. Именно он сподвигнул Андреа на последующие действия. - Мы вам поможем, кира, - дьякон взглянул на своего спутника, после чего, не раздумывая, принялся стягивать с себя одеяние. - Мессер, одумайтесь... - Томазо удивился поспешности, с которой новый хозяин приступил к исполнению просьбы турчанки. Одно дело - посочувствовать незадачливой владелице, позвать на помощь мальчишку-оборванца или мистия, который за фолл-другой снимет с дерева незадачливую животину, другое же - самому взбираться наверх, не считаясь с положением и саном. - Здесь должен быть какой-нибудь подмастерье, пускай он... Приказчику пришлось умолкнуть, когда на руки ему упала ряса, а сам Торнато решительно подступил к стволу. - Убьетесь ведь. Труха... Молодой человек, оставшийся в рубахе и штанах, был похож на одного из своих соплеменников, предававшихся упражнениям или веселым играм для развития телесной силы. Занятие, за которое он взялся с таким рвением, только укрепляло стороннего наблюдателя в этом предположении, хотя выбор места для демонстрации ловкости и публики, за этим следившей, должен был показаться, по меньшей мере, необычным. Пару раз ободрав ладони о ствол, испещренный болезненными наростами, Андреа умудрился без иных потерь добраться до кроны. Кот издал еще один раздирающий душу вопль, когда вблизи от его пристанища показалась взлохмаченная голова незнакомца. Венецианец покрепче ухватился за ветку, показавшуюся ему достаточно надежной, и, уперевшись в нее коленом и рукой обняв ствол, второй потянулся к Азизу. Истошным мяуканьем пленник тутового дерева ознаменовал момент, когда крепкая рука ухватила его за загривок и потянула в сторону. Не желая испытывать незнакомое добро, животное отдало предпочтение известному злу и покрепче вцепилось в ветку, однако человек оказался сильнее. Страх перед новой опасностью заставил кота извиваться подобно змее, оказавшейся на раскаленной сковороде, но все попытки высвободиться из унизительного для кошачьего достоинства положения пропали втуне. Азиз мог удовлетвориться лишь тем, что нанес руке неверного нахала несколько болезненных царапин.
Михримах: От удивления Михримах даже приоткрыла рот - к счастью, под чаршафом это было незаметно, но, наверное, и глаза ее широко распахнулись при виде латинского имама, живо сбросившего длиннополое одеяние. Девушка могла ожидать, что он прикажет влезть на дерево слуге, как то было бы прилично его положению, однако молодой человек с такой решительностью взялся за спасение Азиза, что Михримах даже усомнилась, нет ли в вероучении латинян какой-то отдельной заповеди нарочно для таких случаев. - Осторожнее, господин, - тревожно пролепетала она в широкую, как у борца, спину латинянина, - дерево вправду старое... Ее пальцы, придерживающие край покрывала, заметно дрожали, и за незнакомца Михримах тревожилась не меньше, а то и больше, чем за кота - Азиз несколько раз умудрялся падать с высоты безо всяких для себя последствий. Вряд ли его спасителю удастся так же легко и непринужденно приземлиться, если под ним сломается ветка...
Андреа Торнато: Взбираться на дерево было заметно проще, чем спускаться, ведь в первом случае не приходилось одной рукой удерживать за шкирку тяжелого, как полугодовалый младенец, кота, который при этом норовил продемонстрировать своему спасителю характер, от пережитого сделавшийся еще более скверным. - Перестань... прекрати... - вполголоса увещевал дьякон Азиза, проведшего когтями по его запястью, отчего на коже появились багровые борозды, а кое-где проступили капельки крови. Вряд ли животное понимало латинскую речь, но когда оно снова закричало, уподобляясь жаждущему любовных ласк пьяному матросу, Торнато вполголоса произнес портовое ругательство, за которое в детстве брат Раймондо, выпаливший его в лицо высокородному гостю, был нещадно выпорот самим мессером Аугусто. Наконец сапоги венецианца снова ступили на твердую землю, а их владелец не без облегчения вручил Азиза девушке, не зная, чему радоваться больше - тому, что избавился от капризной и чрезвычайно воинственной, будто янычар, ноши, или тихой благодарности в глазах незнакомки. - Держите его крепче, монна, боюсь, в следующий раз он заберется на такую высоту, откуда я не смогу его спасти.
Михримах: Зная по себе, сколь остры бывают когти ее ненаглядного любимца, Михримах сочувственно поморщилась, заметив кровавые пятнышки, проступающие на тонком полотне рубахи латинянина. - Благодарю вас за участие и помощь, господин. Если бы не вы, я бы ни за что не смогла снять Азиза оттуда, - смущаясь, промолвила девушка, принимая кота из рук доброго незнакомца. Жертва собственного перепуга никак не желала угомоняться и всё ещё энергично сучила в воздухе лапами в поисках опоры, которая теперь была и ни к чему. - Тише, тише, - увещевающе проворковала Михримах, неудачно попытавшись погладить шипящего кота, и снова обратилась к молодому человеку: - Он вас исцарапал, позвольте помочь и... Азиз, недовольный тем, что внимание госпожи не принадлежит безраздельно ему одному, несчастному страдальцу, продолжал беспорядочно цепляться когтями за складки ее одежды. Это и привело к закономерному результату - тяжелый кот, легкое покрывало, сильный рывок, и вот Михримах стоит перед двумя чужеземцами с открытым лицом и непокрытой головой...
Андреа Торнато: Кальвино, как и положено купцу, на все на свете смотрел практично, а за два десятка лет службы в доме Торнато и вовсе разучился удивляться. Торговый люд был вхож во все дома, для успеха дел старался проведать о тайнах их обитателей и порой владел ими лучше духовника. Потому-то кошачья проделка, лишившая турчанку завесы, которой всякой мусульманке приличествовало огораживать себя от взглядов чужаков, породила в нем лишь благодушный смешок, а глаза с беспощадной холодностью прирожденного оценщика пробежались по лицу и фигурке Михримах. Совсем иначе смотрел на происходящее его молодой спутник. Не искушенный в вопросах женской красоты, равно как и во многих прочих вещах, составляющих суть земного бытия, Андреа с удивлением разглядывал девушку, будто та была первой из дочерей Евы, попавшейся ему на пути. Это было недалеко от истины, ведь матушка и сестра Катарина были не в счет. Всех прочих венецианок и обитательниц других городов Республики юный клирик едва ли замечал поверх страниц любимых фолиантов. Откровение явилось ярчайшей вспышкой и оглушающим громом. Он жадно изучал черты нежного личика, на котором еще не успел запечатлеться страх, и находил их удивительно живописными. Торнато следовало устыдиться и опустить очи долу, но потребовалось несколько мгновений, прерываемых лишь жалобным мяуканием Азиза, прежде чем он поднял чаршаф и протянул его незнакомке.
Михримах: Происшедшее было так неожиданно и... обидно, что глаза Михримах наполнились слезами. Пожалуй, она меньше бы смутилась, если бы предстала перед мужчинами нагой, но с закрытым лицом. Губы девушки по-детски поджались, задрожали, но расплакаться она не успела, потому что латинский имам поспешил свершить еще одно богоугодное дело и протянул ей упавшее покрывало. Первым порывом Михримах было ухватить чаршаф обеими руками, но этому сильно мешал все еще негодующий Азиз. Одной рукой прижимая его к себе, она попыталась поскорее выхватить платок, но спешка, как известно, редко улучшает дело - он снова расстелился у ног Михримах. Не обращая внимания на возмущенные кошачьи вопли, она наклонилась, при этом вынудив Азиза сложиться чуть ли не вдвое, и торопливо набросила на себя поднятый чаршаф, старательно глядя в землю, хотя отводить взгляд следовало бы не ей, а иностранцам. Щеки девушки пылали ярким румянцем, даже уши горели, и больше всего на свете ей хотелось убежать и спрятаться. "Но ведь никто не видел, а неверные вовсе не считают подобное за грех, чего мне стыдиться," - уговаривала она себя, тщательно закутываясь в покрывало. Азиз, воспользовавшись тем, что руки у хозяйки были заняты, вывернулся, отбежал на пару шагов и демонстративно принялся умываться, будто совершал обряд очищения после того, как был вынужден побывать в обнимку с чужаком.
Андреа Торнато: Солнце, взошедшее на небосклоне, может спрятаться в западных пределах, но и в ночи его образ сохранится в памяти тех, кому выпало счастье его увидеть. Михримах могла укутаться тысячей шалей и покрывал, но, даже пожелай она этого сильнее всего на свете, девушка не смогла бы стереть свой образ из души италийца, с удивительной точностью запечатлевшего мельчайшие ее черты. - Госпожа, не будет ли у вас немного воды? - Андреа не мог смотреть на лицо турчанки, но никто не мог запретить ему любоваться ее глазами, которые казались особенно большими сейчас, после всего пережитого.
Михримах: "Дайте воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде". Михримах не знала и не могла знать подобного присловья, а пророк - да благословит его Аллах и приветствует! - завещал почитать гостя в доме. И пусть латиняне пока не переступили порога, девушка уже не могла относиться к ним иначе, ведь она была обязана имаму спасением Азиза... - Вы можете войти и отдохнуть, господин, - слова все еще давались ей с трудом после пережитого испуга - сперва из-за кота, потом из-за покрывала. - У меня есть вода и... и она прохладная, - сбивчиво завершила Михримах свою речь, поскольку ничего, чем можно было бы угостить чужеземцев, в доме не осталось. «Мы щедры тем, что имеем, и мы не притворяемся, стараясь обрести то, чего у нас нет», - любил повторять ее отец, но это мудрое изречение сейчас не помогало ей справиться со стыдом, который Михримах испытывала из-за свой вопиющей бедности.
Андреа Торнато: - Мессер Кальвино и я будем признательны вам за проявленную доброту, госпожа, - дьякон не постеснялся высказаться за своего спутника, пребывавшего в многозначительном молчании с того момента, как Торнато отправился на спасение зловредного животного. Не без усмешки наблюдал он за метаморфозой во взгляде безутешнего племянника, сменившего мрачность дум на восторг неожиданного открытия. Томазо не помнил, довелось ли ему испытать нечто подобное в годы собственной юности, под грузом забот оказавшейся быстротечной и лишенной треволнений, что могли помешать делам торговли. Дела сердечные, дела молодые - все это дым и тлен, прельщающий неопытные души и застилающий взор обманчиво цветастой пеленой иллюзий. Отступив на шаг назад, Андреа тем временем вновь облачился в рясу, дабы неподобающим видом не смущать ни турчанку, ни себя самого. Виданое ли дело, мужчине являться в дом, под крышей которого обитает девица, полуодетым, а клирику скрывать свое звание под светским платьем...
Михримах: Бедность уже давно жила в доме Хаджи Низамеддина, а после его смерти превратилась в прожорливое чудовище - нищету, что прячется в затканных паутиной углах, скребет когтями в пустых закромах и цепляется за рукав несчастного, которого угораздит войти в ее логово: "Помни судьбу Айюба, о правоверный, однажды я могу поселиться и в твоем жилище!" Женскую половину от мужской отделяла дощатая перегородка, прикрытая ковриком, вытканным еще Зехрой-хатун, матушкой Михримах - да благословит ее Аллах и приветствует! В селямлике, пусть это название и звучало чересчур гордо для подобной комнаты, вошедшие могли созерцать помост, устланный парным ковром и тесно уставленный вышитыми подушками, и низенький круглый столик с до блеска начищенным узкогорлым медным кувшином. Собственно, этим меблировка и исчерпывалась. Михримах оставила незапертой дверь за гостями, дабы никто не мог сказать, что она в доме наедине с двумя мужчинами. Смотри, улица, узрите, сплетники - ничего предосудительного не происходит на ваших глазах! Со своей половины девушка принесла большую глиняную чашку, покрытую зеленой глазурью, лучшую, что была у нее, и первому протянула ее молодому имаму, в последний момент опомнившись и не призвав на него благословение Аллаха, как того требовала бы вежливость. Михримах впервые видела латинянина так близко, чтобы рассмотреть цвет его глаз, напоминающий небо над морем ранней зимой, готовое то засиять радостной синевой, то облечься угрюмым свинцом облаков. Негоже, конечно, девушке таращиться на мужчину, а тем более - находить его красивым, и Хаджи Низамеддин вряд ли был бы доволен дочерью, однако она менее всего думала о том, что совершает грех.
Андреа Торнато: Как ни бедно было жилище турчанки, царившие в нем опрятность и чистота не позволяли поминать ни того самого Айюба, которого христиане величали Иовом, ни горестную судьбу, что Господь уготовил пророку Своему, желая испытать силу его веры. Скромное достоинство и достоинство скромности воплощались в самой Михримах и отражались в ее небольших владениях, которые с ней великодушно делил маленький хищник. Отвлекшись от омовения, совершавшегося им с тем же неистовством, с которым четвертью часа ранее он взывал о помощи с узловатой ветки, Азиз резво вбежал в дом, путаясь под ногами и рискуя стать причиной падения одного из мужчин. Этой пакостью кот не удовлетворился и, дабы показать всем, кто здесь хозяин, немедленно улегся на облюбованную им подушку и теперь с султанской величавостью взирал на гостей. Впрочем, все эти проделки не занимали Андреа. Выходец из края, после многих веков молитвенной отрешенности вновь научившего мир ценить красоту земную и стремиться к ее гармонии с извечным, венецианец любовался вселенной, в центре которой царила турчанка. - Госпожа, чьему дому обязаны мы этим гостеприимством? - молвил дьякон, принимая подношение Михримах. Он отчаянно жаждал вновь встретиться с ней взглядом, но не менее отчаянно смущался, отчего глаза его были опущены долу, будто складки чаршафа казались ему интереснее его владелицы. - О чьих родителях следует вознести благодарственную молитву?
Михримах: Мысль о том, кому латинянин собрался возносить молитвы за блаженное упокоение души правоверного мусульманина, Михримах предпочла деликатно не развивать, тем более - вслух. Молодой имам проявил вежливость, а ее выражения, как известно, не стоит понимать буквально. - Мои родители - да благословит их Аллах и приветствует! - умерли. Имя моего отца было Хаджи Низамеддин, он был драгоманом... толмачом, - сдержанно отозвалась она, не сразу найдясь с нужным словом. Нетрудно было догадаться, что дальше Михримах спросят о том, правда ли она живет совершенно одна безо всякого присмотра старших, и девушка всерьез озадачилась: не следует ли придумать какого-нибудь двоюродного дядю, который не может взять племянницу в свой дом, но исправно проведывает ее по пятницам. Однако бросив беглый взгляд на латинянина, Михримах с удивлением поняла, что он смущен едва ли не так же, как она сама, будто... будто внутренним взором все еще видит ее без покрывала, хотя подобно Яфету, поспешившему прикрыть наготу Нуха, сделал все, чтобы это конфузное происшествие прошло незамеченным для них обоих.
Андреа Торнато: Следовало догадаться, что дева из числа правоверных последователей Пророка не могла оставаться одна, во избежание кривотолков и дурных слухов, на которые всегда были щедры кумушки, читавшие "Богородицу" или знавшие шахаду. Кончиной кормильца объяснялась и бедность обстановки, и наполовину жилой вид единственной комнаты домика. Приходилось лишь сожалеть о том, что особа, вошедшая цветущую пору юности и наделенная красотой, которую, по мнению италийца, было грешно скрывать от людских взоров даже из стыдливого благочестия, осталась одна, без защитника и опоры. - Requiem aeternam dona ei, Domine. Et lux perpetua luceat ei. Requiescat in pace*, - машинально проговорил венецианец, к вящему удивлению своего спутника, не делая различия между душой христианской и душой, не познавшей света истинной веры. - Amen, - отозвался Кальвино, до сих пор не проронивший ни слова. Губы его искривились в усмешке, не уместной при звуках заупокойной молитвы. Ни он, ни кто другой из домочадцев несчастного мессера Карло не мог предположить, что его племянник, влюбленный в науку и не интересовавшийся ничем, кроме высших сфер, когда-либо спустится на грешную землю, чтобы испытать нечто, способное придать его взгляду ранее не горевшие в нем искры. Дабы турчанка, под стать его спутнику, доселе не испытывавшая сердечного волнения, не оскорбилась, заметив ухмылку на лице управляющего, сьер Томазо поспешил размашисто перекреститься. Плошка с водой, ради которой Михримах рисковала своим добрым именем, все это время держалась с такой торжественностью, будто это была не глина грубого обжига, а отлитый из чистого золота потир. Опомнившись, Торнато в три глотка осушил ее. Несколько капель упали на расцарапанную руку дьякона, которую теперь следовало промокнуть. - Всевышний вознаградит вас, госпожа, - поблагодарил он хозяйку дома, протягивая ей пустую чашу и не понимая разумом, что за смутное чувство, поднимающееся из груди, обволакивающее сердце и затрудняющее дыхание, заставляет его, вопреки разуму и всяческим приличиям, надеяться, чтобы пальцы девушки коснулись его широкой ладони. * Покой вечный даруй ему, Господи. И свет вечный да воссияет ему. Да упокоится с миром.
Михримах: - Омин, - робко повторила Михримах вслед за мужчинами, полагая, что это вроде латинского "Иншаллах" - ей показалось уместным проявить вежливость еще и в этом. Латинянин выпил воду с такой жадностью, будто шел к домику Михримах две недели по пустыне, и девушка совсем уж было собралась принести еще (тем более, что на долю спутника имама не досталось ни капли), как вспомнила об еще одной услуге, которую следовало оказать отважному спасителю Азиза. - Мой кот исцарапал вас до крови, господин, - заметила она, протянув ладонь к широкому рукаву священнического одеяния, лишь обозначая прикосновение, но так и не дотронувшись до него. - Позвольте омыть вашу рану, иначе она позже будет причинять вам неудобства. Авторы историй о доблестных рыцарях креста, влюбленных в сарацинских принцесс, немедленно опознали бы в происходящем завязку очередной увлекательной истории и поспешили бы записать все, до мелочей, дабы впоследствии порадовать читателей. Но Михримах не знала других книг, кроме Корана, и ей не приходило в голову, что у ее душевного смятения есть такое громкое имя.
Андреа Торнато: - Пустяки, - вопреки собственным желаниям промолвил Андреа и немедленно обеспокоился, не воспримет ли буквально его слова любезная хозяйка, не передумает ли оказать заботу незадачливому гостю, без которой он, вне всякого сомнения, обошелся бы, будь перед ним иное создание, старое или молодое, мужчина или женщина, но не этот нежный лепесток, капризным порывом ветра перемешавшийся с опавшими листьями. - Но если госпожа будет так добра... Венецианец улыбнулся, вытягивая вперед руку и подворачивая рукав рясы, под которым забелело полотно просторной рубахи. Ее не оторачивали милые модникам кружева, губившие зрение мастериц с острова Бурано, только собранные в складки манжеты, на лоскуте одной из которых, оборванной кошачьими когтями, темнело пятнышко крови. Торнато ослабил завязки на запястье, тем самым облегчив благородные труды турчанки. - Я до сих пор не знаю вашего имени, дочь Хаджи Низамеддина, да упокоит Господь душу его. Кому я обязан милосердием и гостеприимством?
Михримах: Если бы Аллах повелел мужчинам так же, как и женщинам, не являть миру ничего, кроме глаз, кистей и стоп, скрывая все остальное под одеждами, Михримах и этого хватило бы, чтобы залюбоваться молодым латинянином. Большая, на аккуратная ладонь, крепкое запястье - можно было догадаться, что руки имама не знают тяжелой работы, имея дело преимущественно с каламом и пергаментом, однако ударом такого кулака можно было наверняка сшибить с ног какого-нибудь дерзкого мерзавца... и этот человек стойко вытерпел, пока Азиз полосовал его когтями, вместо того, чтобы отпустить его в вольный полет до земли. - Я Михримах. А ваше имя, господин?... - конечно, она могла показаться навязчивой, коль скоро он не счел нужным назваться первым, но пресловутое женское любопытство взяло верх. Девушка лихорадочно соображала, чем можно обработать рану, кроме все той же воды, которой и то не было у нее в избытке.
Андреа Торнато: - Андреа Торнато, госпожа, ваш покорный слуга, - поклонился венецианец, обнадеженный интересом турчанки к своей персоне. Если та вопрошала о его имени из одной лишь любезности, украшающей всякую невинную деву, латинских ли, ромейских или османских кровей, это разбило бы ему сердце, воистину оставив на нем рану более болезненную, чем та, которой удостоил его Азиз. - Я недавно прибыл в Константинополь и совсем не знаком с нравами его обитателей, будь то люди или звери. Мессер Томазо едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху и тем самым не нарушить возвышенное настроение беседы, принимавшей весьма предсказуемый, но оттого не менее забавный оборот. Обменявшись взглядами с котом, наблюдавшим за происходящим с той же величавой снисходительностью, что и старший венецианец, Кальвино, со всей присущей ему деликатностью, принялся изучать внутреннее убранство, краем глаза, впрочем, не выпуская из виду странную пару. Дьякон же, не догадывавшийся о природе охватившего его волнения, от души улыбался, не замечая нелепости произнесенных слов. - Госпожа Михримах... - не привычное его слуху имя могло принадлежать несуществующей героине из сказки с хождениями за три моря, волшебными плодами и райскими птицами. - Могу ли я еще быть чем-либо полезен вам?
Михримах: Полезен ей? Михримах на мгновение растерялась, потому что господин Торнато уже оказал ей услугу, равную тем, что предлагали своим повелителям джинны - разрушение городов и строительство дворцов вряд ли могли вызвать у девушки большее восхищение и признательность. - Вы спасли моего кота, - взволнованно промолвила она, - и я вам очень обязана. Это, наверное, смешно, но он для меня не просто созданье Аллаха, он... он как родственник. Понимаете? - смущенно уточнила Михримах, сообразив, как комично звучат ее речи. - Простите, сейчас я принесу еще воды и полотно - перевязать вам руку. Девушка поспешно юркнула на женскую половину, не дожидаясь ответа латинянина (Андреа, его зовут Андреа), пока не сболтнула еще чего-нибудь лишнего, оказавшись в смешном положении. Неизвестно, что относительно кошек проповедовал пророк Иса, может быть, считать Азиза чем-то более важным, чем диванная подушка, было для его последователей верхом непристойности. После оказии с чаршафом Михримах хотелось произвести приятное впечатление на молодого человека, показаться ему благовоспитанной и рассудительной - отец всегда говорил, что это украшает женщину лучше пестрых нарядов. Возвратившись с глиняным кувшином, она первым делом все же поднесла чашку воды слуге господина Торнато, обратившись к нему с куда большей церемонностью, чем к его хозяину - страшны языки обиженной прислуги, а Михримах не хотелось бы стать предметом злословия, пусть даже эти речи никогда не достигнут ее слуха. - Я промою вашу рану, - она осторожно прижала влажное полотенце к расцарапанной руке Андреа, - и перевяжу. Увы, у меня нет даже подорожника, чтобы приложить....
Андреа Торнато: - Ваши руки и без целебных трав и притираний сотворят чудо, госпожа Михримах, - звуки нового имени медовыми каплями стекали с языка, заставляя увязать в их сладости. - И эта царапина вовсе не смертельная рана, не тревожьтесь за меня. Торнато лукавил. Забота девушки была ему приятнее иной ласки, как и смущенный взгляд из-под ресниц, таких длинных и густых, что, положи на них жемчужную пригоршню, один взмах обратит ее в драгоценный дождь. Легкое касание через вдвое сложенную тряпицу пробуждало волнение не меньшее, чем если бы рука Андреа обвивала обнаженный девичий стан, а другая поглаживала ее упругую грудь, округлые очертания которой едва угадывались под покрывалом. Подобные желания, красочно описанные поэтами из числа единоверцев маленькой хозяйки домика, как и древними литераторами Эллады и Рима, чье бесстыдство оправдывалось их приверженностью язычеству, смутной тенью мелькнули в душе клирика. Неискушенный в переживаниях такого толка, он не успел ни осознать их, ни как следует устыдиться. - Ваш маленький родственник был напуган, - улыбнулся Андреа. - Он достаточно долго пробыл в разлуке с вами, чтобы истосковаться, и... и это неудивительно. Кальвино скосил насмешливый взгляд на турчанку и того, кто, даже не догадываясь об этом, расточал ей комплименты, слишком смелые для церковнослужителя. О блудливых монахах и священниках в Италии и прочих странах, познавших благозвучие Credo и Te Deum, рассказывали всевозможные истории, каждая из которых была достаточно непристойной, но в той же мере и до колик смешной. Ни одну из них нельзя было применить к отцу Торнато, и все же мессер Томазо от души забавлялся, в мыслях своих предполагая, во что способно развиться это знакомство, невообразимое в иных землях, кроме константинопольской, где перемешались языки и веры.
Михримах: Несмотря на все уверения Торнато в том, что он не не нуждается в дополнительном уходе, Михримах все же перебинтовала ему руку припасенной полоской полотна. Если бы рана латинянина была нанесена когтями льва, а не кота, подобная перевязка могла бы стать причиной гибели отважного героя - девушке далеко не каждый день приходилось заниматься целительством, и следовало признать, бинт был наложен весьма ненадежно. Но, к счастью, это было более выражением симпатии, нежели суровой необходимостью, и благополучию Андреа ничего не угрожало. - Коты - удивительные создания, - заметила Михримах, затягивая узелок, - мне порой кажется, что Азиз понимает... ну, если не ровно столько как взрослый человек, то как людское дитя - точно. Заслышав, что о нем идет речь, питомец хозяйки дома перекатился на спину и демонстративно потянулся, выгибаясь полумесяцем, отчего гости теперь моли полюбоваться еще и его пушистым животом. - Вот так. Надеюсь, вы позже приложите какую-нибудь целебную мазь, и тогда совершенно точно все будет хорошо, - не без сожаления Михримах отступила от Андреа. Неожиданное появление латинянина и его спутника взволновало ее, и чувство было незнакомым, не схожим с известным девушке любопытством.
Андреа Торнато: Не будучи способным видеть себя со стороны, венецианец не знал, отразилось ли на его челе чувство, в котором перемешались и волнение, вызванное близостью девушки и ее легкими, почти воздушными прикосновениями, и скорбь от скорой утраты этой благодати. Сердце же его кровоточило, подобно открытой ране, и, в жажде исцеления, разум Андреа отчаянно выискивал повод, чтобы отдалить момент расставания новых знакомых. - О да, коты - существа удивительной разумности, - подхватил дьякон, по мнению Кальвино, выбрав крайне удачную тему. Что больше трогает сердце женщины, чем ее дитя? Но дева, скрывавшая свое лицо, не испытала еще благословения материнства, и, вместо ребенка, нянчила кота. Простительная слабость, только если она не решила всю жизнь провести в монашеском целомудрии и отказаться от рождения на свет крепких сыновей. - В детстве я играл с котом, жившим в кухнях отцовского дома, и этот товарищ был мне дорог, будто родной брат. Он исправно ловил мышей и крыс, за что в старости, выйдя в почетную отставку, его кормили свежей рыбой, только что принесенной с рынка, а я баловал его сладостями. Азиз же, словно оправдывая уверения хозяйки в присущей ему мудрости, вперился в незнакомцев требовательным взглядом, что сделал бы честь и верховному судье. Старший из гостей, не питавший никакого почтения ни к котам, ни к прочим тварям, которых добрым христианам следовало считать лишенными души, невесело улыбнулся. И слепцу было понятно, не то что человеку, всю сознательную жизнь имевшего дело с товарами и счетами, что Михримах не могла позволить себе лишней пресной лепешки, что говорить об изысканных лакомствах для ее избалованного любимца.
Михримах: - Азиз любит медовые лепешки! - если бы руки Михримах не были заняты кувшином, она бы захлопала в ладоши оттого, что между латинскими и константинопольскими котами наблюдалось такое трогательное сходство вкусов, странным образом сближавшее ее с Торнато. - Он просит, поднимается за задних лапках и трогает передними за руку, но так деликатно, никогда не царапает. Андреа и впрямь удалось найти чрезвычайно удачный пример для развития беседы - подобно тому, как заядлые охотники способны обсуждать удачную травлю на мессе, Михримах могла бы бесконечно долго повествовать ему о проделках и вкусах своего любимца, с подробностями, которые поленилось бы зафиксировать перо даже самого дотошного летописца всемирной кошачьей истории, буде такая существовала бы.
Андреа Торнато: Турчанка, поначалу дичившаяся иноверцев, чудесным образом оживилась, стоило заговорить о том, кто был дорог ее сердцу, и вот они вместе с Торнато ведут беседу о котах, в иных странах почитавшихся священными животными, а во франкских землях нередко удостаивавшихся ударов и безобразной брани. Пока Михримах с упоением рассказывала о привычках единственного своего друга и соседа, венецианец не столько вникал в суть ее слов, сколько наслаждался журчанием ее речи, и искушение припасть к этому живительному источнику возрастало с каждым мгновением. Гость в доме мусульманки, Андреа был вынужден довольствоваться лишь сияющими глазами девушки, хотя пылкое, возможно, чрезмерно пылкое для человека его положения, воображение помогало представить ее улыбку, спрятанную под чаршафом. - Госпожа с такой любовью рассказывает об Азизе, что я сам проникаюсь к нему симпатией и уважением, - рассмеялся дьякон, впервые за несколько недель. Так непривычно было радоваться жизни после вечерней скорби и ночного поминовения, что Торнато подумал, будто все, что происходит с ним в этот час, в маленьком домике, сон, словно душа его покинула пределы плоти, а измученный разум наконец-то обрел отдохновение в картинах мира и забвения от горестей мира сего. - Мессер, нам следует... - как ни умилительно звучала беседа двух юных наивных существ, приходилось помнить и о делах. Кальвино был слишком венецианец, чтобы превратить поход в Галату, мимо османских патрулей, в эпизод куртуазного романа. Однако его трезвое замечание будто бы и не достигло ушей клирика. - Простите мое чрезмерное любопытство, госпожа, и да не покажется оно вам оскорбительным, но кто заботится о вас? Не беспокоят ли вас соседи или, не приведи Бог, янычары? Они ваши единоверцы, но это люди... - Андреа замялся, пытаясь подобрать слово, достаточно точно характеризующее его мнение о "воинах ислама", но приличное для слуха невинной девицы. - ...суровы и не ведают жалости, если приказ ведет их к цели.
Михримах: Дочь Хаджи Низамеддина, родившуюся в Константиние, можно было в детстве пугать злыми турками, как и соседских христианских детишек, да и сейчас она не ощущала своего кровного родства с победителями. Они пришли в Город, как саранча налетает на тучные поля, и лишь оттого, что на устах их было имя Аллаха, а язык их был языком предков Михримах, подданные султана не казались ей ближе и понятнее. Турки по ту и эту сторону стены были словно два разных народа, пожалуй, те, кто шел под знаменами Мехмета, считали живущих под рукой Константина такой же своей законной добычей, какой были греки и латиняне. - Я притворяюсь, будто здесь никто не живет, - растерявшись, Михримах сказала правду, и потому растерялась еще больше - не следовало ли отвечать уклончивее? Однако господин Торнато был очень любезен и добр, и, как ни старалась девушка заставить себя быть настороже с иноземцами, все равно то и дело ловила себя на том, что по первой просьбе собеседника поведала бы ему все свои секреты. Вопрос его означал, что гости намереваются откланяться, и Михримах ощутила острое сожаление - сейчас они уйдут, и больше никогда Андреа Торнато не улыбнется ей...
Андреа Торнато: - В моих силах предоставить вам более надежное убежище, госпожа Михримах. Если вы пожелаете, - венецианец чуть склонил голову, не замечая, что Кальвино смотрит на него, как на безумца, и все же не решался ни прерывать эти посулы, ни подвергать сомнению их разумность. Какое жилище, будь то простая лачуга, добротный дом, украшенный мрамором и позолотой дворец или крепость со стенами толщиной в десяток-другой локтей, могли даровать безопасность в эти страшные дни, если Влахерна была разорена, весь город утопал в крови и даже обитатели итальянских кварталов, ловкие и везде умудрявшиеся чувствовать себя хозяевами, старались без острой надобности не покидать свои жилища. И все же Галата и Перама оставались не только самыми богатыми, но и наименее затронутыми войной островками в пределах сотни лиг от Града Константинова, словно Георгий Победоносец и апостол Марк* простерли над ними свою длань. И хотя турчанка пребывала на генуэзской стороне, оставаться одной незамужней девице, без родственников и покровителей, совершенно лишенную средств, было не столько неприлично, сколько опасно для жизни. Существовала и другая причина для такой неожиданно заботы, и ни для кого не было в том секрета. Поселив Михримах рядом с собой, взяв ее под свое покровительство, Торнато получил бы возможность беспрепятственно видеться с ней. В помыслах этих не было ничего порочного, но позволили бы благовоспитанность и добродетель, царившие в душе дочери покойного толмача, преступить через пристойность, на грани которой лежало предложение ее гостя... * Покровители Генуи и Венеции.
Михримах: Незадолго до начала осады Михримах почти совсем уж было собиралась перебраться в чужой дом из своего жилища и, следовало сказать, что решение это далось ей нелегко. Хотя Сафийе-хатун соглашалась принять ее вместе с Азизом и обещала, что девушка ни в чем не будет нуждаться, на душе все равно было тяжело. Сейчас же, когда незнакомый иноверец предложил ей переезд, Михримах едва не сказала "да", и лишь чудом короткое словцо все же не сорвалось с ее уст. - Я благодарю вас за гостеприимство, господин, - прошелестела она едва слышно, - и верю, что вас побуждают самые добрые намерения, но это будет... нехорошо. Возможно, у Торнато была мать или сестра, которой он мог бы поручить заботы о турчанке, но Михримах сильно сомневалась в том, что ей будут рады в его доме. Девушке не пришло в голову подозревать латинянина в нечистых намерениях относительно ее целомудрия, не только потому, что Михримах была слишком скромна для подобных мыслей, но и оттого, что Андреа представлялся ей исключительно добрым и порядочным человеком.
Андреа Торнато: Хотя он и ожидал подобного ответа, продиктованный приличиями и скромностью отказ турчанки огорчил Андреа. Но не лишил вовсе надежды вновь попытаться сделать шаг к новой встрече. - Госпожа, ваши опасения делают лишь честь вашей добродетели, однако, уверяю вас, в моем доме никто не осудил бы вас. Но не смею настаивать, - склонил голову венецианец перед волей Божьей, не позволявшей ему идти легкими путями. - Лишь прошу вас оказать милость вашему покорному слуге и позволить ему еще раз навестить вас в вашем жилище. Ведавшему цену всему, включая слова и время, Кальвино затянувшееся прощание казалось таким наивным, что он не без труда обуздал желание немедленно предложить этим новоявленным Паоле и Франческо, в истории которых роль мужа-ревнивца выполняла разница в их вере, иные способы сближения. Зрение и слух человека практичного вмиг уловили в интонациях Михримах сожаление, с которым она отвергала помощь латинянина, а это значило, что хозяйскому племяннику, нет, теперь уже хозяину самому, стоит поскорее сменить рясу на кафтан и действовать более решительно. Не задавать лишних вопросов, но ловко увести османку в Пераму, заговорив ей зубы, - сьер Томазо справился бы с этим несложным делом быстро и легко, ведь уговорил он однажды самого Бальдуччи, человека хваткого и проницательного в вопросах торговли, в довершение ко всему, близкого к одному из императорских сановников, уступить дому Торнато сделку, что впоследствии принесла баснословную прибыль покойному мессеру Карло. Но в вопросах сердечных, как известно, вмешательство третьего лица далеко не всегда бывает желанным, и оттого-то он промолчал, привычным жестом пригладив кошель на широком поясе. - При свете дня, с распахнутыми дверями... Я принесу медовых лепешек Азизу, - продолжал свои увещевания дьякон, в близком к отчаянью состоянии готовый зажестикулировать бурно, давая волю своей италийской природе.
Михримах: Если бы латинянин посулил медовых лепешек не коту, а самой Михримах, его просьба была бы немедленно отвергнута, благо, обычаи и приличия не то что не воспрещали подобного обращения, но и требовали его. Несмотря на всю свою неискушенность, Михримах все же понимала, что Торнато придет навестить не Азиза, а ее саму, и при мысли об этом щеки ее заливала краска, а уши начинали предательски пылать - хвала Аллаху, под чаршафом не было видно этих недостойных проявлений чувств. Успокоив совесть тем, что принимать гостя будет ее пушистый питомец, мужчина в доме. господин селямлика, а она сама останется в гареме, Михримах нерешительно промолвила: - Я не смею вам отказать, господин. Вы были очень добры к Азизу дважды: когда снимали его с тута и когда позволили так себя оцарапать, и мне очень приятно слышать, что вы вовсе не держите на него зла за все неудобства, что он вам причинил своими проделками.
Андреа Торнато: - Нисколько, госпожа Михримах, ведь он охраняет ваш покой и спасает от одиночества, - Торнато улыбался, и улыбкой вторил ему Кальвино, понимавший, что, вместо кота, скрашивать досуг турчанки скорее вызвался бы сам дьякон. - Как ни прискорбно мне произносить эти слова, более задерживаться я не имею права. Время, что мужчины-иноверцы провели в доме благочестивой дочери Хаджи Низамеддина, пускай и при распахнутых настежь дверях, подходило к той отметке, за которой сплетни рождались в великом количестве и с завидной быстротой. Щадя ее стыдливость, хотя и вопреки собственным желаниям, Андреа решился попрощаться, понимая, что за этой подобной миражу встречей последуют куда менее приятные по своей сути обязанности, исполнение которых и привело венецианца на другой берег Золотого Рога. Сладкий дурман рассеется, и из зачарованного странника он вновь превратится в скорбящего племянника и вестника, должного поразить материнское сердце. - Благодарю вас за гостеприимство, госпожа, - поклонился Торнато, - да благословит вас Господь и ниспошлет мир и благоденствие дому сему. Не без труда он сделал шаг к порогу, и только присутствие рядом управляющего, ставшего живым напоминанием о слове, что было дано Галидису, заставило его покинуть домик под тутовым деревом. И про себя Андреа молился, чтобы встреча эта была первой в длинной череде других. Эпизод завершен.
полная версия страницы