Форум » Город » "И в крепости вопили и рыдали..." - ночь с 29 на 30 мая, султанская ставка » Ответить
"И в крепости вопили и рыдали..." - ночь с 29 на 30 мая, султанская ставка
Озгур:
Ответов - 50, стр:
1 2 3 All
Озгур: ... Путь с площади Перамы к красному шатру, стоявшему в тени персиковых садов, был долгим и трудным. Но причиной тому была не усталость, и не заваленные трупами улицы, которые по счастью, приходилось преодолевать уже в темноте, нарушаемой лишь неровным светом факелов; не мешали пленникам веревки или цепи, от которых осторожный, всегда смотрящий в будущее визирь султана Мехмета избавил своих высокородных гостей - нет, грузом, сгибавшим их плечи к земле было сознанье того, что теперь они не вольны даже в собственной смерти. Впрочем, пока ничто не указывало на то, что визирь уготовил им подобную участь: стража, следовавшая за ними, и, должно быть, получившая указания от господина, была отменно предупредительна - настолько, что несколько раз поскользнувшийся в крови Мурад был тут же подхвачен под руки так, словно шел не в ставку врагов, а на торжественную аудиенцию, и был не утратившим все беглецом, а, как минимум, братом увенчанного монарха. В какой-то степени это так и было - но сейчас это родство стало таким же обоюдоострым, как и кинжал, оставленный новыми спутниками старшему принцу. Один или два раза - не без того, у него в голове мелькнула шальная мысль, а сердце, казалось, рванулось прочь из груди, точно пойманная певчая птица: "Сейчас! Летим!" - но Озгур-бей с истинно сулеймановой мудростью отверг несбыточные надежды, понимая, что втроем убежать, а тем более скрыться будет практически невозможно. По прибытии на место им отвели отдельный шатер, войдя в который беглецы обнаружили ужин и подобающие правоверным одежды; однако, пока они переодевались - латинские костюмы с обтянутыми, непристойно выставленными напоказ ногами и прочими частями смущали юношей - оружие таинственным образом исчезло из их нового дома, вызвав у старшего шехзаде короткий смешок. Махмуд Ангелович не был бы собой, если бы не поступил, как ему было нужно, не нарушив при этом почтительности царедворца и данного слова. Ужин прошел в молчании; какая-то апатия, то ли желание понять и примириться со случившимся, то ли усталость, то ли ужас, который все старательно таили друг от друга, запечатали уста троим путникам. Слуга еще не успел убрать расставленные для трапезы кушанья, а Мурад, истерзанный событиями последних суток, уснул прямо там, где сидел. Старшие мужчины, все так же, не обменявшись ни единым словом, уложили юношу на ковры, укрыв поданным ватным одеялом - и, едва помолившись, расположились подле него.
Озгур: ... Однако, заснуть так и не получилось. Озгур долго прислушивался к дыханию спящих товарищей, вперяя неподвижный взгляд в темное небо, видимое через открытый клапан палатки, гадая, притворяется Асень спящим или его в самом деле поборол этот новый противник. Мурад спал, как ребенок, часто вздрагивая и ворочаясь, беззвучно, как всякий, кто прошел традиционную для турецких высокорожденных детей "школу принцев"; положив руку на его лоб, Озгур почувствовал, как горит его кожа. Принц и сам обливался потом от духоты,- и, поднявшись, откинул входной клапан палатки, чтобы впустить внутрь хоть немного свежего воздуха. Рядом с ним тут же очутились двое часовых. Но принц даже не обратил на них внимания: потрясенный, ошеломленный, он смотрел во все глаза на сияющую звездную ночь, пораженный в самое сердце мыслью, что она может стать последней ночью в его жизни. Лагерь османов спал. В ставке султана, где еще вчера слышались неумолчные звуки барабанов, горели костры и отдавались последние распоряжения хриплыми, сорванными за два месяца осады глотками османских военачальников - в этом месте теперь господствовала тяжелая, словно бархатное покрывало, заколдованная синяя тишина. Дальше, в войсках башибузуков, в раскинувшихся на отдых рядах анатолийцев, в окруженном коновязами и кузницами частях сипахов уже звучали победные речи - но здесь, на холмах, где ночной ветер едва колебал ветки цветущих деревьев, царило безмолвие, над которым опрокинутой чашей нависал черный, искрящийся звездной пылью купол небес. Царевич почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. Доселе османская армия представлялась ему как страшная, непобедимая сила, грозившая смести с лица земли его род и его самого. При мысли о ней он ощущал страх и глухую ненависть, какую чувствует человек ко стихии, которую не в силах преодолеть или перебороть. Теперь же, очутившись в самом сердце этой невиданной силы, он замер от восхищения, понимая, что основой ее была не звериная мощь и безумие фанатичных приверженцев, как об этом привычно говорили с поверженном городе,- но почти невыносимая стройность и организованность. Жгучее, чудовищное сожаление, что не ему принадлежит эта сила, пронзило сердце принца,- а ощущенье того, что он по крови, по рождению своему является здесь больше "своим", чем в стенах отцовского дома, заставило его колени дрогнуть и подогнуться. Забыв о том, зачем он вышел из шатра, очарованный, изнывающий от искушения и раскаянья - за свою слабость и за то, что он не может дать ей осуществиться - Озгур-бей, словно лунатик, двинулся к краю холмов, туда, откуда был виден огромный, черным облаком заслонявший сияние звезд и реки город. Один из стражей последовал за ним.
Иоанн Асень: Если Асень и уснул, то совсем ненадолго, и забытье это, темное, глухое, не только не принесло отдохновения, но, казалось, утомило его еще больше. Пробудился он с чувством, что выбирался из вязкой трясины, хватающей за ноги, тянущей в своих ненасытные смоляные глубины; и эта отвратительная жижа, помнилось ему, дошла едва не до подбородка - Иоанн запрокинул голову, силясь вдохнуть, и проснулся. Как раз вовремя, чтобы увидеть выходящего из шатра Озгура. Последовать за принцем он решился далеко не сразу, ибо как никто другой понимал, как важно порой побыть наедине с собой, вопрошая Господа и свое сердце о том, как должно жить дальше, и в эти мгновения даже самое дружеское участие будет лишь грубым вмешательством в таинство. И все же Асень тихо поднялся с постели, надеясь, что не потревожит сон Мурада, набросил наопашь кафтан от милостей Махмуд-паши и на цыпочах вышел вслед за старшим шехзаде. Все, виденное Озгуром на пути через лагерь, предстало и взору бывшего хартулярия, но отнюдь не вызвало в нем трепета - ни восторженного, ни смятенного. Да, эти люди нынче смели с лица земли державу ромеев, но собственной ли мощью или по попустительству Творца? И зачем султану - да и любому завоевателю - все больше и больше земли, если понадобится ее ровно столько, чтобы однажды засыпать могилу? Все это было чуждо и непонятно Иоанну, который, будь у него подобная возможность, предпочел бы всю свою жизнь провести в саду с книгой и никогда не пожелал бы ничего, принадлежащего ближнему. У подножия холма расстилался город - казалось, будто дети гигантов играли в куличики, выдавливая из кулаков мокрый песок, да и забросили свои корявые сооружения. Неровный силуэт стен, местами разрушенных турками, был трудно различим на фоне ночного неба, яркими пятнами мерцало кое-где пламя пожаров (Иоанн рассеянно подумал, что Второй Рим при Мехмете может сгореть так же бессмысленно, как и Первый при Нероне) да белели паруса немногих латинских кораблей, запертых в гавани.
Озгур: Принц услыхал шаги, но не обернулся, то ли не желая встретиться взглядом со стражником, служившим неуместным, постыдным напоминанием о том, что здесь и сейчас он всего лишь пленник, то ли не испытывая сомнений в том, что друг отца не оставит в беде и сына, придя к нему в час, когда после божеского, а, возможно, и больше него, человеку потребно ободрение другого человека. - Хорошо, что Мурад уснул,- проговорил он негромко, но в окружающей тишине его слова прозвучали как низкий, одинокий звон набатного колокола. Юноша вздрогнул, и шумно сглотнул, почувствовав, как мурашки холодной волной побежали по спине. Однако, голова его осталось все так же высоко поднятой, когда турок, наконец, обернулся к Иоанну. - Ему необходимо набраться сил перед тем, что нам может предстоять завтра. А ты - ты готов?- помимо воли его глаза возбужденно блеснули, показав, что спокойствие, даже меланхолия, в которую погружен шехзаде - не более, чем хорошо прилаженная маска. - Я знаю, что отец хотел бы, чтоб я умер первым, чтоб взять на себя вину за вашу смерть перед всемогущим Аллахом,- он медленно вернулся в прежнее положение, выпрямляясь еще больше, как если бы был тетивой, натягиваемой все туже и туже.- Но я желал бы покинуть этот мир последним. Не из надежды на милость,- его широкие, уже совсем мужские руки сжались в кулаки при мысли о султане, который мог бы швырнуть сыновьям Орхана жизнь и свободу, если бы те согласились выкупить ее ценой отречения.- Я просто... умер бы с легким сердцем, если бы знал, что брат мой оставил этот мир, как мужчина. Он еще так молод... и слишком красив. Этот намек на пристрастие султана, не бывшее секретом для турок, и не слишком скрывавшееся в беседах с доверенными людьми, заставил лицо принца исказиться. - Если он только посмеет, клянусь Аллахом, я вернусь с того света, чтоб разорвать его сердце на куски!
Иоанн Асень: - Не говорите о смерти, господин мой. Никто не знает ни дня, ни часа; нам кажется, что мы готовы склонить голову перед ней, как колосья клонятся под серпом, а потом мы понимаем, что не успели многого. Она все равно придет не так и не тогда, когда мы пожелаем или будем ожидать, - Иоанн прищурил глаза, так же прямо глядя перед собой на павший Город, как и Озгур. - В Евангелии - в хадисах пророка Исы, если угодно - рассказывается о том, как Он остановился в неком доме, где одна сестра, желая принять гостя как можно лучше, бросилась готовить угощенье, а другая вместо этого обратила свой слух к проповеди. Асень помолчал - сегодня он уже вспоминал эту притчу, упрашивая Торнато не рисковать. - Мы все хлопочем впустую, мой господин, тогда как следует всего лишь прислушиваться к воле Небес. Сегодня утром, сегодня днем погибли тысячи - и счет еще не закончен, - будто подтверждая его слова, внизу полыхнул огонек нового пожара. - Но мы здесь. Махмуд-паша обращается с нами, как с гостями - пусть даже до поры. Положимся на волю Господа.
Озгур: - Ты говоришь, как имам,- Озгур рассмеялся; порыв ветра, в котором причудливо сочеталась вонь отдаленного пожара, свежесть залива и аромат цветущих деревьев, взметнул вверх его волосы и полы его одежд. Взгляд принца устремился на собеседника - и юноша почувствовал дрожь, глядя в освещенное почти полной луной, разливающей свет над замершим миром. Пламя далеких огней превратило глаза грека в золотые горны, в которых, казалось, плавилась сейчас вся его прежняя жизнь. Беглец отвернулся. - Махмуд-паша умен и осторожен,- оглянувшись на стражника, невысокая тень которого почти сливалась с окутанными тьмой деревьями, проговорил он.- Но даже он не сумеет спасти нас, если мой брат или его непримиримые визири, жаждавшие взятия Города, узнают о нашем пребывании здесь. Я знаю, что христианский закон запрещает вам отвечать на зло,- он не смог удержать удивленного и вместе с тем отрицающего движения, показавшего, насколько мысль сдаться на милость врагов была противна запальчивой, не приученной подчиняться кому-нибудь, кроме отца и Аллаха натуре царевича.- Но мусульманину не возбраняется защищать свою жизнь в случае притеснения, ибо жизнь ему дарована его Господом, и тот, кто покушается на нее, нарушает заветы Творца. Как же вы дрались с таким мыслями, и почему тогда не сдались на милость нашего брата - ведь он обещал вам помилование, и сохранность имущества? Будь ваша вера в заветы Исы крепостью равна хотя бы горчичному зерну - разве не надлежало бы вам принять притеснение с молитвою, призывая благословение на головы ваших врагов?
Иоанн Асень: Ответить на вопросы Озгура с ходу и в полном соответствии с церковными доктринами мог разве что маститы, убеленный сединами богослов. Иоанн же, несмотря на занимаемую им должность при патриархе, мог поделиться с принцем лишь собственными размышлениями о сущности священной войны, надеясь, что они будут не слишком кощунственными. - Были и те, кто советовал принять предложение султана - например, младший брат басилевса... Я уверен, что среди воинов ислама были недовольные возможностью того, что Город сам сложит оружие. Разве и те, и другие не выражали суть своей веры? Но в обоих случаях речь шла о крайности, возможно, угодной Господу, но для нас, простых смертных непосильной. Если бы мы все выполняли все заветы своих священных книг, то Царствие Божие наступило бы на земле прежде второго пришествия. Немного помолчав, Иоанн промолвил, возвращаясь от любомудрия к делам насущным: - Что до намерений Махмуда-паши, то мне кажется, он куда более заинтересован в том, чтобы удерживать вас и вашего высокородного брата как заложников. Если мне будет позволено это сравнение, как приманку, - он не стал уточнять, для кого, это и так было очевидно.
Озгур: - Кир Дмитрий понимал, о чем говорил,- глаза юноши устремились дальше, за опрокинутое в Халич темное звездное небо, к освещенному огнями силуэту Галатской башни.- Мы оба знаем, что и отец, и письмо императора были для брата моего лишь предлогом, позволившим ему нарушить перемирие и начать строительство Богаз-кесен*. Кир Дмитрий понимал, что султан скорее положит под стенами всю свою армию, чем повторит судьбу своего отца, и вернется с позорным поражением. Если бы это случилось,- усмешка принца была невидима, но очень хорошо различима,- если бы он оказался так слаб, как о нем думали, возможно, ты говорил бы сейчас с законным наследником престола. Принц замолчал, словно вдруг испугавшись собственных мыслей. И было отчего: он не мог бы поручиться, что через пять лет, через десять или двадцать, его отец, он сам или его дети не повторили бы попытки завоевать непокорный город. Теперь он понимал, что Мехмета вели вперед не одно лишь обетование и настойчивость его военных советников, но та сила, которая была ему подчинена. Это было все равно что владеть быстроногим конем - и ни разу не сесть в седло, или не нанести ни единого удара острым, как лист, клинком, рукоять которого ласкает ладони. Это было... невозможно. - Ты знаешь, что это рано или поздно случилось бы. Брат мой заглатывает Румелию, словно змея - убитую птицу: медленно, чтобы не лопнуть, но из его пасти не будет спасения. Разграбление города, пленные, пышные торжества - это лишь перья, которые он позволяет собрать своим приближенным. Поверь, дело не ограничится Городом, и очень скоро судьба Константинополя ожидает других христиан. Я сам поступил бы так,- чужим, пугающим голосом, шедшим, казалось, из глубины нутра, там, где в венах его билась та же кровь, что и в венах Фатиха, произнес он. * Первоначальное название Румелихисар, означающее «перерезающая пролив».
Иоанн Асень: - Какова же будет его судьба, господин? - Иоанн, наконец, повернул голову и взглянул на принца. - Превратится ли он в пепелище? Станет ли глухой деревней на задворках царства османов? Хотя нет, он слишком выгодно расположен... Новым жилищем султана? А что с горожанами? Те, кто поднимал оружие против турок, вряд ли станут смиренными поддаными. Что говорит об этом Коран? Следует ли истребить всех неверных жителей Константиние?- он намеренно употребил название Города на турецкий манер, подчеркивая, что теперь сыны ислама решают его судьбу. Если христианами можно было сделать насильно, загнав толпу ничего не понимающих варваров в ближайшую реку (как читал Иоанн в какой-то хронике, именно так и поступил Василий, басилевс русов), то Асень сильно сомневался, что возможно проделать нечто в том же духе, приобщая ромеев к заветам пророка Мухаммеда. В этот момент он обращался не столько к Озгуру, сколько к крови его необузданных предков, роднившей юношу с покорителем Константинополя, и, казалось, шехзаде за сегодняшний день сделался куда старше своих семнадцати, будто на чело его легла тень чужих деяний, всего, за века свершенного над крещеным людом потомками Эртогрула.
Озгур: Если бы хартулярий стоял ближе, он поразился, и, возможно, испугался бы, увидев, как изменилось в этот миг лицо принца: если в речах своих Озгур-бей казался старше своих лет, то облик его сейчас подошел бы глубокому старику. Резкие морщины залегли вниз от крыльев носа, рот искривился, как у параличного, когда шехзаде произнес, через силу, словно выталкивая из себя слова: - Прислушайся, Иоанн: разве ты не слышишь, что имамы уже читают шахаду? Ашхаду Аль-ляя Илааха Иль-ла Ллаах, уа Ашхаду анна Мухаммадан р-расуулю Ллаах*. Те, кто пожелают получить нынче свободу, должны будут произнести слова поклонения, признав истинным чужого Бога. Ты смог бы это сделать, а, Асень? Отречься от Христа, претерпевшего за тебя муки, верившего в то, что он сын и посланник Божий... признать то, что он всего-навсего человек. Это так просто - назвать безумцем того, кто принял смерть за свою веру... Ты бы смог сделать это ради спасения жизни, а, Асень? * Полный текст шахады звучит так: "Какой бы раб Божий ни засвидетельствовал о том, что нет божества, достойного поклонения, кроме Бога (Аллаха) и что Мухаммад — посланник Бога (Аллаха), сделав это с искренностью в сердце, Господь непременно удалит его от Ада". Более известно, конечно: "нет Бога, кроме Бога (Аллаха), И Мохаммед - пророк Его".
Иоанн Асень: "И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое..." Город раскинулся у ног двух молодых мужчин, притихший, покорный, ожидающий твердой руки нового господина. На этот раз Иоанну почудилось отталкивающее сходство с блудницей, с одинаковой страстью взирающей на каждого, кто уронит ей на голую грудь медяк, и он брезгливо скривил рот. За деньги - нет, а за собственную жизнь? За безопасность родных и друзей? Просто потому, что наказ "бейте их по шеям, бейте их по пальцам" куда действеннее и убедительнее? - Смог бы, - глухо проронил Иоанн, хотя вряд ли кто-то, кроме Озгура, мог его услышать и немедленно поймать на слове.
Озгур: Горло юноши стиснуло, словно воздух в груди вдруг превратился в полынь; он задохнулся - и слезы, удержать которых не было сил, покатились по щекам, тяжелые, горькие, бесконечные. Он не мог бы сказать, что так поразило его в этом ответе: готовность ли Иоанна умереть за что-то что было ведомо только ему, или та откровенность, с которой сын поверженной веры признался ему в готовности стать отступником. Над прахом своих отцов, над руинами царства, некогда им принадлежавшего - он говорил о готовности отречься от них, чтобы продлить земное существование. Чье-то? Свое? - Я хочу жить, Иоанн!- закрывая руками лицо, чтоб тот не видел этих позорных, катившихся слез, сделал вид, что не является свидетелем столь недостойной слабости, прорыдал юноша.- Знаю, что мой отец там, и что мой долг - сохранить имя и могущество дома Османов... но я не хочу ни этой славы, ни имени, ради того, чтобы просто мочь встретить завтрашнюю зарю. Это позор для мужчины? Следовало ли мне отказаться от жизни, чтобы не дать моему брату торжествовать, не дать ему унизить наш род? Убить Мурада, убить себя! Следовало ли мне, пока было возможно, лечь под ударами янычаров Мехмет-паши? Еще не поздно, Асень! Почему не могу я поступить так, как подобает мужчине? Рука, выброшенная вперед, словно атакующая змея, намертво вцепилась в плечо грека. С силой, которую мало кто мог бы заподозрить в нем, если забыть о силе и мощи пропавшего принца Орхана, юноша притянул собеседника к себе и с обжигающей, почти пугающей страстью заглянул ему в глаза. - Буду ли я покрыт позором, если отрекусь от своего древнего имени? Почему я сомневаюсь в этом, Иоанн? Что вы, христиане, сделали со мной, если я перестал верить в могущество и непогрешимость Аллаха? Я смотрю на себя и на них,- вторая рука сделала стремительный взмах в сторону лагеря, и капли слез разлетелись с нее, словно роса, упав в густую траву.- Я смотрю... и вижу только людей, борющихся за власть. Не Бога, не Пророка и не Мессию... все, что я вижу - такого же юнца, как я сам, возомнившего себя новым Мехметом! Его, и его алчных шакалов! Так много ль позора в том, чтобы сойти с их пути, не делить с ними одну добычу? Так ли позорно отдать ему то, чего он хочет, в обмен на свою жизнь, Иоанн?!
Иоанн Асень: Зеркальным жестом Иоанн сжал плечо юноши, не находя слов, способных выразить обуревающие его чувства, и одновременно радуясь этому - ибо то, что мог позволить себе Асень, стало бы несмываемым позором для сына Орхана. Пусть среди предков хартулярия был болгарский царь, но кровь его была изрядно разжижена и никак не отзывалась в потомках, они куда более гордились придворными должностями, чем родословием. Отец упоминал Иоанну свойство с самим басилевсом, нарочно для этого начертив сложно разветвленное семейное древо, но при этом заповедал никогда не хвалиться, будто их скромное семейство в родстве с повелителем ромеев. Подобное и в голову бы не пришло Иоанну, но родительский запрет еще надежнее замыкал уста, буде ему вздумалось впасть в грех тщеславия. Совсем иное - Озгур. Каждое его движение, будто в череде зеркал, отражалось в славе предков. Потомок Османа не может проявить слабости, правнук Баязида не может стать отступником, сын Орхана не имеет права спасть собственную жизнь, если это не принесет чести его роду. Как бы ни был он молод, как бы страстно ни желал жить - все тщетно, надежды и упования разобьются о чужие надгробия... - Если вы сомневаетесь в Аллахе, мой господин, верьте в своего отца, - промолвил Иоанн, наконец, совладав с собой. - Не совершайте ничего, чего бы он не одобрил.
Озгур: - Отец...- юноша упрямо нагнул голову, отводя взгляд, словно боясь высказать кощунственные мысли.- Отец знал, что идет на смерть. Когда он прощался с нами...- голос говорившего дрогнул, словно стоявшие в горле слезы мешали ему продолжать,- он говорил... он так сказал... словом, я понял, что он знает, и не рассчитывает на возвращение. Но, если бы он хотел... если бы он предпочел, чтобы мы умерли, как дети Османа, а не жили - почему он тогда не взял нас с собой, а отправил с матерью дожидаться франкского корабля? Ты видел, как поступил тот латинянин на площади? Или ты думаешь, у отца недостало бы силы духа - видеть, как вперед него к престолу Аллаха отправляются его сыновья? Нет, отец не хотел, чтоб мы погибли, пусть и со славой - хотя какую же славу может снискать побежденный в устах, славящих победителя? Те, кто завтра будут возвеличивать имя моего брата, едва ли помянут о нас. Порывистым движением, лучше всего говорящим о смятении духа, Озгур разжал объятия, и отвернулся от грека. - Отец мой был человек высокой учености, Иоанн, но еще более - человек высокой мудрости. Когда все это произошло,- молодой человек не уточнил, что именно, но было очевидно, что речь идет о письме Константина, давшим туркам формальный повод к войне,- отец пришел в ярость от безумия императора... Да, он говорил, что мы не имеем права бежать, и что наследники Османа должны принять гибель так, как это полагается мусульманам... но я видел в его глазах, что он готов был бы поменяться своей царской кровью с последним нищим, чья семья может сняться с места и покинуть этот злосчастный город. Это греховные мысли, я знаю,- он засмеялся, тихо и безнадежно, как больной, утративший надежды на выздоровление. - Отец мой принес себя в жертву, чтоб мы, как ростки, могли подниматься в тени его кроны,- Я счел бы предательством стремиться к смерти, в то время как он судил нам жизнь. Пока под высоким небом есть хоть пять земли, готовая сохранить в себе семя Орхана - я буду бороться за право жить, Иоанн.
Махмуд-паша: Завидев Асеня, стражник, тенью следовавший за Озгур-беем, чтобы преградить ромею дорогу, сделал шаг вперед, но передумал и остановился на почтительном расстоянии. Стараясь не шуметь, но и особо не скрываясь. Вместо того, чтобы вмешаться, он обратился в слух, но, как не старался, речь беседующих оставалась неразборчивой. За спиной стража раздались негромкие шаги. Он насторожился, и, не выпуская поднадзоных из поля зрения, повернул голову; "гостей" у Махмуд-паши было трое, и, хотя все они были безоружны, не стоило недооценивать ни друга, ни, тем более, врага. И пусть на этот раз предосторожность была излишней, но только после того, как он разглядел лицо подошедшего, янычар расслабился. Невозмутимо, словно не он до того, ожидая нападения, задержал дыхание стражник, открывая обзор, отошел в сторону и кивнул на собеседников. - Вижу, - одними губами прошептал оставшийся в темноте мужчина и спросил. – Ты слышал, о чем они говорили? Нет? Что ж, очень жаль…- после паузы, вполне достаточной для того, чтобы даже у бывалого воина засосало под ложечкой, протянул мужчина и, вдохнув полный разнообразных запахов воздух ночи, приказал. – Стой на месте. Надеюсь, твои глаза послужат лучше ушей. После этого Ангелович – а это был именно он – прижал палец к губам и, ступая по-кошачьи неслышно, приблизился к беседующим. Предосторожность оказалась не лишней - пусть не весь разговор, но последнюю фразу он услышал и довольно прищурился: "Как приятно, когда человек сам доходит до того, к чему собираешься его вести". - Это мудрое решение. Достойное сына своего отца, - мягко произнес он вслух и, поддерживая иллюзию свободы, спросил. – Вы не возражаете, если я присоединюсь к вашей беседе?
Озгур: Юноша слегка вздрогнул, услышав голос визиря, и понимая, что неосторожные слова, слабость, в которой он желал сознаться лишь другу, стали достоянием тех, кто держал их жизни ни острие своего меча. Одно дело, когда враг предполагает, что ты жаждешь жить, как любое существо - и другое, если он поймает тебя на признании в подобном желании. Но и проигрывать, и умереть можно достойно - и потому принц Озгур, наследник царского дома османов, в ответ лишь поклонился наследнику дома болгарских царей. - Мудрые люди говорят, что ученый собеседник коротает дорогу и услаждает земную юдоль,- произнес он с учтивостью, которой приличнее было бы звучать в стенах Дивана или медресе, которые Махмуд-паша одаривал своим покровительством.- Как надлежит мусульманину, мой дух стремится к Аллаху, чтоб принести ему на суд свои деяния - и, как свойственно слабому человеку, он желал бы напоследок вкусить яства, увеселяющего сердце. В вашей воле стать тем, кто сократит мой путь, и тем, кто усладит оставшиеся дни моей жизни; окажите нам честь, присоединитесь к нам,- в завершение этой речи, стоившей Озгур-бею всех запасов двусмысленности и риторики, отпущенных ему природой, юноша, как было положено, коснулся ладонью лба, уст и груди. Досада на то, что их едва начавшуюся откровенность прервали, сменилась отчаяньем, на смену которому пришло жадное любопытство. Ждать было то, что наследник Орхана пока не умел - и теперь с плохо скрытым нетерпением пожирал взором Махмуд-пашу, ожидая, что тот объяснит причину своего внезапного появления.
Махмуд-паша: - Я люблю ночь, - Махмуд-паша предпочел не заметить как невольный вопрос в словах Озгур-бея, так и нетерпение в его голосе. - Многие безумства творились под покровом темноты. Сейчас второй визирь был задумчив - не спугнуть бы - и в тон шехзаде ответил: - Мудрые также говорят - сколь многие недостойны света, и все-таки день начинается, - он сорвал мешавшую ему ветку и, методично обрывая листок за листком, вроде как в сторону бросил. - Но мне жаль тех достойных, для кого сегодняшний рассвет будет последним, - он тяжело вздохнул и, вроде как невзначай, добавил. - А ведь часто спасение рядом, стоит только руку протянуть.
Озгур: Холодный ком перекатился в горле Озгура, когда слова Махмуд-паши, казалось, обрекли на смерть и его, и тех, кто сопутствовал ему на правах друзей или родственников. Правда, что у высокого дерева длинный корень, и, вырванное из земли, оно увлекает за собой все, что, так или иначе, находится рядом. Может быть, именно этого и боялся отец, когда отсылал их прочь от себя, лишая возможности принести в жертву сыновней любви свою жизнь - и давая возможность им цвести вне тени свое кроны, словно одичалому саду. Но - цвести, дать потомство, а не сгинуть под топором палача. Впервые за эту страшную ночь принц вспомнил о своем сыне, которого вместе с женою оставил в надежном месте. Желал бы он, чтобы невинный младенец был принесен в жертву? Что толкнуло его из безопасного места на поиски отца, принца Орхана, сперва навстречу возможной смерти, теперь - в объятия неминуемой? Готов ли он был ценой предательства выкупить жизнь того, кто был его прямым продолжением и прямым наследником его рода? Ответ был ему неизвестен. Меж тем слова паши заставили сердце глухо затрепетать. Но Озгур-бей слишком хорошо помнил все, что когда-либо слышал о Махмуде Ангеловиче, а потому не торопился броситься ему навстречу с распростертыми объятиями. - Тяжек выбор того, кто протягивает руку, не видя, на темном пути,- сделав паузу и глядя на заполчавшего Асеня, словно это могло помочь ему дать как можно более верный ответ, проговорил юноша.- Тот, кто коснется его руки, может быть Джабраилом, а может - коварным Иблисом. Заххок* тоже доверился другу,- голос принца дрогнул, но пленник лишь выпрямился, словно желая показать, что слабость, свидетелем которой стал новый собеседник, была временным помрачением. *Заххок, Заххак - герой поэму "шах-Намэ", царь, соблазненный Дьяволом под личиной прекрасного юноши.
Махмуд-паша: Клинку, вышедшему из-под молота умелого кузнеца, не страшен ни огонь, ни стужа. Но жизнь придворного закаляет не хуже. Махмуд-паша острой стали предпочитал иное оружие: страх, ненависть, жажда наживы, любовь. Но действенней всего было не это. Как это просто: дай отчаявшемуся человеку надежду; если это не поможет, забери, потяни время и вновь пообещай. Редкий человек мог, не сломаясь, выдержать эту пытку. Бывает, что боль душевная страшнее боли физической. - Руку, тянущуюся из темноты, могут и отрубить, - кивнул Ангелович, - но разве это не будет предупреждением для головы? Со стороны могло показаться, что идет размеренная беседа, а не словесный поединок, где каждый ведет свою борьбу – один за власть, второй за жизнь. Заметив, как Озгур посмотрел на Асеня, визирь в свою очередь с интересом взглянул на пока безмолвного ромея; слова ничего не значат и молчание могло сказать больше, чем самые цветистые речи. Могло, но не говорило. Темнота надежно скрывала выражение лица третьего собеседника. Махмуд-паша закончил обрывать листья с многострадальной ветки и, взмахнув ею, со свистом рассек воздух. Он, не скрываясь, улыбался. Как бы не сложилось, он в любом варианте останется в выигрыше… даже если сын принца Орхана не внемлет голосу разума.
Озгур: Иоанн продолжал молчать - да и какое решение он мог вынести, какой подать совет, кроме как быть осторожным или благоразумным. Клятвы, данные под покровом ночи, легко забываются при ярком свете дня - не потому ли собеседнику так нравится это время суток? В лабиринтах его слов можно было кружить бесконечно, пытаясь ухватить исчезающую нить - но на заре она могла бы истаять, как пряжа из савана мертвеца. Озгур вздрогнул. Кто был бы этим мертвецом? Отец? Он сам? Лабиринты манили, но старший из шехзаде никогда не был охотником до тайных дел сильных этого мира. Внезапно он понял, сколь сильно сроднился с мыслью, что он - не царь, но наследник, что впереди него всегда будет имя Орхана; его жребий - повиноваться словам старшего, слепо, без рассуждений. Верить кому-то, кто укажет цель, не оставив ему права выбора. Сейчас эту цель нужно было выбрать ему самому,- и от мысли о том, что предложит ему (если предложит) советник его двоюродного брата, душа замирала, словно воющая собака над трупом хозяина. "Можешь ли ты предать?"- язвительно вопрошал он у Асеня, словно предчувствуя, что предателем собственного рода, своей собственной крови прийдется оказаться ему самому. - Если отрубят руку,- тяжело проговорил он, поднимая мрачные, отблескивающие огнем дальних пожаров глаза на второго визиря,- то кто защитит голову? Мы в вашей власти, Махмуд-паша, и изменить это может лишь одна воля Аллаха, Милостивого и Милосердного. Именем вашей собственной семьи я прошу вас не терзать меня неизвестностью долее, и огласить Озгуру приговор, что его ждет. Топор палача, ссылка и поношение - я все приму без возражений, если буду знать, что мои близкие избежали злосчастной доли. Стал ли теперь, после победы, забывчив в своих обещаниях уважаемый Халиль-паша, или решение будет исходить от нашего брата-султана - оно будет встречено с равным почтением. Говорите, прошу вас.
Махмуд-паша: Из темноты раздался истошный кошачий мяв, у бродячих котов была своя битва. Махмуд-паша, не отрывая взгляда от лица Озгур-бея, переломил ветку пополам и отбросил в сторону. - Голодный кот съест мышь, сытый же сначала поиграет, - визирь усмехнулся. – Что же будет с мышью дальше, зависит от мыши. Если она сумеет заинтересовать кота, предложить ему крысу, он ее отпустит. Если же нет… - он пожал плечами и, многозначительно вздохнув, замолчал. Кошачье соло превратилось в дуэт. - Звери умнее людей, они следуют инстинкту выживания, - продолжил Ангелович после паузы и добавил. – Если вы умеете слышать, вы услышите.
Озгур: Принц стиснул зубы. Инстинкт подсказывал, что сравнение, употребленное собеседником, имеет целью подсказать ему возможный путь к спасению, способ, которым стоит воспользоваться, чтоб избежать мучительной смерти, в страхе перед которой он так неосторожно признался. Но вся его горячая кровь, кровь Османа, вскипала при мысли, что вчерашний заложник, человек, оставивший свою родину ради куска хлеба из рук изменчивого Мехмета, посмеет сравнить его с дрожащим, ютящимся в уголке животным. - Стало быть, правнуку Сулеймана уготована участь мыши, боящейся даже высунуть нос из своего логова. Кем же себя видит мой брат, сын младшего брата моего отца?- вскидывая голову, и от ярости даже притопывая ногой, почти крикнул юноша.- Котом, играющим с нашим родом, или куда более грозным хищником, мнящим, что он в одиночку расправился с Константинополем, и уже готовым присвоить себе все трофеи военной победы? Не его ли еще недавно пороли фалакой вчерашние обращенные христиане в Эдирне? Или, сам изведав плетки, он полагает, что остальные покорно согнут шею, ожидая, пока он утвердит над ними свою власть? Может быть, он сам и снизойдет до того, чтобы казнить принцев из старшего рода?! Юноша сам не заметил, как его возбужденная речь перешла на крик; стиснув руки в кулаки, он двинулся на визиря, забывая о том, что этому человеку обязан не только жизнью, но даже одеждой, что покоится на его плечах. Однако, таковы в ту эпоху были все османские принцы, принимавшие подношение и почитанье, как должное, и вряд ли понимавшие, что значит благодарность.
Иоанн Асень: Даже если бы Иоанн и возражал против вмешательства визиря в их разговор с Озгуром, он благоразумно промолчал бы, поскольку обращение Махмуда к обоим собеседникам было не более, чем преувеличенной вежливостью. Имя Асеня и его положение никак не предполагали, что его мнение может иметь здесь какое-то значение. Впрочем, появление Ангеловича обещало новый поворот в судьбе принцев и их спутника, поэтому Иоанн внимательно прислушивался к каждому его слову. Ах, эта велеречивость людей просвещенных, о, перлы красноречия и яхонты чужой мудрости! Слушать речи, обильно уснащенные сравнениями и образностями - подлинное наслаждение для того, кто и сам не чужд риторического искусства, но оно же оборачивается мучением для человека, пытающегося угадать дальнейшую судьбу своих близких. Тогда все словесные драгоценности обращаются шелухой, которую торопишься снять с зерна истины, досадуя на то, как же много всего ненужного... "Убьете ли вы меня?" "Я еще не решил, что выгоднее." "Во сколько встанет моя жизнь?" "Приведи своего отца, чтобы мы убили его". Будь Иоанн на месте Озгура, возможно, он точно так же бурно вознегодовал в ответ на циничное предложение Махмуда, однако творец милосердно уберег его от подобной участи, сподобив родиться не принцем крови. -Господин мой, - Иоанн снова стиснул в щепоти плечо юноши, - прошу вас... Достойный Махмуд-паша говорит с вами так, как того требует его положение, уста его говорят языком султанского советника. Будьте снисходительны, господин!
Махмуд-паша: Махмуд-паша сначала наблюдал за вспышкой Озгура не без участия. И только когда юноша напомнил о происхожднии Мехмета, скрипнул зубами, но взял себя в руки и взглянул на шехзаде с холодным любопытством. - Я не ожидал, что вы не любите животных, иначе бы завел разговор о чем-нибудь другом, - он приблизился почти вплотную. - Не так давно я слышал слова мудрого человека. Неужели я ошибся? Он сокрушенно покачал головой: - Нужно уметь выбирать слушателей. Один раз я не услышал, второй раз - забуду... Кто знает, каким будет третий раз. Я прощу оскоробление, нанесенное мне, но не моему господину, - Ангелович прижал руку к груди, - Озгур-бей, не заставляйте меня делать то, что не доставит мне никакого удовольствия. Я не жажду ничьей крови, - и с усмешкой добавил. - Прислушайтесь к своему спутнику, раз не хотите услышать голос разума.
Озгур: Юноша почувствовал, как мурашки омерзительной ледяной волной заходили у него по спине, заставляя дрожать уже не от гнева, а от озноба. Страх, естественный страх человека, поддавшегося порыву, и внезапно ощутившего приближающееся лезвие палача, хлынул в его душу, подобно гнилой болотной воде. Ему было и невдомек, что такой страх испытал бы каждый - и, устыдившись собственного малодушия, Озгур-бей сделал шаг назад, пряча пылающее лицо, раздираемый противоположными чувствами. Взять свои слова назад, упасть на колени, умоляя пощады, покрыть позором свое имя на глазах грека, на глазах советника султана? Даже если мир вдруг перевернется и завтра он воссядет на трон османов - разве не ярче венца будет гореть на его челе в глазах этих двоих клеймо труса и клятвоотступника? О Аллах! о чем он? - Голос мудрости звучит глухо теперь: последнее время его заглушали звуки мечей и пушек, а незадолго до того - звон золота и шепот льстецов. Разве Халиль-паша не был другом всех христиан - и разве его слово, слово мудрости, помешало вашему повелителю явиться сюда, и сносить первые поражения? Разве слово моего отца и собственной матери удержало императора от опрометчивых шагов. Если вы хотите слышать о мудрости, Махмуд-паша, вам следовало спасти моего отца, не меня. Орхан был бы мудрейшим правителем дома Османов, как Мехмед навечно останется...- он сделал усилие, то ли подыскивая слово, то ли заставляя себя произнести то, к чему призывала правда, но не лежала душа,- Останется прославленнейшим из них. Мехмед, исполнивший пророчество Мехмеда. Чем я виновнее своего брата, если в нас течет кровь единого предка? - Мне не тягаться с вами в умении быть царедворцем,- вновь поднимая голову и устремляя на визиря взгляд открытый, насколько позволяла ночная тьма и неверный свет дальних огней, произнес он.- Не ищите в зеленом плоде спелого вкуса, а в незакаленом мече - верного удара. Я страшусь смерти и не боюсь признать этого - но если моим уделом будет смерть, я приму ее, как надлежит мусульманину. Если же Аллах в милости своей даст мне жизнь - я не стану искушать его глухотой и непониманием.
Махмуд-паша: Стражник, привлеченный криками Озгура - к счастью, в эту минуту коты орали особенно громко и он не разобрал кощунственных слов юноши, - уже сделал движение, чтобы подойти поближе, но, увидев, что все обошлось без его вмешательства, замер на прежнем месте. Все, что он себе позволил себе, так это лишь многозначительно откашляться. Махмуд-паша, и до того не забывавший, что они не одни, понизил голос до еле слышного шепота: - Позвольте Аллаху решать, кому жить, а кому умереть. Я всего лишь скромный визирь, - он улыбнулся так, как улыбается тот, кто заведомо говорит неправду и не скрывает этого. - Человеку свойственно преувеличивать собственную значимость. Почему вы считаете, что равноценной заменой жизни может быть только чья-то другая жизнь? Поверьте, есть вещи гораздо более ценные. И что для одно будет пылью под ногами, для другого окажется золотом. Ангелович для наглядности поддел ногой небольшой камушек: - Да даже и с тем, что кажется золотом, нужно уметь расставаться. Оно не сможет вернуть здоровья, а мертвому - так и вообще не нужно.
Озгур: Визирь что-то хотел от него, что-то, чего Озгур-бей пока не понимал. Уже не раз и не два Ангелович давал ему понять, что жизнь возможно сохранить, а теперь открыто сказал, что голова его отца не станет мерой выкупа за жизнь сына. Значило ли это, что дядя султана уже не опасен для трона, или что действительно сыскался кудесник, готовый спасти род Орхана от неминуемой смерти. В обмен на что? И можно ли было верить тому, кто сменил имя и веру, обратившись против своих вчерашних товарищей? Или, может быть, он теперь желает так же переменить и господина? Принц, разумеется, не знал и не мог знать о битве, что разгоралась в ставке султана - битве за право стать вторым человеком в Империи, его правой рукой. Откровенно сказать - почти до того времени, как турецкие разъезды возникли из ниоткуда под самыми стенами города, Озгур-бей мало прислушивался к рассужденьям своего отца о политике, об угрозе османов, о том, что заложники царской крови принадлежат себе еще менее, чем государи. Выплаты с Румелийских владений превосходили вполне умеренные потребности мусульманской диаспоры, и их отбор нанес удар более престижу, нежели доходам внуков и правнуков Сулеймановых. К тому же, будучи в дружбе с венецианцами, никогда не упускавшими из виду, что сегодняшний семнадцатилетний юноша не завтра, но послезавтра может стать новым султаном, делали нужду Озгур-бея в деньгах и вовсе ничтожной. До того, как армии правоверных распустили по ветру бунчуки и знамена напротив врат Святого Романа, юноша не задумывался, кто может стать его потенциальным союзником при дворе Мехмеда. Сожалеть об этом было поздно. - Говорить о золоте легко человеку, кто в любой час может запустить руку в глубокий сундук, наполненный сокровищами побежденных,- юноша не удержался от усмешки, правда, не столь едкой, чтоб она могла поразить собеседника в самое сердце.- Но тот, кто одет и накормлен чужой милостью, желал бы иметь достаточно презренного золота, чтобы купить свободу... если не себе, то родным, обращенным, возможно, в рабство или обреченным гибели. Я ценю то, что мы предлагаете, когда можете требовать, Махмуд-паша,- произнес он с почтительностью, странной в уста царственнорожденного по отношению к низшему, но вполне объяснимой, если вспомнить о щепетильной натуре шехзаде.- Но теряюсь в догадках, что мог бы предложить вам в обмен на свою жизнь или жизнь моих близких.
Иоанн Асень: Выход из сложившегося положения, пришедший в голову Иоанну, был, мягко говоря, дерзок, и в лучшем случае Махмуд-паша счел бы ромея безумным, а в худшем - обрушил бы на его голову свой гнев, предназначенный более для пылкого шехзаде. - Если дозволено мне будет говорить... - Асень выдержал паузу, и, поскольку и запрета, ни поощрения не последовало, продолжал: - Высокородный принц и визирь светлейшего султана - особы столь значительные, что им негоже изъясняться между собой подобно простым смертным. Не достойно ли было бы им в такой беседе иметь посредника иной веры и более низкого звания, который может позволить себе произнести всуе то, что осквернит уста правоверных, и тем самым примет грех на себя? Иоанн выжидательно посмотрел на Махмуда, потом на Озгура - оба они должны были оценить преимущество, которое давало участие третьего лица.
Махмуд-паша: Как человек, и сам любящий озадачить собеседника, Махмуд-паша не мог не оценить подобное словосплетение. - Что ж, - неторопливо обратился он к Асеню - в этих речах есть разумное зерно, - если в голосе визиря и была насмешка, то она была совсем неслышной. - Возможно, будучи посредником, вы и сами найдете ответ на многие вопросы, - визирь перевел взгляд на шехзаде и, то ли отдавая должное мужеству юноши, то ли в силу какой-то тайной мысли, добавил. – Если, конечно, Озгур-бей не будет возражать. Можно лишить человека жизни, но, будь мудр, оставь ему иллюзию свободы.
Озгур: Растеряный взгляд Озгура перешел с Асеня на визиря и обратно. Переводчик? Но разве они говорят на разных языках или выражаются недостаточно ясно? То есть... наверное. По крайней мере пока он не понимал, что хочет добиться от него Махмуд-паша, какую цену следует заплатить за свою свободу, и возможно ли выкупить свою жизнь и жизнь своих близких. Слова собеседника ускользали, как песок сквозь пальцы, и шехзаде мог лишь чувствовать, что кажущееся опорно слово может не значить ничего, а сказанное мимоходом - оказаться важным. Но высокое искусство лжи - или дворцовых бесед - еще не было настолько знакомо ему, чтобы тягаться с таким мастером, как этот перекрещенный византиец. Юноша опустил глаза, словно ребенок, которого учитель грозится наказать палкой за проступок перед законами шариата - например, за то, что тот играл с соседской собакой и недостаточно тщательно совершил очищение. - Хорошо,- проговорил он негромко, мысленно благодаря Асеня за непрошенную помощь и выигранное перед каждым ответом время. В этом даже было что-то забавное: два человека из османской империи разговаривают через переводчика, которого с одним роднит дружба, а со вторым - корни и бывшая вера. Нахмурив брови, словно беседа и впрямь предстояла с иноплеменником, он произнес, медленно, подбирая слова, чтоб точней донести смысл: - Спроси его, Асень, в самом ли деле Махмуд-паша не знает, что стало с моим отцом?
Иоанн Асень: Прежде чем заговорить, Асень низко поклонился юноше - не только выражая почтение сообразно сложному византийскому церемониалу, но и благодаря за то, как ловко тот подхватил и развил его внезапно родившуюся идею. - Высокородный Озгур-бей, первородный сын принца Орхана, желает узнать, не известно ли вашему повелителю, султану Мехмеду, да будет он здрав и благополучен, что сталось с его дядей после того, как янычары обратили в бегство защитников гаваней? Теперь настала его очередь плести словеса. Иоанн ощутил себя маленьким суетливым паучком, который протягивает тонкие, хрупкие, как волос старухи, нити, торопясь перекрестить их, соорудить сеть раньше, чем порыв ветра уничтожит его труды. Ромей надеялся, что Махмуд будет так же прямолинеен, как Озгур - слов которого тот якобы не слышал и мог судить о них лишь по изреченному Иоанном.
Махмуд-паша: Наивен человек, задающий неудобные вопросы и ждущий на них честный ответ. Махмуд-паша никогда не опускался до прямой лжи, находя особое удовольствие в плетении словесного кружева. Но сейчас был именно тот редкий случай, когда визирь мог сказать чистую правду. Или то, что он сам считал правдой. - О том, что известно султану, известно только самому султану, - он помолчал. - Я могу лишь сказать, что я ничего о вашем отце не слышал. Ни того, что может вас утешить, ни того, что может огорчить. Вряд ли шехзаде могли бы успокоить эти слова, но отсутствие плохих новостей - уже хорошая новость. Ангелович со вздохом посмотрел на Озгура - почему бы не проявить сочувствие, если оно ничего не будет стоить? - понимает ли старший сын принца Орхана, что неосведомленность визиря отнюдь не равна знанию его господина.
Иоанн Асень: Так же церемонно Иоанн поклонился Махмуд-паше, благодаря за ответ, которого он, впрочем, ожидал. Найти кого-нибудь в бурлящем Городе сейчас можно было только случайно - или заставив все султанское войско прекратить грабежи, оставить караулы и прочесать каждый закоулок. Хотя принц Орхан был нужен Мехмету, вряд ли тот пошел бы на такие крайние меры, а значит, на какое-то время шехзаде в безопасности. Если Аллах не решит указать на него своим перстом... - Высокочтимый Махмуд-паша выражает принцу Озгуру свои сожаления, поскольку не может сообщить каких-либо новостей ни ему, ни своему повелителю, - старательно "перевел" Асень. Оставалось лишь уповать на то, что остальным визирям - да и кому-либо в окружении султана вообще - известно не более того, что знал Ангелович.
Озгур: Заслышав слова Ангеловича, юноша нахмурил брови. Ответ не изумил его, был ли он искренен или нет, и не дал ничего нового - но от того, что именно ему теперь предстояло измысливать и задавать вопросы, раскрывая тем самым свои помыслы и ничего не ведая о том, что творится в душе собеседника. Чтобы это изменить, требовалось совершить усилие, которое представлялось юноше чем-то сравнимым с подвигом Рустама. О Аллах, почему он был глух, когда отец пытался перелить в него свою мудрость, как в порожний сосуд? Но, попав в воду, следует тонуть или плыть. То немногое, что Озгур-бей слышал о нравах своего брата, не говорило о том, что то был человек, склонный помнить былые заслуги. И если нынешний Великий визирь, Халиль-паша, всегда старался жить в добром мире с соседями-христианами, и никогда не терял тайной связи с Орханом - претендентом на османский престол - не было ли сейчас наиболее удачное время, чтоб отомстить ему за все это? Ломая хребет Халиль-паше, Мехмет не только избавлялся от советника, чье мнение было противоположно его собственному, но и отстранял от власти все старые роды. Вокруг него оставались лишь новообращенные вроде Махмуда, которые все были или заложниками или рабами из Эндеруна. Когда латинские и даже греческие гости, бывавшие у них, отзывались о молодом султане с презрением, принц Орхан всегда только улыбался. "Искандер тоже был молодым, и завоевал полмира с армией куда меньшей",- сказал он однажды. Ни отец, ни сын не могли знать, что эти же слова были произнесены на последнем Диване, после которого последовал губительный штурм города - не могли знать, что именно эти слова будут произнесены. Но веру, что горела в сердцах, мысли, что писались в книгах, символы, что чертил им солнечный луч над куполами церквей - они знали, видели, были с ними одной крови. - Как поживает Великий визир моего брата Мехмета, уважаемый Халиль-паша?- медленно, подбирая слова, словно клятвопреступник или имам на проповеди, проговорил Озгур.
Иоанн Асень: - Высокородный Озгур-бей, первородный сын принца Орхана, осведомляется о драгоценном здоровье первого визиря султана Мехмета, - снова обратился к Ангеловичу "переводчик", намеренно не поименовав Халиля-пашу так, как того требовала османская табель о рангах. Ромею простительно не знать тонкостей, а Махмуду будет приятно лишний раз не услышать о том, что не он занимает главный пост при дворе своего повелителя. Как человек, близкий семейству шехзаде, Асень был достаточно осведомлен о подковерной борьбе, которую вели между собой султанские советники, и свою ставку сделал бы именно на Махмуда. Причиной тому были не только и не столько личные качества или происхождение визиря - подобное притягивает подобное, и султан вряд ли позволит седовласым старцам стряхивать пыль со своих бород ему в плов. Опрометчивая молодость, возможно, куда менее полезна в делах управления государством, зато не в пример легче на подъем, а для такого человека, как Мехмет, это было особенно важно.
Махмуд-паша: Махмуд-паша заметил "оговорку", но лишь слабая тень улыбки давала понять, что он оценил незнание или дипломатичность Асеня. Тщательно подбирая не только слова, но и тон – что в этом разговоре гораздо важнее, он ответил: - Сам я не знаю, - в голосе не звучало ничего, кроме досады на собственную неосведомленность, - но, говорят, в последнее время драгоценное здоровье уважаемого Халиль-паши немного пошатнулось, и болезнь может затянуться, - он помолчал и негромко добавил. – И никто не знает, что будет дальше. Ангелович посмотрел поверх голов собеседников, сейчас он размышлял о том, не слишком ли прямо прозвучала его речь. Что ж… он только пересказал слухи. Если сын принца Орхана хоть как-то надеялся на Халиль-пашу, он глупец. Хворь первого визиря может быть не только смертельной, но и заразной. От нее есть лекарство, но поможет оно не тому, кто заболел.
Озгур: На сей раз принц даже не пытался сдержать волнение, охватившее его при последних словах визиря. Если б он знал молодого султана так же хорошо, как Махмуд-паша, или умей он, как его отец, делать выводы по доносящимся сплетням и обрывочным сведениям из вражьего стана, внезапное "нездоровье", или, лучше сказать, "неблагополучие" не одного Халиль-паши, в всей семьи Чандарлы. Ему, выросшему в семье византийских властителей, узами крови связанных со старинными родами Балкан и Италии, была непостижима мысль, что глава государства может одним взмахом руки обрубить связи со знатными родами - основой царского могущества. Неужели нет в Мехмеде страха, что трон зашатается под его ногами, когда от него отшатнутся все преданные и могучие? С кем он останется, кроме выходцев из Эндеруна - неверными, еще вчера бывшими его врагами, сегодня же обращенными в рабство. Но то, что об этом так откровенно и прямо говорил Ангелович, даже неискушенному юноше дало понять, что старый визирь отныне и навек утратил султанское благорасположение. Византиец без утайки предупреждал, что отказаться от его покровительства будет благом - особенно для тех, кто, возможно, вверил обещаниям опального царедворца не только честь, но и жизнь. По чьему же приказу действовал сам второй визирь? - Не сомневаюсь, что Халил-эфенди может позволить себе самых лучших лекарей,- усмехаясь, проговорил он, следуя примеру собеседника и обращая лицо к опрокинутому темному небу.- И не сомневаюсь, что те, по старинному обычаю, разделят за покойным чашку, халат и чалму. Вы, уважаемый, тоже намерены принять участие в этом дележе?
Махмуд-паша: В ночи раздался победный мяв - один из котов одержал победу над сородичем и громким подвыванием оповестил о том всех окрестных кошек; победитель не должен остаться незамеченным. Наступившая после воинственных кличей тишина была настолько осязаемой, что, казалось, все вокруг замерло в ожидании взрыва то ли гнева, то ли смеха. Напряжение, звеневшее в воздухе, словно тонким покрывалом оградило собеседников от остального мира. И только неосторожный ночной мотылек, привлеченный людским теплом, кружил над головой Ангеловича. Визирь молчал, предоставляя Асеню облечь слова шехзаде в яркую обертку, но, так и не дождавшись, пожал плечами. - Если бы лекари были волшебниками... - с сожалением произнес он и, словно не услышав вызов, спокойно продолжил. - Сейчас в вас говорит гнев, а это плохой советчик. Прежде чем решать за других, подумайте, что будет, ког... если халат больного получит другого хозяина, - мягко увещевая, он с полуулыбкой посмотрел на Озгура и перевел взгляд вверх. Мотылек сделал очередной круг и, опустившись ниже, замельтешил перед глазами беседующих. Короткий взмах, и крылатое существо, словно узник в каменном мешке, забился в кулаке Ангеловича. - Видите, к чему приводит неосторожность? - усмехнулся визирь и разомкнул пальцы. - И как было бы просто - всего-то сжать кулак, - он посмотрел на собственную ладонь, словно в первый раз ее увидел, - только зачем? Ведь как есть милосердие, которое наказывает, так бывает жестокость, которая щадит. Мотылек неловко взмахнул крыльями, но так и остался на месте. - Гуманнее было бы его убить, - Махмуд-паша с равнодушием ученого смотрел за попытками насекомого взлететь, - я ненароком повредил ему крыло... А вот если бы он сидел смирно, - холодная улыбка, - только мы бы его и видели. Ангелович брезгливо стряхнул покалеченное существо на землю и спокойно наступил на него ногой.
Иоанн Асень: Озгур не сдержал язвительности, и, хотя Асень вполне понимал, чем она вызвана, не мог одобрить порыва шехзаде - мгновенное удовольствие уязвить Махмуда могло дорого обойтись его гостям. Даже в мыслях ромей старался не употреблять слов "пленники" или "заложники", чтобы невзначай не оговориться, и неправ был бы тот, кто уподобил бы Иоанна страусу, полагающему, будто достаточно зарыться поглубже в песок, чтобы опасность прошла мимо. Слова могли звучать как угодно, главное - отдавать себе отчет в их смысле, это известно любому, кто берет на себя труд доносить чужие речи из уст в уста. - Угодно ли будет вам, господин, чтобы я перевел? - с безукоризненной вежливостью в голосе осведомился Иоанн, кланяясь визирю едва ли не ниже прежнего. Асень не считал себя азартным и всегда был равнодушен к любого вида соревнованиям, но сейчас на мгновение в нем пробудился игрок, до дрожи желающий угадать, как упадет подброшенная монета. Орел? Решка? Или все же она встанет на ребро, опровергая расхожую истину, мол, третьего не дано?
Озгур: - Угодно!- воскликнул юноша, ударяя в землю пяткой кожаного башмака. В душе его снова вспыхнул гнев: Махмуд-паша осмеливался угрожать ему, наследному принцу, перед которым, распорядись Аллах, завтра будет сгибать спину, вымаливая пощады для своей жизни. Мысль о том, что Ангелович, и вправду, желает дать ему хороший совет, и что к этой же осторожности своим выразительным взором и вкрадчивой интонацией раз за разом призывает его Иоанн, эта мысль показалась вдруг сыну Орхана ничтожной в сравнении с тем, чтобы сохранить свое достоинство, и умереть, не унижаясь до просьбы к подданному своего честолюбивого брата. Он попытался взять себя в руки, до боли сжимая рот, и впиваясь в ладони горячими пальцами. Гнев и достоинство османского принца снова взыграли в человеке, который не так давно мечтал лишь о жизни в безвестности, на свободе - и укротить этих диких конец не под силу было даже столь опытному наезднику. - Растолкуй мне, Асень, что хочет сказать уважаемый Махмуд-паша. Что брату моему, султану Мехмеду, не впервой умерщвлять людей одной с собой крови? Или что ему потребен совет в том, пристало ли топить их в дворцовом бассейне или же душить тетивами янычарских луков? Или, может быть он вспоминает о магах затем, чтобы я понял, что только чудо может спасти голову Озгур-бея? Или что мне стоит произнести заклинание, и добыть артефакт, который в мгновение ока распахнет перед ним двери на волю?
Иоанн Асень: Чем сильнее бушевали страсти в душе принца Озгура, тем мягче и вкрадчивее делался тон его толмача, с одинаковым успехом пригодный для того, чтобы успокоить норовистого коня, утешить напуганного ребенка или умаслить разгневанного царедворца. - Насколько хватает моего скудного разумения, господин мой, - Асень снова поклонился Озгуру, - достойнейший Махмуд-паша полагает, что в настоящий момент лучше всего будет, если в ближайшее время светлейший султан не будет по какой-либо причине осведомлен о месте пребывания сыновей шехзаде Орхана. Если я верно понимаю то, о чем говорит милостивейший визирь Мехмет-султана, то не далее, чем в следующие сутки произойдет нечто важное, и тогда наступит пора вспоминать данные обещания и подсчитывать полученные милости. Пока же Махмуд-паша любезно предлагает вам и шехзаде Мураду пользоваться полным его гостеприимством и просит вести себя сдержанно и разумно. Асень вовсе не был уверен в том, что правильно толкует речи визиря, но, во всяком случае, это было именно то, что он желал бы услышать в словах Махмуда.
Махмуд-паша: Ангелович, терпению которого мог бы позавидовать даже христианский бог – во всяком случае, так казалось самому визирю, - скрыл кривую усмешку; не так уж много причин для веселья было у его собеседников, зачем было усугублять и без того сложное положение. - В моих словах не было намерения как-то уязвить вас. Не слушайте то, что говорится вслух, попробуйте услышать непроизнесенное, - с упреком обратился он к Озгуру и понизил голос до еле различимого шепота. – Не всегда для того, чтобы достать нужный артефакт, требуется сотворить заклинание. Иногда достаточно спросить у спутника, не держит ли он в своих руках ключ к спасению. Махмуд-паша повернулся к Асеню и, выделив обращение, с налетом иронии продолжил: - Ведь вы же разумный человек, не так ли?
Иоанн Асень: - Я не смею судить об этом, досточтимый Махмуд-паша, но высокое доверие, которые оказывают мне люди в высшей степени достойные, свидетельствует в мою пользу, - следовало бы спрятать суть ответа еще глубже в шелуху витиеватых оборотов, но Иоанн и без того едва поборол в себе желание ответить коротким "да, господин". Ум и разумность, несомненно, были разными понятиями, и если бы речь шла о первом, хартулярий притворился бы агнцем, но Махмуда куда больше интересовала его способность оценивать положение и умение из двух зол выбирать меньшее. После того, как он бесцеремонно вмешался в беседу Озгура и визиря, демонстрируя чудеса словоблудия, поздно было объявлять себя простачком, который станет рубить узел вместо того, чтобы хотя бы попытаться его распутать. Интересно, почему Ангелович подчеркнуто обратился к нему, говоря о ключе, способном открыть путь к свободе сыновьям Орхана - а, возможно, и их отцу?...
Озгур: Этим же вопросом задался и Озгур-бей; правда, в его интересе присутствовало более изумление, нежели тревога. До этой минуты казалось, что интерес султанского визиря очевиден: политический соперник Фатиха, его дети и весь его род не должны более быть угрозой для восходящей звезды молодого правителя. Халиль, поддерживавший хорошо замаскированную, но связь с Орханом, не один и не два раза намекал тому, что в случае неразумного поведения Мехмета, или, того хуже, поражения в битва за Город, владыка османской империи может смениться. Справедливости ради надо сказать, что ни сам Озгур-бей, ни его отец никогда не обменивались пожеланиями или соображениями на этот счет: от Константинополя до Эдирне много ближе, чем от дома в квартале Валахерн до султанского дворца. Но то, что внук Сулеймана молчал об этих тайных сношениях, не означало, что их не было. Скорее наоборот, самый факт тайной, не обсуждаемой даже в кругу семьи переписки Великого визиря из семьи Чандарлы с претендентом на трон говорил больше, чем самое выразительное молчание. ... В этом месте Озгур-бей осекся, широко раскрывшимися кошачьими глазами глядя на собеседников, и внезапно поняв, что случайно подхватил край вуали, наброшенный Ангеловичем на эту тайну. Падение Чандарлы означало не только победу над старой аристократией, не только потерю надежд на престол: сейчас, когда гибель Халиля казалась неотвратимой, его враги и его друзья сражались за то, что было или могло быть доказательством его измены Мехмету. Оружие, которым можно разить и защищать. Махмуд-паша ловко кружил возле вопроса, занимавшего его ум, вынюхивая, словно лисица: не зная наверняка, были ли дети Орхана посвящены в тайную корреспонденцию, он ставил на нескольких лошадей сразу. Асень был не просто другом Орхана: хартулярий бежавшего патриарха мог знать и о сношениях турецкого министра с христианскими вождями, светскими и духовными, включая самого императора. Главной целью в игре потомка болгарских царей был не он, Озгур, а этот скромно державшийся мужчина. А он - так, заодно, приманка и наживка, приз, кстати захваченный вместе с основным, вроде поцелуя красавицы, достающегося победителю на Ипподроме. Гнев и облегчение разом взметнулись в сердце юноши - столь сильные, что разумная, подлая мысль обменять своего спутника на свободу для себя и своего брата, едва мелькнув, исчезла из его разума. Что сделать: рассуждения никогда не были его сильной стороной. Шагнув к Асеню и загораживая того плечом от пронзительного, насмешливого взгляда визиря, твердо произнес: - Он достаточно разумен, чтобы не спрашивать, к чьему добру и чьему худу вы ищете то, что ищете. И для того, чтобы дать вам это не под пыткой, и не перед угрозами, а в обмен на свою и нашу свободу. Это - мои условия; какие будут ваши?
Махмуд-паша: Махмуд-паша многое мог бы сказать. И о том, что его собеседники сейчас не в том положении, чтобы торговаться, и о том, что подходит наследнику, не подходит пленнику... Мог бы, но не стал. Возможно, именно потому Ангелович и стал вторым визирем - и посматривал на место Великого визиря, - что всегда помнил простую истину: вчерашний сын рабыни может стать правителем, а сегодняшний враг - важным союзником. - Вы удивительно великодушны, - с видом торговца, пытающегося всучить лежалый товар, начал он. - Ведь речь идет о том, что не было названо, - визирь не удержался от иронии и широко ухмыльнулся. - Допустим, я приму ваши условия. Что помешает мне нарушить слово? Или сказать, что мы не поняли друг друга. Ангелович вдохнул прохладный ночной воздух и уже серьезно произнес: - Я мог бы принять ваши условия, Озгур-бей, если бы не был уверен, что мой шатер - это самое безопасное для вас место. Я не сторонник лишнего кровопролития... - мягко, словно уговаривая ребенка отдать любимую игрушку, продолжил он. - Я получаю то, что мне нужно, а взамен обещаю вам, что не буду чинить препятствий, если вы сами захотите уйти, - и, посмотрев на Асеня, добавил. - Но мы еще не услышали, что скажет наш уважаемый собеседник.
Иоанн Асень: - На что есть воля Создателя, то и будет; на что нет воли Его, того быть и не должно, - благочестиво отозвался Асень, прибегая пусть к не самому честному, но зато практически безотказному приему. Когда ромей впервые услыхал эту замечательную фразу, речь в ней прямо шла об Аллахе, но Иоанн посовестился в присутствии двух правоверных упоминать его имя всуе. - Если досточтимый Махмуд-паша может указать способ отпереть запертое, то я нижайше прошу его сообщить, каким образом мои скромные способности могут послужить на пользу высокородному принцу Орхану и его семейству. Иоанн робко надеялся, что Ангелович не последует его примеру и не посоветует помогать шехзаде пламенными молитвами, вместо того, чтобы прямо и незамысловато объяснить, что именно потребуется от бывшего хартулярия...
Озгур: Озгур понял, что еще немного, и сойдет с ума, позволив увлечь себя в бездну изысканного красноречия этим двум ораторам, в сравнении с которыми Демосфен вновь почувствовал бы себя жалким заикой, а Петр Пустынник - нищим побирушкой, неспособным выпросить монетку у раздатчика милостыни. Слова благорасположения и признательности стекали с их уст с той же легкостью, с какой выписывает заверения в дружбе перо дипломата, но за ними не стояло ни единой буквы правда - сейчас, в тот момент, когда на счету была каждая минута. Вновь повернувшись к Асеню, глядя в упор на его мужественное, близкое, укрытое ночными тенями лицо, он произнес - тихо, чтобы его слышали только трое, связанные общей тайной, этим ночным кружением мотыльков вокруг пугающего костра: Ангелович, хартулярий и он сам. - Ему нужны письма Халиль-паши. К вашему главному муфтию... парт.. патриарху, к моему отцу... ко всем. И тогда мы будем свободны.
Махмуд-паша: - Вы достойный сын своего отца, Озгур-бей. Умение увидеть главное - это не каждому дано, - Махмуд-паша коротко улыбнулся и, постаравшись, чтобы учащенное дыхание не выдало его волнения... или охотничьего азарта, перевел взгляд на Асеня. Сын принца Орхана произнес то, что не хотел говорить сам визирь. Половина пути пройдена, теперь все зависело от ромея.
Иоанн Асень: Иоанн едва не рассмеялся от облегчения. Переписка патриарха, всего лишь! Ради этого было нагорожено столько витиеватых словес, произнесено столько невнятных угроз... Махмуд хочет занять место Халиля - почему бы и нет? Сейчас, когда Город уже пал, все предыдущие переговоры не стоят и выеденного яйца, по меньшей мере, патриарху обнародование его писем вряд ли сумеет повредить еще больше. Что до верховного визиря, то Асень предпочел бы увидеть на этой должности Ангеловича, благодарного бывшему хартулярию за помощь в возвышении. Если и можно было обвинить Иоанна в корысти, то следовало заметить - обязать Махмуда он желал бы исключительно ради Орхана и его детей. - Я знаю, о каких документах идет речь, - медленно промолвил он, - и предполагаю, где они могут храниться. Если достопочтенный Махмуд-паша возьмется обеспечить мне доступ в храм Святой Софии, думаю, я смогу добыть их.
Махмуд-паша: Говорят, что есть страна, где в пыли, под ногами, валяются драгоценные камни. Никому не нужные, никому не интересные. В жизни так часто бывает: то, что не имеет важности для одного, для второго представляет огромную ценность. Махмуд-паша, то ли не доверяя собственному голосу, то ли из-за привычки проявлять осторожность даже там, где это казалось излишним, просто кивнул. Выражение его лица почти не изменилось, только блеснувшие в темноте глаза могли бы выдать радость второго визиря. - Если дело только за этим, - произнес он ровным голосом, - проблем быть не должно. Мне неважно, где это лежит и как вы собираетесь это достать. Для меня главное - иметь "это" в руках... Надеюсь, мы поняли друг друга, - ласково добавил он и, отмахнувшись от очередного назойливого насекомого, улыбнулся - знал бы крылатый, как ему повезло, что не он опустился на плечо к Ангеловичу несколькими минутами ранее. Мотылек, счастливо избежавший участи своего предшественника, взлетел над головами собеседников и скрылся в темноте. Эпизод завершен
полная версия страницы