Форум » Город » "И соком розы на ночь умываться..." - 30 мая, поздний вечер » Ответить
"И соком розы на ночь умываться..." - 30 мая, поздний вечер
Истамбул: Место: дворец подесты, штаб-квартира Заганос-паши Время: после заката. Продолжение эпизода "Не ходят к волкам..."
Ответов - 26, стр:
1 2 All
Истамбул: ... Чернокожий, поднимавшийся впереди Анны по мраморной лестнице, неожиданно свернул в сторону, указывая пленницам на приоткрытую дверь боковой комнаты, из-под которой тянулся влажный пар. Пропустив их вперед, он вошел в покой, волей хозяина превращенный в купальню, и по привычке закрыл за собой дверь. С того момента, как водоносы в последний раз наполнили медный чан для янычар-аги, здесь прибавилось несколько ширм, шелковая, сверкающая всеми оттенками золота занавесь, и огромное зеркало в венецианской раме, низкий столик под которым был уставлен коробочками с притираниями и шкатулками, бархатная алая сердцевина которых, подобно лопнувшему гранату, рассыпала вокруг разноцветные зерна драгоценных камней. Банщик, в эту минуту как раз переливавший благоухающую розовым маслом воду из большого кувшина, поспешно оставил свое занятие и поклонился. Араб не обратил на это проявление уважения никакого внимания; жестом велев сака поторапливаться, он повернулся к Филомене и тоже жестами, при помощи небольшого количества греческих слов, которые, словно перепуганные птички, выпархивали из толстогубого рта, звучали практически неузнаваемо, пытался объяснить, что Анне следует принять ванну.
Анна Варда: Вновь тщательно укутанная в зеленый шелк, шла Анна за черным проводником, в задумчивости не подымая глаз и почти не замечая, куда ступает. Конечная цель дороги была ей хорошо известна – утопающая в полумраке спальня, бывшая для гречанки совсем недавно местом, олицетворяющим ужас и позор будущего падения. Но теперь… Анна подхватила непрочно закрепленное покрывало дрожащими руками. Она знала, что дрожь, от которой тонкие пальцы неверны хозяйке, проистекает не только от страха. Да и сам страх таинственным образом превратился из беспощадного чудовища, рыкающего из темноты, в прельщающий шепот эдемского змея… Однако верная рабыня, замыкающая шествие, зорко бдила за двоих. С момента, как пленницам было позволено удалиться из трапезной, Филомена подыскивала случай поскорее остаться с Анной наедине и поведать, наконец, о свалившемся с неба плане бегства и спасения. Импровизированная купальня, как подумалось Филомене, и была тем случаем, хотя служанке уже не верилось, что невинность хозяйки удастся сохранить – уж больно красноречиво смотрел на девушку турок. Да и сама Анна… Старуха метнула взгляд на опущенные долу глаза госпожи и вздохнула. Не ей, невежественной и глупой рабыне, судить, но жестоко и бессердечно было бы пожелать девице пережить вместо соблазнения насилие – итог-то все равно один. – Раб предлагает вам совершить омовение, моя госпожа, – почтительно перевела она полуживотный-получеловеческий язык черного невольника. Анна, с детским любопытством разглядывавшая содержимое комнаты, плотный воздух в которой дрожал и переливался от избытка влаги, кивнула. Дом в Галате не был снабжен купальней, и она, с легкостью переносившая лишение привычной роскоши, с трудом мирилась с отсутствием комфорта. – Госпожа согласна, – оповестила Филомена евнуха, явно не считая того достойным самому понимать знаки высокородной ромейки.
Истамбул: За бытность свою доверенным лицом Заганос-паши чернокожий раб повидал всякого. Ему доводилось бестрепетными руками разоблачать пленниц, рвущихся и стенающих, словно птицы в силках, или лани, на шею которых уже накинут был аркан дланью опытного охотника - или не менее невозмутимым глазом взирать на все обольщения женского кокетства. Красавицы, которым по доброй воле выпадала честь взойти на ложе султанского воспитателя, старались опробовать свои чары на том, чья мужская сущность давно уснула, обратившись в зловещую преданность второму визирю. Раззадоренные или раздосадованные безразличием гиганта, искусительницы пускали в ход все доступные средства, доходя порой до полнейшего бесстыдства и представая перед евнухом в самый смелых позах - и, хотя африканец и не выказывал ни интереса, ни раздражения, ни заинтересованности, постепенно чувства его к женскому полу из безразличных превратились в отвращение и пренебрежение. Анна Варда была не из тех, чей вид и манеры сулили янычар-аге ночь, исполненную откровенных наслаждений, и араб уже приготовился к обычному для девиц из достойных семей водопаду слез, сопровождаемому неутешными причитаньями по тому, что девицам представляется самым великим сокровищем мира. Однако, ее неожиданное спокойствие и готовность следовать желаниям хозяина, приятно удивив чернокожего, вызвали в нем долю приязни к юной ромейке. Знаками пытаясь объяснить Филомене, что он останется, чтоб помочь ей управляться в отсутствие банщика, он наклонился, подхватив край платья гречанки и потянув его вверх.
Анна Варда: Однако черный невольник переоценил спокойствие пленницы, приняв ее отрешенность за полную покорность жертвы любым приказам, исходящим от тюремщиков. Анна оглушительно взвизгнула и отпрыгнула в сторону с резвостью горной серны. Увы, напуганная девушка уступала животному в грациозности, и приземистый столик, которому не посчастливилось очутиться у нее на пути, оказался опрокинутым набок, беспорядочно усеяв мозаичный пол благоуханным и разноцветным содержимым шкатулок и коробочек. Филомена тут же заслонила собой хозяйку, грозно сверкнув очами и став будто бы выше ростом и шире в плечах. – Это еще что? – воскликнула она возмущенно. – Немедленно вон! Если притязаниям турецкого паши служанка предел поставить не могла, то пресечь поползновения араба сочла своим правом и долгом.
Тахир ибн Ильяс: Араб, не столько оглушенный, сколько ошарашенный внезапным порывом девушки, отдернул руку и даже, казалось, слегка осел под устремленным на него гневным взглядом Филомены. Но тут же прийдя в себя, он распрямился, все на той же смеси языка слов и жестов, куда как более экспрессивной, чем раньше, пытался возобновить диалог - однако негромки смех, раздавшийся из-за ширмы, из невидимого от дверей угла купальни, заставил его смолкнуть и повернуть голову. Раздались шаркающие шаги - и перед глазами купальщиков появился тот же самый старик-лекарь, что во время обеда пользовал безымянного грека, и почтение к которому второго визиря так поразило Анну. Опираясь на трость, посмеиваясь под нос и слегка тряся головой, как это бывает с изнуренными возрастом или тяжелым трудом людьми. - Тебе нечего опасаться,- тихий голос был похож на скрип источенного временем ворота в пустынном колодце; араб, прижав руку к груди, поспешно отступил перед воспитателем своего господина, всем видом выражая почтительность и смирение. Греческий старого перса был правильным, но той чистоты, что изобличает более близкое знакомство с источенными жучком фолиантами, чем живой человеческой речью. Моргая слезящимися глазами и даже не повернув головы в сторону негра, он остановился перед женщинами, глядя на молодую ромейку тем взглядом, что обличает заточенное под стремительно дряхлеющей оболочкой горячее человеческое сердце. - Тебе нечего бояться его,- повторил он, без зазрения совести разглядывая пленницу. Понимающая улыбка появилась на тонких морщинистых губах. - Этот мерин может разве что вставать на дыбы, да бить копытами,- не скрывая пренебрежения в голосе проговорил лекарь.- Я сам кастрировал его лет за пять до твоего появленья на свет, девочка. Он не мужчина и не женщина; это вещь, которую твой господин прислал для твоего услужения. Ты можешь раздеться.
Анна Варда: – Нет, я не хочу, – упрямо ответила Анна, которой больше двигал не страх, а стыдливость. Выглядывая из-за плеча своей защитницы, как из-за стены осаждаемой крепости, гречанка отрицательно мотнула головой, подкрепляя жестом свою решимость. Чернокожий, пусть и насильственно лишенный мужских признаков, оставался чужим. Чужим был и доктор, несмотря на свой почтенный возраст, в силу коего женские прелести должны были волновать старца не больше красоты заката или цветущего луга. Столь же понимающая ухмылка, что змеилась на устах старика, изогнула губы Филомены – обычай поручать евнухам охранять покой обитательниц гинекея был знаком византийцам раньше, чем туркам – и она поглядела на невольника уже без гнева, но с тем особым выражением, с каким женщина смотрит на мужчину, от которого ей не будет проку. Она понимала, что хочет сказать лекарь, но еще лучше понимала, вернее, чувствовала, затруднения своей хозяйки. – Госпоже помогать буду только я, – вынесла, наконец, решение служанка, – а он, – кивок в сторону араба, – пусть помогает мне.
Тахир ибн Ильяс: - Твоя кормилица, как видно, знает, о чем я говорю,- старик усмехнулся, пытаясь нагнуть шею, чтоб различить что-нибудь еще, кроме выглядывающей из-за дородной фигуры рабыни темной головки. Но то ли спина его от времени сделалась жесткой, то ли нетерпение победило: поманив к себе девушку*, он произнес с той ласковостью, которая отличает поживших людей по отношению к очень молодым, волею судеб входящих в их семью: - Меня тебе тем более не след бояться. Поди, поди сюда, девочка. Так, внизу, было слишком темно, стариковские глаза не рассмотрели тебя. Клянусь Аллахом, тебе нечего стыдиться, если даже железное сердце умягчилось при взгляде на твою красоту. Покажись. * У турок "подзывающее" взмах рукой используется только по отношению к животным. Что попросить подойти свободного человека, руку вытягивают ладонью к низу и "скребут" пальцами.
Анна Варда: Старик обращался к ней, как к ребенку, и Анна вспыхнула, строптиво негодуя самонадеянностью юности против принижения значения ее лет. Убеленный сединами лекарь, несмотря на почтение, которое внушал его возраст, был всего лишь слугой, не более, и не смел говорить так с дочерью византийского рода. И ей тем более не пристало выказывать перед прислугой робость или боязнь. Надменно вскинув подбородок, гречанка отстранила Филомену и выступила вперед; под маленькими башмачками захрустели, подобно песку, рассыпанные благовония, растекаясь в воздухе густым дурманящим ароматом. – Не думай, что я боюсь тебя, старик, – ответила Анна, с непокорством сверкнув глазами. – Но для чего тебе меня видеть без моего на то позволения?
Тахир ибн Ильяс: Выцветшие от времени глаза старика округлились в притворном изумлении. - Бояться меня? Бояться? Вай, джаным, дорогая, какой подарок ты мне сделала!- он засмеялся хриплым стариковским смехом, одновременно делая африканцу знак подать себе кресло. Тот повиновался с такой быстротой и покорностью, словно не слышал или не понял обидных для всякого мужчины слов, произнесенных ширазцем. - Без позволения?- продолжал тот, усаживаясь на мягкую подушку, положенную на высокое сиденье и издавая стон, похожий на скрип несмазанной телеги.- А скажи мне, милая моя, кто как не врач, первым видел тебя без позволения, когда вынул из утробы матери? Повитуха, что обмывала тебя от крови - тоже спрашивала твоего дозволения? И много ли позволенья спрашивал тот мальчик, что привез тебя сюда? Много ли позволения спросит дитя в твоем чреве, когда Аллах задумает благословить ваше ложе? Не смеши меня, девочка, моему старому сердцу вредны чрезмерные колебания воздуха, что проникают к нам в грудь со смехом. А вот тебе,- его блеклые глаза с прищуром взглянули на пленниц,- твоему сердечку полезно будет побиться быстрей и чаще. Смотри только не расплавь его, когда он бросит его в огонь. Гм... янтарь... да, янтарь,- пробормотал он, пожевывая в сомнении губы, как это делают люди, проговаривающие вслух собственные мысли.
Анна Варда: От бесстыдных речей лекаря, со смехом напомнившего о ее новом униженном положении, Анна мучительно покраснела, да так, что на глазах гречанки выступили слезы, однако взгляда она не опустила, с вызовом посмотрев на старика. Но что вызвало прилив горячей крови к нежным щекам – снисходительное пренебрежение ее желаниями, будто она действительно неразумное дитя, не ведающее, в чем его польза и благо, или предостережение, что ее сердцу суждено быть расплавленным в огне? – Врач приходит, когда его призывают к ложу больного, не раньше, – возразила Анна запальчиво, взмахом руки отметая доводы старца; зеленый шелк накидки, уже освободивший от своего покрова темные косы, соскользнул с плеча. – По-твоему, я больна и нуждаюсь в тебе и твоих советах? Филомена, что удивительно, молчала. Слова госпожи прояснили для служанки, кто этот старик, держащийся столь свободно и не считающий для себя зазорным вторгнуться в женскую купальню, и она разрывалась между возмущением и тем почтением, которое к учености питает невежество.
Тахир ибн Ильяс: - Ну-ну, девочка,- голова старика, которую, казалась, грозил согнуть до земли огромный тюрбан, склонилась набок в жесте сочувствия.- Зачем ты туманишь слезами свои ясные глазки? И почему ты плачешь, если у тебя ничего не болит, а?- улыбка перса стала печальной. То, что он видел перед собой, повторялось, наверное, век от века, поколение за поколением: невинная девица, невольница - сана или положения - принужденная всходить на ложе человека, которого она видела, дай бог, второй или третий раз в жизни. Тахир ибн Ильяс не слишком интересовался брачными обычаями людей Книги, но полагал, что они едва ли имеют значительные отличия от шариата - ведь те и другие чтят единых пророков и молятся единственному Творцу. - Ты печалишься от того, что твой муж внушает тебе отвращение?- спросил он с присущим лекарям прямотой.- Или, может быть, потому что твое сердце склонилось к другому? Муки сердца - болезнь тяжкая, и Пророк наш, мир ему и благословенье, сказал: "Не уверует из вас ни один до тех пор, пока не будет он любить все то, с чем я пришел".
Анна Варда: Анна опустила глаза: старик не угадал печалей ее сердца или нарочно не назвал их по имени, дабы не растревожить свежие раны. – Хворь моя не имеет телесной природы, и твое искусство мне не поможет, – промолвила она с горечью, которой и не пыталась скрыть. Все вокруг здесь было для гречанки чуждым и пугающим, ее судьба и сама жизнь зависела от милости ненадежной и зыбкой, как вода, медленно стынущая в медном чане. Тут уж не выдержала Филомена – верно говорят, на сотню умных слов даже мудрец выдаст одну глупость. – Какой же то муж? – пробурчала она, буравя лекаря хмурым взором и едва удержавшись, чтобы не сплюнуть с презрением, сильно задетая тем, что тот, как ни в чем не бывало, рассуждает о ребенке, которого ее госпожа в блуде зачнет от нехристя, будто Анна приведена в этот дом, как полагается, из божьего храма, а не насильно взята из родного дома. Впрочем, мимолетный взгляд хозяйки вернул служанку к ее обязанностям. Сильными руками Филомена переставила одну из ширм поближе к чану так, чтобы она закрывала купальщицу от присутствующих, опробовала ладонью, насколько горяча вода, и напоследок критически обозрела принадлежности для омовения, оставленные изгнанным банщиком. Последние вызвали на строгом лице рабыни нечто вроде одобрительной гримасы – пожалуй, кое в чем турки придерживались здравых обычаев, надо отдать им должное. – Если госпожа желает… – с почтительностью сообщила она, давая знать, что приготовления окончены.
Тахир ибн Ильяс: Глаза перса вдруг блеснули не по возрасту молодо. Пользуясь тем, что верная служанка отвлеклась для работы, он приподнялся на сиденьи, с хитрой улыбкой подзывая ромейку к себе тем же непонятным жестом - как будто рыл землю. - Знаю я, как лечатся подобные хвори,- уверенно объявил он, глядя на Анну.- А рабыню не слушай, она уже забыла, как молодые повесы мяли по ночам ее розовый сад. Теперь бы и пришел кто прополоть, да там, поди, все травой заросло,- захихикал ширазец, глядя на дородную, все еще статную фигуры служанки, которая, надо сказать, у него будила отнюдь не неприятные воспоминания.- Она, вижу, еще и недовольна! Нет, погляди на нее! А лучше было бы, ты, старая карга, если бы твою госпожу потащили к лагерь башибузуков? Когда через сад пробегает стадо свиней, что остается в саду, подумай ты, женщина?! Разбитым ножнам вроде твоих что кинжал в золоте, что дорожная палка, что лес - лишь бы кто-то вложил, а девицы от таких вещей, случается, помирают. Ты понимаешь, о чем я говорю, глупая старуха?- неожиданно высоким голосом закричал он, стуча об пол своем костылем.
Анна Варда: Анна заметно побледнела: картина, яркими мазками нарисованная доктором, вызывала в воображении сцены страшного суда и адовых мук, что так любят изображать в латинских церквах. С отчетливой ясностью она увидела, от какой участи спасал ее отец, отправляя с матерью из Константинополя в Галату, и какой опасности подвергается или уже подверглась Мария Варда. Филомена сурово сжала рот, не позволив сорваться с губ неосторожным словам, способным напугать ее госпожу сильнее пронзительных выкриков старика, и сумрачно посмотрела на лекаря. – На все воля господня, – откликнулась она, стряхивая с ладони и пальцев капли воды, готовясь извлечь Анну из одежд, как Афродиту из морской пены. – А только понимаю я еще и то, что злой садовник способен загубить сад вернее, чем стадо свиней.
Тахир ибн Ильяс: - А это уж не тебе судить!- ширазец откинулся на спинку кресла, внезапно сменив гнев на милость, но не оставляя своего бранчливого тона.- Мой отец воевал, а мать рассказывает!* Когда мужчина обнимает девицу, ей одной знать, упасть на живот или на спину. Хромая кобыла брыкается, когда ей седло прилаживают,- а арабская чистокровка только ржет да играет. А и то верно: тот дурак, кто садится на хромоногую - и к тебе, глупая женщина, если и достался бы кто, так только если в завещании отписал, для последнего утешения. Не слушай ее девочка, лучше вспомни, как он смотрит на тебя... ну и еще кое-что. Ведь я же видел,- грозя пальцем, словно уличил в проказе малолетнее дитя, которое теперь отпирается от своей выходки, проговорил перс, посмеиваясь.- Будь ты гнедой кобылкой, девочка, вам бы уже пастись в одной загоне. Ну-ка, подойди ко мне,- слегка стукнув по подлокотнику стула, он перешел на загадочный шепот, словно собираясь сообщить нечто, что положено было знать одной только Анне. Чернокожий за спиной лекаря тут же отступил, поглядывая на Филомену, словно боясь, что она новой выходкой испортит все дело. - Поди ко мне,- продолжал седовласый ширазец,- Прежде чем ты поставишь свои ножки в эту воду, мне нужно узнать, какова твоя звезда, и можно ли тебе в эту ночь ступать через порог спальни. Или, посекретничаем с тобой. * пословица, означающая, что кто-то рассуждает о том, чего знать не может.
Анна Варда: Слова старого врача смутили Анну – ведь ему неоткуда было знать о ее единственном грешном проступке, поскольку его не было в трапезной, когда она соединила свои уста с устами иноверца, смешав собственное дыхание с чужим – но в то же время ему удалось пробудить любопытство гречанки. Если лекарь ставил себе целью таким образом успокоить девицу, то он ее вполне достиг. Жестом указав невольнику на низкий, выточенный из темного дерева стул и дождавшись, когда он поставит его рядом с креслом, Анна опустилась на сиденье и вопросительно посмотрела на перса. – О чем ты хочешь поговорить со мной? Деву перед ночью с мужчиной наставлять может только женщина, – с ответной насмешкой отразила она колкости старца, краснея от собственной смелости. Филомена, к которой Анна сидела вполоборота и не могла видеть выражения ее лица, в изумлении приоткрыла рот.
Тахир ибн Ильяс: - Ишь ты, только женщина? Вот эта?- от достигнутого успеха глаза старика заблестели уже совсем озорным блеском. Казалось, еще немного - и он подмигнул бы собеседнице, если бы это соответствовало почтенному возрасту врачевателя и тику, который нет-нет, да заставлял лицо отражать самые невероятные гримасы. Издав звук недоверия и разочарования, перс вернулся к беседе. - И что может она рассказать тебе о господине? Ей даже невдомек, как его имя, а я ведь помню, как его палкой приходилось выколачивать из драк, когда он был мальчишкой, и наперечет скажу, сколько у него шрамов на теле. Если захочешь,- еще понизив голос, и для пущей верности приложив ко рту ладонь, чтоб уберечь сказанное от посторонних ушей,- я расскажу тебе, что он чувствует, когда сжимает тебя в своих объятиях, девочка. Думаешь, мужчине просто отрываться от губ такой красавицы, как ты? Говорят, у поцелуя вкус миндаля, слышала? Так вот, клянусь Аллахом, он верно воображает, что пьет миндальное молоко, смешанное с медом. Ох, девочка, знала бы ты, чего стоит мужчине дождаться, когда ты посмотришь на него своими ласковыми глазами! Ты ведь, наверное, знаешь, что Аллах всевышний наградил мужчин и женщин по-разному,- ухмыляясь и взглядом обозначая, какую именно награду он имеет в виду, проговорил ширазец.- И если женщина, милостью Божьей, сотворена так, чтобы принимать наслаждение, мужчина, по его замыслу, будет опозорен, если не сумеет удовлетворить это ее желание. Твоя служанка тут выражала сомнения, что твой муж сумеет не осрамиться перед тобою на брачном ложе,- случайно или намерено перетолковав фразу ромейки, лекарь с серьезным видом взглянул на Анну.- Ну-ка, дай-ка мне твою руку, чтобы я мог понять, так это или нет. На ладнях у людей записана их судьба, от рождения до самого гроба.
Анна Варда: Не споря, протянула Анна узкую ладонь с тонкими подрагивающими пальцами. Средний палец драгоценным грузом отягощал золотой перстень с изумрудом – отцовский подарок гречанке – когда-то бывший впору, а теперь чуть великоватый и поворачивающийся под собственным весом. Как завороженная слушала Анна смущающие речи, для девичьих ушей будто совсем не предназначенные, а для невинности и вовсе запретные и губительные, – но оторваться и перестать слушать было – ах! – никак невозможно. Хитрый старик перетолковывал все так, словно и нет греха в том, чтобы возлечь с мужчиной без благословения родительского и божьего, по христианскому ли, по мусульманскому ли закону. Анне не верилось, что люди, пускай и молящиеся другому богу, живут, не соблюдая его заповедей. – Но ведь это… грешно, то, о чем ты говоришь, – возразила она, запинаясь. – Неужели ваш бог приветствует греховное? Однако внимала лекарю не только дева, но и жена, о которой Тахир ибн Ильяс отзывался с пренебрежением. Усмехнувшись в ответ на оскорбление, Филомена проговорила в сторону, но достаточно громко: – Не будь у госпожи родной матери, я бы сочла за честь наставить ее перед венчанием. Не всегда я была старухой, и стыдиться мне нечего, – выразительно фыркнула она, имея в виду не столько христианскую мораль, сколько одержанные ею победы над противоположным полом, охочим до женских прелестей.
Тахир ибн Ильяс: Словно драгоценность, в сотни раз превосходящую украшавший ее перстень в цене, принял старый ширазец узкую бледную ручку и, перевернув ладонью вверх, подул на нее так, словно сдувая что-то, мешавшее ему видеть будущее, запечатленное творцом в изящных линиях. Вопрос Анны заставил его тихо засмеяться; жестом факира вытащив из рукава платок, лекарь для пущей точности провел им по нежной коже. - Грешно? Грешно? Грешно следовать тому, что ваш Бог велел живому: "Плодитесь и размножайтесь"? Или грешно то, что он даровал им желание и влечение, даровал высшее благо на свете - любовь, которым человек отличается от зверя немыслящего? Слушай меня, девочка: ни птицам, ни зверям, ни рыбам морским, ни гадам подземным - никому он не даровал столь много, как людям - а и у тех поминутно мы встречаем и нежные ласки и желание сойтись, дабы произвести потомство. И что, он станет карать за это любимое дитя свое, перед которым приказал поклониться даже ангелам? А знаешь, кто не поклонился?- старил сердито стукнул платком по ладони Анны и вновь поднял палец верх, призывая к вниманию.- Не поклонился ему один лишь Иблис, которого вы зовете Сатаной, не поклонился, и отказался следовать божественному предначертанию. Вот, скажи мне, кто надел на палец твой это кольцо?- улыбаясь и со вниманием изучая лежащую перед ним ладонь, проговорил ибн Илияс.- Не отвечай, я сам скажу: мудрый человек сделал это, ибо хотел он того же, что заповедал твой бог. Ибо исмарагд способствует зачатию, женскому счастью, и облегчает роды, и сохраняет беременных и новорожденных от дурного глаза. Прокляни меня Аллах, если я лгу! Слова, оброненные Филоменой, не прошли мимо его слуха, но, как видно, не вызвали большого доверия: ширазец опять засмеялся, показывая пожелтелые зубы, из которых, тем не менее, многие еще были на месте. - Наставить? О чем ты можешь наставить девицу? Ну-ка, ну-ка, расскажи мне, когда в этом месяце у нее благоприятный день для зачатия? Или, может, ты скажешь, когда она принесет своего первенца? А ты знаешь, глупая женщина, что говорят мудрые люди: если мужчина возляжет с девицей, и в тот же день зачнет с нею ребенка, то ангелы будут записывать добрые дела в книгу их жизни с минуты его первого вздоха, и до момента, когда перестанет дышать их последний потомок на этой земле? Слышишь ты? Добрые, не дурные! Когда ты ходишь каяться в своих пригрешеньях своему распятому Богу, сколько добрых и сколько дурных дел ты называешь, скажи-ка? И сколько их будет, к скончанию мира? Молчи лучше, женщина! Эта сбивчивая речь, полная истинно восточной экспрессии, сопровождалась жестикуляцией, могущей дать фору мельнице в ветреный день. Заключение ее тоже не разочаровало зрителей: попытавшись дотянуться до провинившейся ромейки кончиком своей трости, он чуть не вывалился из кресла и едва не рухнул на колени Анне.
Анна Варда: И рухнул бы, не подхвати его Анна под локоть, хрупкий, как ветвь источенного ветрами и жаждой иссохшего древа. По мнению Филомены, совершенно напрасно – старому греховоднику пошло бы только на пользу получить по крючковатому длинному носу, который он норовит засунуть в дела, издавна являющиеся женской епархией, – но не сетовать же на то, что у девочки мягкая добрая душа, и почтение ее к сединам. – Ах ты, бесстыжий турок, – разразилась служанка бранью, всплеснув в возмущеньи руками. – Не твое дело, в чем я покаюсь на предсмертной исповеди. Все, в чем грешна, покаюсь, ни от чего не отопрусь, а вот с тебя Господь спросит за прельщение невинных, за обман и внушение ложных надежд. Лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их, – процитировала она послание самого сурового из апостолов. – Ответь лучше, думает ли твой хозяин так же, как ты сладко вещаешь! С каждого ли покоренного города берет он себе жену? От прозвучавшей отповеди Анна сжалась, хотя укор был обращен и не к ней, и словно поблекла опутавшая гречанку золотая сеть хитроумных слов. Девичья ладонь дрогнула и попыталась выскользнуть из плена державшей ее старческой руки. – Этот перстень подарил мне отец, когда сосватал мне мужа… – прошептала гречанка, потупив взор. – Сосватал по христианскому обычаю.
Тахир ибн Ильяс: Однако, высвободить белую ручку из сморщенных узловатых пальцев оказалось не так-то просто; опершись на нее, прижав ладошку девушки к ее колену, старик вдруг неожиданно глубоко загляну ромейке в глаза - и, казалось, чужой, долгий, пылающий взгляд отразился на дне его темных зрачков. В нем была и весна в далеких, никогда не виданных Анной городах, и пески знойных пустынь, и ветви цветущего персика, и знойная ночь, когда словно свечи, тела сливаются воедино, охваченные единым пламенем. Клятвы и песни, благоухание масел и последний крик, замерший на губах, чтобы тут же быть вспугнутым быстрым дыханием, переплетенные пальцы, спутавшиеся волосы, соединенные судьбы - все было в этом взгляде, все, что видел и прожил этот древний старик, или то, что он только мечтал прожить, и теперь видел, уловил на дне души своего ученика. Усмехнувшись на брань Филомены, он обратился к младшей ромейке, пытаясь выпрямиться, переползая, как искалеченная черепаха, из рук девушки на сиденье. - Думает... Есть вещи, которые мужчина думает, но никогда не скажет. Поэт скажет за него, поэт или я, я, старик, для которого нет уже стыда ни в отказе, ни в забвении, ни в брани такой вот старой ведьмы, как ты. Есть слова, внятные лишь для голоса сердца, читаемые с губ губами, ибо произнести их вслух - великий грех, страшнее того, что толкнул Адама к древу познания. Есть люди, сердца которых мягки, словно золото,- продолжал он, утверждаясь в кресле и по-прежнему глядя на Анну.- В них легко оттискивается каждое лицо и слово; есть те, у кого сердца поросли шерстью. У тебя, милая, сердце из янтаря - драгоценность, в которой навек утопает и сильный и слабый... а есть еще железное сердце, что не расплавить, не сломить, и заставить биться его - великое чудо... но, если забьется - то звук его будет подобен звону мечей и грохоту бухарских щитов. Страшно разбудить железное сердце... а еще страшнее держать его в руках. Если боишься - беги, девочка, беги, что есть сил, скройся на край земли и молись, потому что ни тебе, ни ему с этого дня уже не будет пощады. Голова старика низко склонилась.
Анна Варда: Полнокровная юность первой отступила перед немощной старостью, чья сила облечена не в плоть, но в мудрость прожитых лет. Анна Варда первой отвела глаза, словно Тахир ибн Ильяс приоткрыл для нее тяжелую крышку ларца, откуда, как в древней легенде, рвутся и вот-вот разлетятся по белу свету все грехи большие и малые, числом поболее семи; приотворил дверь в запретный град, куда нет дороги смертному человеку и христианской душе. – Но откуда мне знать, держу ли в руках такое сердце, – вырвалось у гречанки, вырвалось, прежде чем она успела поймать нечаянное слово. Ах, не о том, не о том она говорит, не о том спрашивает, но поздно – вопрос уже слетел с неосторожных уст, до того неосторожных, что верная служанка замерла в молчании, понимая, что бранью уже не поможешь. Старик-лекарь каждое слово, каждый камень, который Филомена бросала в него, ловко перехватывал и вкладывал в фундамент возводимого им здания лжи. Резким движением рабыня опрокинула в медный чан кувшин с розовой водой, что не успел до дна опорожнить банщик. Внешний звук, шум льющейся воды отчасти развеет наваждение, напомнив госпоже, где она находится.
Тахир ибн Ильяс: Вспугнутая птичка готова была выпорхнуть из сети, которой старый ширазец оплел ее - не из желания потешиться над наивностью, а единственно потому, что увидел, успел различить в девичьих глазах тот же вопрос, что теперь так неосторожно, так страстно вымолвили губы ромейки. Но, сколько не виться веревочке, а конец будет - и с трепетом давно отлетавшей души, почти со слезами перс понял, что сейчас ему одному дано будет связать воедино две таких нити, которые уже соединил сам Аллах. - Говорят, был в давнишние времена мудрец, взысканный благословеньем Всевышнего: сила его была столь велика, что единственно мыслью мог проницать он границы вселенной, различая планеты и звезды,- усмехаясь в бороду, произнес старый лекарь.- И вот однажды собрались его ученики, числом более тысячи, ибо много многих лет он прожил, и множество многих городов обошел на своем пути. Собрались они в славном городе Багдаде, или, может быть, в ан-Наджафе, где лежит прах Али, да благословит и приветствует его Аллах, и да возрадуется на него пророк Мохаммед. Ах, девочка, видела бы ты мавзолей Али в ан-Наджафе: в сравнению с ним все султанские дворцы и дворцы франкских королей - глязные лачуги. Стены его выложены золотом, гробница его - освещенный солнцем изумруд, сияющий в чертоге из чистых сапфиров. Ах, как вольготно дышится там в светлый праздник Рамадан! Знала бы ты, как горят глаза воинов, когда им выбивают на плече Зульфикар - изображение меча Али, несущего на своих остриях справедливость и веру в бога! Юные, светлые, с развевающимися кудрями - кажется, что для их поступи только и создана эта земля! Многих я видел, желающих этой участи - но многие же и отправлялись с позором, и только лучшие... О чем это я? Ах да, город,- откашлявшись, хитро поглядывая на Анну, продолжал он.- Так вот, ученики спросили его - а надо тебе сказать, что из-под пера почтенного старца вышли многие и многие книги, и труды науки, и газели, и толкование сур, ибо был он большим ученым, сведующим в слове Божьем, как ты - в иголках и нитках... так вот, они спросили его, о чем этот почтенный старец сожалеет больше всего на свете. И он ответил: давным давно был я в славном, прекрасном городе Ширазе,- в этом месте рассказчик горделиво поднял голову, словно ожидая, что слушатели поймут, что мудрец, о котором шла речь, не мог найти лучшего места для проведения своей юности.- И в одном из садов, что Аллах, не иначе, переместил в него из уголка рая, встретил девушку. Была она стройна, словно тополь, и уста ее были словно гранат, но благоуханны, как роза. Глаза ее разили подобно удару меча, а груди ее были как двойня первенцев у молодой серны; милей же всего была родинка, что, как звезда, смеялась над ее верней губой... Ах, и не было даже в садах Шираза цветка подобного этой девице! И я посмотрел на нее, она посмотрела на меня - и ощутили мы столь сильное любовное томленье, столь нежную страсть, что в тот же миг взялись за руки, и удалились от людских взглядов под сень деревьев, к прекрасному чистому фонтану. И целый день мы провели в нежных ласках, и целовались и миловались с ней, пока не спустилась ночь. И тогда возлюбленная моя сняла одежду, и я снял одежду - и когда я увидел ее красоту и прелесть, стройность и соразмерность, которую создать мог лишь один Творец небесный, что движет и солнца и планеты - я полюбил ее еще крепче, так крепко, что пожелал тут же с ней сочетаться, и стать ее мужем, чтобы соединил нас Господь, и никогда уже не разлучил человек. И возлегли мы с ней на ложе из роз, струившее такое благоухание, что у встречного и мимоидущего не хватало сил, чтобы сдержаться, и все вокруг падали на землю без памяти, и никто, таким образом, не стал нескромным свидетелем наших взаимных ласк. И это ложе из роз было мягким, как пух, и податливым, словно зыбкие волны морские - и как только я изготовился овладеть моей прекрасной возлюбленной, когда я поцеловал ее тело, и уста, и руки, я брови, подобные буквам нун, и груди, похожие на вершины заснеженных гор - она вдруг соскользнула с него и мы оба упали на землю. И вновь я попытался повторить то же - и оба мы оказались на земле, да еще и больно ушиблись при этом. И сколько бы я раз не решался в эту ночь похитить у нее девственность, каждый раз случалось одно и то же. И вот сейчас я смотрю на все эти ученые книги, что написал, на все труды, что мной созданы, переплетены теперь в сафьян и кожу, и золотом записаны в сокровищницу человеческой мудрости... смотрю и думаю: взять бы их все и положить тогда ей под попку. И это вся моя печаль на грядущие века. ... Веселые, шальные глаза лекаря, смеясь смотрели на Анну. Сжимая ее ладонь в теплых, иссохших от времени руках, текучих, словно нагретый солнцем песок, он произнес, сделав паузу: - Не спрашивай глупого старика, держишь ли ты в руках это сердце. Спроси у сердца.
Анна Варда: Окончание истории старого доктора возвестил удар, подобно громоподобному звону гонга – это тяжелый латунный кувшин выпал из руки Филомены, громогласно ударившись о край чана и подняв тучу брызг, обильно окропивших служанку. С воплем и проворством, для ее сложения весьма неожиданным, та отпрянула в сторону, стряхивая с себя воду, мгновенно впитавшуюся темной тканью платья, непристойно облепившего верхнюю часть дородной фигуры. – Тьфу на тебя, – только и вымолвила Филомена, не желая признаваться, что новелла (как сказал бы Фабьо, слуга мессера Луиджи, большой любитель рассказывать такие веселые байки) хороша, и она первая посмеялась бы, расскажи ее тот же Фабьо, упокой Господь его безвинно убиенную душу. Но что к месту на кухне для грубых ушей и гогочущих глоток, не годится для целомудренной девицы. …Анна вновь попыталась вырвать руку из ладоней старца и укрыла покрывалом запылавшее лицо, чтобы скрыть улыбку, появившуюся на розовых губах, девице никак невместную. Что там улыбка – ей и понимать не стоило, в чем соль рассказанной истории. Однако смех, как и любовь, не спрячешь: он отразился в заискрившихся зеленых глазах, глядящих поверх расшитого шелка, отметился в ямочках на округлых щечках, угадываемых за завесой. Но веселье схлынуло при последних словах лекаря, сменившись смущеньем, еще более предательским, чем смех. – Как же я спрошу? – еле слышно произнесла Анна. Ее шепот был едва различим, можно было подумать, что это всего лишь вздох, слетевший с девичьих губ.
Тахир ибн Ильяс: На сей раз ибн Илияс уступил порыву девушки вырваться на свободу, ибо - ах! - не на волю рвалась она, рвалась отдаться сладостному плену, который настигает и молодых и старых, падишахов и нищих, грозных военачальников и их хрупких пленниц-иноверок. И сто лет назад, и двести лет, по ту сторону Босфора, и по эту - да не разгневается ученый муж за нас на эти строки - в лачуги и во дворцы будет входить она, превращая ложа девиц в поля битв, подобно тому, как ее сестра - Смерть - превращает поля битв в широкие ложа. Ах! сколько мужей отважных и сильных выжило на вторых, потерпев ущерб на первых - и едва ли самый великий султан согласился бы променять торжество даже и над Константинополем на вечный позор пораженья в серале. Самая трудная битва в этой осаде была еще впереди, хотя подступы к дивному городу, похоже, уже не таили опасности; помятуя об этом, и о нетерпении, что уже должен был уже проявлять полководец штурмующей армии, Тахир ибн Ильяс наклонился к Анне Варда так низко, что края его тюрбана коснулись края ее накидки. - Ты узнаешь. Когда ты увидишь перед собой Зульфикар - меч с раздвоенным острием, и когда ты будешь изнемогать от желания быть пронзенной до самого сердца... тогда ты найдешь ответ на этот вопрос. А теперь - ступай, ступай, омой свои нежные ножки, не то твоя служанка решит, что я подбиваю тебя на какую-нибудь неблагопристойность. - Эй, женщина!- громко провозгласил он, обращаясь уже к Филомене, которая, желая исправить оплошность, склонилась, чтоб выловить из чана упущенный кувшин,- я думаю, сегодня ты уже не пригодишься своей молодой госпоже; о ней найдется, кому позаботиться. Может, попозже ты спустишься сюда, и мы возвратимся с тобой к твоей исповеди, и о том, в каких грехах ты покаешься перед смертью. Может, научишь меня парочке новых,- он засмеялся, глядя на Филомену тем взглядом, каким мужчина, будь ему хоть двадцать лет, хоть пятьдесят, хоть под сто, всегда будет смотреть на женщину - если, конечно, он настоящий мужчина.
Анна Варда: Черные брови гречанки приподнялись в недоумении – старик говорил загадками, ответы на которые предлагал отыскать самой Анне – но новых вопросов задать она не решилась, опасаясь, что тогда совсем сгорит от стыда, помня о предыдущих его объяснениях. С тихим шорохом одежд она скользнула прочь, отступив к Филомене, однако напоследок метнула на лекаря краткий задумчиво-вопросительный взгляд. Тем временем служанка достала из воды кувшин, но едва вновь не выронила, когда услышала слова лекаря и уразумела смысл его слов. Впрочем, чернокожий невольник оказался проворнее и, подскочив, подхватил кувшин за широкое дно большой ладонью, повинуясь распоряжению «помогать». Он растянул толстые губы в гримасе, должной обозначить улыбку, и выразительно хмыкнул, явственно намекая, что без него женщинам не обойтись. На миг Филомена утратила все свое злоречие и, чуть слышно застонав сквозь сжатые зубы, посмотрела на приближавшуюся Анну взором матери, у которой отнимают ее дитя. Не понадобится госпоже! Не нужно быть мудрецом, написавшим многие и многие книги, чтобы понять, что это означает. Безропотно отдав кувшин, рабыня со злобой взглянула на араба, зная, кто именно прогонит ее за порог, оставив девочку, как жертвенного агнца, на милость турку. – Вон! – хриплым от ненависти голосом проговорила она и для верности ткнула пальцем за ширму. Араб, сохраняя невозмутимое выражение лица, переместился, оставаясь, впрочем, в пределах досягаемости, не больше двух шагов. Посторонившись, он пропустил Анну и замер в ожидании, отделенный от женщин лишь тонким полотнищем. ... Вскоре через край ширмы, взметнувшись, ниспали зеленая и белая материи, и до слуха мужчин донесся плеск воды, не нарушаемый более никакими другими звуками. В присутствии чужих уста служанки оставались сомкнутыми, храня доверенную ей тайну. Эпизод завершен
полная версия страницы