Форум » Город » "И соком розы на ночь умываться..." - 30 мая, поздний вечер » Ответить
"И соком розы на ночь умываться..." - 30 мая, поздний вечер
Истамбул: Место: дворец подесты, штаб-квартира Заганос-паши Время: после заката. Продолжение эпизода "Не ходят к волкам..."
Ответов - 26, стр:
1 2 All
Тахир ибн Ильяс: Однако, высвободить белую ручку из сморщенных узловатых пальцев оказалось не так-то просто; опершись на нее, прижав ладошку девушки к ее колену, старик вдруг неожиданно глубоко загляну ромейке в глаза - и, казалось, чужой, долгий, пылающий взгляд отразился на дне его темных зрачков. В нем была и весна в далеких, никогда не виданных Анной городах, и пески знойных пустынь, и ветви цветущего персика, и знойная ночь, когда словно свечи, тела сливаются воедино, охваченные единым пламенем. Клятвы и песни, благоухание масел и последний крик, замерший на губах, чтобы тут же быть вспугнутым быстрым дыханием, переплетенные пальцы, спутавшиеся волосы, соединенные судьбы - все было в этом взгляде, все, что видел и прожил этот древний старик, или то, что он только мечтал прожить, и теперь видел, уловил на дне души своего ученика. Усмехнувшись на брань Филомены, он обратился к младшей ромейке, пытаясь выпрямиться, переползая, как искалеченная черепаха, из рук девушки на сиденье. - Думает... Есть вещи, которые мужчина думает, но никогда не скажет. Поэт скажет за него, поэт или я, я, старик, для которого нет уже стыда ни в отказе, ни в забвении, ни в брани такой вот старой ведьмы, как ты. Есть слова, внятные лишь для голоса сердца, читаемые с губ губами, ибо произнести их вслух - великий грех, страшнее того, что толкнул Адама к древу познания. Есть люди, сердца которых мягки, словно золото,- продолжал он, утверждаясь в кресле и по-прежнему глядя на Анну.- В них легко оттискивается каждое лицо и слово; есть те, у кого сердца поросли шерстью. У тебя, милая, сердце из янтаря - драгоценность, в которой навек утопает и сильный и слабый... а есть еще железное сердце, что не расплавить, не сломить, и заставить биться его - великое чудо... но, если забьется - то звук его будет подобен звону мечей и грохоту бухарских щитов. Страшно разбудить железное сердце... а еще страшнее держать его в руках. Если боишься - беги, девочка, беги, что есть сил, скройся на край земли и молись, потому что ни тебе, ни ему с этого дня уже не будет пощады. Голова старика низко склонилась.
Анна Варда: Полнокровная юность первой отступила перед немощной старостью, чья сила облечена не в плоть, но в мудрость прожитых лет. Анна Варда первой отвела глаза, словно Тахир ибн Ильяс приоткрыл для нее тяжелую крышку ларца, откуда, как в древней легенде, рвутся и вот-вот разлетятся по белу свету все грехи большие и малые, числом поболее семи; приотворил дверь в запретный град, куда нет дороги смертному человеку и христианской душе. – Но откуда мне знать, держу ли в руках такое сердце, – вырвалось у гречанки, вырвалось, прежде чем она успела поймать нечаянное слово. Ах, не о том, не о том она говорит, не о том спрашивает, но поздно – вопрос уже слетел с неосторожных уст, до того неосторожных, что верная служанка замерла в молчании, понимая, что бранью уже не поможешь. Старик-лекарь каждое слово, каждый камень, который Филомена бросала в него, ловко перехватывал и вкладывал в фундамент возводимого им здания лжи. Резким движением рабыня опрокинула в медный чан кувшин с розовой водой, что не успел до дна опорожнить банщик. Внешний звук, шум льющейся воды отчасти развеет наваждение, напомнив госпоже, где она находится.
Тахир ибн Ильяс: Вспугнутая птичка готова была выпорхнуть из сети, которой старый ширазец оплел ее - не из желания потешиться над наивностью, а единственно потому, что увидел, успел различить в девичьих глазах тот же вопрос, что теперь так неосторожно, так страстно вымолвили губы ромейки. Но, сколько не виться веревочке, а конец будет - и с трепетом давно отлетавшей души, почти со слезами перс понял, что сейчас ему одному дано будет связать воедино две таких нити, которые уже соединил сам Аллах. - Говорят, был в давнишние времена мудрец, взысканный благословеньем Всевышнего: сила его была столь велика, что единственно мыслью мог проницать он границы вселенной, различая планеты и звезды,- усмехаясь в бороду, произнес старый лекарь.- И вот однажды собрались его ученики, числом более тысячи, ибо много многих лет он прожил, и множество многих городов обошел на своем пути. Собрались они в славном городе Багдаде, или, может быть, в ан-Наджафе, где лежит прах Али, да благословит и приветствует его Аллах, и да возрадуется на него пророк Мохаммед. Ах, девочка, видела бы ты мавзолей Али в ан-Наджафе: в сравнению с ним все султанские дворцы и дворцы франкских королей - глязные лачуги. Стены его выложены золотом, гробница его - освещенный солнцем изумруд, сияющий в чертоге из чистых сапфиров. Ах, как вольготно дышится там в светлый праздник Рамадан! Знала бы ты, как горят глаза воинов, когда им выбивают на плече Зульфикар - изображение меча Али, несущего на своих остриях справедливость и веру в бога! Юные, светлые, с развевающимися кудрями - кажется, что для их поступи только и создана эта земля! Многих я видел, желающих этой участи - но многие же и отправлялись с позором, и только лучшие... О чем это я? Ах да, город,- откашлявшись, хитро поглядывая на Анну, продолжал он.- Так вот, ученики спросили его - а надо тебе сказать, что из-под пера почтенного старца вышли многие и многие книги, и труды науки, и газели, и толкование сур, ибо был он большим ученым, сведующим в слове Божьем, как ты - в иголках и нитках... так вот, они спросили его, о чем этот почтенный старец сожалеет больше всего на свете. И он ответил: давным давно был я в славном, прекрасном городе Ширазе,- в этом месте рассказчик горделиво поднял голову, словно ожидая, что слушатели поймут, что мудрец, о котором шла речь, не мог найти лучшего места для проведения своей юности.- И в одном из садов, что Аллах, не иначе, переместил в него из уголка рая, встретил девушку. Была она стройна, словно тополь, и уста ее были словно гранат, но благоуханны, как роза. Глаза ее разили подобно удару меча, а груди ее были как двойня первенцев у молодой серны; милей же всего была родинка, что, как звезда, смеялась над ее верней губой... Ах, и не было даже в садах Шираза цветка подобного этой девице! И я посмотрел на нее, она посмотрела на меня - и ощутили мы столь сильное любовное томленье, столь нежную страсть, что в тот же миг взялись за руки, и удалились от людских взглядов под сень деревьев, к прекрасному чистому фонтану. И целый день мы провели в нежных ласках, и целовались и миловались с ней, пока не спустилась ночь. И тогда возлюбленная моя сняла одежду, и я снял одежду - и когда я увидел ее красоту и прелесть, стройность и соразмерность, которую создать мог лишь один Творец небесный, что движет и солнца и планеты - я полюбил ее еще крепче, так крепко, что пожелал тут же с ней сочетаться, и стать ее мужем, чтобы соединил нас Господь, и никогда уже не разлучил человек. И возлегли мы с ней на ложе из роз, струившее такое благоухание, что у встречного и мимоидущего не хватало сил, чтобы сдержаться, и все вокруг падали на землю без памяти, и никто, таким образом, не стал нескромным свидетелем наших взаимных ласк. И это ложе из роз было мягким, как пух, и податливым, словно зыбкие волны морские - и как только я изготовился овладеть моей прекрасной возлюбленной, когда я поцеловал ее тело, и уста, и руки, я брови, подобные буквам нун, и груди, похожие на вершины заснеженных гор - она вдруг соскользнула с него и мы оба упали на землю. И вновь я попытался повторить то же - и оба мы оказались на земле, да еще и больно ушиблись при этом. И сколько бы я раз не решался в эту ночь похитить у нее девственность, каждый раз случалось одно и то же. И вот сейчас я смотрю на все эти ученые книги, что написал, на все труды, что мной созданы, переплетены теперь в сафьян и кожу, и золотом записаны в сокровищницу человеческой мудрости... смотрю и думаю: взять бы их все и положить тогда ей под попку. И это вся моя печаль на грядущие века. ... Веселые, шальные глаза лекаря, смеясь смотрели на Анну. Сжимая ее ладонь в теплых, иссохших от времени руках, текучих, словно нагретый солнцем песок, он произнес, сделав паузу: - Не спрашивай глупого старика, держишь ли ты в руках это сердце. Спроси у сердца.
Анна Варда: Окончание истории старого доктора возвестил удар, подобно громоподобному звону гонга – это тяжелый латунный кувшин выпал из руки Филомены, громогласно ударившись о край чана и подняв тучу брызг, обильно окропивших служанку. С воплем и проворством, для ее сложения весьма неожиданным, та отпрянула в сторону, стряхивая с себя воду, мгновенно впитавшуюся темной тканью платья, непристойно облепившего верхнюю часть дородной фигуры. – Тьфу на тебя, – только и вымолвила Филомена, не желая признаваться, что новелла (как сказал бы Фабьо, слуга мессера Луиджи, большой любитель рассказывать такие веселые байки) хороша, и она первая посмеялась бы, расскажи ее тот же Фабьо, упокой Господь его безвинно убиенную душу. Но что к месту на кухне для грубых ушей и гогочущих глоток, не годится для целомудренной девицы. …Анна вновь попыталась вырвать руку из ладоней старца и укрыла покрывалом запылавшее лицо, чтобы скрыть улыбку, появившуюся на розовых губах, девице никак невместную. Что там улыбка – ей и понимать не стоило, в чем соль рассказанной истории. Однако смех, как и любовь, не спрячешь: он отразился в заискрившихся зеленых глазах, глядящих поверх расшитого шелка, отметился в ямочках на округлых щечках, угадываемых за завесой. Но веселье схлынуло при последних словах лекаря, сменившись смущеньем, еще более предательским, чем смех. – Как же я спрошу? – еле слышно произнесла Анна. Ее шепот был едва различим, можно было подумать, что это всего лишь вздох, слетевший с девичьих губ.
Тахир ибн Ильяс: На сей раз ибн Илияс уступил порыву девушки вырваться на свободу, ибо - ах! - не на волю рвалась она, рвалась отдаться сладостному плену, который настигает и молодых и старых, падишахов и нищих, грозных военачальников и их хрупких пленниц-иноверок. И сто лет назад, и двести лет, по ту сторону Босфора, и по эту - да не разгневается ученый муж за нас на эти строки - в лачуги и во дворцы будет входить она, превращая ложа девиц в поля битв, подобно тому, как ее сестра - Смерть - превращает поля битв в широкие ложа. Ах! сколько мужей отважных и сильных выжило на вторых, потерпев ущерб на первых - и едва ли самый великий султан согласился бы променять торжество даже и над Константинополем на вечный позор пораженья в серале. Самая трудная битва в этой осаде была еще впереди, хотя подступы к дивному городу, похоже, уже не таили опасности; помятуя об этом, и о нетерпении, что уже должен был уже проявлять полководец штурмующей армии, Тахир ибн Ильяс наклонился к Анне Варда так низко, что края его тюрбана коснулись края ее накидки. - Ты узнаешь. Когда ты увидишь перед собой Зульфикар - меч с раздвоенным острием, и когда ты будешь изнемогать от желания быть пронзенной до самого сердца... тогда ты найдешь ответ на этот вопрос. А теперь - ступай, ступай, омой свои нежные ножки, не то твоя служанка решит, что я подбиваю тебя на какую-нибудь неблагопристойность. - Эй, женщина!- громко провозгласил он, обращаясь уже к Филомене, которая, желая исправить оплошность, склонилась, чтоб выловить из чана упущенный кувшин,- я думаю, сегодня ты уже не пригодишься своей молодой госпоже; о ней найдется, кому позаботиться. Может, попозже ты спустишься сюда, и мы возвратимся с тобой к твоей исповеди, и о том, в каких грехах ты покаешься перед смертью. Может, научишь меня парочке новых,- он засмеялся, глядя на Филомену тем взглядом, каким мужчина, будь ему хоть двадцать лет, хоть пятьдесят, хоть под сто, всегда будет смотреть на женщину - если, конечно, он настоящий мужчина.
Анна Варда: Черные брови гречанки приподнялись в недоумении – старик говорил загадками, ответы на которые предлагал отыскать самой Анне – но новых вопросов задать она не решилась, опасаясь, что тогда совсем сгорит от стыда, помня о предыдущих его объяснениях. С тихим шорохом одежд она скользнула прочь, отступив к Филомене, однако напоследок метнула на лекаря краткий задумчиво-вопросительный взгляд. Тем временем служанка достала из воды кувшин, но едва вновь не выронила, когда услышала слова лекаря и уразумела смысл его слов. Впрочем, чернокожий невольник оказался проворнее и, подскочив, подхватил кувшин за широкое дно большой ладонью, повинуясь распоряжению «помогать». Он растянул толстые губы в гримасе, должной обозначить улыбку, и выразительно хмыкнул, явственно намекая, что без него женщинам не обойтись. На миг Филомена утратила все свое злоречие и, чуть слышно застонав сквозь сжатые зубы, посмотрела на приближавшуюся Анну взором матери, у которой отнимают ее дитя. Не понадобится госпоже! Не нужно быть мудрецом, написавшим многие и многие книги, чтобы понять, что это означает. Безропотно отдав кувшин, рабыня со злобой взглянула на араба, зная, кто именно прогонит ее за порог, оставив девочку, как жертвенного агнца, на милость турку. – Вон! – хриплым от ненависти голосом проговорила она и для верности ткнула пальцем за ширму. Араб, сохраняя невозмутимое выражение лица, переместился, оставаясь, впрочем, в пределах досягаемости, не больше двух шагов. Посторонившись, он пропустил Анну и замер в ожидании, отделенный от женщин лишь тонким полотнищем. ... Вскоре через край ширмы, взметнувшись, ниспали зеленая и белая материи, и до слуха мужчин донесся плеск воды, не нарушаемый более никакими другими звуками. В присутствии чужих уста служанки оставались сомкнутыми, храня доверенную ей тайну. Эпизод завершен
полная версия страницы