Форум » Город » Сила слабых - 30 мая, ночь » Ответить
Сила слабых - 30 мая, ночь
Анна Варда: Место: дворец подесты, штаб-квартира Заганос-паши. Время: после заката. Продолжение эпизода "И соком розы на ночь умываться..."
Ответов - 46, стр:
1 2 3 All
Анна Варда: За время купания платье белой шерсти исчезло – его место заняла тонкая вышитая сорочка, та самая, что находилась в принесенном в спальню ларце. Делать было нечего, и Анна повелела негодующей Филомене облачить себя в ночное одеяние. Но едва ромейка разглядела в венецианском зеркале, насколько бесстыдно сорочка льнет к изгибам ее тела и сколь низок расшитый крохотными жемчужинами вырез, она вскрикнула и поспешно прикрылась волной распущенных кос, подумав в смятении, что именно так выглядела Мария из Магдалы до встречи с Иисусом и обращения к жизни праведной. По счастью, зеленая накидка была оставлена, и Анна закуталась в нее с такой тщательностью, будто сейчас за окном была лютая зима, а не ласковый май. После этой меры предосторожности она сочла возможным показаться из-за ширмы. Кресло старого лекаря опустело, лишь на прежнем месте черной статуей терпения высилась фигура араба, бестрепетно встретившего женские взоры, укоряющий Анны и возмущенно-сердитый Филомены. Служанка начала было выговаривать невольнику за пропажу, но тот очень похоже прикинулся глухим, и та замолкла, изредка издавая приглушенное ворчание всю дорогу, что страж вел женщин к прежнему месту заключения. … Позволив Анне с Филоменой первыми переступить порог спальни, араб на этот раз не остался снаружи, а прошел следом, отрывисто бросив несколько слов охранявшим покой янычарам. От подсвечника, которым невольник освещал путь, он затеплил несколько свечей, укрепленных в разлапистом светильнике, подвешенном на длинной цепи, и погруженная в полумрак комната озарилась неверным пламенем, отбрасывавшим причудливые тени на разномастную обстановку спальни. Несмотря на то, что Тахир ибн Ильяс постарался вдохнуть в пленницу побольше смелости перед окончательной сдачей на милость завоевателя, при виде ложа Анну вновь охватила робость, и она крепко ухватилась за руку нянюшки, шепча охранительную молитву. От волнения привычные заученные слова путались в голове, и гречанку охватил суеверный страх, что бог отступается от нее, как суровый отец покидает ослушавшееся дитя.
Заганос-паша: Обе ромейки, молодая и старая, удивились бы, если б узнали, что почти такую же молитву в этот же час, может быть, даже в эту же самую минуту произносит тот самый неверный, чьего появления они так опасались. Покончив со всеми разговорами, отдав последние распоряжения, Мехмет-паша понял, что не находит в себе того спокойствия духа, жажды испепеляющих наслаждений, что обычно сопутствовала встрече с новой наложницей. Ни размеренные движения и звуки раката, ни встреча с ширазцем, оповестившим о том, что женщина ожидает его в спальне, ни даже его ласковый, непривычно мягкий взор - ничего не могло вывести янычар-ага из странного состояния смущенья, заставлявшего его сердце торопливо гнать кровь по венам, словно ему не терпелось скорее услышать стук чьего-то близкого сердца. Он потребовал переодеться - но ни одно из одеяний, пышных, затканных золотом, отороченных соболем и белым песцом, не прельстило смятенного взора: внезапно решившись, он облачился в простую, тонкого хлопка рубаху из белого полотна, носящую у арабов названье аба, а у греков именуемую голобеей. Единственным ее украшением была витая тесьма, скрученная из золотых и бирюзовых нитей; словно змейка, она развила свой хвост на широких плечах мужчины, чтобы, бессильно обмякнув, успокоиться на смуглой груди, сильно открытой в узком вороте. Следуя этому же капризу, он отказался от чалмы - и но трудно было представить, что какое-то украшение, будь то драгоценный эгрет, или пышный султан из перьев, шло ему больше, чем собственные густые черные волосы. ... Чернокожий, покончивший со своими делами, окинул пленниц последним, внимательным взором, и, поклонившись, скрылся за дверью. Неторопливо, с невозмутимым лицом он пересек коридор - чтобы по-прежнему безмолвным поклоном поприветствовать своего господина. Мехмет-паша вздрогнул, кровь прилила к его лицу - но, увлекаемый той же страстью, какая заставляет пловца бросаться в водоворот, а наездника - нахлестывать взмыленного коня, чтобы перелететь пропасть, стремительно развернулся и последовал за рабом. Дверь в спальню отворилась; чуть наклонив голову и опустив глаза долу, грек перешагнул порог - и остановился, сделав лишь несколько шагов по ковру.
Анна Варда: Для обеих пленниц прошедшие минуты текли слишком быстро и слишком медленно. Филомена, прислушиваясь к удаляющимся шагам и голосам, негромко переговаривающимся за дверью, сотню раз приготовлялась завести разговор о янычаре, чьей поддержкой ей удалось заручиться, но всякий раз – то приглушенное восклицание, то собственное косноязычное неумение подобрать нужное слово для начала – останавливали служанку, заставляя заново собираться с духом, пока не стало слишком поздно. Анна же то желала отодвинуть грядущее мгновение, то хотела, чтобы оно приблизилось как можно быстрее. Если злосчастья не миновать, если ей суждено погубить себя, говорила себе ромейка, то пусть все случится скорее, чтобы схлынула мучительная неуверенность и неотступный страх. Потому тихий скрип отворяемой двери прозвучал для нее громче удара молнии. Анна вздрогнула и задышала чаще, расширенными зрачками вглядываясь в мужчину, возникшего на пороге, словно вбирая в себя и белую рубаху, и смуглое лицо со спадающими на лоб черными прядями. Сейчас Мехмет-паша меньше всего походил на турка, платя дань своей греческой крови.
Заганос-паша: Много лет спустя человек, наводнивший сентиментальными любовными новеллами - да что уж там, целыми романами - землю франков подметил, что в решительную минуту два пола заимствуют друг у друга главные свойства, давая женщинам несвойственную им отвагу и смелость, мужчин же делая подчас нерешительными и трепетными, словно загнанные лани*. Во всяком случае, человек, два дня назад проводивший ночные часы в подготовке сражения, а день назад - в торжестве над покоренными греками, сейчас едва мог поднять голову, чтоб встретиться взглядом с женщиной, которую предназначил себе в наложницы. Но стоило ему понять, что Анна не лежит в обмороке и не рыдает на груди своей рабыни, призывая на его голову все кары небесные, что она смотрит на него, и на прекрасном лице не отражается ни ужас, ни отвращение, мужчина выпрямился, ощущая, что кровь приливает к его лицу - и что греха таить, не к нему одному. Движение за спиной окончательно вернуло Мехмет-паше уверенность в своих силах, напомнив о том, что он явился в этот покой не для того, чтоб стоять у порога. Сделав еще несколько шагов, он жестом велел сопровождающему себя слуге поставить на пол, прямо на ковер тяжелый ларец; второй раб, один из тех, что прислуживал за ужином, быстро поставил на низенький столик поднос со сластями, и бесшумно покинул покой. - Я обещал, что заплачу твоему отцу самый большой выкуп, какой смогу, Анна Варда,- произнес он торжественно, но негромко, и очень почтительно.- Но у нас есть и иной обычай: входя в покои жены, муж обязан поднести ей подарок, столь дорогой, сколь высоко ценит он право возвести ее на свое ложе. Примешь ли ты этот дар, чтобы дать тебе знать, как высоко я ценю твое решение добровольно склониться в мои объятия. Если ты или кто-то иной,- предостерегающий взгляд блеснул на Филомену,- сочтет, что таким подношением я пытаюсь купить твою снисходительность, пусть скажет мне об этом прямо сейчас, чтобы я знал, кого мне считать своим смертельным врагом до скончанья времен. * Мысль, выражена в романе "Отверженные" и принадлежит, соответственно, Виктору Гюго.
Анна Варда: Анна, не единожды ощутившая на себе вспыльчивый нрав Заганос-паши, сжала ладонь Филомены, и служанка, даже если намеревалась молвить неосторожное слово, промолчала. Однако молчанье не помешало старухе взирать на велеречивого турка с подозрением и откровенным недоверием, уделив, впрочем, толику внимания и ларцу, на который ее госпожа даже не взглянула. – Ты знаешь, какой дар будет дороже всего моему сердцу, – не отводя взора от мужчины, тихо произнесла ромейка, напоминая ему о клятве разыскать ее отца. Глубоко вздохнув, Анна выпустила руку нянюшки и – нет, не сделала шаг навстречу беззаконному мужу – но и этот простой жест потребовал от нее немало решимости, словно им она навсегда прощалась с девичеством, отрекалась от прошлого. То, к чему принуждал ее Мехмет-паша, страстью или угрозами – Анна уже не видела различия, одинаково беззащитная перед тем и другим.
Заганос-паша: Мужчина распрямился стремительно, как если бы внутри ларца была спрятана ядовитая змея. По щекам его перекатились желваки, на высоких скулах проступили красные пятна. Снова и опять пленница наносила удар по его самолюбию, вдвойне чувствительный от того, что делалось это в присутствии его собственных слуг и старой рабыни. Аллах свидетель, эти люди ради своей спеси забыли о страхе Божьем, и справедливая кара постигла этот город за гордыню его жителей. Не столь давно запертый выше ромей явил перед ним все безобразие подобного чванства, а теперь эта женщина, едва расцветшая, но уже сполна отведавшая бесстыдства, которое мнилось ей добродетелью, испытывала его волю. С досадой вспомнив, что еще днем он обещал, что ее юность и красота более не умягчат ее сердца, второй визир сделал шаг назад. - Ты права,- голос его звенел откровенной насмешкой.- К чему тебе мои подношенья, ведь ты знаешь, за какую цену желаешь продать свою невинность. Что ж, если таков твой выбор и таково твое слово - я принимаю его. Твоя рабыня по желанию может уйти или остаться, чтоб быть свидетельницей нашей сделки, и не утверждать потом, что бесчестный турок насильно берет то, что ты сама предлагаешь ему, как товар. Ты же - ступай,- поворачиваясь к чернокожему и понимая, что не в силах сохранить на лице холодную маску, выплюнул османский визир.
Анна Варда: Анна побелела, лишь на щеках вспыхнул яркий румянец, словно пощечина была нанесена не хлесткими словами, а собственной рукою Мехмет-паши. – Прости, – ответила она, но в смиренных словах ромейки содержалось не меньше яда, чем в насмешке визира. – Я не знала, что тебе нужна женщина, которая ценит только драгоценности и злато. Женщина, которой будет безразлична судьба ее родных. Женщина с каменным сердцем, под стать тебе, – с горячностью выдохнула Анна последнее оскорбление, вспомнив Тахир ибн Ильяса. Ах, зачем только старый лекарь растревожил ее, убаюкал сладкими посулами… Верно, и впрямь он всего лишь глупый старик, как сам себя назвал. Но огонь, взметнувшийся на мгновение, угас, обратившись в пепел, притушивший гневное сверкание зеленых глаз. – Иди, Филомена, – обратилась к служанке госпожа, и сам голос казался выцветшим, серым. – Иди, ты мне сегодня не понадобишься больше. Я не хочу, чтобы ты видела… – Анна замолчала и повела рукой, указывая на дверь. Однако Филомена не спешила повиноваться, свирепо воззрившись на турка; казалось, будь у старухи в руках кинжал, она, не задумываясь, вонзила бы оружие ему в сердце, и дальше будь, что будет. – Бесчестье и насилие не прикроешь справедливостью, как не перестанет смердеть навоз, сколько не обкуривай его благовониями, – проговорила рабыня.
Заганос-паша: Ни словом, ни даже взглядом не удостоил второй визир бранящуюся ромейку. На языке у него, словно тысячи жал, вспыхнули бранные слова, одно другого обидней - но только плотно сжав губы, янычар-ага промолчал, рассудив, что ответить на поношение значило бы для него запятнать свое имя. Что может рабыня против его воли? Не то что словом - движеньем ресниц он может обречь ее на такие муки, в сравненьи с которыми ад покажется ей местом отдохновения, а иблисы и могущие джинны - добрыми нянюшками и мамками. И даже не пытками и мучениями он мог бы сделать все это - а единственным приказом вытолкать сейчас обеих непокорных пленниц прочь из своего дома, чтобы они познали, чем отличается милость османского визиря от судьбы, уготованной тем, кто в слепоте своей предпочел предаваться мечтаниям и гордыне. Но слова Анны язвили душу Мехмет-паши, и, как он не сопротивлялся, яд этот казался сильнее, чем мышьяк или ртуть. Слишком уж сладкими были уста, произносившие теперь слова горьких упреков, и слишком уж жадно кричало в его сердце воспоминанье о том, как смотрели на него эти глаза. Вновь и вновь он как будто бы вставал у порога, желая, и не прося, чтобы ромейка одумалась, пожалела о своих жестоких словах - только на сей раз порог этот лежал на его языке. - Что тебе знать о моем сердце и о его боли?- с трудом разжав зубы, вымолвил он, вновь ощущая, как это самое сердце дрогнуло и забилось, готовое разорваться на части.- Ты пришла сюда не за ним, и не за моей душой, которую силилась удержать в своем покрывале. И то, чего ты искала, ты и получишь, ни пядью больше, ни пядью меньше. Забирай и убирайся!- рявкнул он на застывшего африканца, не понимающего, что происходит, а потому все еще ожидавшего приказаний паши. И, словно желая отбросить подальше от себя боль и свою слабость, янычар-ага подскочил к драгоценному ларцу, отшвырнув его от себя; шкатулка перевернулась и на ковры бесконечным потоком хлынули синие, словно осколки разбитого неба, сапфиры.
Анна Варда: Анна смотрела на россыпь сокровищ, но видела не их, а свои драгоценности, повергнутые безжалостно и с презрением ею самой в доме Луиджи Бальдуччи, словно вернувшись на несколько часов назад. Но тогда ладонь ромейки сжимала узкий кинжал, способный защитить ее честь, сейчас же у нее не было ничего. Ее охватило жгучее желание вернуть насмехающимся губам визира жестокие несправедливые слова, что слетели с них сейчас, чтобы их яд отравил его собственную кровь, мучительной болью разлился по его жилам. Воздев надменно темноволосую головку и не замечая, как с кудрей на плечи соскользнул укрывающий их шелк, она произнесла, стремясь ответно уязвить тюремщика так же, как ранил он ее гордость: – Так и ты ищешь не того, о чем солгали твои уста мне ли, тебе ли самому. Зачем просил ты уступить по доброй воле, если нужна тебе только моя покорность пленницы, как доказательство падения Византии? Если желаешь заполучить еще один трофей с завоеванного города, а не дар, который я могу отдать, – дыхание ромейки прервалось, и она продолжила уже тише, но не менее страстно. – Ты боишься, что за душой у тебя не найдется ответного подарка, который я единственный считаю себя достойным? Анна замолкла, грудь ее вздымалась в волнении и гневе. Ей было неведомо, что прикажет жестокий ее пленитель сделать с ней за дерзость и непокорство, но не жалела о сказанном. Сплетенная сеть соблазна, обвившая ее душу, ослабла, и Анна почувствовала, что сейчас она свободнее, чем ранее, когда слушала речи старого доктора, когда позволяла губам Мехмет-паши дарить ее устам сладкую отраву. Но отчего же эта свобода жжет горечью смятенное сердце... Юной ромейке было неведомо, слишком краткий путь по дороге жизни она прошла, чтобы знать, что зароненные в нее зерна могут прорасти либо горькими всходами, либо сладким плодом, но не сгинуть бесследно.
Тахир ибн Ильяс: Неизвестно, что бы ответил, и до чего бы договорились - не друг с другом, а против друг друга - ромейка и грек, если бы от двери не раздался вдруг тихий старческий смех, сопровождаемый звуком палки. Тахир ибн Ильяс смеялся, как мог смеяться зритель на представлении, видящий, что актеры говорят и делают не то, что должны. - Ай, хорошо сказала ты, девочка,- шаркая туфлями, он двинулся вглубь комнаты, но остановился у края ковра, выставив вперед ногу, которую чернокожий невольник тотчас же бросился разувать.- В самое сердце ты смотришь: не за тем он пришел, что говорит, и что делает, и не сапфиры и бирюзу принес тебе на ладони. Но ведь и ты пришла не за этим. Босые ноги лекаря, одна за другой, утонули в мягком персидском ковре - может быть, даже сделанном среди ширазских садов, где цветут самые красные в мире розы. Чернокожий попытался подхватить старого врачевателя под руки - но тот лишь сердито запахал палкой; очевидно было, что присутствие евнуха кажется ему излишним. Араб по привычке бросил вопросительный взгляд на господина - но тот не шевелился, каменным изваянием застыв посреди покоя. Бесшумно ступая и словно распространяя вокруг себя облако тишины, ширазец приблизился к спорщикам, глядя на них прищуренными глазами. Однако, обратился он, вопреки ожиданиям, к Филомене. - Ну, что же ты, старая ты ведьма?- ласковый, усмехающийся голос придавал странное, почти магическое очарование словам, которые звучали бы оскорблением еще четверть часа тому назад.- Или ты ослепла и оглохла, совсем не видишь: эти двое больны своей гордостью, и никогда, слышишь, ни за что на свете им не увидеть счастья, если не взять их обоих за руку, словно слепых котят, и не уложить в объятья друг к другу? Слышала, что они тут наговорили? Как дети, ей-богу! Ты!- ставший грозным взор обратился на грека.- Тебе не стыдно дарить этой девочке мертвые камни, когда ты принес ей другой подарок? А ты?- выцветшие глаза смотрели уже на Анну.- Или ты тоже оглохла, следом за этой глупой женщиной? Совсем не слушала, что я сказал тебе? Да если бы он хотел от тебя лишь покорности, разве пришел бы сюда в этом обличии? Много ль ты видела людей, которые сдирают с себя живьем кожу? Смотри-ка на него! Нет, дай мне руку!- с нежданным проворством старил очутился рядом с Анной, и, тощими пальцами ухватив ее за запястье, упрямо потянул за собой.
Анна Варда: Пораженная неожиданным вмешательством – да и что таить греха – изнуренная мучительным, хоть кратким, спором, ромейка не воспротивилась действиям лекаря. Путаясь в ворсе пушистого ковра, и пару раз едва не споткнувшись, Анна позволила подвести себя к Мехмет-паше, как упирающаяся необъезженная кобылица, уловленная арканом. Столь же испуганная, дрожащая и непокорная. Вскинув потемневший взор, она смотрела на человека, бывшего ее врагом, но который – по словам Тахира ибн Ильяса – мог стать для нее кем-то и чем-то иным. Зато служанке нашлось, что сказать, покуда ее госпожа безмолвствовала. – Да какое счастье пророчишь ты, старый дурень! Посмотрите на него, – призвала Филомена подивиться явленной глупости, – он еще и меня называет глухой и слепой, а сам куда хуже. Пусть слепец не видит, а глухой не слышит то, что есть, зато безумец воображает то, чего нет и быть не может.
Тахир ибн Ильяс: - Не слушай, не слушай ее, девочка,- тихо, но с удивительной уверенностью шептал едва не в самое ухо Анне старый лекарь. Одна его рука цепко держала хрупкое девичье запястье, другой же он мягко поталкивал ее спину, не забывая при этом грозить слишком разговорчивой рабыне тростью за неуместные слова. Когда взор юной пэри остановился на холодном, безразличном лице Заганос-паши, ширазец с досады даже притопнул - и тут же сразмаху опустил кончик своей палки на плечо ученика. - Ах ты, мальчишка! Посмотрите на него, раздулся от важности, словно воображает себя уже Великим визирем! А ну смотри на меня: разве от султана ожидаешь ты такой милости, какую сегодня пришел получить? Или, может, он нарожает тебе детей, чтоб ты не отлетел, как пустоцвет, стерев с лица земли и свое имя, и самую память по себе? А ну смотри на меня! И что же, у султана ты целуешь даже самую туфлю - и ты же сейчас не желаешь склонить головы? Вот я тебе! Вот, вот и вот! Трость со свистом несколько раз взлетела и упала на плечи Мехмет-паши; видно было, что старый лекарь или сильно преувеличивал собственную немощь,- или, может быть, то был удар, поставленный долгими годами учительствования.
Анна Варда: Филомена громко охнула и вытаращила округлившиеся от удивления глаза. Впрочем, не пребывай верная рабыня в таком изумлении, она разразилась бы громкими рукоплесканиями, как на знатном представлении уличных актеров. – Не надо! – вскрикнула Анна и удержала карающую руку. – Разве палкой вколачивают науку, что хочешь ты сейчас преподать? Пускай взор ромейки туманили непролитые слезы, она невольно улыбнулась задору, что еще полнокровно жил в этом немощном теле. Оправившись от изумления, она попыталась высвободить ладонь из цепких узловатых пальцев. – Я верю, что ты не желаешь мне зла, старик, – проговорила Анна мягко, словно обращаясь к члену собственной семьи, уже слегка не в себе, но все равно любимому и опекаемому. – Но прошу, отпусти меня. Не нужно мне ничего, – взмах ресниц и краткий взгляд в сторону непреклонного визира. – Ничего, что не дано от сердца. Тахир ибн Ильяс призывал не верить словам рабыни, однако Анна воочию видела доказательства правоты Филомены, в то время как посулы старого лекаря оставались обещаниями, которыми улещивают дитя, чтобы оно не проказничало и не доставляло беспокойства старшим.
Тахир ибн Ильяс: - Не от сердца, говоришь... Не от сердца...- шершавые теплые пальцы плотнее сомкнулись вокруг запястья девушки. Палка старого лекаря опустилась, миновав на сей раз свою цель - человека, который, стоя на вершине славы и власти, терпеливо сносил побои от старенького наставника, то ли всецело доверившись его мудрости, то ли предугадывая заложенный в них тайный смысл. Единственное, что выдавало гнев или, может быть, нетерпение Заганос-паши, были раздувающиеся ноздри и высоко поднимающаяся грудь, на которой следы трости уже вздувались уродливыми красными рубцами. И к этой самой груди Тахир ибн Ильяс быстро прижал белую ручку, норовившую выскользнуть от него, точно голубка из сетей. - Слышишь?- прошептал ширазец, даже сквозь пальцы ромейки сам чувствуя, как вздрогнуло и забилось с удвоенной мощью и нетерпением сердце.- Слышишь? Ты слышишь? Слушай!
Анна Варда: Девичья ладонь дрогнула и замерла – словно в последнем порыве птица силится улететь из поймавших ее сетей, но опутавшие ее нити слишком крепки для слабеющих крыльев. Дрогнула и Анна, ощутив быстрое биение чужого сердца, почувствовав, как ее собственное будто переместилось в кончики пылающих пальцев. Опустив глаза, не смея поднять взгляд, и в то же время отчаянно желая увидеть в чужих глазах отражение того же трепета, Анна слушала и не слышала, как ее сердце начинает биться столь же стремительно. Наконец, с тихим возгласом она отдернула руку и взметнула ресницы, посмотрев на Мехмет-пашу удивленно и смущенно.
Заганос-паша: ... Ни удары, сыпавшиеся на него, ни упреки рабыни, ни даже прикосновение девичьей ладони не могли заставить Мехмет-пашу поднять глаз. Боль, что доставила ему Анна, отвергнув подарки, а затем и его самого, растоптав росток надежды, разметав в клочья истомленное ожидание, лишили его способности чувствовать, омертвили, превратили сердце в холодный камень. Постучись в такое сердце - какой ответ получишь? Но даже каменная тяжесть в его груди ожила и задрожала, когда сквозь кожу, прямо сквозь пылавшую плоть прикоснулись к ней прохладные пальцы. Словно вода, они подхватили его, сглаживая уступы, стачивая углы и шлифуя неровности, счищая бесчувственную оболочку - чтобы, когда рука женщины подалась прочь, вместе с ней отхлынуло и биение сердца. Силясь догнать его, мужчина подался вперед, догоняя свою жизнь; веки, дотоле упрямо сжатые, разомкнулись, ища дороги, взгляд беспомощно заметался - и замер, встретившись со взглядом Анны. Кто-то из них должен был уступить. Словно тени, отброшенные фонарем, заметались на дне его души призраки мыслей. Крикливые, как перепуганные птицы, они кидались друг на друга, сшибаясь в кровь, вырывая перья, мелькая в хаотическом кружении. Он не знал, не мог бы понять, верит сейчас или не верит, хочет ли прогнать дерзкую ромейку или принудить ее покориться. Он понимал лишь одно: таким же, как прежде после этой минуты, этого прикосновения, он не будет уже никогда. Какой бы путь он не выбрал - сто, тысячекратно ему будет дано пожалеть. - Анна,- беззвучно шевельнулись его губы. Потом Мехмет-паша сделал еще один шаг; сильные руки, как плети, обвили стан женщины, лишая ее возможности вырваться. Словно жаждущий к роднику, он стремительно наклонился к ее губам - но лишь коснулся, то ли ожидая ответа, то ли страшась быть отвергнутым в этот последний раз. - Анна Варда,- так же беззвучно позвал он.
Анна Варда: Как ни тих был зов, Анна услышала его, ибо коснулся он не слуха, а, казалось, самой души юной ромейки. Напрасно тешила себя она надеждой, что узы, привязавшие ее к недругу, ослабли после жестоких и несправедливых упреков, подарив ее душе не только боль, но и свободу. Но нет – стоило ей очутиться в кольце его рук, в плену объятий, как Анна вновь почувствовала, что не принадлежит более себе. И теперь, после пособничества многомудрого ширазца, надменная дочь Византии впервые задалась вопросом, не теряет ли себя могущественный вельможа в ее объятиях? Не о том ли толковал Тахир ибн Ильяс? Губы Анны шевельнулись, словно молвив «я здесь», однако вместо слов сорвался с них тихий вздох… Но слова ли нужны мужчине, когда он обнимает женщину? Удары ее сердца, подхваченные в унисон другим, бьющимся рядом, заглушили прочие звуки внешнего мира, подобно как блеск серых глаз затмил иные образы, и потому не слышала Анна, как Филомена в праведном возмущении рванулась к госпоже, не в силах сдержаться, не видела, как служанку ухватила могучая рука черного раба, не давая третьей вмешаться туда, где говорили двое.
Заганос-паша: Мудрый человек сказал: не крепки те объятия, не неразрывны те узы, в которых женщина не страшится бури, гроз и самой гибели - но только те, которые заставляют ее забыть об угрозе быть поглощенной разверзшейся стихией. Если ромейка не видела ничего, кроме затмившихся глаз, то для Мехмет-паши сейчас весь этот дом, с десятками людей, спящих, смеющихся, проклинающих, ждущих, весь этот город, смолкшей громадой встающей над темными водами, и вся вселенная отразились во взгляде, в едва заметном дыхании на губах юной невольницы. Опрокинутой чашей Джемшида, чашей из бирюзы - как те драгоценности, что он принес пленной деве, и которые она со злой насмешкой отвергла несколько ударов сердца назад - простерся сейчас над ним целый мир, так что казалось, он видит и старую рабыню, и зажимающего ей рот Тахир ибн Ильяса, и чернокожего,- всех, кто находился в комнате... видит, и недоумевает, зачем они здесь. Словно во сне, который длится, и все никак не может закончиться, медленном, вынимающем душу, Мехмет-паша ощутил, что его подхватывает быстрым девичьим вздохом, который хотелось пить, словно родниковую воду, войти в него обнаженным, забыться, умереть в нем, и вынырнуть обновленным. ... Второй поцелуй - третий, если считать день, пугающий и дальний - этот последний поцелуй длился дольше, и был горячей первых; ладони мужчины, скользнув вдоль гибкой спины, обхватили голову Анны, одетую струящимся шелком волос. Задыхаясь, то приникая с невысказанным желаньем, то отстраняясь с нежностью, он упивался дыханием своей юной наложницы, требовал, вымогал, молил, словно уже наступил для них миг сочетания, и этот поцелуй и был тем, ради чего привели гречанку в этот час в это самое место. Пламя желания в нем смешалось с прохладной влагой девичьего рта, темное, словно гроза, нетерпенье мужчины вступало в поединок с тревогой несведущего девичества. Если бы не открылся Адаму и Еве в райском саду первородный грех, то и за один такой поцелуй Господь отлучил бы их от своего лика - и если бы видела верная Филомена, если бы только она различила хоть что-нибудь за яростным, жадным движением рук, за арабесками быстрых движений - то этот поцелуй показался бы ей непристойнее и ужаснее лупинариев и знаменитых фресок Помпеи*. Задыхаясь, пресыщенный и распаленный, изнемогающий в предвкушении и готовый к немедленной сдаче, мужчина отпрянул, наконец, от губ своей пленницы, прошептав, простонав, выдохнув, заклиная и умоляя, только одно слово: - Пойдем. * Позволю себе напомнить, что знаменитый "французский поцелуй" привили в Европе именно турки. Так что никакой он не французский, оказывается.
Анна Варда: Вышитый зеленый шелк накидки, дотоле охранявший девичью скромность ромейки, от нетерпеливых ласк развился и опал к ногам пленницы, но та едва заметила, что осталась в том самом виде, отражение коего в венецианском стекле привело ее в такое смятение. Но не было сейчас зеркала, в которое Анна желала бы смотреться больше, чем глаза мужчины, потемневшие от ее близости. Как не было для нее более стыда, сгоревшего в пламени, которым опалил ее Мехмет-паша. Весь стыд и весь запрет заключался для целомудренной девы в сохранении чести, и решившись преступить эту черту, Анна не противилась дальнейшему, отдаваясь бесстыднейшей ласке, в невинности своей не помышляя, что грех сладострастия, подобно аду, исчисляется собственными кругами и нисходящими ступенями. Потому не задала она вопроса «куда?», а лишь бессильно склонилась на грудь мужчины, словно бутон, чей нектар до срока был выпит жадной пчелой.
Заганос-паша: Ни с утренним вихрем, увлекающим за собой против воли, ни с дневным ураганом, что швырнул Анну на пол в роскошном зале, ни даже с едва колеблющимся вечерним ветерком, несущим весь зной пустыни в замершие сады и поля - ни с чем невозможно было сравнить то движение, которым второй визирь повлек за собой покорившуюся ромейку. Он не подхватывал ее на руки, как нетерпеливый любовник, желающий сократить путь до постели, и не увлекал за собой с жадностью волка, желающего вонзить клыки в сладостную добычу; спокойно, почти торжественно подав руку Анне, он довел ее до разобранного слугами ложа - и только здесь позволил себе поднять драгоценную ношу, тяжесть которой была куда как мала в сравнении с тем, что скоро надлежало восчувствовать ей самой. Казалось, ни взгляды, устремленные в спину, ни проклятия, так и не произнесенные старой рабыней, ни гибель мира не могут остановить его на пути к своему желанию. Словно римский император или европейский владыка, чьи первые ночи были открыты для людских взоров, с бесстыдством того, чья одежда есть пламя, словно царицу, он возложил Анну среди шелковых подушек. И только тогда коротким взгляд грека скользнул к замершим в ошеломлении слугам. - ...Пойдем-ка и мы,- усмехаясь, произнес старый ширазец, ослабляя хватку на пышных плечах Филомены и давая знать чернокожему, что тот может позволить своей пленнице почти свободно идти. Евнух помедлил, видимо, полагая, что может все-таки быть полезен господину, но под взглядом Тахир ибн Ильяса сдался, решительно подтолкнув ромейку к выходу. Бесцветные глаза старика в последний раз обратились к влюбленным, которых даже его прозорливости теперь было не страшно оставить одних - и лукавая улыбка засветилась в уголках иссохшего рта. - Они договорятся.
Анна Варда: Все труднее давался Анне каждый последующий шаг. Тонкие пальцы, вложенные в мужскую ладонь, трепетали. Сладостное забытье отхлынуло, и ромейка вспомнила, что в покое они не одни. Мехмет-паша вел ее к широкому ложу под взорами многих глаз, как сопровождал бы данный Господом супруг, но союз, которому предстояло свершиться здесь и сейчас, не был благословлен ни богом, ни людьми – за исключением разве что лекаря из Шираза. Неведомо, нашла ли бы в себе силы Анна сделать последний шаг, самой вступить на ложе, но, предвосхищая колебание невинности, второй визир подхватил гречанку на руки и перенес через незримый порог. Коснувшись спиной прохладных простыней, девушка вздрогнула и, широко распахнув зеленые глаза, до того смущенно прикрытые опущенными ресницами, испуганно посмотрела в лицо своему победителю. Отныне, после этой ночи, принесет ли она дочери Михаила Варда несмываемый позор или откроет преддверие новой жизни, никогда ей быть прежней. Губы ее приоткрылись, но гречанка не знала, о чем просить, чтобы не было так томительно и тягостно, призывая и страшась разбуженных в ней желаний.
Заганос-паша: Подобрав полы рубахи, мужчина медленно опустился на шелк покрывала напротив своей пленницы. Следовало ли теперь называть ее так? Насколько свободен был ее выбор, и насколько правдивы слова, которые она выкрикнула ему, требуя в дар себе не переливающихся самоцветов, а его растревоженную душу? Но Мехмет-паша был слишком недоверчив и осторожен, чтобы, поддавшись страсти, позабыть обо всем: ласки гречанки затмевали его взор и томили плоть, но игла сомнений продолжала язвить встрепенувшееся сердце. И сейчас, снова очнувшись, он почти с удивлением понял, какую великую власть дал над собой этой женщине, о существовании которой еще до восхода солнца не подозревал и не думал. Стоили эти мимолетные ласки, и эти изменчивые клятвы того, чтоб подвергнуться риску быть пойманным за преступление, которому нет и не может быть прощения для ага янычар: измене не государству, не армии, но самому духу великого повелителя, который, единственный, должен быть предметом преданности и жертвы. С оттенком холодного ужаса Заганос-паша вспомнил о яде, который заставил сегодня днем выпить бродягу-ромея и который в рот его возлюбленный влил другой человек, позже забравший себе ее невинность. Что сделал бы он, если бы завтра, теперь же, у этой самой постели, оказался бы вдруг султан Мехмед Фатих, с приказом немедленно истребить ромейку, образ которой сегодня затмил перед его глазами весь мир? Он знал, что он должен сделать. И знал, что сделает это - вот только сердце, бившееся в груди, суровое, железное сердце испуганно замирало при одной мысли о будущем. ... Словно срывая с себя липкую паутину, отбрасывая навалившийся ужас, Мехмет-паша выбросил вперед руку - и, обхватив, с жадностью притянул к себе гибкое тело. Пусть завтра, через день, через неделю затмится мир, пусть звезды рухнут на землю и настанет для него вечная ночь: сейчас, сегодня, это не имело значения. Даже если ложь стояла у нее за спиной, и смерть обнимала его плечи - на одно-единственное мгновение они, словно слуги, отступили за порог пышной спальни. И все же... тени их лиц он увидел перед собой в то мгновение, когда наклонился к прекрасному бледному лицу, и привкус их дыхания ощутил на полуоткрытых навстречу - в испуге или в надежде - губах Анны. - Не бойся,- прошептал он единственное, что ожидал бы услышать сам, раз за разом приникая к источнику, от которого нельзя было оторваться. Дождевыми каплями поцелуи начали падать на лицо гречанки, на ее шею, чтоб перетечь на открытую в низком вырезе грудь, прикосновенье к которой вырвало у Заганос-паши стон желания. Забыв и себя, и весь земной мир, подобно прибою, льнущему к скалам, он снова и снова приникал к телу наложницы, желая и не в силах насытиться. Обхватив гречанку руками, он опрокинул ее на расшитый шелк, торопя исполненье желаемого - но так же внезапно остановился, черными расширенными глазами глядя в ее глаза. - Нет, так нельзя,- вырвалось из груди второго визиря. Отчаянье, терзавшее его душу, неожиданно отступило, оставив только один возможный путь к спасению. Приподнявшись на локте, он положил одну руку на лоб женщины, и твердо по-гречески произнес: - О Аллах, господин души моей, защитник правоверных. Грех на мне, но не для себя, а для нее я прошу: сделай нас благословенными друг для друга, убереги эту женщину от всякого зла, и огради от зла и безбожия то потомство, которым ты одаришь нас. Пусть, если гневу твоему суждено пасть, он падет на меня одного.
Анна Варда: Алчущие поцелуи, взыскующие ее плоти, прикосновения жадных рук, сминающих, устраняющих со своего пути даже невесомую преграду тончайшего покрова, повергали Анну в трепет, подымая со дна души ли, из глубин ли сердца сладчайшую темную муку, жажду, от которой пересыхали губы, ища живительный глоток воздуха и находя его на чужих устах. И чудилось ей, что неодолимое течение увлекает ее в пучину, затягивает на глубину, от которой нет избавления, и в то же время – что этот стремительный соленый поток проносится не вовне, а внутри и сквозь нее, по ее жилам, вместо привычного плавного бега крови. Испугавшись надвигающейся бездны, Анна отпрянула от Мехмет-паши, но тот, будто ведомый тем же страхом, оставил ее сам. …Слова молитвы, желание взять на себя грех, к которому он склонил ромейку, оставив непорочной если не тело, то душу ее, тронули Анну, как не тронули драгоценные каменья, принесенные в тяжелом ларце. Отведя ладонь мужчины ото лба, своей ладонью она робко коснулась его щеки и кончиками пальцев обвела контуры лица, словно ромейке не доставало взора, чтобы запечатлеть в памяти резкие острые черты. Затем девичья рука скользнула вниз, к груди, задержавшись на красных отметинах, оставленных тростью Тахира ибн Ильяса. Поддавшись порыву, Анна вослед руке прикоснулась к рубцам губами, желая унять боль, виновницей которой была она, подобно как визир позже станет виновником ее боли. В тот краткий миг, когда пролитая кровь оповещает о смерти девы и рождении женщины.
Заганос-паша: Когда темная головка склонилась к нему на грудь и губы ромейки весенней прохладой скользнули по следу от палки, Мехмет-паша усмехнулся. Только дитя, расцветшее вдали от мира, могло считать, будто мужчине, воспитанному в казармах, на положеньи раба, ему, узнавшему кровь и смерть раньше, чем она бросила играть в куклы, ему, чье плечо украшал раздвоенный меч - символ Али, первого воина, защитника Пророка, первого ребенка, уверовавшего в ислам - причинят хоть какую-нибудь боль удары старого Тахира. И тем не менее, он приподнялся, позволяя вороту рубашки соскользнуть вниз, открывая исчерченную красными полосами грудь и плечо, на котором была выбита татуировка. Наклонив лицо в темные локоны, он зашептал, понимая, что потом может не представиться случая повторить это - говорил он жарко, скользя губами, целуя горевшую кожу: - Рабыня твоя была права: я не могу жениться на тебе, не могу не потому, что мы принадлежим к разной вере. Да, я визирь его, но раб султана, и моя жизнь будет расплатой, если когда-нибудь я изменю своему господину ради женщины. Но слушай!- мужчина сжал ее плечи, как будто бы опасаясь, что Анна отшатнется от него после этих слов, столь оскорбительных для уха девицы, решившей отдаться мужчине и ожидающей от него воздаяния.- Скоро, очень скоро, может быть завтра, может быть, черед одну луну, я стану его правой рукой, его Первым Визирем, наместником его воли во всей империи - тогда я смогу, наконец, оставить службу в янычарском полку, и объявить тебя своей законной женой. Ладонь Мехмет-паши, жадно бродившая по груди ромейки, взлетела, взметнулась, поднимая ее лицо; снова склонившись к манившим устам, мужчина выдохнул, вновь начиная покрывать их короткими поцелуями: - Никто не посмеет осудить тебя за то, что ты отдашься мне. Никому из живущих не дано будет подняться на подобную высоту; люди с почтением будут смотреть тебе вслед, женщины с завистью будут повторять твое имя. Ты родишь мне множество дочерей, и, когда они подрастут, я возведу их на трон империи, чтоб закрепить наш союз с султаном. Плоть от плоти твоей станет править полумиром, Анна Варда! Отдайся мне, дай мне приют в своем лоне, соедини себя со мной кровью и плотью, взрасти в себе мое семя и выкорми своей белой грудью наших детей. Еще не один муж на земле не желал женщины так, как я желаю тебя, Анна! Прими меня! Словно угорь, выныривающий из сети рыбаков, словно змея, стряхивающая отмершую кожу, распаленный своими мечтами визирь выскользнул из одежды, до поры скрывавшей от глаз невинной девицы его обнаженное тело. Дрожа от нетерпения, он прильнул к своей жертве, ладонью пытаясь развести сомкнутые колени. Губы его снова прижались к губам Анны, без поцелуя, желая слиться с ее душистым дыханием, словно это могло соединить их души так же, как и тела.
Анна Варда: – Молчи, молчи. Не обещай мне ничего… сейчас, – лихорадочно шептала Анна, веря и не веря непрочным клятвам, данным в порыве желания. Усугубится или простится бесчестье, когда прикроет оно наготу свою золотой парчой? Мечты, поверенные визирем, не были ее мечтами, и блеск, что слепил его глаза, сиял для ромейки не ярче свечи – в силу малого количества прожитых лет, другой веры или попросту того, что Ева была сотворена из иной плоти, чем Адам – и прикосновения рук, лобзания уст, рисунок меча на смуглой коже, чье лезвие уподоблялось раздвоенному языку змеи, значили для нее сейчас куда больше. Распробовав сладость поцелуев, губы ее призывно приоткрылись навстречу ищущим устам, когда целомудрие ромейки подверглось новому испытанию. В невольном испуге, над которым была не властна, она отпрянула, вжавшись в узорные подушки, и залилась пылающим румянцем. – Нет, не надо, – запротестовала Анна, но тело ее, уже не принадлежавшее полностью ей и только ей, дрогнуло, поддаваясь натиску горячей мужской ладони и сдавая последний рубеж, подобно рушащейся крепости.
Заганос-паша: - Анна!- не имя, но стон, мольба или молитва сорвались с губ грека; рука его огненной змеей скользнула вверх по белой коже, и стремительно обвила стан девушки, утягивая ее обратно, вниз, в объятия того, кто изнемогал от желания сделаться ее господином. Мехмет-паша наклонился, опираясь на вытянутую руку - и, словно цветок, подхватив девушку, уложил ее посредине широкой постели. Вытянув шею, как пьющее из ручья животное, он наслаждался ее устами, зная, чувствуя, как замирает она от сладкого ужаса, слыша разрывающий грудь стук сердца, и не понимая, было то сердце его или ее. Сквозь прозрачную ткань кожа гречанки сияла, как лунное серебро, едва расцветший бутон лилии, который ждет и страшится первого луча солнца. Обнаженная грудь ее была перевернутой чашей, из которой хотелось испить - и на миг визирь ощутил зависть к тому, кто, еще не родившийся, и даже еще не зачатый, будет каждый день приникать к ее венцам, в сравненьи с которыми жалкими игрушками казались принесенные им самоцветы. Мужчина не мог оторвать от нее взгляда, жалея лишь об одном: что нельзя одновременно иметь десятки рук, чтоб ласкать это дивное тело, сотни глаз, чтоб упиваться его красотой, и тысячи губ, чтоб покрывать его поцелуями. И еще - о том, что он не знает, как смотрит она на него. - Анна... Рука янычар-аги подогнулась, и он медленно, словно во сне, опустился на свое живое ложе.
Анна Варда: Тихий полустон-полувздох был ему ответом, миг спустя сменившийся жалобным вскриком. Зеленые глаза широко раскрылись, тая в своей глубине девичий укор обидчику и мягкую покорность женщины возлюбленному; ладони обхватили плечи мужчины, то ли отталкивая непосильную для ромейки ношу, то ли стремясь удержаться на краю пропасти, куда во власти нетерпеливого желания столкнул Анну Мехмет-паша. Однако в том плавании, куда пустились без руля и ветрил, отдавшись на милость стихии, не визир со своей пленницей, но мужчина с женщиной, при всех подстерегающих опасностях, куда страшнее одной, чем вдвоем. Анна приникла к янычар-ага, раскрывая уста навстречу жадным губам, желая испить из того же источника, что утолял его жажду; и тем утишить и позабыть боль, причиненную и уже прощенную.
Заганос-паша: В своих мыслях, в горячих мечтаниях, которым он предавался, воображая эту минуту, даже тогда, когда нагое тело мужчины прильнуло, прижалось, не соединившись еще с телом женщины, Мехмет-паша был уверен, что сумеет остановиться. Сладость первого обладания быстротечна, и нет большего торжества для новобрачного, чем мгновенья, когда первый раз он взрезает нетронутый плод, или подобно оратаю, кладет первую борозду на непаханную землю. Ибо сказано в хадисе: "Жены ваши - пахотное поле для вас; итак, посещайте пахоту свою, когда и как вам угодно; и бойтесь Аллаха и знайте, что вы встретите Его; и несите благую весть повинующимся". Счастье первого познания быстротечно, и неравно для мужчины и женщины; именно потому супруг Анны желал отодвинуть его, растянуть сколь возможно надолго, чтоб полней подчинить ее жажде слияния, что подобно пене морской, омывала его. Ласки и нежные слова не только не запрещены, но и предписаны детям ислама - ведь, в отличие от последователей Исы, они полагают плотские радости не грехом, а величайшим даром милосердного Аллаха человечеству. Не подчиниться и уступить, а насладиться должна была невеста на их общем ложе - насладиться столь же неистово, сколь он желал подарить ей свое семя. Ради этого, ради того, чтоб Анна не просто стерпела его в первую ночь, но ожидала и привлекла, янычар-ага готов был сдержаться. Но человек слаб. Едва тела их соприкоснулись, едва обнаженные бедра прижались к душистому лону женщины, мужчина взбунтовался в нем, требуя немедленного утоления своего права. Бездна, что казалась Анне грозящей лишь ей одной, даже не распахнулась - неистово взметнулась навстречу Мехмет-паше. Один удар, толчок, мгновение, вздох, крик, стон, сорванный с распахнутых губ губами; меч, входящий в тесные ножны, змея, проскальзывающая в гнездо; плод, лопающийся от напора сладкого сока, взрыв, землетрясение, звездопад, обрушивающийся в темные майские ночи в темное озеро; поток, подхвативший мужчину и швырнувший его в пламя... Миг - и все было кончено. Ослепленный, он упал на локти, силясь поймать срывающееся дыхание; тело его сотрясали приливы, которые не снились извергающимся вулканам, выбрасывающим раскаленную лаву. Тесная сладкая женская плоть облекала его - и теперь только второй визирь понял смысл того, что толкует Коран: муж и жена - одежда друг друга. Не безделка, которой богач хвалится перед приятелями, не сияющая драгоценность, которую держит он на виду, желая возбуждать зависть и жажду обладания; естественный покров, который одевает мужчину на ложе - тело его подруги, и единственный покров для нее - страстно обнимающие руки возлюбленного. - Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные. * (2:223-224)
Анна Варда: Внимая строкам любовного томления Соломонова, Анна вновь издала тихий вздох. Боль незримой глазами раны утихала, и ей захотелось лечь поудобнее. Отчего-то удобнее оказалось прогнуться в спине, прижавшись еще теснее, приноравливаясь к тяжести чужой плоти, которая отныне стала и ее, подобно тому как сама Анна более не принадлежала только себе. …Почти год минул с тех пор, как должна была состояться сговоренная для нее свадьба, как мать призвала к себе дочь для разговора, но прежде повелела прочесть оставленный в ее светлице Ветхий Завет, заложенный на «Песне песней». Христианский закон предписывает супругам соединяться лишь для воспроизведения потомства, избегая любострастия, однако нежность и пылкость чувств не истребить угрозой будущих кар; Мария Варда, ласково обняв Анну, проговорила, что будет ей в радость подчиниться во всем доброму мужу, которого они с отцом избрали для нее, и будет это знаком благословения господня. Что ж, мужчина, который властвовал теперь над нею, не был избран для нее отцом, а избранный – давно мертв и изъеден могильными червями, и говорили, что умер он от дурной болезни и беспутной жизни. Так был ли он тем добрым мужем, что предназначил Господь для дщери своей..? – …и будут два одною плотью, так что они уже не двое… – как в забытьи, прошептала ромейка. Правая рука, украшенная перстнем, словно подчиняясь древним словам любовной песни, медленно спустилась по покрытой испариной спине мужчины, задержавшись на широком шраме на боку, и остановилась напротив неровно грохочущего сердца.
Заганос-паша: Мехмет-паша усмехнулся, услышав повторенье тех слов, что сам говорил днем, когда страх, томивший ромейку, еще не отступил под напором бурлившей крови. Спина его выгнулась от прикосновения и легкая дрожь пробежала по ней, когда пальцы Анны коснулись старого шрама. Желала ли она продолжения? Ожидала ли новых и новых ласк, после его хвастливых слов, так неосторожно брошенных: "тебе понадобятся силы до самого утра"? Есть в жизни мужчины мгновенья ужаснее, чем понимание, что тело его уже удовлетворено, но душа так же яростно жаждет слияния, обольщенная призраком рая земного? Раздосадованный несдержанностью, янычар-ага прикусил губы, чтоб удержать стон бессильной ярости; ладони испуганными птицами взметнулись к лицу юной ромейки, и тут же отдернулись, как если бы оно жгло его. Обхватив ее запястье, он стянул ее руку со своей спины, переплетая пальцы с пальцами, сдвигая мешающее свидетельство обручения, память о ком-то другом, ныне сгинувшем, но невидимой тенью присутствующем в этой постели. - Не надо... сними это. Губы мужчины снова прижались к ее губам, но новые поцелуи были мучительны, ибо в них была ревность, досада, и пробуждающийся страх - за шрамы, покрывающие его тело, за то, что он иной веры, за то, что сила его может быть меньше, чем она ожидала. Черная, жгучая ревность наполнила душу, потому что, познав тело, забрав себе девичий стыд и невинность, он не мог так же проникнуть в ее душу, чтобы ножом вырезать, вытравить память о всех возможных соперниках. Стиснув сплетенные пальцы так сильно, что боль пронзила собственную его руку, Мехмет-паша прошептал, пожирая глазами принадлежащее ему существо: - Расскажи мне о нем. Он был... с тобой?
Анна Варда: Поначалу Анна даже не поняла, о чем он спрашивает. Немыслимо было ей, чью чистую душу еще не затронула темная жажда обладания, обладания всецелого и неоспоримого, представить, что мужчина, только что похитивший ее целомудрие, своим телом убедившийся, что никто не касался ее раньше, мог терзаться ревностью к неведомому сопернику, чье имя теперь было лишь тень и тлен; желал знать о безвиннейшем покушении на честь, без колебаний порушенную им самим же. Очи, прежде затуманенные истомой, сверкнули гневом. – Как ты можешь? – оскорбленно воскликнула гречанка, стараясь высвободить плененную ладонь, поймать ускользающее от нее кольцо. Смешно было стремиться удержать в руке мертвое свидетельство прошлого девице, распрощавшейся с невинностью и добрым именем, – и вдвойне невместно той, кто отдал их охотно и не проливая слез, однако не разум вел Анну, когда она противилась отдать отцовский подарок. – Пусти, – выдохнула она, чувствуя, как немеют безжалостно стиснутые пальцы.
Заганос-паша: Разумом Мехмет-паша понимал, что желанная невольница говорит правду. Даже не понимал: забирая ее из отцовского дома, упиваясь испугом и гневом - а потом первым проблеском страсти, вызвать которую он желал и которая помогла ему победить, он ни одного мгновенья не допускал, что кому-то, кроме него, принадлежала ее непорочность. Но ревность, вселившись в сердце, питается собственным ядом. Не десяток, и даже не сотню девиц получил за свою жизнь ага янычар с разоренных городов в качестве живой дани; единицы из них выходили из его рук неповрежденными, и единицы миновала позорная участь - стать потехой для солдат его аджака. Ни юность, ни слабость, ни мольбы, ни проклятия не трогали грека: но отдавая на поругание и знатных девиц и крестьянок, он поступал так не из похоти или жестокости, а единственно потому, что брать, брать насильно было волей султана и проявлением собственного властолюбия. Чем пленила его Анна Варда, чем обольстил его сердце цветок, который он могбы сорвать походя, и так же походя выронить, забыв о его существовании? Может, и правду говорят, что один раз на дороге судьбы каждый мужчина встречает женщину, которую не может забыть, и первый же взгляд которой, как воля Аллаха, говорит ему, что она и только она может стать его земным продолжением? Страх теперь жил в его сердце, страх за то, что та, кого он не взял, но отдался, отвергнет его с той же усмешкой, что была так знакома его губам. И гневный взор, а затем и ломкое, противящееся движение Анны лишь пробуждали в душе Заганос-паши подозрительность и мрачную ярость, которые должны были бы усыпить нежные ласки и полный неги взор. - Пустить?- его рука без жалости заломила ее руку, срывая злосчастное кольцо; тело тут же вспыхнуло новой волной убийственного желания. Стиснув трофей в кулаке, Мехмет-паша обхватил пленницу рукой, лишая ее возможности бежать и покинуть его - теперь, когда он готов был возобновить схватку. Ярость и сладострастие вспенили кровь в его венах; подчинить себе ромейку, показать ей, что отныне у нее нет собственной воли, что она теперь принадлежит своему хозяину - было то, чего он сейчас жаждал. Резко двинув бедрами, он едва не вскрикнул сам от пронзившей вдруг боли - но лишь стиснул зубы и с яростью рассмеялся.
Анна Варда: Беззащитно вскрикнув, Анна подалась назад, но пойманной добыче уже было не ускользнуть от охотника. Не столько от превосходства над ней могущества мужчины, сколько – как с возраставшим ужасом поняла ромейка – от преобладания в ней женской слабости. Достань ее рукам сил оттолкнуть Мехмет-пашу, разве дала бы она им волю? И стон, сорвавшийся с ее уст, разве был возгласом боли или отвращения? Сомкнув ресницы, Анна запрокинула голову и выгнулась навстречу новому натиску. Сквозь приоткрытые губы, пунцовые, словно багрянец императорских одежд, вырывалось учащенное дыхание, сбивчивое, как биение сердца ромейки в этот миг. Верно сказано, что жена допрежь принадлежит мужу своему, потому что желание стать сосудом, который наполняется по воле мужчины, было в ней сейчас сильнее обиды, и Анна недоумевала, как возможно было так забрать власть над нею, если того она вовсе не желала? Или желала? Желала и искала греха вопреки вере, чести, собственной душе. В смятении она широко раскрыла глаза, ловя взор Заганос-паши, будто в его глазах могла прочесть ответ своим сомнениям.
Заганос-паша: Чего угодно ожидал он: обороны, слез, жалоб и сетований - но только не этой покорности, о которую его ярость разбилась, или лучше сказать - канула, увязнув, словно мотылек в капле смолы, которая потом превратится в роскошный, медовый янтарь. Удар за ударом, казалось, он глубже входил в раскрывающееся для него тело - пока руки мужчины не подогнулись, и он вновь не упал на постель, пересохшими губами ища губы Анны. И остановился. Вопрошающий, полный сомнения взор, лицо, покрытое нестыдливым румянцем, похожее на усыпанную росой розу, грудь, вздрагивавшая в такт его быстрым толчкам - зрелище это заставило бы разорваться от страсти самое жестокое сердце. Одним движением сдернув с руки сиявший на ней темный сапфир, Мехмет-паша поймал девичью ладонь и почти силой опустил перстень на дрожащий палец.
Анна Варда: Инстинктивно сжав ладонь, чтобы не выронить украшение, еще хранившее тепло визира и слишком великое и тяжелое для тонкой женской руки, Анна испытующе посмотрела на Заганос-пашу, словно его кольцо и впрямь было обручальным или венчальным. Посмотрела и отвела взгляд, не выдержав пламенеющего взора, не ведающего сомнений и бесстыдного, как недавнее соитие. Однако отвергать перстень, как до того презрела драгоценные камни, ромейка не стала, возможно, видя в нем воздаяние за сорванный изумруд… или нечто большее. – Спа… спасибо, – молвила Анна; голос ее звучал хрипло и прерывисто, будто измученный многодневной жаждой. Разгоряченное любовными ласками тело начало остывать, и она зябко передернула плечами, попробовав возродить в себе былой гнев, но обида растворилась и канула, затерялась где-то в складках измятых простыней, подобно изумрудному кольцу.
Заганос-паша: Парчовое покрывало с тихим шорохом окутало плечи ромейки; словно нянька - озябшее дитя, Мехмет-паша обернул драгоценной тканью лежащую перед ним драгоценность - и, мягко отстранившись, принялся разыскивать в складках ткани свою рубашку. Накинув ее на плечи, он покинул растревоженное ложе. Рассыпанные драгоценности захрустели под ногами мужчины, когда, подойдя к низкому столику, он откинул узорчатую салфетку, открывая взору поднос, уставленный лакомствами. Умакнув кончики пальцев в узорную чашу с водой, он со словами благословения взял в руки блюдо с медом и сладостями, перенес его на постель и поставил перед Анной. - По нашим обычаям жена принимает пищу из рук мужа... после того, как родится во второй раз,- глядя на ту, что пришла в мир обновленной из его объятий, негромко проговорил он. Пятна румянца выступили на высоких скулах выкреста, словно он опасался, что и после произошедшего ромейка отвергнет и этот его дар, как отвергла рассыпанные каменья. И страх этот прорвался в его голосе и взгляде, когда Мехмет-паша произнес, твердо и сурово, как если бы не было минутой ранее ни жарких объятий, ни поцелуев, ни сладкого, как таящий перед ним мед, соединения, могущего вызвать в мир еще одну жизнь. - Дары эти просты, и ими нельзя ни купить любовь, ни принудить к покорности.
Анна Варда: Приподнявшись на ложе, Анна села среди разметавшихся подушек, подогнув под себя маленькие босые ступни, одетая в парчу и распущенный шелк волос подобно блуднице, проклинаемой с церковного амвона. Оглядывая учиненный беспорядок, ромейка зарделась и плотнее закуталась в покрывало, ощутив тянущую боль внутри и запоздалый стыд. Однако и стыд этот был уже не девичьим, мятущимся и опасливым, а женским, запретным и сладостным. Анна тронула рукой припухшие губы, и ее взор остановился на перстне с сапфиром, заменившем собою изумруд. Она изменилась, поистине поднялась с ложа перерожденной. Ей вдруг захотелось заглянуть в зеркало, увидеть себя, убедиться... Она сама не знала в чем, одинаково страшась разглядеть в отражении себя прежней и изменившейся. Потому Анна почти с суеверным испугом посмотрела на Мехмет-пашу, когда тот поставил перед ней ритуальное угощение, настолько его действие созвучно было ее теперешним мыслям. – У нас такого обычая нет, но… – тихо ответила она и опустила глаза, чувствуя, как темная прядь скользит по щеке, словно тонкая кисея, отгораживая ее от посуровевшего взгляда мужчины, и потому ромейка нашла в себе смелости продолжить, – ваш мне кажется прекрасным.
Заганос-паша: Брови Мехмет-паши в изумлении дрогнули. Он не мог понять, что изменилось, но казалось, что сидящая перед ним женщина и в самом деле стала иной: исчезла детская резвость, диковатая, как у молодой кобылицы, что бьется под всадником, еще не понимая, что накинутые удила невозможно сорвать, и что ее игры на воле, наперегонки с ветром, навсегда канули в прошлое. Вместо нее с их общей постели поднялась женщина, взгляд которой пьянил, как сама весна, наполняя грудь томительной мукой. Словно гурия, спустившаяся на землю из райских садов, она искушала, влекла, пытала сладчайшими муками побежденное тело мужчины, оставляя лишь одну мысль, одно желание - соединяться с ней раз за разом, забыть в этих объятиях о чести и битвах, что так долго гнали его вперед по земле. Навстречу этому мигу. - Отец моего повелителя, великий султан Мурад,- произнес визир, не зная, зачем он рассказывает об этом неверной, и почему вспомнил об этом сейчас,- на исходе жизненного пути встретил девушку, ради которой отказался от власти, уединился с ней в своем дворце, уступив престол сыну, моему господину султану Мехмеду. И тот привел нас сюда... Скажи мне: виной ли тому любовь?- пальцы визиря скользнули по краю парчового покрывала, поднимаясь к прикрытой прядью волос высокой белой груди. Словно завесу, скрывающую алтарь в христианском храме, он откинул покров, укрывающий от него Анну, помутившимся взглядом пожирая ее красоту. Другой рукой отломив кусок белого хлеба, мужчина опустил его в мед - и тут же поднес к приоткрытым губам женщины. Вязкие капли упали на ее кожу; Мехмет-паша проводил их жадно блеснувшим взором. - Скажи мне: виной ли любовь тому, что я увез тебя из отцовского дома, чтоб стать твоим мужем - с этой ночи и во веки веков?
Анна Варда: – Я так мало видела и еще меньше знаю, как я могу ответить? – отозвалась Анна. Темные ресницы, как крылья бабочки, порхнули, открывая взгляд зеленых очей, взгляд тревожный, не умиротворенный и насыщенный наслаждением, как можно было то вообразить. Любовь? Плотское ли это слияние, от которого у нее сердце то замирало, то билось с неимоверной силой, бросившее дочь византийского вельможи в объятия завоевателя и иноверца, к которому она не должна была испытывать ничего, кроме ненависти? Однако ненависти не было больше, и ромейку вновь охватил страх. Ей вспомнились слова Мехмет-паши, что она покорится, примет и полюбит своего господина. Телом своим она приняла и покорилась, но душой? Означало ли это, что и душой она переметнулась к врагу, забыла себя, забыла, кто она есть? Тогда на нее по праву возляжет вина за кровь, пролитую в доме отца, ибо как Ева прельстила она мужчину, которого позже впустила на свое ложе, по доброй воле познав запретный плод. Или же она всего лишь исполняет древний закон, повелевающий прорастать благоуханным цветам на земле, даже обагренной кровью и смертью? – Я так мало знаю, – повторила Анна сокрушенно. Рукой придерживая волосы, волной укрывающие плечи, она чуть подалась вперед и губами прихватила хлеб, пропитанный тягучим медом, подумав, что отныне ей известен вкус греха. Парча, окутывавшая тело, распахнулась, снова явив наготу ромейки алчному взору, который Анна чувствовала столь же явственно, как касание упавших на ее кожу прохладных капель меда, через миг ставшими горячими, словно воск свечи.
Заганос-паша: Тревога, блеснувшая в женском взоре, смутила Мехмет-пашу,- но еще сильнее напугали и ошеломили его собственные слова. Он, ага янычар, раб султана, меч ислама и последователь Али, заговорил о любви! И если б только заговорил: то, что началось сладкой, горячащей кровь игрой, превратилось в крепкую алую нить, обвившую сердце и вздрагивающую в такт его быстрым ударам. И эта нить застонала, словно струна, когда губы Анны коснулись его ладони, отбирая хлеб, сочащийся тягучими светлыми каплями, сладкими, как ее лоно, чистыми, словно кровь, пролитая сегодня на белые простыни. - Их ждут Сады, реками омовенны... Для них там чистые супруги, и пребывать им там вечно*. Я знаю еще меньше тебя,- произнес Мехмет-паша, опуская голову и прикасаясь губами к золоту, разлитому по прекрасной груди ромейки. * Коран (2:25)
Анна Варда: Анна могла корить себя за бесстыдство и находить сходство с Марией Магдалиной, но все же в гречанке больше оставалось от целомудренной Дианы, чем прибавилось от сладострастной Киприды. В первый миг она воспротивилась, слушая голос своих страхов, а не желаний, и ее ладони уперлись в плечи Мехмет-паши, отталкивая. – Нет, – выдохнула Анна, но она знала, что вновь сдастся и позволит ему и себе отдаться наслаждению, для христианки запретному и беззаконному. «Не время сейчас для сожалений, – коварно нашептывал враг человеческий на левое ухо ромейке, – для слез был день, для раскаяния будет утро. Теперь же ночь, мое время». И Анна дрогнула. Рука с сапфиром легла на затылок мужчины, ласкающим движением перебирая пряди черных волос. * по христианскому поверью у каждого человека за правым плечом незримо присутствует ангел, за левым – бес.
Заганос-паша: Если б Мехмет-паша был и вправду сотворен из железа, из самой лучше бухарской стали, что сильная и гибка, как стан юной девы, если бы душа его была крепка, словно серый мрамор, носящий имя святой Софии - и тогда бы она склонилась перед этим прикосновением. Под лаской солнечного луча, незримой, едва осязаемой, так отлетает с земли ледяная кора, чье могущество казалось вечным. Задыхаясь, распахнутыми губами то лаская белую грудь, сладкую, как мед с молоком, влажную, словно едва отнятую от уст первого ребенка - то целуя прозрачные пальцы, купавшиеся в его волосах, Мехмет-паша упал на широкое ложе. Ни одной одалиске, ни одной девице, невинность которой он украл по доброй воле или отнял силой, ни мальчику, ни евнуху, ни рабу; ни свежим устам, ни влажным бедрам, ли ладоням, что были нежнее роз - ничему и никому не дано было пробудить в нем таких желаний. Казалось, что лежащая в его объятиях женщина была воском, а он - печатью, оттиснутой на поверхности, она - белой глиной, а он - рукой мастера, замком и ключом, слепком и формой, подходящим, входящим друг в друга идеально и нерасторжимо. - Ноги твои - столпы на тропе забвения, бедра твои - врата мирозданья. Груди твои - белые горы, где бьют живые источники. Лоно твой - храм, в котором я хочу быть погребенным, и воскресать каждую ночь... Он едва сознавал, что говорит, какие слова и клятвы срываются с растревоженных поцелуями губ. Руки мужчины, как змеи, скользили по трепетавшему телу Анны; в который раз за ночь желал, жаждал и готовился мужчина овладеть своей повелительницей и рабыней - как вдруг мимолетное содрогание боли почудилось ему в этом дивном лице, боли, так часто дарившей ему наслаждение - а теперь вдруг обжегшей, как не обжигали капли раскаленного масла, падающего на кожу. Вздрогнув, мужчина порывисто отстранился; ладонь его взлетела к лицу - и, застонав, он увидел на ней алые росчерки крови.
Анна Варда: То ускользая от обжигающих поцелуев, то нежно приникая в нетерпении, Анна изгибалась под настойчивыми руками, на этот раз зная, к чему подводит ее Мехмет-паша, и в то же время сызнова открывая уже пережитые ею чувственные мгновения, словно рождаясь заново, как на заре мира. Ладони ее робко касались тела мужчины, еще не смея ласкать в полную силу, уста податливо раскрывались навстречу его губам, мешая хранящее вкус меда дыхание с его вздохом. Однако темное крыло сомнения и тревоги, коснувшееся души Анны, не покинуло ложа страсти. Крохотная морщинка перерезала гладкий лоб ромейки, и она прикусила губы, отворачивая лицо: не отдавала она теперь свое тело с покорностью сильному, а жаждала греховного слияния, как блудница, сама предаваясь поруганию. Но это открытие не остудило ее крови; будто в каком-то ослеплении Анне захотелось изведать всю глубину падения, сделав утреннее раскаяние горьким, как полынь. Она прерывисто вздохнула и открыла глаза, страшась и томительно желая увидеть во взгляде визира торжество победителя, когда тот вдруг оставил ее. Приподнявшись, подавшись следом, словно привязанная к нему шелковыми нитями волос, ромейка устремила на Мехмет-пашу вопрошающий взор, мгновеньем спустя устыдившись своего порыва.
Заганос-паша: Страх на мгновенье плеснул в глазах и сердце выкреста, когда он увидел, как жадно, как страстно жаждет любовных ласк это едва расцветшее тело, с каким исступлением предается гречанка сладкому греху, забывая о своих прежних терзаньях. Страх и отчаянье: пройдет десять лет, и женщина эта останется так же хороша и свежа,- а он уже отцветет, и едва сможет согреть эту юную кровь в своих объятиях на их общем ложе. Но, снова отбрасывая свой страх, Мехмет-паша обхватил руками жадно льнущее к нему тело, находя губами просящие поцелуев губы. Но теперь лобзания его были долгими, удушающе-сладкими, как аромат маков, озера которых пламенеют на анатолийских равнинах - красных, будто кровь, что стремительно запекалась сейчас на его ладонях. Медленно, словно баюкая, он опустил Анну на парчовые покрывала - дитя, что послал ему Бог непрошенно и нежданно, дыхание юности, что вошло в его кровь на склоне жизненного пути. Опасаясь, что ромейка неверно поймет его внезапную сдержанность, он прикоснулся губами к ее трепещущим векам, с улыбкой проговорив, и не пряча переполняющей нежности: - Нет, моя милая, нет, моя красавица, нет. Аллах свидетель, всей душой и всем сердцем желал бы я провести в твоих объятиях целую ночь - но как снедь после голода, и избыток воды после жажды, каждый неосторожный миг будет для тебя ядовит. Сейчас же обоим нам следует очиститься, чтобы порадовать Творца, и не заставлять тебя потом проливать горькие слезы. - Я потому расстаюсь с тобой, белая мой голубка,- продолжал он, крепче прижимая Анну к себе и снова долго целуя ее,- что хочу вновь познать твои ласки - не сегодня, но завтра, или, если будет угодно Аллаху, через одну ночь. Теперь телу твоему нужен отдых... а твоей нянюшке нужно увидеть, что муж твой не растерзал ее драгоценного ягненка в угоду своей любострастной похоти. Пойдем. Я отнесу тебя. Мужчина поднялся, запахивая рубашку; затем, обернув ромейку в парчовый кокон, словно ребенка, подхватил ее на руки и сделал шаг от постели.
Анна Варда: Вспыхнув до корней волос, зарумянившись до кончиков пальцев, Анна потупила взор, не смея поднять глаз. Неужели ею настолько утерян стыд? Верно женщина зовется сосудом греха, если ее тело мягче и податливей речной глины, и в плотском исступлении она готова забыть о бессмертной душе. Ромейка не стала утешаться, подобно малодушной грешнице, говоря себе, что волей османа была лишена выбора. Воля Господа превыше всего, и Его милостью душе ее был оставлен выбор между добром и злом. Но что здесь добро и что зло? Добро или зло, если выкупит она жизнь отца, не навлекая на себя страданий? Господь не может быть так жесток к своим созданиям, что бы требовать от нее жертвы, приносимой в муках. Анна ощутила легкое головокружение и была вынуждена признать, что не сильна в запутанном богословии. Однако, доверившись мужчине в большем, ей не было причин не верить ему в малом, и потому ромейка несмело кивнула, еще не обретши от смущения голос.
Заганос-паша: Опустив лицо в темные волосы, обнимая невесомое тело в своих руках с нежностью ветра, что спускается в зеленые сады на исходе дня, наполняясь благоуханием жасмина и роз, Мехмет-паша направился к двери. Но, не успел черный раб, поставленный в караул, распахнуть невысокую створку, стало понятно, что на этот раз ага янычар вряд ли удастся достичь купальни. Причиной тому была Филомена, которую ни хитростям араба, ни хитроумию старого Тахира не удалось увести от порога спальни и которая, похоже, опасалась именно того, о чем говорил ага янычар. Поняв, что не успеет он сделать шаг, как дом огласится воплями и причитаньями по замученной во цвете лет юной деве, полководец "Искандера ислама" принял стратегическое решение, достойное подлинного Искандера: подавшись назад, он позволил раздираемой тревогой ромейке проникнуть в покой, дабы убедиться, что тот не залит еще невинной кровью, во всяком случае более, чем это предполагала первая брачная ночь. Ширазец, словно лисий хвост, проскользнул следом за рабыней. Мехмет-паша выдержал паузу, за время которой нянька могла обозреть все пылающим взором, а потом произнес, тихо и твердо, как если бы эта речь могла решить его судьбу перед палачом и высоким собраньем Дивана: - Призываю вас всех в свидетели, что с сегодняшней ночи я признаю Анну Варда своей женой, и готов подкрепить свои слова браком, когда и как только позволит мне мой господин и владыка, светлейший султан Мехмет. Заявляю также, что нынешней ночью я познал ее телесно, и что невинность ее была нетронутой, как то подобает девице достойного происхождения. И наконец, подтверждаю, что дитя, если оно будет зачато сегодня - плоть от плоти моей, и нет у него другого отца, кроме меня. Мрачная усмешка появилась на его губах, еще хранящих тепло поцелует, когда янычар-ага взглянул прямо в глаза старой ромейке и тихо добавил: - Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного. Да будет так!
полная версия страницы