Форум » Город » Сила слабых - 30 мая, ночь » Ответить

Сила слабых - 30 мая, ночь

Анна Варда: Место: дворец подесты, штаб-квартира Заганос-паши. Время: после заката. Продолжение эпизода "И соком розы на ночь умываться..."

Ответов - 46, стр: 1 2 3 All

Анна Варда: Все труднее давался Анне каждый последующий шаг. Тонкие пальцы, вложенные в мужскую ладонь, трепетали. Сладостное забытье отхлынуло, и ромейка вспомнила, что в покое они не одни. Мехмет-паша вел ее к широкому ложу под взорами многих глаз, как сопровождал бы данный Господом супруг, но союз, которому предстояло свершиться здесь и сейчас, не был благословлен ни богом, ни людьми – за исключением разве что лекаря из Шираза. Неведомо, нашла ли бы в себе силы Анна сделать последний шаг, самой вступить на ложе, но, предвосхищая колебание невинности, второй визир подхватил гречанку на руки и перенес через незримый порог. Коснувшись спиной прохладных простыней, девушка вздрогнула и, широко распахнув зеленые глаза, до того смущенно прикрытые опущенными ресницами, испуганно посмотрела в лицо своему победителю. Отныне, после этой ночи, принесет ли она дочери Михаила Варда несмываемый позор или откроет преддверие новой жизни, никогда ей быть прежней. Губы ее приоткрылись, но гречанка не знала, о чем просить, чтобы не было так томительно и тягостно, призывая и страшась разбуженных в ней желаний.

Заганос-паша: Подобрав полы рубахи, мужчина медленно опустился на шелк покрывала напротив своей пленницы. Следовало ли теперь называть ее так? Насколько свободен был ее выбор, и насколько правдивы слова, которые она выкрикнула ему, требуя в дар себе не переливающихся самоцветов, а его растревоженную душу? Но Мехмет-паша был слишком недоверчив и осторожен, чтобы, поддавшись страсти, позабыть обо всем: ласки гречанки затмевали его взор и томили плоть, но игла сомнений продолжала язвить встрепенувшееся сердце. И сейчас, снова очнувшись, он почти с удивлением понял, какую великую власть дал над собой этой женщине, о существовании которой еще до восхода солнца не подозревал и не думал. Стоили эти мимолетные ласки, и эти изменчивые клятвы того, чтоб подвергнуться риску быть пойманным за преступление, которому нет и не может быть прощения для ага янычар: измене не государству, не армии, но самому духу великого повелителя, который, единственный, должен быть предметом преданности и жертвы. С оттенком холодного ужаса Заганос-паша вспомнил о яде, который заставил сегодня днем выпить бродягу-ромея и который в рот его возлюбленный влил другой человек, позже забравший себе ее невинность. Что сделал бы он, если бы завтра, теперь же, у этой самой постели, оказался бы вдруг султан Мехмед Фатих, с приказом немедленно истребить ромейку, образ которой сегодня затмил перед его глазами весь мир? Он знал, что он должен сделать. И знал, что сделает это - вот только сердце, бившееся в груди, суровое, железное сердце испуганно замирало при одной мысли о будущем. ... Словно срывая с себя липкую паутину, отбрасывая навалившийся ужас, Мехмет-паша выбросил вперед руку - и, обхватив, с жадностью притянул к себе гибкое тело. Пусть завтра, через день, через неделю затмится мир, пусть звезды рухнут на землю и настанет для него вечная ночь: сейчас, сегодня, это не имело значения. Даже если ложь стояла у нее за спиной, и смерть обнимала его плечи - на одно-единственное мгновение они, словно слуги, отступили за порог пышной спальни. И все же... тени их лиц он увидел перед собой в то мгновение, когда наклонился к прекрасному бледному лицу, и привкус их дыхания ощутил на полуоткрытых навстречу - в испуге или в надежде - губах Анны. - Не бойся,- прошептал он единственное, что ожидал бы услышать сам, раз за разом приникая к источнику, от которого нельзя было оторваться. Дождевыми каплями поцелуи начали падать на лицо гречанки, на ее шею, чтоб перетечь на открытую в низком вырезе грудь, прикосновенье к которой вырвало у Заганос-паши стон желания. Забыв и себя, и весь земной мир, подобно прибою, льнущему к скалам, он снова и снова приникал к телу наложницы, желая и не в силах насытиться. Обхватив гречанку руками, он опрокинул ее на расшитый шелк, торопя исполненье желаемого - но так же внезапно остановился, черными расширенными глазами глядя в ее глаза. - Нет, так нельзя,- вырвалось из груди второго визиря. Отчаянье, терзавшее его душу, неожиданно отступило, оставив только один возможный путь к спасению. Приподнявшись на локте, он положил одну руку на лоб женщины, и твердо по-гречески произнес: - О Аллах, господин души моей, защитник правоверных. Грех на мне, но не для себя, а для нее я прошу: сделай нас благословенными друг для друга, убереги эту женщину от всякого зла, и огради от зла и безбожия то потомство, которым ты одаришь нас. Пусть, если гневу твоему суждено пасть, он падет на меня одного.

Анна Варда: Алчущие поцелуи, взыскующие ее плоти, прикосновения жадных рук, сминающих, устраняющих со своего пути даже невесомую преграду тончайшего покрова, повергали Анну в трепет, подымая со дна души ли, из глубин ли сердца сладчайшую темную муку, жажду, от которой пересыхали губы, ища живительный глоток воздуха и находя его на чужих устах. И чудилось ей, что неодолимое течение увлекает ее в пучину, затягивает на глубину, от которой нет избавления, и в то же время – что этот стремительный соленый поток проносится не вовне, а внутри и сквозь нее, по ее жилам, вместо привычного плавного бега крови. Испугавшись надвигающейся бездны, Анна отпрянула от Мехмет-паши, но тот, будто ведомый тем же страхом, оставил ее сам. …Слова молитвы, желание взять на себя грех, к которому он склонил ромейку, оставив непорочной если не тело, то душу ее, тронули Анну, как не тронули драгоценные каменья, принесенные в тяжелом ларце. Отведя ладонь мужчины ото лба, своей ладонью она робко коснулась его щеки и кончиками пальцев обвела контуры лица, словно ромейке не доставало взора, чтобы запечатлеть в памяти резкие острые черты. Затем девичья рука скользнула вниз, к груди, задержавшись на красных отметинах, оставленных тростью Тахира ибн Ильяса. Поддавшись порыву, Анна вослед руке прикоснулась к рубцам губами, желая унять боль, виновницей которой была она, подобно как визир позже станет виновником ее боли. В тот краткий миг, когда пролитая кровь оповещает о смерти девы и рождении женщины.


Заганос-паша: Когда темная головка склонилась к нему на грудь и губы ромейки весенней прохладой скользнули по следу от палки, Мехмет-паша усмехнулся. Только дитя, расцветшее вдали от мира, могло считать, будто мужчине, воспитанному в казармах, на положеньи раба, ему, узнавшему кровь и смерть раньше, чем она бросила играть в куклы, ему, чье плечо украшал раздвоенный меч - символ Али, первого воина, защитника Пророка, первого ребенка, уверовавшего в ислам - причинят хоть какую-нибудь боль удары старого Тахира. И тем не менее, он приподнялся, позволяя вороту рубашки соскользнуть вниз, открывая исчерченную красными полосами грудь и плечо, на котором была выбита татуировка. Наклонив лицо в темные локоны, он зашептал, понимая, что потом может не представиться случая повторить это - говорил он жарко, скользя губами, целуя горевшую кожу: - Рабыня твоя была права: я не могу жениться на тебе, не могу не потому, что мы принадлежим к разной вере. Да, я визирь его, но раб султана, и моя жизнь будет расплатой, если когда-нибудь я изменю своему господину ради женщины. Но слушай!- мужчина сжал ее плечи, как будто бы опасаясь, что Анна отшатнется от него после этих слов, столь оскорбительных для уха девицы, решившей отдаться мужчине и ожидающей от него воздаяния.- Скоро, очень скоро, может быть завтра, может быть, черед одну луну, я стану его правой рукой, его Первым Визирем, наместником его воли во всей империи - тогда я смогу, наконец, оставить службу в янычарском полку, и объявить тебя своей законной женой. Ладонь Мехмет-паши, жадно бродившая по груди ромейки, взлетела, взметнулась, поднимая ее лицо; снова склонившись к манившим устам, мужчина выдохнул, вновь начиная покрывать их короткими поцелуями: - Никто не посмеет осудить тебя за то, что ты отдашься мне. Никому из живущих не дано будет подняться на подобную высоту; люди с почтением будут смотреть тебе вслед, женщины с завистью будут повторять твое имя. Ты родишь мне множество дочерей, и, когда они подрастут, я возведу их на трон империи, чтоб закрепить наш союз с султаном. Плоть от плоти твоей станет править полумиром, Анна Варда! Отдайся мне, дай мне приют в своем лоне, соедини себя со мной кровью и плотью, взрасти в себе мое семя и выкорми своей белой грудью наших детей. Еще не один муж на земле не желал женщины так, как я желаю тебя, Анна! Прими меня! Словно угорь, выныривающий из сети рыбаков, словно змея, стряхивающая отмершую кожу, распаленный своими мечтами визирь выскользнул из одежды, до поры скрывавшей от глаз невинной девицы его обнаженное тело. Дрожа от нетерпения, он прильнул к своей жертве, ладонью пытаясь развести сомкнутые колени. Губы его снова прижались к губам Анны, без поцелуя, желая слиться с ее душистым дыханием, словно это могло соединить их души так же, как и тела.

Анна Варда: – Молчи, молчи. Не обещай мне ничего… сейчас, – лихорадочно шептала Анна, веря и не веря непрочным клятвам, данным в порыве желания. Усугубится или простится бесчестье, когда прикроет оно наготу свою золотой парчой? Мечты, поверенные визирем, не были ее мечтами, и блеск, что слепил его глаза, сиял для ромейки не ярче свечи – в силу малого количества прожитых лет, другой веры или попросту того, что Ева была сотворена из иной плоти, чем Адам – и прикосновения рук, лобзания уст, рисунок меча на смуглой коже, чье лезвие уподоблялось раздвоенному языку змеи, значили для нее сейчас куда больше. Распробовав сладость поцелуев, губы ее призывно приоткрылись навстречу ищущим устам, когда целомудрие ромейки подверглось новому испытанию. В невольном испуге, над которым была не властна, она отпрянула, вжавшись в узорные подушки, и залилась пылающим румянцем. – Нет, не надо, – запротестовала Анна, но тело ее, уже не принадлежавшее полностью ей и только ей, дрогнуло, поддаваясь натиску горячей мужской ладони и сдавая последний рубеж, подобно рушащейся крепости.

Заганос-паша: - Анна!- не имя, но стон, мольба или молитва сорвались с губ грека; рука его огненной змеей скользнула вверх по белой коже, и стремительно обвила стан девушки, утягивая ее обратно, вниз, в объятия того, кто изнемогал от желания сделаться ее господином. Мехмет-паша наклонился, опираясь на вытянутую руку - и, словно цветок, подхватив девушку, уложил ее посредине широкой постели. Вытянув шею, как пьющее из ручья животное, он наслаждался ее устами, зная, чувствуя, как замирает она от сладкого ужаса, слыша разрывающий грудь стук сердца, и не понимая, было то сердце его или ее. Сквозь прозрачную ткань кожа гречанки сияла, как лунное серебро, едва расцветший бутон лилии, который ждет и страшится первого луча солнца. Обнаженная грудь ее была перевернутой чашей, из которой хотелось испить - и на миг визирь ощутил зависть к тому, кто, еще не родившийся, и даже еще не зачатый, будет каждый день приникать к ее венцам, в сравненьи с которыми жалкими игрушками казались принесенные им самоцветы. Мужчина не мог оторвать от нее взгляда, жалея лишь об одном: что нельзя одновременно иметь десятки рук, чтоб ласкать это дивное тело, сотни глаз, чтоб упиваться его красотой, и тысячи губ, чтоб покрывать его поцелуями. И еще - о том, что он не знает, как смотрит она на него. - Анна... Рука янычар-аги подогнулась, и он медленно, словно во сне, опустился на свое живое ложе.

Анна Варда: Тихий полустон-полувздох был ему ответом, миг спустя сменившийся жалобным вскриком. Зеленые глаза широко раскрылись, тая в своей глубине девичий укор обидчику и мягкую покорность женщины возлюбленному; ладони обхватили плечи мужчины, то ли отталкивая непосильную для ромейки ношу, то ли стремясь удержаться на краю пропасти, куда во власти нетерпеливого желания столкнул Анну Мехмет-паша. Однако в том плавании, куда пустились без руля и ветрил, отдавшись на милость стихии, не визир со своей пленницей, но мужчина с женщиной, при всех подстерегающих опасностях, куда страшнее одной, чем вдвоем. Анна приникла к янычар-ага, раскрывая уста навстречу жадным губам, желая испить из того же источника, что утолял его жажду; и тем утишить и позабыть боль, причиненную и уже прощенную.

Заганос-паша: В своих мыслях, в горячих мечтаниях, которым он предавался, воображая эту минуту, даже тогда, когда нагое тело мужчины прильнуло, прижалось, не соединившись еще с телом женщины, Мехмет-паша был уверен, что сумеет остановиться. Сладость первого обладания быстротечна, и нет большего торжества для новобрачного, чем мгновенья, когда первый раз он взрезает нетронутый плод, или подобно оратаю, кладет первую борозду на непаханную землю. Ибо сказано в хадисе: "Жены ваши - пахотное поле для вас; итак, посещайте пахоту свою, когда и как вам угодно; и бойтесь Аллаха и знайте, что вы встретите Его; и несите благую весть повинующимся". Счастье первого познания быстротечно, и неравно для мужчины и женщины; именно потому супруг Анны желал отодвинуть его, растянуть сколь возможно надолго, чтоб полней подчинить ее жажде слияния, что подобно пене морской, омывала его. Ласки и нежные слова не только не запрещены, но и предписаны детям ислама - ведь, в отличие от последователей Исы, они полагают плотские радости не грехом, а величайшим даром милосердного Аллаха человечеству. Не подчиниться и уступить, а насладиться должна была невеста на их общем ложе - насладиться столь же неистово, сколь он желал подарить ей свое семя. Ради этого, ради того, чтоб Анна не просто стерпела его в первую ночь, но ожидала и привлекла, янычар-ага готов был сдержаться. Но человек слаб. Едва тела их соприкоснулись, едва обнаженные бедра прижались к душистому лону женщины, мужчина взбунтовался в нем, требуя немедленного утоления своего права. Бездна, что казалась Анне грозящей лишь ей одной, даже не распахнулась - неистово взметнулась навстречу Мехмет-паше. Один удар, толчок, мгновение, вздох, крик, стон, сорванный с распахнутых губ губами; меч, входящий в тесные ножны, змея, проскальзывающая в гнездо; плод, лопающийся от напора сладкого сока, взрыв, землетрясение, звездопад, обрушивающийся в темные майские ночи в темное озеро; поток, подхвативший мужчину и швырнувший его в пламя... Миг - и все было кончено. Ослепленный, он упал на локти, силясь поймать срывающееся дыхание; тело его сотрясали приливы, которые не снились извергающимся вулканам, выбрасывающим раскаленную лаву. Тесная сладкая женская плоть облекала его - и теперь только второй визирь понял смысл того, что толкует Коран: муж и жена - одежда друг друга. Не безделка, которой богач хвалится перед приятелями, не сияющая драгоценность, которую держит он на виду, желая возбуждать зависть и жажду обладания; естественный покров, который одевает мужчину на ложе - тело его подруги, и единственный покров для нее - страстно обнимающие руки возлюбленного. - Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные. * (2:223-224)

Анна Варда: Внимая строкам любовного томления Соломонова, Анна вновь издала тихий вздох. Боль незримой глазами раны утихала, и ей захотелось лечь поудобнее. Отчего-то удобнее оказалось прогнуться в спине, прижавшись еще теснее, приноравливаясь к тяжести чужой плоти, которая отныне стала и ее, подобно тому как сама Анна более не принадлежала только себе. …Почти год минул с тех пор, как должна была состояться сговоренная для нее свадьба, как мать призвала к себе дочь для разговора, но прежде повелела прочесть оставленный в ее светлице Ветхий Завет, заложенный на «Песне песней». Христианский закон предписывает супругам соединяться лишь для воспроизведения потомства, избегая любострастия, однако нежность и пылкость чувств не истребить угрозой будущих кар; Мария Варда, ласково обняв Анну, проговорила, что будет ей в радость подчиниться во всем доброму мужу, которого они с отцом избрали для нее, и будет это знаком благословения господня. Что ж, мужчина, который властвовал теперь над нею, не был избран для нее отцом, а избранный – давно мертв и изъеден могильными червями, и говорили, что умер он от дурной болезни и беспутной жизни. Так был ли он тем добрым мужем, что предназначил Господь для дщери своей..? – …и будут два одною плотью, так что они уже не двое… – как в забытьи, прошептала ромейка. Правая рука, украшенная перстнем, словно подчиняясь древним словам любовной песни, медленно спустилась по покрытой испариной спине мужчины, задержавшись на широком шраме на боку, и остановилась напротив неровно грохочущего сердца.

Заганос-паша: Мехмет-паша усмехнулся, услышав повторенье тех слов, что сам говорил днем, когда страх, томивший ромейку, еще не отступил под напором бурлившей крови. Спина его выгнулась от прикосновения и легкая дрожь пробежала по ней, когда пальцы Анны коснулись старого шрама. Желала ли она продолжения? Ожидала ли новых и новых ласк, после его хвастливых слов, так неосторожно брошенных: "тебе понадобятся силы до самого утра"? Есть в жизни мужчины мгновенья ужаснее, чем понимание, что тело его уже удовлетворено, но душа так же яростно жаждет слияния, обольщенная призраком рая земного? Раздосадованный несдержанностью, янычар-ага прикусил губы, чтоб удержать стон бессильной ярости; ладони испуганными птицами взметнулись к лицу юной ромейки, и тут же отдернулись, как если бы оно жгло его. Обхватив ее запястье, он стянул ее руку со своей спины, переплетая пальцы с пальцами, сдвигая мешающее свидетельство обручения, память о ком-то другом, ныне сгинувшем, но невидимой тенью присутствующем в этой постели. - Не надо... сними это. Губы мужчины снова прижались к ее губам, но новые поцелуи были мучительны, ибо в них была ревность, досада, и пробуждающийся страх - за шрамы, покрывающие его тело, за то, что он иной веры, за то, что сила его может быть меньше, чем она ожидала. Черная, жгучая ревность наполнила душу, потому что, познав тело, забрав себе девичий стыд и невинность, он не мог так же проникнуть в ее душу, чтобы ножом вырезать, вытравить память о всех возможных соперниках. Стиснув сплетенные пальцы так сильно, что боль пронзила собственную его руку, Мехмет-паша прошептал, пожирая глазами принадлежащее ему существо: - Расскажи мне о нем. Он был... с тобой?

Анна Варда: Поначалу Анна даже не поняла, о чем он спрашивает. Немыслимо было ей, чью чистую душу еще не затронула темная жажда обладания, обладания всецелого и неоспоримого, представить, что мужчина, только что похитивший ее целомудрие, своим телом убедившийся, что никто не касался ее раньше, мог терзаться ревностью к неведомому сопернику, чье имя теперь было лишь тень и тлен; желал знать о безвиннейшем покушении на честь, без колебаний порушенную им самим же. Очи, прежде затуманенные истомой, сверкнули гневом. – Как ты можешь? – оскорбленно воскликнула гречанка, стараясь высвободить плененную ладонь, поймать ускользающее от нее кольцо. Смешно было стремиться удержать в руке мертвое свидетельство прошлого девице, распрощавшейся с невинностью и добрым именем, – и вдвойне невместно той, кто отдал их охотно и не проливая слез, однако не разум вел Анну, когда она противилась отдать отцовский подарок. – Пусти, – выдохнула она, чувствуя, как немеют безжалостно стиснутые пальцы.

Заганос-паша: Разумом Мехмет-паша понимал, что желанная невольница говорит правду. Даже не понимал: забирая ее из отцовского дома, упиваясь испугом и гневом - а потом первым проблеском страсти, вызвать которую он желал и которая помогла ему победить, он ни одного мгновенья не допускал, что кому-то, кроме него, принадлежала ее непорочность. Но ревность, вселившись в сердце, питается собственным ядом. Не десяток, и даже не сотню девиц получил за свою жизнь ага янычар с разоренных городов в качестве живой дани; единицы из них выходили из его рук неповрежденными, и единицы миновала позорная участь - стать потехой для солдат его аджака. Ни юность, ни слабость, ни мольбы, ни проклятия не трогали грека: но отдавая на поругание и знатных девиц и крестьянок, он поступал так не из похоти или жестокости, а единственно потому, что брать, брать насильно было волей султана и проявлением собственного властолюбия. Чем пленила его Анна Варда, чем обольстил его сердце цветок, который он могбы сорвать походя, и так же походя выронить, забыв о его существовании? Может, и правду говорят, что один раз на дороге судьбы каждый мужчина встречает женщину, которую не может забыть, и первый же взгляд которой, как воля Аллаха, говорит ему, что она и только она может стать его земным продолжением? Страх теперь жил в его сердце, страх за то, что та, кого он не взял, но отдался, отвергнет его с той же усмешкой, что была так знакома его губам. И гневный взор, а затем и ломкое, противящееся движение Анны лишь пробуждали в душе Заганос-паши подозрительность и мрачную ярость, которые должны были бы усыпить нежные ласки и полный неги взор. - Пустить?- его рука без жалости заломила ее руку, срывая злосчастное кольцо; тело тут же вспыхнуло новой волной убийственного желания. Стиснув трофей в кулаке, Мехмет-паша обхватил пленницу рукой, лишая ее возможности бежать и покинуть его - теперь, когда он готов был возобновить схватку. Ярость и сладострастие вспенили кровь в его венах; подчинить себе ромейку, показать ей, что отныне у нее нет собственной воли, что она теперь принадлежит своему хозяину - было то, чего он сейчас жаждал. Резко двинув бедрами, он едва не вскрикнул сам от пронзившей вдруг боли - но лишь стиснул зубы и с яростью рассмеялся.

Анна Варда: Беззащитно вскрикнув, Анна подалась назад, но пойманной добыче уже было не ускользнуть от охотника. Не столько от превосходства над ней могущества мужчины, сколько – как с возраставшим ужасом поняла ромейка – от преобладания в ней женской слабости. Достань ее рукам сил оттолкнуть Мехмет-пашу, разве дала бы она им волю? И стон, сорвавшийся с ее уст, разве был возгласом боли или отвращения? Сомкнув ресницы, Анна запрокинула голову и выгнулась навстречу новому натиску. Сквозь приоткрытые губы, пунцовые, словно багрянец императорских одежд, вырывалось учащенное дыхание, сбивчивое, как биение сердца ромейки в этот миг. Верно сказано, что жена допрежь принадлежит мужу своему, потому что желание стать сосудом, который наполняется по воле мужчины, было в ней сейчас сильнее обиды, и Анна недоумевала, как возможно было так забрать власть над нею, если того она вовсе не желала? Или желала? Желала и искала греха вопреки вере, чести, собственной душе. В смятении она широко раскрыла глаза, ловя взор Заганос-паши, будто в его глазах могла прочесть ответ своим сомнениям.

Заганос-паша: Чего угодно ожидал он: обороны, слез, жалоб и сетований - но только не этой покорности, о которую его ярость разбилась, или лучше сказать - канула, увязнув, словно мотылек в капле смолы, которая потом превратится в роскошный, медовый янтарь. Удар за ударом, казалось, он глубже входил в раскрывающееся для него тело - пока руки мужчины не подогнулись, и он вновь не упал на постель, пересохшими губами ища губы Анны. И остановился. Вопрошающий, полный сомнения взор, лицо, покрытое нестыдливым румянцем, похожее на усыпанную росой розу, грудь, вздрагивавшая в такт его быстрым толчкам - зрелище это заставило бы разорваться от страсти самое жестокое сердце. Одним движением сдернув с руки сиявший на ней темный сапфир, Мехмет-паша поймал девичью ладонь и почти силой опустил перстень на дрожащий палец.

Анна Варда: Инстинктивно сжав ладонь, чтобы не выронить украшение, еще хранившее тепло визира и слишком великое и тяжелое для тонкой женской руки, Анна испытующе посмотрела на Заганос-пашу, словно его кольцо и впрямь было обручальным или венчальным. Посмотрела и отвела взгляд, не выдержав пламенеющего взора, не ведающего сомнений и бесстыдного, как недавнее соитие. Однако отвергать перстень, как до того презрела драгоценные камни, ромейка не стала, возможно, видя в нем воздаяние за сорванный изумруд… или нечто большее. – Спа… спасибо, – молвила Анна; голос ее звучал хрипло и прерывисто, будто измученный многодневной жаждой. Разгоряченное любовными ласками тело начало остывать, и она зябко передернула плечами, попробовав возродить в себе былой гнев, но обида растворилась и канула, затерялась где-то в складках измятых простыней, подобно изумрудному кольцу.

Заганос-паша: Парчовое покрывало с тихим шорохом окутало плечи ромейки; словно нянька - озябшее дитя, Мехмет-паша обернул драгоценной тканью лежащую перед ним драгоценность - и, мягко отстранившись, принялся разыскивать в складках ткани свою рубашку. Накинув ее на плечи, он покинул растревоженное ложе. Рассыпанные драгоценности захрустели под ногами мужчины, когда, подойдя к низкому столику, он откинул узорчатую салфетку, открывая взору поднос, уставленный лакомствами. Умакнув кончики пальцев в узорную чашу с водой, он со словами благословения взял в руки блюдо с медом и сладостями, перенес его на постель и поставил перед Анной. - По нашим обычаям жена принимает пищу из рук мужа... после того, как родится во второй раз,- глядя на ту, что пришла в мир обновленной из его объятий, негромко проговорил он. Пятна румянца выступили на высоких скулах выкреста, словно он опасался, что и после произошедшего ромейка отвергнет и этот его дар, как отвергла рассыпанные каменья. И страх этот прорвался в его голосе и взгляде, когда Мехмет-паша произнес, твердо и сурово, как если бы не было минутой ранее ни жарких объятий, ни поцелуев, ни сладкого, как таящий перед ним мед, соединения, могущего вызвать в мир еще одну жизнь. - Дары эти просты, и ими нельзя ни купить любовь, ни принудить к покорности.

Анна Варда: Приподнявшись на ложе, Анна села среди разметавшихся подушек, подогнув под себя маленькие босые ступни, одетая в парчу и распущенный шелк волос подобно блуднице, проклинаемой с церковного амвона. Оглядывая учиненный беспорядок, ромейка зарделась и плотнее закуталась в покрывало, ощутив тянущую боль внутри и запоздалый стыд. Однако и стыд этот был уже не девичьим, мятущимся и опасливым, а женским, запретным и сладостным. Анна тронула рукой припухшие губы, и ее взор остановился на перстне с сапфиром, заменившем собою изумруд. Она изменилась, поистине поднялась с ложа перерожденной. Ей вдруг захотелось заглянуть в зеркало, увидеть себя, убедиться... Она сама не знала в чем, одинаково страшась разглядеть в отражении себя прежней и изменившейся. Потому Анна почти с суеверным испугом посмотрела на Мехмет-пашу, когда тот поставил перед ней ритуальное угощение, настолько его действие созвучно было ее теперешним мыслям. – У нас такого обычая нет, но… – тихо ответила она и опустила глаза, чувствуя, как темная прядь скользит по щеке, словно тонкая кисея, отгораживая ее от посуровевшего взгляда мужчины, и потому ромейка нашла в себе смелости продолжить, – ваш мне кажется прекрасным.

Заганос-паша: Брови Мехмет-паши в изумлении дрогнули. Он не мог понять, что изменилось, но казалось, что сидящая перед ним женщина и в самом деле стала иной: исчезла детская резвость, диковатая, как у молодой кобылицы, что бьется под всадником, еще не понимая, что накинутые удила невозможно сорвать, и что ее игры на воле, наперегонки с ветром, навсегда канули в прошлое. Вместо нее с их общей постели поднялась женщина, взгляд которой пьянил, как сама весна, наполняя грудь томительной мукой. Словно гурия, спустившаяся на землю из райских садов, она искушала, влекла, пытала сладчайшими муками побежденное тело мужчины, оставляя лишь одну мысль, одно желание - соединяться с ней раз за разом, забыть в этих объятиях о чести и битвах, что так долго гнали его вперед по земле. Навстречу этому мигу. - Отец моего повелителя, великий султан Мурад,- произнес визир, не зная, зачем он рассказывает об этом неверной, и почему вспомнил об этом сейчас,- на исходе жизненного пути встретил девушку, ради которой отказался от власти, уединился с ней в своем дворце, уступив престол сыну, моему господину султану Мехмеду. И тот привел нас сюда... Скажи мне: виной ли тому любовь?- пальцы визиря скользнули по краю парчового покрывала, поднимаясь к прикрытой прядью волос высокой белой груди. Словно завесу, скрывающую алтарь в христианском храме, он откинул покров, укрывающий от него Анну, помутившимся взглядом пожирая ее красоту. Другой рукой отломив кусок белого хлеба, мужчина опустил его в мед - и тут же поднес к приоткрытым губам женщины. Вязкие капли упали на ее кожу; Мехмет-паша проводил их жадно блеснувшим взором. - Скажи мне: виной ли любовь тому, что я увез тебя из отцовского дома, чтоб стать твоим мужем - с этой ночи и во веки веков?

Анна Варда: – Я так мало видела и еще меньше знаю, как я могу ответить? – отозвалась Анна. Темные ресницы, как крылья бабочки, порхнули, открывая взгляд зеленых очей, взгляд тревожный, не умиротворенный и насыщенный наслаждением, как можно было то вообразить. Любовь? Плотское ли это слияние, от которого у нее сердце то замирало, то билось с неимоверной силой, бросившее дочь византийского вельможи в объятия завоевателя и иноверца, к которому она не должна была испытывать ничего, кроме ненависти? Однако ненависти не было больше, и ромейку вновь охватил страх. Ей вспомнились слова Мехмет-паши, что она покорится, примет и полюбит своего господина. Телом своим она приняла и покорилась, но душой? Означало ли это, что и душой она переметнулась к врагу, забыла себя, забыла, кто она есть? Тогда на нее по праву возляжет вина за кровь, пролитую в доме отца, ибо как Ева прельстила она мужчину, которого позже впустила на свое ложе, по доброй воле познав запретный плод. Или же она всего лишь исполняет древний закон, повелевающий прорастать благоуханным цветам на земле, даже обагренной кровью и смертью? – Я так мало знаю, – повторила Анна сокрушенно. Рукой придерживая волосы, волной укрывающие плечи, она чуть подалась вперед и губами прихватила хлеб, пропитанный тягучим медом, подумав, что отныне ей известен вкус греха. Парча, окутывавшая тело, распахнулась, снова явив наготу ромейки алчному взору, который Анна чувствовала столь же явственно, как касание упавших на ее кожу прохладных капель меда, через миг ставшими горячими, словно воск свечи.

Заганос-паша: Тревога, блеснувшая в женском взоре, смутила Мехмет-пашу,- но еще сильнее напугали и ошеломили его собственные слова. Он, ага янычар, раб султана, меч ислама и последователь Али, заговорил о любви! И если б только заговорил: то, что началось сладкой, горячащей кровь игрой, превратилось в крепкую алую нить, обвившую сердце и вздрагивающую в такт его быстрым ударам. И эта нить застонала, словно струна, когда губы Анны коснулись его ладони, отбирая хлеб, сочащийся тягучими светлыми каплями, сладкими, как ее лоно, чистыми, словно кровь, пролитая сегодня на белые простыни. - Их ждут Сады, реками омовенны... Для них там чистые супруги, и пребывать им там вечно*. Я знаю еще меньше тебя,- произнес Мехмет-паша, опуская голову и прикасаясь губами к золоту, разлитому по прекрасной груди ромейки. * Коран (2:25)



полная версия страницы