Форум » Город » "От праха черного и до небесных тел..." - 30 мая, девять часов » Ответить
"От праха черного и до небесных тел..." - 30 мая, девять часов
Андреа Торнато: От праха черного и до небесных тел Я тайны разгадал мудрейших слов и дел. Коварства я избег, распутал все узлы, Лишь узел смерти я распутать не сумел. Ибн Сина Место: дом Луиджи Бальдуччи в Галате. Время: 30 мая, девять часов вечера. Продолжение эпизода "Не ходят к волкам искать защиты от волков".
Ответов - 41, стр:
1 2 3 All
Андреа Торнато: Подозрительность не всегда влечет за собой лишь дурное, как любили описывать знаменитые и безымянные франкские авторы, что наводнили сундуки богачей романами и альбами в подражание стихам арабов, все еще державших южные рубежи Иберии. Это свойство, однако, не раз спасало людей прозорливых, уберегая их от необдуманных поступков и ложных друзей Были ли справедливы подозрения клирика, силящегося угадать, не искусный ли самозванец перед ним, посланный выведать место пребывания членов императорской фамилии? После того, как он бросил в лицо Мехмет-паши неосторожные слова, визирь мог задумать хитростью добиться сведений, которые не сумел заполучить угрозами. Схватить неверного, ввергнуть его в узилище, предать в руки палачей, чтобы те пыткой развязали ему язык - вряд ли это возымело бы должное действие над фанатиком, одержимым мученической смертью. И все же Андреа рискнул предположить, что сам он был слишком невеликой фигурой на шахматной доске Константинополя, дабы лала султана в короткий миг сплел для него эту чересчур замысловатую паутину. - Отвечу вашей милости так, - неспешно проговорил Андреа, унимая вновь пронзившую грудь боль, когда память его призвала образ ромея с душой более турецкой, нежели та, которую Аллах вдохнул в чистокровных сыновей Османа. - Сколь великое почтение ни вызывает Августа, да ниспошлет ей Господь здравия и долголетия, кира Анна слишком юна и прекрасна, чтобы предводитель янычар помышлял об иной женщине. Его люди похитили ее из этого дома, убили нескольких слуг, оставленных охранять ее. Однако несколько нечестивцев сами нашли здесь смерть. Волею случая я стал свидетелем тому, как киру, завернутую в покрывало, выносили из дверей, и дождался мессера Луиджи, чтобы рассказать ему об увиденном, после чего мы отправились во дворец Подесты. Потом... - венецианец был не в силах сдержать вздох, в котором смешались собственная скорбь и сочувствие к невинным, томившимся в неволе и отныне зависимым от каприза своего пленителя. - Стоит ли говорить, что справедливости не добиться у тех, кто с удовольствием попирает ее... А что до слухов, ваша милость, то я сам стал тем вестником, кто посеял их в проклятом дворце.
Фома Палеолог: Ответ юноши осветил внешнюю последовательность событий, но не придал уверенности в том, что убежище царской семьи по-прежнему остается тайной. Женщина, как известно - сосуд утлый, память и язык ее принадлежат тому, кого по ночам принимает она в своей постели, будь то турок, грек или латинец. Похвалы же, столь щедро расточаемые девице, что греха таить, задели честолюбивую душу Томá, в державном своем эгоизме, столь мало отличающемся от эгоизма влюбленных, предполагавшего, что нет и не может быть дел, могущих в важности соперничать с занимающем его ум. - Я понимаю, мессер Торнато,- с усмешкой произнес он, сочувственно глядя на молодого человека,- старуха, изуродованная слезами по сыну ничто в сравнении с юной девой, чести которой угрожает нехристь... и вы, как христианин и сын благословенной Италии, не можете остаться безучастны к ее пылким взорам. И, может быть,- неожиданная мысль, мелькнув в изворотливом уме Палеолога, побудила его поддержать латинца в его не совсем уместном восторге,- если удастся договориться с кем-нибудь из слуг, то спасение вашего родственника и киры Анны будет зависеть единственно от попутного ветра и готовности корабля поднять якорь по вашему знаку. Сомнительно, чтобы министры султана простили подобную дерзость,- с сожалением улыбнулся он.
Андреа Торнато: Выпад Фомы, резкий и неожиданный, как удар даги в поединке дуэлянтов, клирик не стал парировать. Как ни была хороша ромейка, прельстившая взор османского вельможи, настолько, что тот рискнул на преступление, могущее стоить ему головы, душу Андреа заставлял трепетать иной образ. Мимолетное видение, скрывшееся за просторными складками изумрудного покрывала, щемящая надежда вновь пережить встречу и увидеть тепло и признательность во взоре темных, как спелые вишни, глаз, - вот что отныне составляло тайну, которой юноша не желал делиться ни с кем. - Дерзости в этот час творят турки, вашей ли милости не знать об этом. И отплатить им той же монетой, разве сие не угодно Господу? - чуть прищурился венецианец, нарочито забывая, как Иисус заповедью Своей учил подставлять вторую щеку. - Если бы не они, в наших домах не слышался бы плач, власть басилевса была столь же священной и нерушимой, как во времена Юстиниана, а дочь высокородного сановника вступила бы под свадебный чертог, освященный Церковью, а не сделалась бы наложницей иноверца, убивавшего наших соплеменников... Покончив с тирадой, достойной проповеди перед войском, которая никогда не будет произнесена, ибо старый мир пал безвозвратно, Торнато улыбнулся своей горячности. Не в первый раз она прорывалась сквозь завесу внешнего спокойствия и сдержанности речей. Была ли тому причиной участь Константинополя, чье падение сказалось на судьбе миллионов, ветра, через Понт несущие безумие скифских степей, или же доселе дремавшая в самом Андреа жажда действия, что несколько раз проявила себя в гневной риторике, - ответ был один: безмятежность философа и гармония, царившие в его сердце до злополучного часа, когда меч отсек голову дяди, более не возвратятся к нему. - Но для осуществления подобных замыслов мне потребуется помощь, ибо я чужак в этом городе. Здесь ничто меня не удерживает, кроме долга перед родственником... Неожиданная мысль облеклась в слова сразу же, как младший Торнато понял, что советы, расточаемые князем, не могли не повлечь за собой просьбы. За верную службу государи даровали земельный лен и привилегии, и следовало понять, какой услуги потребует Фома Палеолог и что сможет он предложить в помощь дерзким планам итальянцев.
Фома Палеолог: Несмотря на свою пылкую речь, молодой собеседник не производил впечатление фанатика, который, едва утолив жажду и голод, вооружившись крестом и Писанием, бросится проповедовать за восстание против иноземных захватчиков. Последняя его фраза и вовсе ясно говорила о том, что, коли бы не долг перед родственником, он немедленно покинул бы павший город. Фома усмехнулся, почувствовав невольную горечь, хотя не мог не признать, что даже за те века, что существовала генуэзская колония, латинцы все равно воспринимали ее не как родину, но лишь как гостиницу, лавку приказчика, которую следует покинуть, как только она перестанет приносить должны доход. Что ж... деловой подход, каким бы он не казался оскорбительным для чувствительного сердца православных, был куда милее сердцу младшего из братьев, чем клятвы, не подкрепленные ничем, кроме бессильной ненависти. И все же он не сумел удержаться от улыбки: - Чудны дела твои, Господи, если латинец просит о помощи грека, здесь, в городе Константина, откуда недавно греки молили о помощи братьев по вере и самого наместника Господа,- взгляд со-деспота был таким же мягким, как бархатные складки его плаща, но в глубине его также сверкали искорки металла. Про себя он подумал, что даже под монашеской рясой италийская кровь, кровь авантюристов и путешественников, не давала покоя этому юноше, едва перешагнувшему порог зрелости. Может быть, это его шанс? - Этот город стал ловушкой для многих добрых христиан, пойманных нехристями,- проговорил мужчина вкрадчивым тоном, принимаясь оправлять кружевные манжеты, выбивавшиеся из-под каймы его дублета.- Многие бы хотели покинуть его, чтобы прибегнуть к помощи сильных мира сего... в надежде, что голос, не доносящийся до Его святейшества и государей Европы из-под обломков империи, будет услышан, если раздастся в стенах Ватикана. Разумеется, я не вправе обременять подобной просьбой вас: двери дома Понтифика вряд ли откроются для человека нецарской крови. Но тот, кто поможет семье императора очутиться в христианской стране, сможет рассчитывать не только на благодарность Святого престола, но и тех, кто заинтересован в сохранении рода басилевса.
Андреа Торнато: Желание венецианца узнать, что ждет от него брат Константина, десятого басилевса, принявшего имя равноапостольного сына Елены, для чего в своих речах переступает он от слова к слову мягко, как пантера, выслеживающая добычу, наконец-то было удовлетворено. Спасение, и не кого-либо, а императорской фамилии, кроме главы ее, уцелевшей в эти черные для христианского мира дни. Не слишком ли тяжелый груз для простого дьякона, не посвященного в тайны, что двигали войсками и народами, и чье слово городу и миру не стоило ничего?.. - Речи вашей милости звучат лестно, - осторожно молвил Андреа, откидываясь на резную спинку стула и сплетая пальцы наподобие шатра, - ибо доверие тех, в чьих жилах милостью Божьей течет царская кровь, бесценно. Но... Торнато вперился взглядом в лицо гостя, более него самого умудренного в делах житейских и государственных, более сведущего в тайнах Византии, более весомого для мира принцев и крупных состояний. Что значили его посулы, призрачные, как мираж в пустыне, в сравнении с жизнями людей, которые турки отнимут с изощренной жестокостью, стоит рождавшимся в этой комнате намерениям кануть в Лету. Палеологи не вызывали священного трепета в душе клирика, рожденного в стране, некогда хитростью изгнавшей их предшественников, и пускаться в смертельно опасное предприятие, по его убеждению, стоило с более осязаемой целью. Золоченые ризы и пурпур, сулимые Фомой, заставили бы загореться глаза Аугусто Торнато, но его сын, давший клятву служить Церкви, был менее честолюбив. - Но я никак не смогу быть полезен ни вашей матушке, ни вам с братьями без опыта и знаний мессера Бальдуччи, а также жизни наших людей, за которых мы ответственны, как капитан корабля за своих матросов и пассажиров.
Фома Палеолог: Сильные узкие руки Фомы легли на поверхность стола; ногти, даже сейчас тщательно вычищенные и отполированные, принялись чертить по нему, оставляя на лакированном дереве еле заметный след. Стол был старинный, инкрустированный черным деревом и слоновой костью, и, вполне вероятно, использовался хозяином дома для упражнения в шахматном мастерстве. Не византийская работа, скорее, мастера далекой Вендии. Подумали ли они, что будет теперь, когда турецкая сабля и в самом деле перережет пролив, закрыв Европе пути к шелкам Вендии и страны Синцев? Или, разбогатевшие на останках павшей империи, они мнят, что смогут подкупить и султана? Вчерашние казни в Пераме, как видно, не научили заморских купцов ничему. - Вчера я был за проливом,- медленно ведя пальцем по трещинке в одной из белых клеток, словно в задумчивости, проговорил он. Молодое, покрытое нежным загаром лицо внезапно отразило усталость, смертельную тоску, потемнело, словно по нему в самом деле начали проноситься тени вчерашней расправы.- Турки казнили десяток человек, казнили, тщательно выбрав, рассчитав все до последнего, самого последнего шага. Время, место, даже заход солнца. Тот, кто считает их дикарями, не понимающими, что творят, находятся в заблуждении. Они творят насилье намеренно, с сознанием собственной силы. Раз это так - весь христианский мир в опасности, куда большей, чем даже ваш дядя, потому что все они - те, кто не пережил эту ночь, и вчерашний день - подобны слепцам, хватающимся за нож. Покинуть его, бросить во власти врагов - не то, что верующий человек, тот, за кого пролита кровь Иисуса Христа, может себе позволить. Младший сын Мануила умолк, произнеся эту двусмысленную конструкцию, давая время собеседнику вызвать в памяти собственные впечатления от последних двух месяцев и вчерашнего штурма. Он не мог знать о том, что довелось пережить Андреа ровно в это же время, ровно сутки назад - но не сомневался, что май месяц памятного одна тысяча четыреста пятьдесят третьего года навсегда отпечатался в его памяти. - Мы поможем друг другу,- выдержав паузу, достойную величайших актеров прошлого, проговорил Фома тихо.- Я вам, а вы мне. Обещаю, награда превзойдет ваши ожидания как представителя торговой династии... и как христианина.
Андреа Торнато: С языка Андреа едва не сорвались слова из Писания, призывающие не искать сокровищ на земле, но та часть естества, что отец передает со своей кровью и что впитывается младенцем с молоком матери, неслышимо для князя Ахейского велели венецианцу умолкнуть. Оба собеседника по рождению своему были слишком далеки от евангельской бедности, что и демонстрировали нынче, желая каждый стяжать выгоду от возможностей, открытых перед другим его положением. - Я постараюсь стать полезным вашей милости, - уклончиво протянул Торнато, избегая давать обещания, которые по природе своей могли оказаться невыполнимыми. - Но вы сами осведомлены, с каким расчетом варвары творят беззаконие. Как врываются в чужие дома и обагряют их кровью... Дьякон, чьи кулаки невольно сжались, прикрыл глаза. Видение площади, наполненной перепуганными жителями Перамы и равнодушными к их страхам янычарами, коленопреклоненные жертвы, с удивительным смирением принявшие свою участь, свист лезвия в воздухе и глухой стук, вызванный падением тела на брусчатку, вопли и крики, зарево пожара - все это вновь ожило, не перед зрением Торнато, не в памяти, но во всем его существе, заставив заалеть в румянце щеки, бледные после бессонной ночи и тревог последних дней. - Вчера пролилась не только кровь ромеев, не только императорский багрянец стал мученическим саваном. Если ваша милость стали свидетелем того позорного судилища, то на ваших глазах я лишился родственника, которого любил и почитал, как отца.
Фома Палеолог: - Расчет у них был прост,- ударив ладонью по столу, обличающе проговорил деспот.- И к осуществлению его они приступили задолго до того, как шатер султана развернулся перед вратами города. В тот час, когда христианский мир готов был сплотиться, чтоб отразить угрозу неверных, враги Христовы сыграли на разрозненности европейских князей и на вражде внутри самого города. И мы позволили им это... все мы. Потому что мир наш, увы, разрознен и разъят, и голос мудрости еще не звучит для тех, кто имеет в нем власть. Может быть теперь, после нашей гибели, они соберутся воедино. Я сочувствую вашему горю, отец мой, но призываю вас не уподобляться царям,- темные глаза Фомы блеснули на дьякона с неожиданной силой, которую мало кто мог заподозрить в этом сухощавом мужчине с узкой костью, так не похожем на возвышенный - впрочем, не исключено, что и преувеличенный скульпторами и живописцами - образ его старшего брата. - Не запираться каждый в своем доме и замыкаться каждый в своей боли мы должны, а протянуть друзьям и братьям руку помощи. Я готов помочь вам, чем смогу, если вы сочтете возможным допустить меня к вашим семейным тайнам... мне же требуется помощь в таком деле, которое станет предметом гордости каждого христианина. Особенно священника, и особенного - если он носит имя апостола Андрея.
Андреа Торнато: Пока Фома вещал о политике и судьбе креста, пошатнувшегося по сю сторону Ионики, сердце дьякона оставалось нетронутым. Не о христианском мире говорил ромей, но о собственном наследстве, над которым нынче развевалось знамя ислама; не о Венеции или Генуе, не о живущих бок о бок с маврами кастильцах, не о раздираемых раздорами германцах или не способных прекратить стычки французах и англичанах тревожился князь, но о Византии, поверженной в прах и обреченной вскоре превратиться в пепел, дабы из него, словно птица Феникс, восстала во всей мощи держава Османа. Но на то было его право, как право Андреа состояло в оплакивании дяди и помыслах о спасении другого родственника, который мог пострадать от того же человека, что с хладнокровием и безпощадностью, питаемой к ненавистным иноверцам, пролил кровь Торнато. Но когда "помощник каталонского консула" упомянул материи, которые волновали душу Андреа с раннего детства и составляли самую суть его жизни, терзания государей по потерянным землям и утраченном единстве мира Константина и Феодосия отступили в тень. - О чем говорит ваша милость? - чуть подавшись вперед, вопрошал венецианец. Догадка мелькнула не сразу в его погруженном в невеселые размышления сознании, но тут же заставила сердце забиться чаще. Неужели речь шла о святыне, хранившейся в столице ромеев? Неужели ему, жалкому грешнику, дозволено будет прикоснуться к ней?..
Фома Палеолог: Изо всех сыновей Мануила и Елены именно Фома был тем, кто самим фактом рождения был избавлен от возможности внимать сиренам, которых заслушивались его старшие братья - обольстительным девам, увенчанным регалиями царской власти. Поэтому, произнеси Андреа свои подозрения вслух, князь ахейский бы лишь рассмеялся: его собственные владения были отделены от погибающей родины, и почти так же самостоятельны, как та колония, на территории которой они сейчас находились. Увидев, как собеседник переменился в лице, он мысленно поздравил себя с выбором верной стратегии и улыбнулся. - Я говорю о сокровище, бесценном для каждого христианина. В катакомбах и тайных ходах города есть пути ко многим тайнам церквей, которые Господь пощадил во время взятия города,- со-деспот Мореи предпочел не делиться своими сомнениями, было ли то, действительно, Божье провидение, или же разведка османского султана. Опустив веки, продолжая улыбаться с выражением, сделавшем бы честь знаменитому сфинксу, он произнес: - Сокровища эти, хотя турки и почитают их, не могут принадлежать кому-то, кроме христианского государя, властителя, который поможет спасти семью императора Византийского, в чьей крови еще звучат проповеди Андрея Первозванного. В вашей власти решать, кто из царей Европы взыскан будет подобной участью.
Андреа Торнато: Нелегко унять волнение, зная, что в твоих руках может оказаться святыня, значение коей для людей Книги, как называли турки христиан, невозможно было переоценить. Одно лишь упоминание главы апостола, после двух дней мученичества принявшего смерть, что походила на последнюю из Страстей Спасителя, вызывало священный трепет и у ромеев, и у франков, и у менее прагматичных наследников дожа Дандолло. Ни в цветущей Бургундии, ни в залитом солнцем королевстве Неаполитанском, ни в стране угрюмых скотов* не найти было человека, не мечтавшего поклониться рыбарю с моря Галилейского, как редкий муж, крещеный его именем, не желал приложиться к чудодейственным мощам. Венецианец ожесточенно спорил с дьяконом, и дискуссия, не облекшаяся в слова, в серьезности своей не уступала любому из Соборов, где епископы и патриархи рвали друг другу бороды и ломали посохи о старческие спины. Водворить раку с головой в Сан-Марко, рядом с самым лаконичным из евангелистов, стало бы неоценимой услугой Республике, увеличившей ее славу и авторитет среди иных держав. Но как служитель Церкви Андреа должен был, без колебаний и размышлений, назвать Рим новым хранилищем реликвии - разве не в столицу христианского мира стекались паломники, разве не Вечный Город, ставший местом мученичества Петра, был почитаем более города апостола Якова в далекой Астурии**, разве не с Ватиканского холма ниспосылал благословения пастве своей наместник Господа на земле?.. - Я всего лишь ничтожный смертный, и не мне решать, какая обитель или храм обретет дар столь ценный, - унимая волнение, раненой птицей бившееся в груди, говорил клирик. - Но всякий христианин согласится, что святому мужу место подле святого камня***, а брату - подле брата****. Произнеся это, Андреа испытал облегчение. Сказанного не вернуть, и сомнения, искушавшие и отравлявшие душу честолюбивыми мечтаниями, утихли, стоило словам доброго католика пронзить сумрак. * Страны, святым покровителем которых был Андрей Первозванный. ** Сантьяго-де-Компостела. *** Имя Андрей переводится с греческого как "муж", "мужчина", а Петр - "камень". **** Апостолы Петр и Андрей были братьями.
Фома Палеолог: - Да будет так,- произнесенное молодым человеком совпадало с планами самого Фомы, но, верный себе, он предпочел услышать их из уст собеседника, оставляя тому право считать, что решение это принято по доброй воле и самостоятельно.- Все мы смертные, но ведь и Христос был облечен в смертную плоть, а ученики его были всего лишь людьми, но на них построилась торжествующая церковь Христова. Вера без дел - мертва; прежде чем воссоединить братьев, как положено самим Господом, следует спасти мощи святого от язычников и вернуть их христианскому миру. Нерешительность молодого диакона была вполне объяснима, и отчасти содеспот морейский ей даже сочувствовал - но сейчас было не время оплакивать то, что ушло. Мертвецы не восстанут из могил, сколько не пролей над ними слез,- а в то, что гибель Константинополя означала Судный день, он не верил. Стало быть, следовало позаботиться о будущем, и чем тверже будет рука, что подберет венец, упавший с головы Константина, тем лучше. Нерешительность юноши сейчас, словно отражение в зеркале, повторяло нерешительность католической церкви. Будь Фома на его месте, вероятнее всего, он также маскировал бы колебаниями твердое нежелание ввязываться в чужую войну - во всяком случае, пока существовал хоть малейший шанс остаться в стороне. Но этого человека, как и его владыку, Папу, можно было подкупить. - Все мы - простые смертные в глазах Божьих, и даже тот, кого мы теперь почитаем своим Царем небесным, был продан по цене раба, осужден язычниками, как раб, и подвергнут поруганию. Повторим ли мы, повторите ли вы слова Пилата, жителя Рима, римского прокуратора, сказавшего "Lavabo inter innocentes manus meas"?
Андреа Торнато: Велеречивость Фомы, достойная кафедры риторики в одном из первейших университетов Европы, будь то родная для Андреа Падуанская школа, кастильская Саламанка или стяжавшая себе славу и уважение Сорбонна в далеком Париже, наводила на мысль о сетях, в которые князь Ахейский намеревался уловить душу своего собеседника, как апостол, сделавшийся предметом нынешнего то ли торга, то ли переговоров, добывал скудное пропитание свое в далекой Иудее. Каков был расчет ромея, что, помимо быстроходного корабля для Елены и ее отпрысков, желал он добиться от венецианца, было сокрыто пологом тайны, как заалтарная часть Софии прикрывалась катапетазмой от глаз непосвященных. - Если люди, преданные вашей милости и христианской вере, достаточно отважные и сведущие в тайнах подземного строения города, готовы проникнуть в святая святых, то реликвии, о которых ведется речь, могут оказаться на Кипре. Вместе с их хранителями. Узнай Раймондо, какой ценный груз готов доставить на остров один из кораблей семейства Торнато, какие пассажиры ступят на его палубу, радость его не ведала бы предела. Однако причиной тому стал бы не трепет перед святыней или почтение к багрянородной крови, но здравый смысл и трезвый расчет, превратившие заболоченное поселение охотников и рыбаков в могущественную державу. - Либо же направятся прямиком в Венецию, где всегда помнят о тех, кто долгое время являлся их наставниками, - с полупоклоном проговорил дьякон, отдавая дань былой мощи Византии во времена, когда его родной город был безлюдной лагуной.
Фома Палеолог: Руки ахейского деспота сплелись меж собой, как те сложные, в рубине и золоте запечатленные узлы, что и много лет спустя будут напоминать о великолепии эллинской цивилизации; впервые за время разговора, брови его сошлись над вогнутой переносицей, резче обозначив морщины и сделав лицо мужчины, казавшееся слишком молодым для его возраста, похожим на лицо старика. Вновь и вновь чужими руками папство пыталось сделать то, на что какие-то двести лет тому решилось самолично: но жар от этих углей сегодня был горячей, и невместно же, в самом деле, главе торжествующей церкви вступить в столь явный союз с язычниками. Даже этот мальчик, в котором столь причудливо смешались кровь торговцев с помыслами благочестия, не ринулся, раскрыв сердце, на спасение величайших святынь, как сделали бы его предки все те же двести лет назад, но расчетливо, с практицизмом, впитанным с молоком матери, менял жизнь своего дяди на святыню, за которую пролились реки крови. Хотя... может быть, он несправедлив к нему? - Как случилось, что вам удалось избежать гнева турок?- меняя тему беседы, и возвращая ее к вполне понятному беспокойству за судьбу хозяина дома и пропавшей девицы, проговорил Фома. Спасти того, кто попал в когти орла, было нелегким делом, и младший сын Мануила представления не имел, как за это взяться. У греков не было ничего, что могло бы заинтересовать безжалостных завоевателей, ничего, что могло бы послужить козырем в проигранной битве. Но Господь всемогущ! он не может лишить надежды тех, кто и без того уже потерял все. Пальцы деспота с отполированными ногтями, похожими на перламутр раковин, что, дрожа от усталости и надежды, отнимает рыбак у лазурных глубин моря, сухо хрустнули. Пристально глядя молодому служителю церкви в глаза, он задал вопрос, с которого следовало начать эту ободряющую и тягостную беседу: - Вы уверены, что за вами не следят?
Андреа Торнато: - Нисколько не уверен, - пожал плечами Андреа, по дороге к дому родственника неоднократно думавший о слежке. - Более того, я до сих пор удивлен, что нынче сижу здесь, в этой самой комнате, беседуя с вашей милостью, а не брошен в канаву с перерезанным горлом, как многие жители этого великого города. Дьякон, будто копируя недавний жест своего собеседника - и отныне сообщника, - оправил манжету сорочки, выглядывавшую из-под темной ткани сутаны. На полотне, чья белизна и тонкость были заметны даже при слабом свете масляной лампы, виднелись следы крови, пролившейся в дневной схватке с перепуганным животным. Это напоминание о встрече, по-весеннему нежным лучом озарившей сумрак давешних событий, заставило Торнато опустить взгляд, несообразно торжественности настоящего момента, засветившийся теплотой. - Что же до моего чудесного спасения, то жизнью я обязан кире Анне. Человек, к которому мессер Бальдуччи отправился искать справедливости, как я сказал ранее, выкрал приглянувшуюся ему девушку, вопреки закону... вопреки фирману Мехмета, - поправил себя Андреа, вспоминая, что закон отныне диктовался не сводами и кодексами, а волею государя, успевшего отстранить менее расторопных соперников от султанского венца. - Полагаю, он сознавал, что нарушает волю своего господина, оттого-то похищение киры было обставлено как воровское нападение. Здесь не было янычар, барабанов и знамен... Человек этот, его называют Мехмет-паша, - губы венецианца невольно поджались, - хотел убить нас обоих, убить свидетелей его преступления, но после велел кире Анне выбрать одного, кого следует предать смерти. Эта благородная особа, да защитит ее Господь, явила небывалое мужество и потребовала сохранить обе жизни. Турок взял в заложники мессера Луиджи, а мне приказал уйти. Завершив свой рассказ, Торнато развел руками в знак того, что больше ему добавить нечего и теперь Фоме предстоит выводить умозаключения из этой мрачной и странной истории.
Фома Палеолог: Рассказ молодого человека выглядел правдоподобно - да и, в любом случае, даже если он лгал, проверить и уличить его не было никакой возможности. Хуже было другое: если Мехмет-паша, как его называл латинянин, приказал проследить за свидетелем, возможно, в этом доме скоро окажется одним трупом больше. Неважно, потребовалась турки девица для развлечения, как заложница или то и другое вместе: в ее власти было рассказать мучителю или любовнику о местонахождении императрицы. Следовало предупредить Елену - но направляться сейчас прямиком к дому консула значило рисковать слишком многим. Фома прекрасно помнил подходы и торжественные покои дворца, который в былое время посещал в качестве гостя. Прекрасно просматриваемое строение, без удобных потайных выходов для слуг, расположенное на широкой площади - подобраться к нему втайне было практически невозможно, и предводитель турок наверняка учел это в своих планах. И все же подобраться следовало, если не для того, чтоб обдумать план побега Луиджи Бальдуччи, то для того, чтоб любым способом разведать о судьбе Анны Варда. - Вы, я так понимаю, были допущены в личные покои турка?- рассеянно произнес князь Ахеи, не замечая, как начал покусывать губы в досаде и нетерпении.- Надо полагать, он занял гостевую спальню, а пленников поместил на верхних этажах. Вам случалось раньше бывать во дворце? Можете вы описать мне расположение стражи, ее количество, и то, каким образом просителей сопровождают к... Мехмет-паше? Может быть, есть возможность как-то снестись с узниками... слуги, окна? Ваш патрон пребывает в заточеньи один, или при нем остались сопровождающие?
Андреа Торнато: Вопросы князя были слишком многочисленными, будто рассыпались из Рога Изобилия щедрой Фортуной, но, в отличие от даров языческой богини, приносили они не благословение и радость, но напряженные размышления и печаль. - Мы с дядей были вдвоем, все слуги остались дома. К счастью остались, добавил про себя Андреа, иначе и им не миновать бы плена, а то и смерти. Хотя давешнее покушение на жилище и имущество Бальдуччи доказывало, что добровольное заточение и оборона не могли принести его обитателям желанного спасения. Что до Кальвино, то он был отправлен на поиски припасов для турецкой девушки, вынужденной прозябать в нищете в полумраке своего скромного домика. В час, когда беда стучит церковным набатом, нельзя быть уверенным, что ловкий и смелый окажется удачливее сильного, но в сердце Андреа жила уверенность, что сьер Томазо преодолеет даже самые небывалые преграды. - Я в первый раз в Галате, - продолжал дьякон, вновь переплетая пальцы, - и толком не успел запомнить расположение дворца. Все, что составляло прежнюю его обстановку, было либо вынесено в коридоры, либо смещено к стене, скульптуры расколочены... Венецианец нахмурился, припоминая залу, где состоялась вторая его встреча с Заганосом. Изувеченные символы республики, вечной соперницы Светлейшей, - вот что возникло перед глазами клирика, наведя его на верную мысль. - Очевидно, мы были в главном помещении, просторной зале со статуей Генуи. Наполовину она была отгорожена тяжелой занавесью, за ней паша держал киру Анну. Янычары... Они кишели повсюду. Этот Мехмет - настоящий вельможа, богатый и наделенный безграничной властью, подобно главному министру. Более, ваша милость, я не знаю.
Фома Палеолог: Фома не был особенно сведущ в том, какой из османских вельмож избрал Галату своей резиденцией: во время осады он находился вне города, пытаясь, сколь это было возможно, ускорить обещанную помощь, а в последние дни - просто прорваться в погибающую столицу. Но, конечно же, имена первых советников молодого султана, особенно тех, кто возглавлял его армию, были на слуху даже в далекой Ахее - и, заслышав одно из оставшихся братьев сдвинул брови, не в силах скрыть досаду. - Мехмет-паша...- произнес он со смесью страха и отвращения, понятного только тем, чей соплеменник забыл о своей крови, переметнувшись на службу врагу, и предпочтя голосу своей крови призрачный блеск земного злата.- Если это он, то я уживлен, мессер, что вы сумели живым и невредимым переступить порог его логова. Говорят, нет свирепей зверя, чем тот, что обратился против своих: зная их слабости, он видит в них свое отражение и не имеет жалости, желая уничтожить даже память о том, кем он когда-то был. Вельможа, сказали вы... но почти все теперешние вельможи султана происходят из наших краев; они его рабы и могут быть уничтожены одним его неласковым взглядом. И все же не стоит обманываться в их могузестве: зная, что от смерти и забвения их отделяет лишь минутный каприз владыки, они дерутся за его благосклонность, как дворовые собаки - за кость. В своей обличительной речи Фома - опять-таки очень кстати - позабыл сказать о том, что с не меньшим рвением за ласку и фавор сражаются и при просвященных европейских дворах, прибегая к куда более изощренным и кровавым приемам. И, хотя шею франзцузских или италийских дворян не стягивал никогда в жизни рабский ошейник, по сути, их положение не меньше зависит от благосклонного взгляда монарха. Но углубляться в рассуждения о превратностях дворцовых интриг можно было бы бесконечно. Фома усмехнулся. Император и его окружение слишком долго предавалось обсуждению и разбору свойств османского владыки, вместо того, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь для своей защиты. Время упущено, и утрата велика, но, пока она не стала непоправимой, нужно сделать все, что возможно. - Я понимаю, что прошу почти невозможного, отец мой,- мягко и пленительно улыбаясь, проговорил он, бросая на Торнато пристальный взгляд,- но все же я прошу вас собрать все свое мужество и сопроводить меня ко дворцу подесты, пока еще не наступил комендантский час. Если мы припозднимся, вы сможете переночевать в доме консула,- проговорил он, прибавив про себя малоутешительное: "... если он все еще остался его домом". - Я должен своими глазами увидеть, как охряняется этот дворец, чтобы понять, что можно, а что нельзя предпринять для освобождения вашего дяди и киры Анны.
Андреа Торнато: Торнато был удивлен и даже не пытался скрыть своих эмоций. С приходом османов многие слуги, прежде обласканные милостями и пользовавшиеся высочайшим доверием, покинули Палеологов, кто спасая собственную жизнь, кто ища удачи в стане нового повелителя и ради этого меняя крест на полумесяц. Но, несмотря на это, с трудом верилось, что из всех слуг князя остались лишь двое верных, тех самых, что поджидали своего господина внизу, в обществе людей Бальдуччи, не спускавших с ромеев полных подозрений взглядов. Неужели Фоме, сыну багрянородного императора, придется самому, словно нищему босяку, бродить по подземельям, полном не только крыс и нечистот, но и подозрительного сброда, не говоря о турках, которые, без сомнения, знали о тайных убежищах своего нового владения? Неужели князь Ахейский, чьи сундуки в прежние времена, а может, и поныне, наполнены золотом и самоцветами, о каких не смели мечтать владетельные франкские принцы, самолично возьмется за спасение генуэзского купца?.. - Ваша милость уверены, что это не представляет для вас опасности? - озадаченно промолвил Андреа, пряча ладони в широких рукавах одеяния. Хотя за окном шумел май, во всей пышной красе своих последних дней, прохлада с Золотого Рога делала ночи Города зябкими для тех, кто не озаботился заготовить жаровню и дрова для очага, - Все жители нынче предпочитают не покидать своих жилищ, погасив свет и поплотнее задвинув засов. Путники с факелами привлекут внимание янычар...
Фома Палеолог: В ответ на этот вопрос, исполеный человечности более, чем прочувственные речи церковных владык и громкие призывы политиков, Фома не мог удержать улыбки. Латинцы не единожды ошибались - или делали вид - что ошибаются, не без выгоды - в том, как обстояли дела у императорской фамилии. Золото, эта кровь любого города и любого государства, наполняющая его сердце-столицу и понуждающая двигаться его члены, давно уже было высосано из Византии венецианскими и генуэзскими купцами. Сторонники, что готовы были стать за Константина, большей частью уже сложили головы - а те, кого вело в бой золото, испарились вместе с последними ручейками драгоценного родника. К тому же сам Фома прибыл их Рима в расчете не силой несуществующих войск отстоять гибнущую столицу, но хитростью помочь семье избежать грозящей опасности - и по этой причине свита его была не так внушительна, как требовал статус князя Ахеи. Да и что была та Ахея для турок или даже для то же Республики? - Речь не об опасности... любой, кто находится в это время и в этом месте, подвергает себя угрозе немедленной гибели. Турки обещали союз Галате - и вы сами свидетель, как они сдерживают свое слово. Не говоря уже о произошедшем в Венецианском квартале... Кто поручится, что завтра султан не переменит решение, движемый прихотью, гневом или тщеславием, или просто опьянев от выпитого? Моя семья ждет помощи, падрэ - и разве вы не сделали бы всего, что могли, даже рискуя собой, чтобы спасти близких от неминуемой смерти. Я делаю то же - и Бог свидетель, нет разницы, что вы родились в доме купца подо львом, а я - в Багряной палате, под сенью крыльев орла. Я делаю то, что сделал бы любой сын, чья старая мать только что потеряла ребенка. У вас есть мать, падрэ?
полная версия страницы