Форум » Город » Как мускус ни прячь - запах всюду проник... - 30 мая, ночь » Ответить
Как мускус ни прячь - запах всюду проник... - 30 мая, ночь
Тахир ибн Ильяс: Место: дворец подесты в Галате Время: после эпизода Сила слабых
Ответов - 37, стр:
1 2 All
Тахир ибн Ильяс: ... Как ни готов был старый лекарь к тому, чтобы услышать от ученика признание в страсти, привязавшей того к ромейской пленнице, слова янычар-аги ошеломили его. Пока второй визир произносил свою речь - похвальную для правоверного, но опасную для вельможи, для мужа войн, чьей постелью от исхода времен была степь, а обещанной невестой - старшая сестра Сна. Сомнения эти отразились не только в его взоре: покачав головой, ширазец со вздохом оперся о свою трость, сгибаясь ниже прежнего, словно безумства Заганос-паши легли на его плечи тяжелым грузом. Тот был бы глупцом, кто отрицал бы, что мужчина, стоящий перед ним, должен оставить потомство, и ничего не казалось персу удивительным в том, что всем девицам османской, караманской, мамелюкской и сербкой кровей, когда либо взбивавших спинами его ложе, мужчина ромейской крови предпочел свою соотечественницу. Людям свойственно объяснять все вокруг знаками и символами, и тот, кто сегодня еще утверждает, что крайности сходятся, завтра с тем же рвением заявит, что притягивается только подобное. В отношении второго визиря и его новой наложницы справедливы были обе пословицы, так что удивляться тут было нечему - вот только безумие, в которое столь осторожный всегда Мехмет-паша впал, разделив с Анной Варда ложе один-единственный раз, было слишком тревожным, чтобы старый Тахир мог смолчать. Кряхтя больше обычного - что всегда служило признаком насмешки и плохо скрытого недовольства - он обеими руками оперся о трость, кладя подбородок на скрещенные ладони. В его выцветшем взоре читалось слишком много вопросов, на которые у ученика не нашлось бы ответов - но, взглянув в нежное, отражавшее и первую боль любви, и саму любовь личико гречанки, ширазец неожиданно для себя смягчился. Что ж... образумить безумного можно и позже. А девочка - ни к чему ей, едва отведавшей первый глоток услад плоти, тут же ощутить в их медовом потоке горький вкус яда. - Хе-хе, слышишь, старуха?- смеясь уже вполне искренне, и с любопытством глядя на Филомену. бывшую едва ли не бледней воспитанницы, произнес он.- Ты что ж обмерла, как будто этот молодчик тебя только что отделал раз десять кряду, да еще заставил рожать? От зависти язык отсох? Гляди не рухни без чувств: я, конечно, еще вполне молод, чтоб потягаться с этим мальчиком в том, как ублажить женщину - только вот не уверен, что мне по вкусу придутся твои старые кости.
Филомена: Проникновенная речь османского вельможи, столь поразившая старого лекаря, служанку признанной «невесты» впечатлила куда меньше. Общеизвестно, что туркам их бессовестная вера позволяет жениться без счету, и положение их несчастных жен мало чем отличается от рабынь, так что немного чести для высокородной наследницы очутиться в гинекее нехристя невенчанной и не благословленной. Гораздо сильнее Филомену занимало самочувствие ее госпожи, и она с тревогой искала на лице Анны следы слез или иного огорчения, однако кроме смущения, для уже-не-девицы вполне оправданного, зоркий глаз верной рабыни ничего не приметил. Потому на Заганос-пашу она взглянула не как на врага рода человеческого, а всего лишь как на змея и подлого соблазнителя. Однако вздох облегчения так и замер на губах Филомены, став поперек горла от насмешек старого греховодника. Почтенная нянюшка знала счет своим летам, и ничуть не тяготилась ими, видя в том отчасти свое достояние, спокойно принимая обращение «матушка» и даже «бабушка», но услышать обращение «старуха» от старца, уподобленного годами искривленному болезнью скрипучему деревцу – такого неслыханного оскорбления ей еще не наносилось. Горделиво выправив обширную грудь («Кости! Да как только лживый язык не отсох!»), Филомена громко фыркнула: – Да покажи мне ту, кто польстится на тебя, чтоб я знала, как выглядит первая дура на всем белом свете, – горячо объявила она злостному клеветнику. – В твои года думать надо о скорой встрече с Создателем, а не тешить себя несбыточным.
Анна Варда: При виде нянюшки смущение Анны стало еще явственней: не умерев со стыда на ложе, плотски познав мужчину, ромейка была близка к этому сейчас. Тонкие ноздри дрогнули, после сквозняка от двери ощутив в спальне тяжелый мускусный запах, темные ресницы опустились, укрывая от Филомены взор ее госпожи. Если бы эта ночь в самом деле была брачной для Анны, то у юной супруги не было бы повода для жалоб. По противоречивости женской натуры признание Мехмет-паши наполнило сердце гречанки тревогой не меньшей, чем у Тахира ибн Ильяса, поскольку вернуло ее на грешную землю. Если для брака янычар-аги существовали неодолимые препятствия, то и для Анны Варда, христианки и дочери сановника павшей империи, они были не меньшими, чтобы связать себя узами с мусульманином. Анна с нерадостным удивлением подумала, что сладость греха не только и не столько в плотском наслаждении, но в освобождении сердца и разума от забот и печалей. Все было просто, пока они в сплетенных объятиях друг друга были мужчиной и женщиной, однако нет такого острова и такой пещеры, где им можно было бы найти укрытие от внешнего мира и забыть о том, что разделяет их больше, нежели соединяет. Она пошевелилась в объятиях Заганос-паши, пытаясь поймать ускользающее ощущение покоя, но лишь почувствовала все возрастающую неловкость.
Заганос-паша: Единственный из всех, кто по-прежнему не ощущал колебаний и не видел препятствий, был сам Мехмет-паша. Да и что, в самом деле, могло показаться препятствием тому, кто получил в дар город столь великий и деву столь прекрасную? Лишь одного, последнего шага не хватало ему, чтобы достичь предела, положенного людям не-царской крови - но шаг этот, не менее трудный, чем остальные, еще только предстояло сделать. Погруженный в свои размышленья, визир ощутил, как Анна сжалась в его руках, а потом беспокойно зашевелилась; решив, что причина тому - боль, что девица испытывает после соединенья с мужчиной, он вернулся к постели и вновь опустил Анну среди высоких подушек. - Я прикажу слугам принести сюда все необходимое. Не бойся,- склонив лицо в ее волосы, с улыбкой проговорил он. Мысль, что гречанка просто стыдится выйти за порог комнаты, в которой рассталась с невинностью, боится, что недобрые глаза догадаются о произошедшем по взгляду, бледности, невольной томности движений, по алым устам, на которых начинали проступать красные следы от его поцелуев, наполнила его сердце гордостью, понятной только мужчине, едва склонившему в свои объятия страстно желаемую подругу. - Варвары из далеких южных земель говорят, что рубины, подаренные на ложе страсти дороже тех, что украшают короны великих царей,- прошептал он, приподнимая лицо своей наложницы на кончиках пальцев.- Если бы я мог быть ожерельями на твоей шее, лалами на груди твоей!- глаза Заганос-паши снова блеснули неудовлетворенной страстью. Не решаясь поцеловать Анну, чтобы еще больше не смутить ее перед служанкой, он на мгновение сжал ее в объятиях, ладонью скользнув по фарфорово-белой груди, словно обещая, что ночь еще не закончена. Затем выпрямился, обратив взгляд на старика и пожилую ромейку, чье присутствие придавало сцене даже короткого расставания хотя бы малое подобие легкости. - Я оставлю вас, чтоб поблагодарить Аллаха за то, что он одарил нас своим благословением в эту ночь,- негромко проговорил второй визир. Казалось, что необходимость оставить вверившую ему себя женщину даже для такого угодного дела, как молитва, вызывает в нем жесточайшие колебания. Но старый Тахир, лучше других понявший, чем вызвано желание ученика оставить вместе женщин и опытного врача, поспешил укрепить его в этом намереньи. - Ступай, да наставит тебя Аллах! И будь спокоен: здесь и сейчас этой девочке ничего не угрожает. Разве что быть растерзанной насмерть, если ты вздумаешь обниматься с ней, как перед долгой разлукой. Иди. Слова ширазца вырвали с губ янычар-аги короткий смешок - что показывало, насколько близко попала стрела, пущенная рукой старого лекаря и нацеленная его слабо видящими глазами. Поджав губы, резко и быстро, словно и в самом деле собирался покинуть спальню на годы, Мехмет-паша повернулся на пятках, и исчез за дверью.
Филомена: Уход визира послужил Филомене сигналом занять свое место подле госпожи. Присевши рядом, она обняла Анну за плечи и, не удержавшись, запечатлела на лбу поцелуй сухих губ, словно на паломнице, воротившейся из далекого странствия и чудом избегшей множества опасностей. Впрочем, от одной ее дитя все же не убереглось… Филомена тихонько вздохнула, дабы не огорчить хозяйку выражением порицания или неудовольствия, в котором – Господь свидетель – бедная девочка была совсем неповинна. Вместо этого она провела рукой по спутанным темным локонам и ласково улыбнулась, стараясь унять дрожание губ. Сделанного не поправишь: жене девицей вновь не бывать, и следовало радоваться, что цвет девичества Анны был сорван без боли. Рабыня и радовалась бы, даже иди речь о ее собственной дочери, но девица из знатного дома не чета простой ромейке, и Филомена могла только бессильно негодовать, видя, как попираются законы и обычаи, которые она считала незыблемыми. – Теперь вам нужно очиститься, госпожа, – негромко проговорила она, желая рассудительностью и спокойствием ободрить хозяйку, – и не тревожить себя больше, – Филомена бросила взгляд в сторону закрывшейся двери, словно тот, кто скрылся за нею, мог слышать этот настоятельный совет.
Анна Варда: Анна приникла к груди няни, по детской привычке ища у той успокоения и защиты от тревог, однако ныне она уже не дитя, чтобы ей помогло старое средство, – напротив, она чувствовала волнение, исходящее от служанки, волнение за благополучие ее, Анны. Гречанка слегка покраснела, не зная, как сказать, что беспокоиться хотя бы в одном рабыне не нужно – насилия не было. – Все… хорошо, – наконец, произнесла она и отважилась посмотреть Филомене в глаза, не ведая, разглядит ли на дне ее очей служанка слабый отсвет часа, что длился нескончаемо и пролетел как единый миг.
Тахир ибн Ильяс: Как бы старому лекарю не хотелось почесать еще свой язык, припоминая старой ромейке обидные словечки, но, глядя на женщин, он почувствовал, как на старческие глаза набежали непрошеные слезы. Несмотря на свою известность, невзирая на то, что имя его произносилось с уважением знающими людьми по всему Леванту, и что, кивни он, любая из девиц охотно разделила бы ложе и состояние мужа, более уделявшего вниманья здоровью мальчиков из Эндеруна, чем собственному дому, Тахир ибн Ильяс так и не нашел себе подруги. Правда, во время оно ему довелось вдосталь понянчиться с отпрысками своего старшего брата, о чем вспоминал с неизменным отвращением, так что в сравнении с вонючими пеленками, обгадившимися карапузами и вечно невыспавшеся прислугой одиночество казалось уже не столь страшным. Со временем ширазец привык ложиться и подниматься с холодной постели, хотя не брезговал услугами захожих красоток; отношение его к женщинам на седьмом десятке лет можно было назвать не иначе как насмешливым. Но сейчас, глядя на Анну, на тревожном лице которой даже краска выглядела лишь бледной тенью зари, ложащейся на бутон белой розы. Почувствовав себя лишним, старик суетливо принялся переминаться с ноги на ногу, рассматривая все еще рассыпанные по ковру самоцветы, нагнулся, едва не упав, тяжело заваливаясь назад и набок, и, подобрав одно из украшений - серебряный браслет с бирюзовыми вставками - подивился причудливой работе. На его счастье в этот момент дверь в комнату отворилась, и слуга, посланный Мехмет-пашой, внес в спальню знакомую уже внимательному читателю медную лохань, наполовину наполненную теплой водой. Словно вспомнив что-то важное, перс засуетился, хлопая себя по мешочкам, подшитым с той стороны просторного одеяния на манер много позже изобретенных карманов - и, вынимая оттуда, принялся пестрым рядом составлять на низком столике изящные флаконы, которым позавидовала бы любая византийская щеголиха. - Сюда ставь, сюда,- распорядился он водоносу, стараясь не смотреть на шептавшихся женщин, но подгадать тот момент, когда можно будет влезть в разговор.- Сюда: молодая госпожа не будет купаться целиком, ей нет нужды в целом озере посреди покоя. А теперь ступай, ступай!
Анна Варда: В присутствии слуги Анна примолкла, наблюдая за его спорыми действиями. Тот же, как и полагалось правоверному мусульманину, смотрел на лохань, на пол, но никак не на ложе, где восседали две женщины. Окончив работу, он поклонился ибн Ильясу и пустому пространству чуть в стороне от старика, обозначая уважение к женской половине, и вышел. Анна посмотрела вслед мягко захлопнувшейся двери, за которой ранее скрылся Заганос-паша. Вослед ему ромейка смотреть не осмелилась, устрашившись самого такого побужденья. Отпрянув от Филомены, она перехватила норовившее сползти парчовое покрывало и поморщилась – неудобство, о коем намекал Мехмет-паша, и которым в жаре ласк Анна пренебрегала, теперь дало о себе знать. Словно почуяв боль воспитанницы, как в прежние года, будто собственную, наравне с ней, нянюшка встрепенулась; ранее то был ушиб или неосторожная царапина, а ныне – вот… – Пойдемте, госпожа, пойдемте, – захлопотала она вокруг Анны, помогая ей спуститься с ложа и сделать шаг к медному чану, поддерживая то под локоток, то за спину. За все старания верная рабыня удостоилась почти досадливого: – Оставь, я же не больна! Молча проглотив каприз хозяйки, Филомена отыгралась на Тахире, внушительно повелев старику отвернуться и не подсматривать. Прозвучало это до того грозно, что Анна не сдержала смешка: чем ее служанка, кроме собственных статей, может превзойти турка в его собственном логове? Да и былого стеснения у гречанки поубавилось: лекарь разве что не присутствовал у ложа, когда Мехмет-паша овладел своей пленницей, и то, что произошло за притворенными дверьми, для него не было тайной.
Тахир ибн Ильяс: Уважаемый ходжа, конечно же, слышал, что у иноверцев иные обычаи и нравы - да и смущать едва рожденную жену янычар-аги ему, в столь почтенном возрасте, было незачем и нечем. Но грозная речь Филомены внезапно пробудила в нем какое-то подобие оскорбленного самолюбия: рабыня указывала ему, свободному, женщина осмеливалась диктовать мужчине. Как всегда бывает с необученными зверями и варварами, снисходительность обернулась укусом,- а этого почтенный Тахир ибн Ильяс, чьего совета, случалось, искали лекари самого султана, терпеть не собирался. - Ну-ка ты, старая кляча,- голосом, в котором не слышалось уже прежнего добродушия, но почти угроза, такая, какую может себе позволить правая рука первого вельможи, его учитель и наставник.- Прежде чем растопыривать тут перья и кудахтать, постыдилась бы: мужняя жена стоит едва ли не в чем мать родила перед мужчиной, а ты и в ус не дуешь. А ты, милая,- резкий тон немного смягчился, но сохранил ту же строгость, как если бы Анна была его собственной дочерью, едва поднявшейся с брачного ложа,- не забывай, что ты теперь принадлежишь своему господину, и никто, кроме него, не должен видеть, или, подавно, касаться тебя... ну разве что такой старик, как я, да и то не дальше ладони. Где твое платье?
Анна Варда: Кутаясь в парчовый покров, Анна, краснея, выслушала упреки старика. Однако краска на щеках ромейки была вызвана не только смущением, но и гневной досадой. – Если грех мой в бесстыдстве, то и твой не меньше, поскольку ты здесь и смотришь, – надменно возразила она, не топнув босой ножкой только из опасения, что непрочное одеяние развалится, опозорив ее напрочь. – Платье мое забрали, прежде чем привести сюда, и укрыться мне более нечем.
Филомена: Филомена же только всплеснула руками от подобного нахальства: – Постыдилась, постыдилась? – уперев кулак в бок на манер античных статуй, уступая им в изяществе, но не мощи, вопросила она, делаясь с каждым словом все громогласнее. – Это я спрошу, где платье госпожи? Тебя спрошу, черного прислужника твоего хозяина спрошу! И послушаю, что вы мне ответите! Тут достойная матрона прервала свою обличительную филиппику, сообразив, что заранее знает ответ на свой вопрос. Ни лекарь, ни мавр не станут ни признавать, ни отрицать свою вину. Мужчины! Впрочем, служанка на то и служанка, чтобы выкручиваться из самых неудобственных положений, исхитряясь достать госпоже требуемое. Так и теперь – Филомена быстро углядела сундук, по изяществу рисунка и отделки напоминавший те, в которых хранились вещи Марии Варда или ее дочери. Чутье ее не подвело: откинув крышку, рабыня увидела уложенные складки расшитого золотой нитью бархата цвета зеленой травы. Рассудив, что кто бы ни была та, кому принадлежало это платье итальянских линий и лекал, она вряд ли воспользуется своим нарядом, Филомена решительно достала его из сундука. Среди прочего вороха она также триумфально выудила сорочку тонкого полотна и чулки. Слава богу, башмачки Анны лежали тут же, небрежно брошенные у кровати, и Филомена предпочла не задумываться, чья рука их сняла.
Тахир ибн Ильяс: Глаза старого ширазца прищурились, а в речи, когда он заговорил, появилась та же опасная сладость, что, подобно змее, пряталась в цветах и узорах, которыми так любил украшать речь его ученик. Не удостаивая вниманием Филомену - придет еще пора поквитаться с этого языкатой неверной, которая, что греха таить, была при своем возрасте вполне еще аппетитна - он обратился к Анне, и в глазах посверкивала опасная искорка. - Не шуми, милая, не шуми. На служанку свою можешь шуметь, коли она проворонила твое добро. А на меня не шуми: мой род подревнее, чем твой, и, не будь этот мальчик, которого я взрастил едва ли не с колыбели, так дорог моему сердцу, то твой басилевс посылал бы послов с дарами, чтоб я почтил его дом своим визитом - как посылали к моему отцу и моему деду дары величайшие султаны, и даже муголы*, заполонившие пол-мира. Предки твоих предков кланялись нам в ноги, желая узнать, что начертали звезды на карте их судьбы. Он сделал паузу, чтоб убедиться, что слова произвели нужное впечатление на слушателей, и понимая, что вряд ли может рассчитывать на это. Варварки! Да тем более женщины. Поэтому, когда почтенный старец снова открыл рот, тон его был таким же насмешливым и ласковым, как обычно. - Я пришел сюда, чтоб облегчить твои страдания, милая, так что давай-ка не будем спорить. Выпей-ка,- в его руке, словно по волшебству, появился флакончик, отблескивающий алмазными гранями,- а потом мы с твоей нянькой пошепчемся еще кой о чем. * муголы - персидское наименование монголов
Анна Варда: Как до того гневливо, столь же искренне Анна устыдилась своей раздражительности. Лекарь втрое или вчетверо превосходил ее годами, и ей не следовало дерзить почтенному старцу. Потупившись, ромейка метнула на Тахира смущенный взор. – Не сердись, и я не стану сердиться. Я верю, что ты не желаешь зла мне или же посмеяться надо мной, – повторила она то, что сказала ему раньше, в присутствии Заганос-паши. – И моя служанка не хотела тебя обидеть, она просто беспокоится обо мне. Внимая сбивчивой речи госпожи, Филомена аж удивилась: это она-то не хотела обидеть? Двойственности натуры, столь милой сердцу воспевающих слабый пол поэтов, за ней смолоду не водилось, и терзаний, когда хочется одного, а делается другое, рабыня не ведала. Однако противу воли хвастливое выступление ширазца возымело на Филомену задуманное им действие, и она замедлила движение сильных ладоней, деловито встряхивавших и разглаживавших ткань, заслушавшись и дивясь про себя. Анна покосилась на хлопотавшую служанку, с неистребимым женским любопытством глядя на найденные ею наряды и гадая, пойдет ли к ее лицу и волосам зеленый генуэзский бархат. Грех тщеславия, в старухе вызывающий лишь смех и презрение, для юной девицы в какой-то степени простительный и даже трогательный. То же невинное любопытство звучало в голосе гречанки, когда в руке Тахира ибн Ильяса показался крохотный сосуд. – Что это? – спросила она, протягивая и тут же отдергивая ладонь с невольной опаской.
Тахир ибн Ильяс: - Ай-ай-ай,- мягко качая головой, и усмехаясь взгляду, брошенному ромейкой на роскошные наряды, пожурил Анну ширазец.- А у имама в твоей церкви ты тоже спрашиваешь, что он тебе дает? Он говорит: "Пей" - и ты пьешь, веря, что предлагаемое не причинит тебе зла. Старый Тахир не имам, и не умеет призывать бога, ни даже Пророка, чтобы тот превращал воду в вино - но травы, камни, живность, подчиненные звездам, сиявшим на небосклоне в день твоего рождения - то, в чем он не ошибется. Эти травы, девочка, умерят боль и помогут твоей крови легче принять... то, что ты носишь,- с улыбкой, позволяющей придать его словам какой угодно смысл и значение, проговорил старый перс. - Смотри-ка, какую красоту нашла твоя служанка!- не позволяя Анне слишком задерживать внимание на том, что могло напугать или, еще хуже, отвратить ее от богом и судьбой данного ей господина, усмехаясь, продолжал лекарь.- И верно: жена должна быть прекрасней всего наедине с мужем, чтоб сохранить приятность его глазам и сердцу. Но только прежде, чем ты переоденешься в эту красоту... дай-ка я скажу твоей служанке два слова. С проворством, который мало кто бы мог угадать в этом почтенном старике, и совершенно не вязавшемся с его кряхтеньем и многочисленными ужимками, ширазец вдруг очутился подле Филомены, и, наклонившись к ее уху, быстро шепнул: - Омой ноги своей хозяйки, женщина... ноги... и ты сама знаешь что. Там, на столе стоит флакон из красного камня. Это успокоит кровь и даст ране быстрее зажить. Только не сажай ее в воду, возьму чистую тряпицу или платок. Он не тронет ее более нынче вечером, можешь не беспокоиться. Пусть девочка насладится, не ломай ее сердце. Ведь ты же тоже была молодой.
Филомена: Филомена обернулась, распрямившись. Сурово поджатые губы ромейки дрогнули, и обращенный на лекаря взор холодных голубых глаз в складках тяжелых век смягчился. В родном доме служанка нашла бы, как позаботиться об Анне, но здесь у нее не было ничего, кроме теплой воды и того, что от своих щедрот предложат турки. Что ж, ученый лекарь мог предложить многое. – Неужели ты думаешь, что я не сумею сделать то, что нужно? Или пожелаю моей девочке страданий? – с достоинством возразила Филомена Тахиру, покачав головой, солидарная с ним в том, что заботиться стоит не только и не столько о телесном спасении, но и душевном покое, – однако за совет благодарю, – неохотно выдавила она и с подозрением посмотрела на рекомендованный флакон, но все же сочла способ душегубства, если то был именно он, слишком сложным и ненадежным. Больше опасений и недоверия у рабыни вызывал не слуга, а хозяин. Улыбка, мелькнувшая на устах Анны, затуманившийся взор – все это казалось Филомене провозвестником новых несчастий, словно госпожа, опоенная дурманящим снадобьем, вот-вот сама падет в пропасть. Но, как сказал лекарь, и она когда-то была молодой, и потому знала, что ядовитый дурман не был подмешан ни в пищу, ни в питье Анны, и противоядье к нему лишь одно – время. На сердце у старухи стало тяжко. Не могла она верить турку, никак не могла, несмотря на все его заверения. – Благодарю за совет, – вновь проговорила она и усмехнулась. – А все ж смотреть не смотри. Перекинув через руку сорочку и выудив наугад из того же сундука рубаху помягче, Филомена направилась к Анне, не заметив, как свернутое письмо императрицы, до того столь тщательно оберегаемое и хранимое, выпало из рукава и неслышно скользнуло на ворох одежд. До того ли?
Тахир ибн Ильяс: Даже если бы хотел, старый ширазец не заметил этого. Распустив занавеси, украшавшие высокий полог кровати, он скрыл ложе неким подобием занавеса - и, как ни прискорбно сие для мусульманина и ученого, сравненье с занавесью Каабы мгновенно пришло в его умудренную голову. Но Тахир ибн Ильяс, предки которого, в совокупности, провели куда больше дней, пытаясь познать тайны Пророка, чем предки султана - эти самые заветы нарушая, не устыдился подобного кощунства. В самом деле, почему нет? Разве перемена, происходящая с невинной девицей, когда впервые она принимает мужчину, когда образ его впечатывается в ее душу, а кровь теряет свою чудесную силу, из-за которой служит предметом охоты алхимиков - разве эта минута не тайна Господня? Или разве тот миг, когда двое соединяются на любовном ложе и вихрь, увлекающий их души к небесам, в обитель Аллаха, выхватывает из бесконечного хоровода теней душу третьего - разве этот миг не желали бы постичь и объяснить все ученые мужи, начиная с Афлатуна*? Тахир ибн Ильяс, как мы видим, был муж бесстрастный и справедливый, когда дело касалось науки. Конечно, не коснись дело его любимца, и не сожмись его сердце от очарования юной ромейки, не отказался бы получить в личное распоряжение простыни, на которые пролилась ее кровь, впервые измененная мужским семенем. Но то ли таков был его возраст, то ли внезапное сожаление, что не свою дочь и не своего сына провожает он на брачное ложе, внезапно кольнуло ширазца - но только мысль воспользоваться случаем ни на мгновенье не пришла в его голову. Вместо этого с хлопотливостью родственника, опекающего вверенное ему дитя, он соорудил вокруг убежаща Анны непроницаемый кокон - и, то ли не желая стать свидетелем женских тайн (все же он был мужчина и мусульманин), то ли намереваясь пощадить стыдливость юной ромейки, покинул комнату. Афлатуном арабы называли Платона. Как известно, арабские алхимики, философы и мистики очень многое подчерпнули у древних греков.
Филомена: Филомена настороженно проводила лекаря взглядом, но вовсе не недоверие к его уважению скромности Анны руководило служанкой. Наконец-то, после всех треволнений и тщетных ухищрений, она осталась с госпожой наедине. Увы, слишком поздно для спасения ее чести, но быть может, вовремя для спасения жизни. Она покосилась на дверь. Сабит выразился так неопределенно: быть готовыми ночью. К чему, когда, да и придет ли он, внезапно усомнилась ромейка, которой все больше овладевали сомнения, чем скорее близился назначенный темный час. Что до случившегося… Как говорится, больше бесчестит девицу дурная молва, чем совершенный грех, да и можно ли считать грехом произошедшее за задернутым ныне пологом? Филомена находила тысячу причин для снисхожденья и оправданья своей подопечной. Внезапно решившись, рабыня сомкнула губы, уже приоткрытые, чтобы поведать Анне о возможном спасении. Возможном – в этом все было дело. Филомена меньше всего хотела, внушив напрасную надежду, после вновь ввергнуть хозяйку в отчаяние. Потом, когда и если появится янычар, она расскажет обо всем без утайки. Рассудив подобным образом, Филомена, ласково улыбнувшись Анне, спустила с ее плеч парчовое покрывало и помогла ступить в медный чан, на это раз наполненный едва ли наполовину, опрокинув туда заранее флакон красного камня. Из перевернутого флакончика резво побежала тонкая ниточка частых капель, на мгновенье повисла в прозрачной воде, а затем сгинула, растворилась без следа. Омочив выбранную рубаху в теплой воде, рабыня с тщательностью обтерла тело гречанки, смывая все внешние следы грехопадения, втайне сожалея, что средство турецкого лекаря не обладает чудодейственной силой морской пены, возвратившей первозданность языческой богине любви.* * по легенде после ссоры с Гефестом Афродита удалилась в Пафос на Кипре, где вернула себе девственность, искупавшись в море.
Анна Варда: Не ведая о колебаниях верной служанки, Анна послушно принимала омовение. Обеими руками она приподняла тяжелую волну волос, чтобы уберечь их от влаги, и отвела взгляд от порозовевших струй воды, стекавших по ее бедрам. Было б ей столь же мучительно видеть свидетельства потери невинности, если бы брак был свершен в церкви? Был бы стыд меньшим, если бы ночь принесла ей только боль и насильное принуждение? Ей хотелось спросить о том Филомену, однако смущение налагало печать на уста гречанки. Как ни странно, деяние казалось менее стыдным, не будучи облеченным в слова – таким образом юная девица пришла к тому же заключению, что и многоопытная старуха. …Через несколько минут Анна, облаченная в сорочку итальянского полотна, более отвечающую предназначению укрывать тело, чем роскошный подарок Мехмет-паши, снова заняла место на широком ложе. Впрочем, стараниями Филомены оно уже утратило все следы былого разврата: подушки строго выправлены, покрывало сложено в изножье, простыня, которую при иных обстоятельствах, гордо выставили бы на всеобщее обозрение, в сердцах скомканная, покоилась в плетеной корзине в углу, замененная свежей. Анна поманила к себе рабыню, и когда та приблизилась, ухватилась за широкую ладонь, по-детски прижавшись к ней щекой, и взглянула на нянюшку лихорадочно блестевшими глазами. – Присядь и побудь со мной немного, – тихо попросила гречанка и, помолчав, с отчаянием выговорила то, что мучило ее больше всего. – Я не знаю, что со мной, Филомена, я не знаю более себя. После всего, что произошло, мне следовало умереть. Я должна хотеть умереть. Но… я не хочу, – призналась Анна еле слышно и залилась нежно-розовым румянцем.
Филомена: Почтенная матрона, несмотря на всю свою приобретенную летами мудрость и опытность, не была философом, который многозначительно возвестил бы юной деве, что никто из живущих не знает себя. Может, то и к лучшему, ибо не таких слов утешения ищет душа, пребывающая в смятении и тревоге. Добродушно усмехнувшись, Филомена погладила тыльной стороной ладони горячую щеку Анны и, склонившись, обняла ее, укачивая, словно дитя. – Вы верно стали женщиной, госпожа, и в том грех куда меньший, нежели самоубийство. И хорошо, что вы о том не помышляете, – горячо произнесла служанка, пальцами разглаживая темные пряди волос на приникшей к ней головке. – Но так легко спутать искушение слабой плоти с порывами души, – вздохнула Филомена с печалью женщины, испробовавшей и то, и другое. – Пусть язычник пощадил вас, он не пощадил вашей невинности, и доверяться ему столь же опасно, как неверному морю или неприрученному зверю. Ведь плод, сорванный с древа греха сладок, но сроку ему – один день, назавтра он обращается в падаль, источающий смрад и гниение. Взглянув на омрачившееся личико Анны, Филомена умолкла, то ли припомнив совет Тахира ибн Ильяса, то ли не находя в себе мужества продолжить. – Могу добавить лишь одно: не ложитесь спать в эту ночь, госпожа, – после паузы проговорила ромейка. – Предайтесь молитве, и Господь наставит вас лучше, чем я. Однако прежде чем служанка смогла выразиться яснее, за дверьми послышался тихий шорох; Филомена настороженно выпрямилась и замолкла на полуслове, оставив Анну в недоумении и волнении.
Тахир ибн Ильяс: И верно - возле дверей послышалось сперва покашливание, а потом словно бы заскребла по дереву желающая непременно проникнуть в комнату кошка - и лишь потом створка, растворившись, открыла путь все тому же почтенному старцу в клонящей к земле чалме. Неизвестно, подслушивал ли старый Тахир у двери, или просто беспокоился о том, чтоб вверенная его заботам ромейка приняла назначенное снадобье вовремя и в нужном количестве. Кинув испытующий взгляд на задернутый полог, он уже привычно скинул туфли и все с тем же непостижимым для человека его возраста проворством очутился подле постели. Чернокожий слуга - единственное существо, имевшее теперь право переступать порог комнаты - появившись следом за ширазцем, быстро и почти беззвучно прибравшись, исчез со вместе со столь тягостными для Анны следами падения: простыней, тазом и сорочкой. Тахир ибн Ильяс тем временем изготовил необходимое лекарство, смешав капли из своего флакона со сладким щербетом, поданным еще в самом начале вечера, и, вновь деликатно кашлянув, возгласил: - Выпей это, девочка. Не бойся, такой старик, как я, не станет пятнать грехом душегубства тот саван, в котором уже скоро, скоро предстанет перед Создателем. Аллах не послал мне верной подруги, но, если будет на то его воля, я еще приму твои роды.
Анна Варда: При последних словах ширазца Анна вздрогнула и неосознанным жестом приложила ладонь к животу. Ранее она не задумывалась, не соотносила с собою, что семя, зароненное этой ночью, может прорасти, и уже в скором времени ей придется носить под сердцем дитя, зримое свидетельство ее позора. Частица ее плоти и крови, которой в будущем предстоит стать матери чуждым по вере, а то и обратить оружие против ее соотечественников и единоверцев. Откинув назад голову, гречанка тихо застонала, понимая, что вот она, ее расплата за грехопадение. Филомену, если и посещали подобные опасения, то ненадолго: служанка, будучи много старше своей юной хозяйки и годами, и опытом, знала, что следовало обладать отменной удачливостью и здоровьем, чтобы получить всходы с первой борозды. Жест и стон Анны сильно встревожил рабыню, которой они показались вестниками более прозаического недомогания от случившегося с нею ночью. – Сейчас, сейчас, – засуетилась она и, отодвинув тяжелую ткань, вышла навстречу лекарю, прежде чем Анна успела удержать и успокоить ее. Что бы рабыня ни говорила и ни думала о Тахире ибн Ильясе, сколь мало не была готова доверить ему душу своей госпожи, ее телесное здоровье вручила почти бестрепетно. Такова сила убеждения мудрости, действующая исподволь и неотвратимо на самых подозрительных людей. Бережно приняв из рук Тахира круглую чашу со снадобьем и взглянув на него кратким выразительным взором, в котором, как в стихе истинного поэта было все – и предупреждение, и призыв о помощи, и надежда – Филомена поднесла ее к устам Анны. – Выпейте, госпожа, и с божьей помощью вам полегчает. Анна, помня туманные объяснения ширазца, послушно приоткрыла губы. Сладкий шербет напомнил гречанке вкус меда, отведанного из рук Мехмет-паши, и на миг она отстранилась, но все же, повинуясь настойчивой и заботливой руке, выпила все до дна.
Тахир ибн Ильяс: Жест Анны, и, тем более, ее стон, не на шутку встревожили и старого Тахира: едва губы гречанки оторвались от резного края чашки, он привычным жестом обхватил тонкое запястье девушки, выискивая в ритме пульса, цвете ногтей и сочетании линий ладони причину ее внезапного недомогания. Но стремительный стук сердца не говорил лекарю ни о чем, кроме вполне понятного волнения: девица осознала, что отныне принадлежит не себе, и что пора детской беззаботности миновала навсегда. Улыбнувшись, он потрепал ромейку по трепещущим перстам, бормоча какую-то успокоительную чепуху, подходящую, как ему казалось, к случаю. - Ничего-ничего, малышка, все проходит и это пройдет. И да свершится все по словам Сулеймана ибн Дауда: "Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее!" Не расти жестокость в своем сердце, девочка, иначе будешь как жена рыбака, что желала убить своего мужа.
Анна Варда: Трепет тонких пальцев усилился, и гречанка выронила из руки чашу, по счастью, уже опустошенную. Ударившись о мягкое ложе, та скатилась на пушистый ворс ковра, но Анна и не заметила своей оплошности. Расширенными глазами она впилась в морщинистое лицо Тахира ибн Ильяса, а ее ладонь крепко обхватила его руку. – Я не понимаю, – растерянно произнесла она, действительно не в силах разгадать, как притча, некогда рассказанная маленькой девочке и почти позабытая ею, возникла вдруг вновь на устах старика-лекаря. Она опустила взгляд, пытаясь вспомнить, узнать… Но из того светлого дня остались в памяти лишь перезвон колоколов, запах цветения липы и сладкий вкус фиников на губах. Лицо странного чужеземца, так поразившего воображение шестилетней Анны, расплывалось в зыбком мареве жаркого майского полдня, словно он действительно оказался волшебником, наложившим заклятие забвения. Однако доктор был слишком стар, чтобы оказаться тем самым путником, да и сказка… Сказка на то и сказка, чтобы жить на многих языках, многажды передаваясь из уст в уста.
Тахир ибн Ильяс: Старый ширазец не знал, да и не мог знать, что сказка, много лет назад рассказанная им мальчику, после порки фалакой без движения лежащему на холодном полу, много лет назад прозвучала для девочки иной веры. Сам он, впрочем, не вспомнил бы, услышал ее от язычницы с далекого юга - одной из наложниц отца, привезенной им из стран, лежащих к югу от Синьской империи - или от деда, которому поведал ее дервиш в изодранном платье, пришедший из земель, где, как говорят, встает солнце. Отнеся слова Анны к незнакомству с древней мудростью самого сказания, он степенно опустился на край постели, и, с улыбкой глядя на едва рожденную женщину, пустился в повествование: - Давным-давно, в стране, куда не ступала нога Искандера... не того Искандера, что был прозван Зулькарнейн, и жил во времена Ибрагима, которого и вы чтите пророком, и старший сын которого, Исмаил, был предком Пророка, да благословит и приветствует его Аллах... а Искандер, прозванный Великим, тот, что происходил из здешних мест, и прошел полмира, ведомый рукой Аллаха, в поиске истинной веры... так вот, в стране, куда не ступала даже его нога, жил некий мудролюбивый владыка. А надо тебе сказать, девочка, что мудрость - не всегда желанная гостья при дворах великих владык, ведь им, чьи глаза ослеплены блеском славы и злата, куда как приятнее слушать, что платье, в котором они рождены на свет, и в котором судьба им предстать перед судом Аллаха, будет так же роскошно; потому столь и падки они на сладкие речи суфиев и язычников. Вот и этот властитель, завлеченный магами и факирами, позволил им обольстить свой слух - настолько, что, даже когда родился у него первенец, наследник и сын, не поспешил вознести хвалу единому господу, но призвал всех своих ложных мудрецов и гадальщиков, чтобы они предсказали царевичу судьбу и произнесли над ним свои пожелания. Дни и ночи напролет старались мошенники и чародеи, потрясая своими кимвалами и заклиная нечестивых богов; но на чем только не старались они предсказать судьбу наследника - на звездах, на огне, на внутренностях баранов, белых как снег или черных, какие рождаются от дотоле ялой овцы в час затмения, и приносятся в жертву нечестивыми духами - гадания их не сходились и никто не мог верно указать, что ждет государство и ребенка. И вот, когда и жрецы и гадальщики уже утомились, а царь готов впасть в ярых гнев и отчаяние, настолько, чтоб приказать казнить их всех - что, безусловно, было бы делом богоугодным... в этот час появился вдруг перед заблудшим властителем старый, нищий дервиш. Откуда пришел он - никто не знал, и как проник во дворец, охраняемой стражей, мимо которой не проскочила бы мышь - ведь известно, что язычники ничего не страшатся так, как света истинной мудрости - но только предстал он перед царем в своем синем плаще, с посохом, вырезанным из корней дерева, выросшего над могилой Адама, предстал, и сказал ему так... Рассказчик на мгновение остановился, набирая в грудь побольше воздуху.
Заганос-паша: - ... пусть будет у него сила муравья, пусть будет у него власть мертвеца, и пусть Аллах наделит его сердцем, жестоким, как у женщины,- послышался голос от порога. Усмехаясь воспоминанию, пробужденному и витиеватой манерой ширазца, и самой сказкой, Мехмет-паша, некоторое время от порога слушавший достойные сказок Тысяча и одной ночи рулады, выводимые старым учителем, неторопливо приблизился к ложу и приподнял узорный полог, скрывавший от него Анну и остальных участников этой сцены. После омовения и молитвы водитель янычарского войска снова выглядел как положено мусульманину: белоснежная рубаха, туго перетянутая в талии шелковым поясом, белые чакширы и кисейная чалма без украшений, однако, из ткани столь дорогой, что с ней не сравнилась бы не драгоценная парча, ни редкий шелк из страны Син. Завидев вернувшегося визиря, Тахир понял, что время, в которое он мог бы блеснуть своим красноречьем, упущено: вздыхая, ширазец поднялся с роскошной постели, повинуясь не столько взгляду ученика, сколько пониманию, что, как бы ни был терпелив и почтителен новобрачный, вернувшийся на ложе супруги, древние сказки - не совсем то, что он желает услышать. Однако, уйти, не проронив ни слова, было выше сил умудренного старца, и он ворчливо проговорил, с кряхтением наклоняясь, и подбирая лежащую на ковре чашку, выпавшую из рук Анны: - Вот-вот, ты всегда прерываешь меня в самом ненужном месте. Смотри, как бы дело не кончилось для тебя так же худо, как и для этого несчастного. Придержи пока своего жеребца в узде, потому что здесь и без того есть желающие узнать, какого цвета у тебя кровь,- косясь на Филомену, проговорил лекарь.
Филомена: Чинно сцепив руки перед собой, Филомена хмуро взглянула на ширазца и придала лицу преувеличенно-постное выражение, как на особо длинной службе в церкви. Быть того не может, ложь и клевета – гласил весь ее облик, от напряженно выпрямленной спины до насупленных бровей – как добрая христианка и жена добродетельная гонит прочь она нечестивые и злые мысли, обуявшие ее. И так она знает, какого цвета кровь у язычников: черная, как сажа в кипящем аду. Вслед за Тахиром ибн Ильясом она неохотно отступила от края постели, с трудом удержавшись от желания перекрестить Анну и обеспокоенно раздумывая, удастся ли задуманный на сегодня побег: похоже, турок собирался сдержать слово и не покидать ее госпожу до утра. Рабыня судорожно сжала ладони, ее губы беззвучно зашевелились, творя охранительную молитву.
Анна Варда: Внимая рассказу старого лекаря, Анна прикрыла глаза, погружаясь в паутину воспоминаний, одновременно находясь и в прошлом, и настоящем, узнавая и не узнавая, слыша вместо старческого надтреснутого голоса другой, и в этом другом чудились ей знакомые интонации. Так путник, шествующий по местам, где бывал много лет назад, видит окружающий пейзаж не только внешним зрением, но и внутренним, идущим из глубин памяти; отмечает и произведенные временем перемены, и то, что осталось незыблемым, ступая по зыбкой границе между «тогда» и «теперь». Когда старик внезапно умолк, гречанка подняла ресницы и побледнела, встретившись взглядом с Мехмет-пашой. Но не испуг или изумление были причиной бледности Анны. В сплетении слов, чей отзвук еще висел в воздухе, присутствие второго визира казалось на редкость уместным, словно он был их частью и творцом. Он и был… Анна задохнулась, пристально вглядываясь в смуглое лицо, хранившее то же ласково-насмешливое выражение, узнав; и будто яркий луч светила, закатившегося десять лет назад, озарил сумрак полутемной спальни. Узкая ладонь вспорхнула к губам, преграждая путь тихому возгласу.
Заганос-паша: Луч солнца, упавший сквозь давным-давно отцветшие ветви деревьев на покрытый золотом лип двор разоренного храма, ослепил лишь одну Анну: для Мехмет-паши тот день давно унесся по ветру, запомнившись разве что трудным, поспешным бегством в утлой лодчонке - бегству, едва не стоившему жизни ему и его воспитаннику. Поэтому вместо ослепительного света и благоухания, даже если б хотел, он вспомнил только быстро текущие воды, тьму да вонь рыбьей чешуи, насквозь пропитавшей убогое деревянное судно. Но мысли эти были слишком неподходящими для сегодняшнего вечера; коротко рассмеявшись в ответ на выпад старого лекаря и чопорный взгляд Филомены, янычар-ага позволил своим коленям подогнуться - и мягко упал на постель. Светлые, прозрачные глаза обратились на Анну; в их свете не было оскорбительной похоти, которую, наверное, ожидала увидеть старая Филомена, ни пресыщенного удовлетворения, которое появлялось на его лице уже много сотен раз, стоило лишь утихнуть нетерпению, сжигавшему его бедра. Сейчас в них сияло чистое пламя, словно нерадивый истопник позабыл прикрыть заслонку в литейной, и раскаленный металл, того и гляди, вырвется наружу. Губы мужчины кривились, то складываясь в сухую нервную линию, то расцветая в улыбке, похожей на давно канувший весенний день. С этой улыбкой, готовой в любой миг погаснуть и скрыться, как ясное утро скрывается в наползающих облаках серого дня, он обратился к ромейке, все еще взиравшей на него с непонятным изумлением: - В добром ли здравии моя госпожа?
Анна Варда: Анна потупила взор, и в неверном свете свечей тень от длинных ресниц легла на щеки, подобно тому, как настоящее сквозь годы отбросило тень на давно минувшее прошлое. Ромейке казалось, что светлый солнечный день, живущий в ее воспоминаниях, померк, наполнившись зловещими предвестниками надвигающейся неминуемой беды, и отравленным острием кольнуло иглой жгучей обиды: Заганос-паша не мог, не имел права быть тем самым паломником, омрачить события давешнего праздника Вознесения. Ей захотелось спросить, какова была истинная цель его путешествия, и кем был его маленький спутник, но Анна знала, что уста ее будут немы, сберегая секрет. Да и вспомнит ли теперь османский вельможа ту девочку? Она крепко обхватила колени, как будто никому не нужная, кроме нее самой, тайна может выскользнуть на волю, если она неосторожно разомкнет сплетенные руки, и вновь устремила глаза на Мехмет-пашу, против воли под его взглядом протягивая нить из прошлого к текущему мигу, соединяя грубую холстину и тончайший шелк. Анна не сразу поняла, что визир ждет от нее ответа, и ей стоило усилия вспомнить, о чем именно он ее спросил. – Благодарю, я вполне здорова, – тихо отозвалась она, – только устала. Вид ромейки не оставлял сомнений в ее искренности; Анна была измучена душою более, нежели телом, и по своему простодушию не заподозрила, что ее слова могут быть истолкованы двояко и польстить самолюбию Мехмет-паши.
Заганос-паша: Среди христиан, мусульман и язычников, по ту сторону Босфора, где еще недавно царил крест - и по эту, где давно уж властвует полумесяц, во дворцах и в чайных, в трезвости и на пиру, мудрыми и глупыми людьми не оспаривается только одно: страсть и разум не уживаются в одном теле. Словно в битве огня с водой, что-то должно отступить, рассыпаться угольями или превратиться в пар и раствориться в бесконечной Вселенной. Мехмет-паша, как подметил его ученый ромейский собеседник, был умен, но не мудр. Будь он мудрым, как положено эллину, в этот миг, когда прекрасная дева, его волей только что сделавшаяся женщиной, смотрела на него взором призывающим и опасным, как воды бурного моря - он задумался бы о том, сколько рифов, сколько странных подводных течений, сколько штормов и бурь, сколько разбитых сердец заключены в эти зеленые глаза, и обеспокоился бы тем, как избегнуть смертельной опасности, скрытой в их обманчивом блеске. Но мудрость, доступная и ромею, и старому Тахиру, и всем, кто умеет удержать пробуждающийся вулкан страсти, была чужда водителю янычаров: слова Анны заставили его собственный взор вспыхнуть, и щеки зардеться от тщеславия, понятного только мужчине. Словно дичь, увлекаемая ловчей сетью, он потянулся к своей наложнице, задыхаясь от бурления крови, и понимая, что еще минута - и благоразумие испарится, и добыча с охотником поменяются местами. - Я утомил тебя? Почему же ты не ложишься? Рука мужчины скользнула по краю белой рубашки, скрывавшей от него сияние девичьего тела, как скрывает облако солнечные лучи от молящего взора иззябшего путника. - Время позднее, Анна Варда.
Анна Варда: Если раньше Анна могла уловить сходство в выражении лица или глаз, то теперь все изменилось: взгляд Мехмет-паши опалил ей кожу сильнее майского солнца. О нет, ныне этот мужчина смотрел на ромейку совсем иначе, чем десять лет тому назад. Преодолев внезапное желание отпрянуть даже не от прикосновения – тени, намека на него, не дать вновь дотронуться до себя, она еще сильнее стиснула руки, так что синий камень перстня, повернувшийся под своей тяжестью внутрь ладони, впечатался в ткань белоснежной сорочки, оставляя на ней отчетливо читаемый след. – Не знаю, смогу ли я уснуть, – Анна сокрушенно качнула головой, и темно-русые волосы, заботливой рукою Филомены свитые в долгую косу, змеей скользнули через плечо. – И я не читала еще молитвы на ночь. Ромейка умолкла, не уверенная, насколько большой дерзостью будет попросить у мусульманина православную библию, чтобы прочесть перед сном несколько строчек для успокоения духа по прежнему домашнему обыкновению.
Заганос-паша: Девичья бессонница - болезнь, симптомом которой могут явиться как горючие слезы, так и жаркие поцелуи. Мехмет-паша был далек от мысли, что гречанка, столь благосклонно принявшая его страсть и разделившая с ним ложе, вдруг обнаружит и другой признак этого недуга: душеполезные беседы, которые лишают сна не только дочерей Евы, но и неосторожного, рискнувшего остаться до утра подле своей избранницы. О, сколько сладостных часов проводит удачливая, чьи горести за новые сапожки или нить жемчуга, примеченные у соседки, или же радости по поводу несчастий, свалившихся на соперницу - а то и лучшую подругу - наконец достигают внимательного слуха того, кто вернулся домой после трудных побед и горестных поражений! Сколько ласковых, добрых слов и красивых эпитетов обогащает в эти полуночные часы его речь, которая в обыденной жизни едва ли чем-то отличается от крика павиана. И наконец, сколькими гранями начинает сверкать перед ним мироздание, когда он узнает, что товарка, с которой еще вчера благородная супруга или возлюбленная готова была отправиться, кажется, на край света, оказалась - а то и всегда была - той самой подколодной змеей, которая лелеяла злобные козни по разлучению счастливых влюбленных, не останавливаясь перед самыми жестокими, самыми черными планами. Темен и жесток мир мужчин в сравнении с всей красотой и богатством утонченного женского мира. Это-то и было причиной, по которой турецкий воин, обрушивший к своим ногам стены покоренного города, не разгадал тайных страданий своей юной пленницы и не разглядел мильона терзаний, снедающих ее трепетную душу. Улыбнувшись - торжественно, но уже с легкой холодностью - при виде того, что его объятиям Анна предпочитает молитвы, янычар-ага предложил, поводя рукой одесную: - Надеюсь, ты не постыдишься вновь усладить наш слух хвалой Богу на своем языке? Я не знаю, где хранят подобные книги, но, как мне кажется, если у вас принято возносить молитву на сон грядущий, то и у ваших братьев обычай немногим отличается от вашего. Если твоя служанка найдет нужную книгу, и если мое присутствие не покажется тебе в тягость - молись, сколько потребует твое сердце, и о том, чего оно пожелает. Но... не слишком долго,- произнес второй визир с улыбкой, более всяких слов сообщавшей, что именно помешает гречанке завершить свое поклонение, если оно затянется настолько, что успеет наскучить ее господину. Сместившись к изголовью кровати, мужчина откинулся на высоко поднятые подушки, слегка насмешливым взглядом приглашая старого лекаря принять участие в поисках Книги - но Тахир неожиданно отказался. - Прости, мальчик, пенье имамов, поднимаются они на амвон или минбар*, звучит одинаково приторно для моего слуха. Ты знаешь, что всем молитвам мира я предпочитаю стихи своего великого земляка, а намазы, по примеру Хайама, я предпочел бы совершать на краю винной чаши, если бы позволяли мой возраст и время. Сегодня моим молельным ковриком будет том нумийского сатирика, который я спас от костра - и, клянусь Аллахом, в него я упрусь лбом с куда большим удовольствием, чем даже в персидскую шерсть. Поэтому позволь пожелать тебе терпения... а молодой госпоже - сладкого сна и легкого пробуждения. Ну и тебе, старая...- добродушно усмехнувшись, лекарь стрельнул глазами на Филомену, насторожившую уши при пожелании своей воспитанницы.- Если захочешь, спроси, где меня найти, может, тебе понравится молиться со мной рядом. Хихикая и кашляя, ширазец заковылял к дверям опочивальни. * минбар - кафедра или трибуна в мечети, с которой имам читает пятничную проповедь
Анна Варда: Филомена приоткрыла рот, но на сей раз языкастая рабыня не нашлась с ответом и проводила лекаря ошарашенным взглядом, в котором возмущения было не больше, чем легкого довольства собою – любая Евина дочь падка на льстивое слово, будь ей хоть пятнадцать, хоть семьдесят пять. Правда, опомнившись, служанка фыркнула и дернула плечом, но ворчать было уже не на кого: Тахир ибн Ильяс скрылся за дверью покоя; и она обратилась к пожеланию хозяйки. – Не извольте печалиться, госпожа, – заверила она Анну, припомнив, что действительно заметила где-то здесь, в этой самой комнате, пухлый том, украшенный знаком креста. При всех прочих отличиях неграмотная рабыня вслед за турком не видела разницы между пергаментом, исписанным рукой латинского монаха или пером православного инока. Каков бы ни был мертвый лист, измаранный тушью или чернилами, главное – какая вера заключена в душе, какой символ творят персты, и к какому акафисту склоняется слух. Так помышляла в простоте сердца Филомена. Наблюдательность не подвела служанку, и через две минуты поисков она возложила перед Анной скрепленное потускневшими латунными застежками и изрядно потрепанное издание Вульгаты, оставленное прежним хозяином дворца то ли по забывчивости, то ли намеренно, с целью оградить обиталище христиан от ядовитых миазмов исламского льва. Не таково было сужденье Анны, но и она сочла, что католическая библия лучше, чем ничего. Не получив уединения для сотворения молитвы, она собиралась ограничиться кратким молением на ночь грядущую, а в священной книге она мыслила найти иное. Тонкие пальцы ромейки робко коснулись переплета, избегая задевать латинский крест, и наудачу открыв фолиант, перелистнули плотные, чуть желтоватые страницы, скользя по аккуратно выписанным наклоненным буквицам. Старая, перенятая от отца привычка в сомнениях искать совет среди книжных страниц, несущих слово божье. Но лукавая латинская книга сыграла злую шутку с иноверкой. Анна вскрикнула и закрыла ладонями лицо, отшатнувшись прочь от библии, раскрывшейся на первых строках «Книги Юдифи», не желая и не в силах понять поданный ей знак свыше ли, или же из глубин преисподней.
Заганос-паша: Как тигр, мгновенно переходящий из состояния покоя к бою, Заганос Мехмет-паша сделал движенье к гречанке, словно желая оградить ее от неведомой опасности, ужалившей со исписанных затейливыми буквами страниц. Слуге султана доводилось видеть, как смазывают ядом страницы, и как жалят, словно змеи среди цветов и смокв, тонкие иглы. Также и христиане, бросившие книгу, могли надеяться на то, что она привлечет взор какого-нибудь важного человека. Рука выкреста подхватила опасную игрушку; держа ее чуть на отлете, осман кинул беглый взгляд на золотые углы, крест и металлические застежки. - Покажи руки,- велел он ромейке - и тут же, не дожидаясь, обхватил свободной рукой тонкие запястья, вглядываясь в линии и знаки на них с таким вниманием, что это сделало бы честь любому гадальщику и хироманту. Но, как ни пристален был взгляд, ищущий следы пореза или укола, он ничего не обнаружил; черная, словно прочерченная углем бровь визира слегка выгнулась, когда он с запозданием понял, что тайна сокрыта не в переплете книги, а в ее содержимом. Все с той же опаской и растущим недоумением, турок выпустил руки Анны и, перевернув, поднес к свету пухлый том. На его лице появилась усмешка. - Cor autem Holofernes concussum est: erat enim ardens in concupiscentia ejus... Вы видите в этом честь и гордость - в том, чтобы убить спящего, того, кто не способен даже себя защитить?- глядя на Анну прищуренными глазами, в которых медленно разверзалась бездна ярости и отчаянья, проговорил султанский лала. Может быть, ты согласилась остаться здесь, остаться со мной по той же причине? Кто внушил тебе эти мысли? Он?- пальцы мужчины быстрым движением сжались в кулак; книга захлопнулась, упав на белые простыни. По щекам Заганос-паши перекатились два желвака. - Здесь нет меча, Анна Варда. Разве что твоя служанка принесла его с собой,- он рассмеялся, тихо и страшно, блестящими, словно от лихорадки, глазами глядя на свою пленницу. - Нет, меч она не смогла бы сюда принести. Может быть, кинжал или нож? Что же ты сделаешь? Перережешь мне горло или попытаешься вонзить его мне в грудь? Хочешь попробовать? Vulgate: Judith 12:16 16 Подвиглось сердце Олоферна к ней, и душа его взволновалась: он сильно желал сойтись с нею и искал случая обольстить ее с того самого дня, как увидел ее.
Анна Варда: Даром что мгновеньем раньше, когда ее глаза только прочли Holofernes concussum, те же мысли – непрошенные, темные – посетили Анну, слова Мехмет-паши жестоко оскорбили ее, ужалив, как испугавший визира несуществующий яд. Порывисто сдвинувшись к краю постели, ромейка вскочила на ноги, ее нежные черты выражали нескрываемое презрение. Это воистину был знак, который послал ей Создатель – побуждение не к действию, но к размышлению и прозрению. – Не тебе судить о моей вере, – дрожа от не меньшего гнева, горячо проговорила она. – Не я пришла к тебе, но ты явился за мною, и единственный кинжал, что был у меня, ты отнял в доме моего отца. Другого нет. Анна остановилась и прямо взглянула на Мехмет-пашу, словно не в силах до конца поверить его обвинению; однако мысль утихомирить бурю вкрадчивой лаской, властью, только-только полученной ею над османским вельможей, даже не пришла к ней в голову. Иное до глубины души поразило ромейку. – И все это время, даже когда… – она запнулась и продолжила, с видимым трудом подбирая слова, – когда был со мной, ты думал о том? Боялся, ждал? Ответь! Если так, то я напрасно отдала свой кинжал, – кусая губы, Анна отвернулась. С испуганным и одновременно грозным видом – ни дать, ни взять хлопотливая наседка – к ней придвинулась Филомена, готовая защитить… служанка не могла взять толк, от чего. Латынь, что вызвала ссору, была ей непонятна, зато было вполне ясно, на чьей она стороне. – Всегда знала, что нет у нехристей совести, ни на йоту, – пробурчала она.
Заганос-паша: Напрасно, ох напрасно Филомена открыла рот - но еще более напрасно свила долгую девичью косу из шелковых волос своей воспитанницы. Взгляд Мехмет-паши, полный ярости, не мог отсечь зарвавшейся рабыне ее болтливый язык - но, Аллах свидетель, то была бы меньшая из бед, постигшая сегодня обеих ромеек, молодую и старую. Прыжком поднявшись на широкой постели, мужчина, словно плетью, захлестнул убранными кудрями смуглую узкую руку. Пальцы его охватили отвернутое лицо; прежде чем Анна Варда успела опомниться или оказать сколько-нибудь чувствительное сопротивление, быстрый толчок швырнул ее на кровать. Руки визиря уперлись в хрупкие плечи жертвы, словно желая переломить их; улыбаясь с торжеством и желанием, осман наклонился сверху, словно перевернутое отражение в зеркале, вглядываясь в глаза с тоской и желанием. Казалось, что не было рядом ни возмущенной рабыни, готовой грудью броситься на защиту юной госпожи, как не было тесных и страстных объятий, которые должны были бы насытить и успокоить его. Пальцы Мехмет-паши скрючились, впиваясь в кожу под белой тканью, почти разрывая самую ткань. Ни нежности, ни обещанья беречь свою жертву больше не читалось в его взоре - одна только свирепая, тайная радость хищника, в когтях которого бьется пойманная голубка - и боль от того, что эти живые орудия ранят его самого, потому что жертва слишком мала. - Не тебе судить о том, чего я ждал,- шепнул он, кривящимися губами обегая лицо Анны. Может быть, он хотел сказать и что-то еще, но сладкое дыхание опьянило его, словно глоток вина на хмельном пиру: спустя мгновение поцелуй снова слили воедино уста с устами. Казалось, сама природа желала доказать, что ничто не может победить ее власти, и разделить то, что соединила для тайных, древних, как солнце и звезды, услад.
Анна Варда: Движение Мехмет-паши было столь стремительным, что Анна не успела ни испугаться, ни защититься, как оказалась распростертой на ложе, уже видевшем одно ее поражение. Плотно сомкнув губы, она пыталась выскользнуть, сердито глядя на захватчика, заново возводя недавно опрокинутые преграды, но руки мужчины крепко удерживали ее, ведомые уже не жаждой завоевателя, но полновластьем хозяина, и с тихим вздохом отчаяния она приоткрыла уста, не в силах противостоять той власти, что сама позволила взять над ней. Теперь пути назад нет, равно как и нет у нее права на возражения и отказ, теперь к сладости поцелуя мешалось то темное, что было меж ними, что разделяло османа и ромейку. Анна закрыла глаза, памятью тела еще чувствуя былое соединенье, но не готовая к новому, чувствуя боль от жестокой хватки, которую прежде ей посчастливилось познать не в полной мере. Но в то же время в ней вновь пробуждалось смутное ощущение неизбежности происходящего. Одна ли случайная дорога привела ее сюда? Или судьба ее была предрешена еще при рождении, навеки запечатленная в расположении звезд и планет, и тенью этого записанного предопределения, отброшенной на дольний мир, стала встреча во дворе храма? Юная ромейка не владела даром толковать таинственные приметы и знаки, и потому сомнениям ее не было дано разрешиться здесь и сейчас. Однако знала она одно: небывалой силой духа должна была обладать библейская жена, бестрепетно отсекшая главу военачальника вражеского войска после ночи, что провела с ним в ласках и лобзаниях; силой духа или жестоким сердцем, словно из притчи о древнем чародее. Несмотря на гнев и ненависть, что еще вспыхивали в ней по отношению к Мехмет-паше, Анна не пожелала бы себе подобной силы и такого сердца. Эпизод завершен
полная версия страницы