Форум » Город » Как мускус ни прячь - запах всюду проник... - 30 мая, ночь » Ответить

Как мускус ни прячь - запах всюду проник... - 30 мая, ночь

Тахир ибн Ильяс: Место: дворец подесты в Галате Время: после эпизода Сила слабых

Ответов - 37, стр: 1 2 All

Анна Варда: При последних словах ширазца Анна вздрогнула и неосознанным жестом приложила ладонь к животу. Ранее она не задумывалась, не соотносила с собою, что семя, зароненное этой ночью, может прорасти, и уже в скором времени ей придется носить под сердцем дитя, зримое свидетельство ее позора. Частица ее плоти и крови, которой в будущем предстоит стать матери чуждым по вере, а то и обратить оружие против ее соотечественников и единоверцев. Откинув назад голову, гречанка тихо застонала, понимая, что вот она, ее расплата за грехопадение. Филомену, если и посещали подобные опасения, то ненадолго: служанка, будучи много старше своей юной хозяйки и годами, и опытом, знала, что следовало обладать отменной удачливостью и здоровьем, чтобы получить всходы с первой борозды. Жест и стон Анны сильно встревожил рабыню, которой они показались вестниками более прозаического недомогания от случившегося с нею ночью. – Сейчас, сейчас, – засуетилась она и, отодвинув тяжелую ткань, вышла навстречу лекарю, прежде чем Анна успела удержать и успокоить ее. Что бы рабыня ни говорила и ни думала о Тахире ибн Ильясе, сколь мало не была готова доверить ему душу своей госпожи, ее телесное здоровье вручила почти бестрепетно. Такова сила убеждения мудрости, действующая исподволь и неотвратимо на самых подозрительных людей. Бережно приняв из рук Тахира круглую чашу со снадобьем и взглянув на него кратким выразительным взором, в котором, как в стихе истинного поэта было все – и предупреждение, и призыв о помощи, и надежда – Филомена поднесла ее к устам Анны. – Выпейте, госпожа, и с божьей помощью вам полегчает. Анна, помня туманные объяснения ширазца, послушно приоткрыла губы. Сладкий шербет напомнил гречанке вкус меда, отведанного из рук Мехмет-паши, и на миг она отстранилась, но все же, повинуясь настойчивой и заботливой руке, выпила все до дна.

Тахир ибн Ильяс: Жест Анны, и, тем более, ее стон, не на шутку встревожили и старого Тахира: едва губы гречанки оторвались от резного края чашки, он привычным жестом обхватил тонкое запястье девушки, выискивая в ритме пульса, цвете ногтей и сочетании линий ладони причину ее внезапного недомогания. Но стремительный стук сердца не говорил лекарю ни о чем, кроме вполне понятного волнения: девица осознала, что отныне принадлежит не себе, и что пора детской беззаботности миновала навсегда. Улыбнувшись, он потрепал ромейку по трепещущим перстам, бормоча какую-то успокоительную чепуху, подходящую, как ему казалось, к случаю. - Ничего-ничего, малышка, все проходит и это пройдет. И да свершится все по словам Сулеймана ибн Дауда: "Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее!" Не расти жестокость в своем сердце, девочка, иначе будешь как жена рыбака, что желала убить своего мужа.

Анна Варда: Трепет тонких пальцев усилился, и гречанка выронила из руки чашу, по счастью, уже опустошенную. Ударившись о мягкое ложе, та скатилась на пушистый ворс ковра, но Анна и не заметила своей оплошности. Расширенными глазами она впилась в морщинистое лицо Тахира ибн Ильяса, а ее ладонь крепко обхватила его руку. – Я не понимаю, – растерянно произнесла она, действительно не в силах разгадать, как притча, некогда рассказанная маленькой девочке и почти позабытая ею, возникла вдруг вновь на устах старика-лекаря. Она опустила взгляд, пытаясь вспомнить, узнать… Но из того светлого дня остались в памяти лишь перезвон колоколов, запах цветения липы и сладкий вкус фиников на губах. Лицо странного чужеземца, так поразившего воображение шестилетней Анны, расплывалось в зыбком мареве жаркого майского полдня, словно он действительно оказался волшебником, наложившим заклятие забвения. Однако доктор был слишком стар, чтобы оказаться тем самым путником, да и сказка… Сказка на то и сказка, чтобы жить на многих языках, многажды передаваясь из уст в уста.


Тахир ибн Ильяс: Старый ширазец не знал, да и не мог знать, что сказка, много лет назад рассказанная им мальчику, после порки фалакой без движения лежащему на холодном полу, много лет назад прозвучала для девочки иной веры. Сам он, впрочем, не вспомнил бы, услышал ее от язычницы с далекого юга - одной из наложниц отца, привезенной им из стран, лежащих к югу от Синьской империи - или от деда, которому поведал ее дервиш в изодранном платье, пришедший из земель, где, как говорят, встает солнце. Отнеся слова Анны к незнакомству с древней мудростью самого сказания, он степенно опустился на край постели, и, с улыбкой глядя на едва рожденную женщину, пустился в повествование: - Давным-давно, в стране, куда не ступала нога Искандера... не того Искандера, что был прозван Зулькарнейн, и жил во времена Ибрагима, которого и вы чтите пророком, и старший сын которого, Исмаил, был предком Пророка, да благословит и приветствует его Аллах... а Искандер, прозванный Великим, тот, что происходил из здешних мест, и прошел полмира, ведомый рукой Аллаха, в поиске истинной веры... так вот, в стране, куда не ступала даже его нога, жил некий мудролюбивый владыка. А надо тебе сказать, девочка, что мудрость - не всегда желанная гостья при дворах великих владык, ведь им, чьи глаза ослеплены блеском славы и злата, куда как приятнее слушать, что платье, в котором они рождены на свет, и в котором судьба им предстать перед судом Аллаха, будет так же роскошно; потому столь и падки они на сладкие речи суфиев и язычников. Вот и этот властитель, завлеченный магами и факирами, позволил им обольстить свой слух - настолько, что, даже когда родился у него первенец, наследник и сын, не поспешил вознести хвалу единому господу, но призвал всех своих ложных мудрецов и гадальщиков, чтобы они предсказали царевичу судьбу и произнесли над ним свои пожелания. Дни и ночи напролет старались мошенники и чародеи, потрясая своими кимвалами и заклиная нечестивых богов; но на чем только не старались они предсказать судьбу наследника - на звездах, на огне, на внутренностях баранов, белых как снег или черных, какие рождаются от дотоле ялой овцы в час затмения, и приносятся в жертву нечестивыми духами - гадания их не сходились и никто не мог верно указать, что ждет государство и ребенка. И вот, когда и жрецы и гадальщики уже утомились, а царь готов впасть в ярых гнев и отчаяние, настолько, чтоб приказать казнить их всех - что, безусловно, было бы делом богоугодным... в этот час появился вдруг перед заблудшим властителем старый, нищий дервиш. Откуда пришел он - никто не знал, и как проник во дворец, охраняемой стражей, мимо которой не проскочила бы мышь - ведь известно, что язычники ничего не страшатся так, как света истинной мудрости - но только предстал он перед царем в своем синем плаще, с посохом, вырезанным из корней дерева, выросшего над могилой Адама, предстал, и сказал ему так... Рассказчик на мгновение остановился, набирая в грудь побольше воздуху.

Заганос-паша: - ... пусть будет у него сила муравья, пусть будет у него власть мертвеца, и пусть Аллах наделит его сердцем, жестоким, как у женщины,- послышался голос от порога. Усмехаясь воспоминанию, пробужденному и витиеватой манерой ширазца, и самой сказкой, Мехмет-паша, некоторое время от порога слушавший достойные сказок Тысяча и одной ночи рулады, выводимые старым учителем, неторопливо приблизился к ложу и приподнял узорный полог, скрывавший от него Анну и остальных участников этой сцены. После омовения и молитвы водитель янычарского войска снова выглядел как положено мусульманину: белоснежная рубаха, туго перетянутая в талии шелковым поясом, белые чакширы и кисейная чалма без украшений, однако, из ткани столь дорогой, что с ней не сравнилась бы не драгоценная парча, ни редкий шелк из страны Син. Завидев вернувшегося визиря, Тахир понял, что время, в которое он мог бы блеснуть своим красноречьем, упущено: вздыхая, ширазец поднялся с роскошной постели, повинуясь не столько взгляду ученика, сколько пониманию, что, как бы ни был терпелив и почтителен новобрачный, вернувшийся на ложе супруги, древние сказки - не совсем то, что он желает услышать. Однако, уйти, не проронив ни слова, было выше сил умудренного старца, и он ворчливо проговорил, с кряхтением наклоняясь, и подбирая лежащую на ковре чашку, выпавшую из рук Анны: - Вот-вот, ты всегда прерываешь меня в самом ненужном месте. Смотри, как бы дело не кончилось для тебя так же худо, как и для этого несчастного. Придержи пока своего жеребца в узде, потому что здесь и без того есть желающие узнать, какого цвета у тебя кровь,- косясь на Филомену, проговорил лекарь.

Филомена: Чинно сцепив руки перед собой, Филомена хмуро взглянула на ширазца и придала лицу преувеличенно-постное выражение, как на особо длинной службе в церкви. Быть того не может, ложь и клевета – гласил весь ее облик, от напряженно выпрямленной спины до насупленных бровей – как добрая христианка и жена добродетельная гонит прочь она нечестивые и злые мысли, обуявшие ее. И так она знает, какого цвета кровь у язычников: черная, как сажа в кипящем аду. Вслед за Тахиром ибн Ильясом она неохотно отступила от края постели, с трудом удержавшись от желания перекрестить Анну и обеспокоенно раздумывая, удастся ли задуманный на сегодня побег: похоже, турок собирался сдержать слово и не покидать ее госпожу до утра. Рабыня судорожно сжала ладони, ее губы беззвучно зашевелились, творя охранительную молитву.

Анна Варда: Внимая рассказу старого лекаря, Анна прикрыла глаза, погружаясь в паутину воспоминаний, одновременно находясь и в прошлом, и настоящем, узнавая и не узнавая, слыша вместо старческого надтреснутого голоса другой, и в этом другом чудились ей знакомые интонации. Так путник, шествующий по местам, где бывал много лет назад, видит окружающий пейзаж не только внешним зрением, но и внутренним, идущим из глубин памяти; отмечает и произведенные временем перемены, и то, что осталось незыблемым, ступая по зыбкой границе между «тогда» и «теперь». Когда старик внезапно умолк, гречанка подняла ресницы и побледнела, встретившись взглядом с Мехмет-пашой. Но не испуг или изумление были причиной бледности Анны. В сплетении слов, чей отзвук еще висел в воздухе, присутствие второго визира казалось на редкость уместным, словно он был их частью и творцом. Он и был… Анна задохнулась, пристально вглядываясь в смуглое лицо, хранившее то же ласково-насмешливое выражение, узнав; и будто яркий луч светила, закатившегося десять лет назад, озарил сумрак полутемной спальни. Узкая ладонь вспорхнула к губам, преграждая путь тихому возгласу.

Заганос-паша: Луч солнца, упавший сквозь давным-давно отцветшие ветви деревьев на покрытый золотом лип двор разоренного храма, ослепил лишь одну Анну: для Мехмет-паши тот день давно унесся по ветру, запомнившись разве что трудным, поспешным бегством в утлой лодчонке - бегству, едва не стоившему жизни ему и его воспитаннику. Поэтому вместо ослепительного света и благоухания, даже если б хотел, он вспомнил только быстро текущие воды, тьму да вонь рыбьей чешуи, насквозь пропитавшей убогое деревянное судно. Но мысли эти были слишком неподходящими для сегодняшнего вечера; коротко рассмеявшись в ответ на выпад старого лекаря и чопорный взгляд Филомены, янычар-ага позволил своим коленям подогнуться - и мягко упал на постель. Светлые, прозрачные глаза обратились на Анну; в их свете не было оскорбительной похоти, которую, наверное, ожидала увидеть старая Филомена, ни пресыщенного удовлетворения, которое появлялось на его лице уже много сотен раз, стоило лишь утихнуть нетерпению, сжигавшему его бедра. Сейчас в них сияло чистое пламя, словно нерадивый истопник позабыл прикрыть заслонку в литейной, и раскаленный металл, того и гляди, вырвется наружу. Губы мужчины кривились, то складываясь в сухую нервную линию, то расцветая в улыбке, похожей на давно канувший весенний день. С этой улыбкой, готовой в любой миг погаснуть и скрыться, как ясное утро скрывается в наползающих облаках серого дня, он обратился к ромейке, все еще взиравшей на него с непонятным изумлением: - В добром ли здравии моя госпожа?

Анна Варда: Анна потупила взор, и в неверном свете свечей тень от длинных ресниц легла на щеки, подобно тому, как настоящее сквозь годы отбросило тень на давно минувшее прошлое. Ромейке казалось, что светлый солнечный день, живущий в ее воспоминаниях, померк, наполнившись зловещими предвестниками надвигающейся неминуемой беды, и отравленным острием кольнуло иглой жгучей обиды: Заганос-паша не мог, не имел права быть тем самым паломником, омрачить события давешнего праздника Вознесения. Ей захотелось спросить, какова была истинная цель его путешествия, и кем был его маленький спутник, но Анна знала, что уста ее будут немы, сберегая секрет. Да и вспомнит ли теперь османский вельможа ту девочку? Она крепко обхватила колени, как будто никому не нужная, кроме нее самой, тайна может выскользнуть на волю, если она неосторожно разомкнет сплетенные руки, и вновь устремила глаза на Мехмет-пашу, против воли под его взглядом протягивая нить из прошлого к текущему мигу, соединяя грубую холстину и тончайший шелк. Анна не сразу поняла, что визир ждет от нее ответа, и ей стоило усилия вспомнить, о чем именно он ее спросил. – Благодарю, я вполне здорова, – тихо отозвалась она, – только устала. Вид ромейки не оставлял сомнений в ее искренности; Анна была измучена душою более, нежели телом, и по своему простодушию не заподозрила, что ее слова могут быть истолкованы двояко и польстить самолюбию Мехмет-паши.

Заганос-паша: Среди христиан, мусульман и язычников, по ту сторону Босфора, где еще недавно царил крест - и по эту, где давно уж властвует полумесяц, во дворцах и в чайных, в трезвости и на пиру, мудрыми и глупыми людьми не оспаривается только одно: страсть и разум не уживаются в одном теле. Словно в битве огня с водой, что-то должно отступить, рассыпаться угольями или превратиться в пар и раствориться в бесконечной Вселенной. Мехмет-паша, как подметил его ученый ромейский собеседник, был умен, но не мудр. Будь он мудрым, как положено эллину, в этот миг, когда прекрасная дева, его волей только что сделавшаяся женщиной, смотрела на него взором призывающим и опасным, как воды бурного моря - он задумался бы о том, сколько рифов, сколько странных подводных течений, сколько штормов и бурь, сколько разбитых сердец заключены в эти зеленые глаза, и обеспокоился бы тем, как избегнуть смертельной опасности, скрытой в их обманчивом блеске. Но мудрость, доступная и ромею, и старому Тахиру, и всем, кто умеет удержать пробуждающийся вулкан страсти, была чужда водителю янычаров: слова Анны заставили его собственный взор вспыхнуть, и щеки зардеться от тщеславия, понятного только мужчине. Словно дичь, увлекаемая ловчей сетью, он потянулся к своей наложнице, задыхаясь от бурления крови, и понимая, что еще минута - и благоразумие испарится, и добыча с охотником поменяются местами. - Я утомил тебя? Почему же ты не ложишься? Рука мужчины скользнула по краю белой рубашки, скрывавшей от него сияние девичьего тела, как скрывает облако солнечные лучи от молящего взора иззябшего путника. - Время позднее, Анна Варда.

Анна Варда: Если раньше Анна могла уловить сходство в выражении лица или глаз, то теперь все изменилось: взгляд Мехмет-паши опалил ей кожу сильнее майского солнца. О нет, ныне этот мужчина смотрел на ромейку совсем иначе, чем десять лет тому назад. Преодолев внезапное желание отпрянуть даже не от прикосновения – тени, намека на него, не дать вновь дотронуться до себя, она еще сильнее стиснула руки, так что синий камень перстня, повернувшийся под своей тяжестью внутрь ладони, впечатался в ткань белоснежной сорочки, оставляя на ней отчетливо читаемый след. – Не знаю, смогу ли я уснуть, – Анна сокрушенно качнула головой, и темно-русые волосы, заботливой рукою Филомены свитые в долгую косу, змеей скользнули через плечо. – И я не читала еще молитвы на ночь. Ромейка умолкла, не уверенная, насколько большой дерзостью будет попросить у мусульманина православную библию, чтобы прочесть перед сном несколько строчек для успокоения духа по прежнему домашнему обыкновению.

Заганос-паша: Девичья бессонница - болезнь, симптомом которой могут явиться как горючие слезы, так и жаркие поцелуи. Мехмет-паша был далек от мысли, что гречанка, столь благосклонно принявшая его страсть и разделившая с ним ложе, вдруг обнаружит и другой признак этого недуга: душеполезные беседы, которые лишают сна не только дочерей Евы, но и неосторожного, рискнувшего остаться до утра подле своей избранницы. О, сколько сладостных часов проводит удачливая, чьи горести за новые сапожки или нить жемчуга, примеченные у соседки, или же радости по поводу несчастий, свалившихся на соперницу - а то и лучшую подругу - наконец достигают внимательного слуха того, кто вернулся домой после трудных побед и горестных поражений! Сколько ласковых, добрых слов и красивых эпитетов обогащает в эти полуночные часы его речь, которая в обыденной жизни едва ли чем-то отличается от крика павиана. И наконец, сколькими гранями начинает сверкать перед ним мироздание, когда он узнает, что товарка, с которой еще вчера благородная супруга или возлюбленная готова была отправиться, кажется, на край света, оказалась - а то и всегда была - той самой подколодной змеей, которая лелеяла злобные козни по разлучению счастливых влюбленных, не останавливаясь перед самыми жестокими, самыми черными планами. Темен и жесток мир мужчин в сравнении с всей красотой и богатством утонченного женского мира. Это-то и было причиной, по которой турецкий воин, обрушивший к своим ногам стены покоренного города, не разгадал тайных страданий своей юной пленницы и не разглядел мильона терзаний, снедающих ее трепетную душу. Улыбнувшись - торжественно, но уже с легкой холодностью - при виде того, что его объятиям Анна предпочитает молитвы, янычар-ага предложил, поводя рукой одесную: - Надеюсь, ты не постыдишься вновь усладить наш слух хвалой Богу на своем языке? Я не знаю, где хранят подобные книги, но, как мне кажется, если у вас принято возносить молитву на сон грядущий, то и у ваших братьев обычай немногим отличается от вашего. Если твоя служанка найдет нужную книгу, и если мое присутствие не покажется тебе в тягость - молись, сколько потребует твое сердце, и о том, чего оно пожелает. Но... не слишком долго,- произнес второй визир с улыбкой, более всяких слов сообщавшей, что именно помешает гречанке завершить свое поклонение, если оно затянется настолько, что успеет наскучить ее господину. Сместившись к изголовью кровати, мужчина откинулся на высоко поднятые подушки, слегка насмешливым взглядом приглашая старого лекаря принять участие в поисках Книги - но Тахир неожиданно отказался. - Прости, мальчик, пенье имамов, поднимаются они на амвон или минбар*, звучит одинаково приторно для моего слуха. Ты знаешь, что всем молитвам мира я предпочитаю стихи своего великого земляка, а намазы, по примеру Хайама, я предпочел бы совершать на краю винной чаши, если бы позволяли мой возраст и время. Сегодня моим молельным ковриком будет том нумийского сатирика, который я спас от костра - и, клянусь Аллахом, в него я упрусь лбом с куда большим удовольствием, чем даже в персидскую шерсть. Поэтому позволь пожелать тебе терпения... а молодой госпоже - сладкого сна и легкого пробуждения. Ну и тебе, старая...- добродушно усмехнувшись, лекарь стрельнул глазами на Филомену, насторожившую уши при пожелании своей воспитанницы.- Если захочешь, спроси, где меня найти, может, тебе понравится молиться со мной рядом. Хихикая и кашляя, ширазец заковылял к дверям опочивальни. * минбар - кафедра или трибуна в мечети, с которой имам читает пятничную проповедь

Анна Варда: Филомена приоткрыла рот, но на сей раз языкастая рабыня не нашлась с ответом и проводила лекаря ошарашенным взглядом, в котором возмущения было не больше, чем легкого довольства собою – любая Евина дочь падка на льстивое слово, будь ей хоть пятнадцать, хоть семьдесят пять. Правда, опомнившись, служанка фыркнула и дернула плечом, но ворчать было уже не на кого: Тахир ибн Ильяс скрылся за дверью покоя; и она обратилась к пожеланию хозяйки. – Не извольте печалиться, госпожа, – заверила она Анну, припомнив, что действительно заметила где-то здесь, в этой самой комнате, пухлый том, украшенный знаком креста. При всех прочих отличиях неграмотная рабыня вслед за турком не видела разницы между пергаментом, исписанным рукой латинского монаха или пером православного инока. Каков бы ни был мертвый лист, измаранный тушью или чернилами, главное – какая вера заключена в душе, какой символ творят персты, и к какому акафисту склоняется слух. Так помышляла в простоте сердца Филомена. Наблюдательность не подвела служанку, и через две минуты поисков она возложила перед Анной скрепленное потускневшими латунными застежками и изрядно потрепанное издание Вульгаты, оставленное прежним хозяином дворца то ли по забывчивости, то ли намеренно, с целью оградить обиталище христиан от ядовитых миазмов исламского льва. Не таково было сужденье Анны, но и она сочла, что католическая библия лучше, чем ничего. Не получив уединения для сотворения молитвы, она собиралась ограничиться кратким молением на ночь грядущую, а в священной книге она мыслила найти иное. Тонкие пальцы ромейки робко коснулись переплета, избегая задевать латинский крест, и наудачу открыв фолиант, перелистнули плотные, чуть желтоватые страницы, скользя по аккуратно выписанным наклоненным буквицам. Старая, перенятая от отца привычка в сомнениях искать совет среди книжных страниц, несущих слово божье. Но лукавая латинская книга сыграла злую шутку с иноверкой. Анна вскрикнула и закрыла ладонями лицо, отшатнувшись прочь от библии, раскрывшейся на первых строках «Книги Юдифи», не желая и не в силах понять поданный ей знак свыше ли, или же из глубин преисподней.

Заганос-паша: Как тигр, мгновенно переходящий из состояния покоя к бою, Заганос Мехмет-паша сделал движенье к гречанке, словно желая оградить ее от неведомой опасности, ужалившей со исписанных затейливыми буквами страниц. Слуге султана доводилось видеть, как смазывают ядом страницы, и как жалят, словно змеи среди цветов и смокв, тонкие иглы. Также и христиане, бросившие книгу, могли надеяться на то, что она привлечет взор какого-нибудь важного человека. Рука выкреста подхватила опасную игрушку; держа ее чуть на отлете, осман кинул беглый взгляд на золотые углы, крест и металлические застежки. - Покажи руки,- велел он ромейке - и тут же, не дожидаясь, обхватил свободной рукой тонкие запястья, вглядываясь в линии и знаки на них с таким вниманием, что это сделало бы честь любому гадальщику и хироманту. Но, как ни пристален был взгляд, ищущий следы пореза или укола, он ничего не обнаружил; черная, словно прочерченная углем бровь визира слегка выгнулась, когда он с запозданием понял, что тайна сокрыта не в переплете книги, а в ее содержимом. Все с той же опаской и растущим недоумением, турок выпустил руки Анны и, перевернув, поднес к свету пухлый том. На его лице появилась усмешка. - Cor autem Holofernes concussum est: erat enim ardens in concupiscentia ejus... Вы видите в этом честь и гордость - в том, чтобы убить спящего, того, кто не способен даже себя защитить?- глядя на Анну прищуренными глазами, в которых медленно разверзалась бездна ярости и отчаянья, проговорил султанский лала. Может быть, ты согласилась остаться здесь, остаться со мной по той же причине? Кто внушил тебе эти мысли? Он?- пальцы мужчины быстрым движением сжались в кулак; книга захлопнулась, упав на белые простыни. По щекам Заганос-паши перекатились два желвака. - Здесь нет меча, Анна Варда. Разве что твоя служанка принесла его с собой,- он рассмеялся, тихо и страшно, блестящими, словно от лихорадки, глазами глядя на свою пленницу. - Нет, меч она не смогла бы сюда принести. Может быть, кинжал или нож? Что же ты сделаешь? Перережешь мне горло или попытаешься вонзить его мне в грудь? Хочешь попробовать? Vulgate: Judith 12:16 16 Подвиглось сердце Олоферна к ней, и душа его взволновалась: он сильно желал сойтись с нею и искал случая обольстить ее с того самого дня, как увидел ее.

Анна Варда: Даром что мгновеньем раньше, когда ее глаза только прочли Holofernes concussum, те же мысли – непрошенные, темные – посетили Анну, слова Мехмет-паши жестоко оскорбили ее, ужалив, как испугавший визира несуществующий яд. Порывисто сдвинувшись к краю постели, ромейка вскочила на ноги, ее нежные черты выражали нескрываемое презрение. Это воистину был знак, который послал ей Создатель – побуждение не к действию, но к размышлению и прозрению. – Не тебе судить о моей вере, – дрожа от не меньшего гнева, горячо проговорила она. – Не я пришла к тебе, но ты явился за мною, и единственный кинжал, что был у меня, ты отнял в доме моего отца. Другого нет. Анна остановилась и прямо взглянула на Мехмет-пашу, словно не в силах до конца поверить его обвинению; однако мысль утихомирить бурю вкрадчивой лаской, властью, только-только полученной ею над османским вельможей, даже не пришла к ней в голову. Иное до глубины души поразило ромейку. – И все это время, даже когда… – она запнулась и продолжила, с видимым трудом подбирая слова, – когда был со мной, ты думал о том? Боялся, ждал? Ответь! Если так, то я напрасно отдала свой кинжал, – кусая губы, Анна отвернулась. С испуганным и одновременно грозным видом – ни дать, ни взять хлопотливая наседка – к ней придвинулась Филомена, готовая защитить… служанка не могла взять толк, от чего. Латынь, что вызвала ссору, была ей непонятна, зато было вполне ясно, на чьей она стороне. – Всегда знала, что нет у нехристей совести, ни на йоту, – пробурчала она.

Заганос-паша: Напрасно, ох напрасно Филомена открыла рот - но еще более напрасно свила долгую девичью косу из шелковых волос своей воспитанницы. Взгляд Мехмет-паши, полный ярости, не мог отсечь зарвавшейся рабыне ее болтливый язык - но, Аллах свидетель, то была бы меньшая из бед, постигшая сегодня обеих ромеек, молодую и старую. Прыжком поднявшись на широкой постели, мужчина, словно плетью, захлестнул убранными кудрями смуглую узкую руку. Пальцы его охватили отвернутое лицо; прежде чем Анна Варда успела опомниться или оказать сколько-нибудь чувствительное сопротивление, быстрый толчок швырнул ее на кровать. Руки визиря уперлись в хрупкие плечи жертвы, словно желая переломить их; улыбаясь с торжеством и желанием, осман наклонился сверху, словно перевернутое отражение в зеркале, вглядываясь в глаза с тоской и желанием. Казалось, что не было рядом ни возмущенной рабыни, готовой грудью броситься на защиту юной госпожи, как не было тесных и страстных объятий, которые должны были бы насытить и успокоить его. Пальцы Мехмет-паши скрючились, впиваясь в кожу под белой тканью, почти разрывая самую ткань. Ни нежности, ни обещанья беречь свою жертву больше не читалось в его взоре - одна только свирепая, тайная радость хищника, в когтях которого бьется пойманная голубка - и боль от того, что эти живые орудия ранят его самого, потому что жертва слишком мала. - Не тебе судить о том, чего я ждал,- шепнул он, кривящимися губами обегая лицо Анны. Может быть, он хотел сказать и что-то еще, но сладкое дыхание опьянило его, словно глоток вина на хмельном пиру: спустя мгновение поцелуй снова слили воедино уста с устами. Казалось, сама природа желала доказать, что ничто не может победить ее власти, и разделить то, что соединила для тайных, древних, как солнце и звезды, услад.

Анна Варда: Движение Мехмет-паши было столь стремительным, что Анна не успела ни испугаться, ни защититься, как оказалась распростертой на ложе, уже видевшем одно ее поражение. Плотно сомкнув губы, она пыталась выскользнуть, сердито глядя на захватчика, заново возводя недавно опрокинутые преграды, но руки мужчины крепко удерживали ее, ведомые уже не жаждой завоевателя, но полновластьем хозяина, и с тихим вздохом отчаяния она приоткрыла уста, не в силах противостоять той власти, что сама позволила взять над ней. Теперь пути назад нет, равно как и нет у нее права на возражения и отказ, теперь к сладости поцелуя мешалось то темное, что было меж ними, что разделяло османа и ромейку. Анна закрыла глаза, памятью тела еще чувствуя былое соединенье, но не готовая к новому, чувствуя боль от жестокой хватки, которую прежде ей посчастливилось познать не в полной мере. Но в то же время в ней вновь пробуждалось смутное ощущение неизбежности происходящего. Одна ли случайная дорога привела ее сюда? Или судьба ее была предрешена еще при рождении, навеки запечатленная в расположении звезд и планет, и тенью этого записанного предопределения, отброшенной на дольний мир, стала встреча во дворе храма? Юная ромейка не владела даром толковать таинственные приметы и знаки, и потому сомнениям ее не было дано разрешиться здесь и сейчас. Однако знала она одно: небывалой силой духа должна была обладать библейская жена, бестрепетно отсекшая главу военачальника вражеского войска после ночи, что провела с ним в ласках и лобзаниях; силой духа или жестоким сердцем, словно из притчи о древнем чародее. Несмотря на гнев и ненависть, что еще вспыхивали в ней по отношению к Мехмет-паше, Анна не пожелала бы себе подобной силы и такого сердца. Эпизод завершен



полная версия страницы