Форум » Город » "Пустилась полночь наутек..." - 30 мая, ночь » Ответить
"Пустилась полночь наутек..." - 30 мая, ночь
Заганос-паша: Владыки-дня блеснул клинок — и сделалось светло, Пустилась полночь наутек — и сделалось светло, Явилось солнце — и луна с небес бежала; мрак ночной С рассветом справиться не смог — и сделалось светло... Рудаки
Ответов - 38, стр:
1 2 All
Заганос-паша: ... Эта ночь была еще тише, чем предыдущая. Вчера возле походных костров, пожиравших последние частички старого мира, веселились и кричали, радуясь богатой добыче, исламские воины, облаченные кто в рваный халат, кто в форменный кафтан, кто в наворованную парчу. Их причудливые тени плясали, заставляя чудом уцелевших жителей города жаться по углам, их крики заставляли спасшихся понижать голос до шепота, их музыка - дикая, буйная, состоявшая из грохота барабанов, резала слух после долгих недель, оглашенных лишь стоном и слезами. Сегодня и те и другие, накричавшись, натанцевавшись, наплакавшись, упали там, где застала их ночь, впервые вполне осознав, что старая эпоха закончилась, и что отныне придется жить в пугающем новом мире - и мир этот, словно младенец, надорвавшийся криком, теперь беззвучно уснул. Так же беззвучно, как спал сейчас на широкой постели, застланной белыми простынями и крытой генуэзкой парчой, смуглый черноволосый мужчина. Ставни и окна была распахнуты настежь, и лучи стоящей высоко над заливом почти полной луны наискось пересекали комнату, дорожкой подбегая к основанию ложа, и узкой серебряной полосой падая через него. Эта тонкая лента, казалось, должна была привязать к спящему хрупкую фигуру обнаженной молодой женщины, чья головка лежала у него на плече. Изредка мужчина вздрагивал, вскидываясь, бормоча, а то и выкрикивая сквозь сон - но были ли то слова военных приказов, проклятья врагам, или споры с соперниками, ожидавшими его на заседаньях Дивана, знал только тот, чья воля навеяла Мехмет-паше эти тревожащие сновидения. Глаза его в эти минуты приоткрывались, но напрасно было бы искать смысла в прозрачном, светлом, как полированная сталь, взоре; с коротким вздохом он на мгновение крепче смыкал объятия, словно желая удостовериться, что желанная добыча все еще в его власти - и тут же впадал в оцепенение, похожее на смерть.
Анна Варда: Сон женщины, убаюканной юностью и усталостью, напротив, был спокоен и глубок, принося мгновения позабытой безмятежности и даря отдых измученной душе. Ей казалось, что она не сможет уснуть, что она сомкнула веки лишь на миг, но луна, изменившая свое местоположение, точнее чудесного механизма базилевса показывала, что мгновения сложились в минуты, если не часы. Тихое дыхание слетало с уст Анны, черные ресницы, недавно трепетавшие, словно крылья бабочки, темными полукружьями лежали на бледных щеках, лишь левая из ланит, тесно прижатая к мужскому плечу, жарко пламенела, как в лихорадке. Этот ли жар, неосторожное ли движение мужчины, или неясный звук, особо тревожный в ночной темноте, спугнули покой ромейки, разорвав непрочную паутину ее сновидений. Анна пошевелилась, приоткрыв затуманенные ото сна глаза, и попыталась освободиться. Ее, не привыкшей ни с кем делить ни ложе, ни сон, ночное объятие смутило не меньше, а то и больше былых бесстыдных ласк. Даже во сне Мехмет-паша не желал оставлять права на свою пленницу, даже в бурной ссоре… Анна вгляделась в лицо спящего и чуть слышно вздохнула: буря унеслась прочь, растворилась сладостью на губах, но все же оставила еле заметный след, подобно налету соли от набежавшей и схлынувшей морской волны. Сколько штормов отгремит и сколько волн пронесется, пока со временем тонкий слой не превратится в разъедающую коросту? Плоти не вечно дано одерживать верх над душою, да и выйдет ли ее душа невредимой, подобно терновому кусту, из того пламени, куда по доброй воле ввергла себя ромейка.
Заганос-паша: Каким бы легким не было движение Анны, оно смутило покой османа - так упавший в озерную гладь золотой листок вызывает легкую рябь на зеркальной поверхности огромного водоема. Стоило ромейке пошевелиться в попытке выскользнуть из его рук, и они, вместо мягких сетей превратились в каменные колодки, лишая беглянку возможности пошевелиться. Мехмет-паша открыл глаза - и во взгляде, еще темном от сновидений, уже плясали ночные демоны. - Почему ты не спишь?- голос его был неразборчив, как у любого, кто пребывает на грани реальности. Бронзовая рука подалась, выпуская пленницу, но лишь на мгновение, когда визирь, повернулся, приподнимаясь на локте. Лунный луч лег ему на плечо, прямо на изображение меча с раздвоенным острием, напоминавшего христианам змеиный язык. Движения и облик янычар-аги были странно спокойны. Казалось, что ни недавний гнев, ни ревность, уже пустившая ядовитые корни в его темную душу, ни пресыщенность, искушающая изгнать, ни страсть, повелевающая оставить,- ничто в эту благоуханную весеннюю ночь не отразилось в его сердце. Мужчина спрашивал женщину, покидавшую нагретое ложе, как далеко она намерена уйти и скоро ли собирается вернуться - так, как наверно, до него и после него задавали этот простой вопрос тысячи и тысячи других. Пальцы Мемет-пеши, скользнув по лицу Анны, подхватили и отвели за ушко темную прядь.
Анна Варда: Анна вздрогнула от тихого возгласа, словно от громкого окрика. Меньше минуты ей было дозволено побыть одной, и Мехмет-паша последовал за нею изо сна в явь – с настойчивостью ли возлюбленного, бдительностью тюремщика или недоверчивостью врага… – Сон... Просто сон, – пробормотала Анна, пряча взгляд. Едва ромейка произнесла эти слова, как поняла, что сказала правду. Полузакрыв глаза, балансируя на зыбкой грани сна и бодрствования, она попыталась ухватить ускользнувшее сновидение. …Солнечный день, яркий, как давешний Праздник Вознесения Господня. Нет – это и есть Праздник Вознесения, только отчего-то не по-весеннему зябко. В церкви идет праздничная служба, и храмовый двор пуст, лишь Анна в одиночестве стоит на ступенях высокого крыльца, потому как нет ей ходу через порог храма, даже в церковный притвор. Наконец, после долгого ожидания врата отворяются, и из церкви выходят люди, обтекая Анну, как река остров, и среди них ромейка видит отца. Она опускается на колени, прося благословить, и Михаил Варда с мертвенной застывшей улыбкой протягивает бледную руку и касается ее лба. Анна благодарно подставляет чело и замечает, что пальцы отца холодны, как лед, а белые одежды залиты кровью, но это ее не пугает. – Благослови, – исступленно шепчут губы ромейки не просительно и робко, как подобает покорной дочери, а требовательно и алчно… – Просто сон… – прошептала она тревожно, убеждая не столько мужчину, сколько себя. Анну пробрала дрожь: наяву она знала, на что просила благословения у мертвого отца, и на нее будто дохнуло ледяным порывом ветра.
Заганос-паша: - Дурной сон,- кивнул мужчина, снова и снова проводя ладонью по лицу Анны, по самому краю темных волос, слегка влажных после сна. Взгляд его смягчился; чуть наклонившись, он подул на лоб молодой женщины, словно желая изгнать из ее мыслей тревогу и страх. Оттолкнулся от подушки и сел, скрестив ноги; простое полотно шаровар нестерпимо ярким, режущим глаз белым цветом блеснуло в лунном луче. - Дай мне руки,- велел с неожиданной настойчивостью, и тут же, не дожидаясь, пока Анна последует повелению, сам обхватил маленькую ладонь и сжал ее в своей руке. Веки второго визира опустились, Мехмет-паша наклонил голову, мысленно прося у Аллаха прощенья за то, что совершает молитву простоволосым и не на благородном языке, что предписан ему Господом. Затем медленно, грудным голосом произнес: - Повторяй за мной: “Не делаем мы различий меж кем бы то ни было из посланников Его. Слушаем и повинуемся! С именем Твоим, Господь мой, я ложусь, и с именем Твоим я поднимусь. Если Ты заберёшь душу мою, то помилуй её, а если отпустишь, то защити её, как защищаешь Ты Своих праведных рабов!" Завершением этого обращения к Милостивому и Милосердному был длинный вздох, казалось, до предела наполнившись и опустошивший грудь мужчины. Медленно раскрыв веки Мехмед-паша произнес, глядя на ромейку неожиданно пристальным, но умиротворенным взглядом: - Тот человек говорил, что я насильно заставлю тебя принять Аллаха в сердце своем и принуждением отведу тебя в храм его, чтобы возносить хвалы чуждому богу. Это не так. Сегодня многих твоих соотечественников заставили поклясться в верности Корану - но станут ли они мусульманами или отступниками - вот в чем вопрос. Я знаю, что ты думаешь так же и обо мне - но я принял и возлюбил Аллаха в сердце своем, он - моя опора и защита, и я верую, что воля единого бога пробуждает нас по утрам. Молись тому, кому пожелаешь, Анна Варда - а то, как станет звучать его имя, для меня не столь важно. От участи лгать перед лицом Бога я еще могу спасти тебя.
Анна Варда: Повинуясь смуглой руке, Анна села на постели, изломав лунный луч, простершийся поперек ложа. Не странно ли, что нынче ночью взошла та же луна, что и вчера, что и ночь назад, когда вся ее судьба переменилась: мужчина, чье лицо в темноте она не могла различить, мужчина, которого она не знала, о котором даже не слышала еще утром, вместе с хрупкой ладонью держал в своей руке саму ее жизнь. Не подымая глаз, гречанка слушала Мехмет-пашу. О нет, насильно он не станет принуждать пленницу отречься от веры отцов и дедов, как не принуждал разделить с ним ложе – его уловки более искусны: раз за разом визир будет искушать ее, мягко доказывая, что нет различия, какому богу поклоняться и какие молитвы возносить. Он сам сказал, что многие ромеи отступились, отреклись сегодня, так почему она льстит себе упованием, что ей возможно стать избранной? Только потому, что она отдала свое тело, как многие и многие дочери Византии – сегодня ли, завтра или через неделю? Сон, что привиделся ей, вдруг показался Анне зловещим пророчеством: так она будет готова оставить позади все, что ей дорого, ради участи самой неверной и смутной, доверяясь человеку жестокому и вероломному, пролившему кровь тысяч христиан. Что ему жизнь и покой одной единственной ромейки? Анна еще ниже опустила голову и быстро зашептала, словно боясь, что ее прервут, сызнова повторяя молитву, что не охранила ее от кошмарного сна: – Господь наш благой и человеколюбивый, прости мне все, чем я согрешила в этот день: словом, делом или мыслями; подай мне сон мирный и спокойный; пошли мне Ангела Своего хранителя, чтобы он покрыл и сохранил меня от всякого зла. Ибо Ты хранитель душ и тел наших, и Тебе славу возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, теперь и всегда, и вечно… – судорожный вздох, напоминающий подавленное рыдание, и завершающее размеренно-спокойное «Аминь».
Заганос-паша: Мехмет-паша слегка поморщился, когда в тон его молитве зазвучало имя чужого бога - но тьма скрыла его лицо от юной ромейки, не позволив и без того колеблющейся девушке утратить ту слабую искру веры, что ему, казалось, ему удалось зажечь в ее сердце. Пройдет время - и она сама поймет, что упорствовать бессмысленно, а до тех пор кому какое дело, к кивоту или кибле обращается его наложница, спрятанная за семью замками в укромном месте? Должность второго визиря давала Мехмет-паше право постоянно жить во дворце, при султанской особе; звание ага янычар приучило его все свободные ночи возвращаться в казарму, чтобы не утратить ту связь, что с дня прибытия и до смерти существует меж всеми прошедшими Эндерун. До времен, когда янычары презрели священные клятвы, назначенные Мурадом, было еще далеко; пока их чины не служили товаром, и это войско рабов читало о подвигах не по наградам, сверкающим на груди офицеров, а по шрамам на их теле. Поэтому-то, несмотря на высокое положение и сосредоточенную в его руках власть, Мехмет-паша не имел ни собственного дворца, где мог бы запереть Анну Варда, ни даже уютного дома в тенистом саду, куда можно было поселить ее. Что ж, если ласки ромейки не присытят его до момента возвращения в Эдирне - почему нет? Мысли визиря уже готовы были устремиться далее, к судьбе поверженного города и честолюбивым планам - но тихий звук открываемой двери заставил его выпрямиться и вскинуть голову. Случилось что-то важное. Африканец вошел, низко нагнув голову, подчеркнуто не поднимая глаз на широкое ложе. Он не поклонился и не сделал ни одного жеста, который можно было бы трактовать как извинение: ни за какие блага мира невольник не отважился бы потревожить покой скорого на расправу вельможи без самой серьезной причины, и янычар-аге это было известно. И все же раб не осмелился ступить дальше трех шагов внутрь покоя - после чего произнес по-арабски, ясно и очень раздельно, как человек, с трудом вспоминающий, что такое человеческая речь. - Прибыл Махмуд-паша, господин. По спине мужчины при этих словах пробежала дрожь - и уже ни ночная темнота, ни смущение, ни слезы,- ничто не могло скрыть от Анны Варда это столь ярко выраженное волнение. Пальцы Заганос-паши конвульсивно сжались на хрупком запястье, словно на пороге самого желанного и самого пугающего мгновения своей жизни визирь желал подчерпнуть у нее мужества. Сердце забилось в его груди громче боевых барабанов, когда ага янычар ответил по-гречески: - Я иду.
Анна Варда: При тихом звучании дверных петель Анна вскинулась, недоумевая, кто и по какому поводу смеет тревожить их покой, и почти не удивилась, увидев на пороге черного невольника. Ладонь ее беспокойно шевельнулась, словно ромейка желала удержать подле себя Мехмет-пашу, но затем она опомнилась. К чему ей тревоги, которые никогда не станут ее, заботы, которые всегда ей будут чужды… Возможно, нынешней ночью они стали единой плотью, но союз, основанный на похоти, недолговечен, и кто знает, сколько еще ночей ему суждено продлиться, пока визир не пресытится своей пленницей. Анна знала, что совершила грех, но покуда раскаяние не пустило горьких побегов в ее сердце – если она и сожалела, то не о том, что уступила. Если бы она могла поверить, что значит что-то большее, чем случайная прихоть вельможи, не привыкшего отказывать себе ни в чем; и что кольцо, надетое на палец, не просто подарок и плата за невинность. Анна не забыла изумруд, в гневе сорванный с ее руки, и понимала, что трижды подумает, прежде чем ее уста вновь произнесут имя Михаила Варда. Дочь византийского рода не станет требовать за себя платы, будто девка из портовых кварталов. Но все же, несмотря на благородные и чистые помыслы, Анна не удержалась от краткого взгляда из-под ресниц – взгляда любой женщины, которую так скоро покидает мужчина.
Заганос-паша: Ведомый страстью не менее пылкой, чем та, что совсем недавно бушевала в его сердце, второй визир поднялся с постели. Рука его отбросила измятые простыни - и вместе с ними отлетело время, проведенное в страстных ласках; шорох парчи зазвучал еще не умолкнувшим отзвуком клятв, и невысказанным ропотом, так и не поднявшимся из груди греческой пленницы. Взгляд Заганос-паши не отрывался от черного невольника, впиваясь в того тысячью игл. По виду, тону, по самому дыханию евнуха он пытался угадать, какие вести принес ему перекрещенный византиец, и что значит это позднее появление в его ставке. Султан Мехмет далеко превзошел своего учителя в том, как можно играть на струнах человеческих страхов и невысказанных желаний, ввергая в ад прежде чем вознести к самому раю, и заставляя поверить в ласку, пока заботливая рука подсыпала несчастному яд. Никто никогда бы не решился гадать, что и когда на уме у этого самолюбивого, скрытного юноши, ревновавшего своих военачальников к славе так страстно, как и не снилось Европе с ее сказками про Синюю бороду и венецианских мавров. Все будет зависеть от первых же слов. Если Махмуд послан султаном, значит, произошло непоправимое, и полководец, добывший воспитаннику славу и армию, устранивший - возможно - с пути младшего сына Мурада двоих старших принцев-соперников, перестал быть нужен ему, как только умолкли звуки боевых барабанов. Но если произошло невозможное и власти Халиля пришел конец, значит, второй визир и соперник приехал один, ища для себя выгодного союза. - Приготовь мне одеться,- выпрямляясь, как тетива, готовая зазвенеть от прикосновения человеческих пальцев, почти выкрикнул ага янычар. Лицо его мертвенно побледнело и глаза на мгновение заволокло темным облаком. Он вернется в этот покой Великим визирем. Или не прийдет никогда. - Анна,- когда за невольником захлопнулась дверь, только когда его шаги смолкли в коридоре и стало ясно, что никто не станет свидетелем слабости, которую Мехмет-паша себе собирался позволить, водитель янычар повернулся к постели. Глаза его все еще с трудом различали окружающее, и мужчина вынужден был вытянуть вперед руку, ощупью ища плечи своей наложницы. Ладони его сжали прохладные тонкие руки, когда быстрым движением осман поднял слабо сопротивляющуюся ромейку к себе. - Я ухожу,- повторил он, моргая в попытке побороть мрак, и приближая лицо к ее лицу, ловя быстрое благоухающее дыханье.- Я ухожу, чтоб узнать, ждет ли меня завтра смерть, или величие, о котором никто из рожденных на этой земле даже не может помыслить. Я вернусь - чтобы разделить с тобой этот триумф, или чтоб встретить у тебя на груди последние часы твоей и моей земной жизни. Если мой господин решит предать меня смерти, я не побегу. - Анна,- прижимаясь жарко дышащими губами к ее губам, не целуя, зашептал он хрипло и страстно. Серые, безумные от возбужденья глаза скрылись за веками, Мехмет-паша замер, сжимая плечи ромейки, словно заклятие, повторяя ее имя.- Анна, Анна, Анна... Так же внезапно, как коршун бросается со скалы, неся смерть ничего не подозревающей жертве, ага янычар почти прыгнул в сторону двери - и через мгновение скрылся за ней.
Анна Варда: Покорно приникнув к Мехмет-паше в прощальном объятии, Анна молчала. Из сбивчивых слов, произнесенных на жарком выдохе, обращенных вторым визирем более к себе, чем к ней, гречанка не могла понять ничего, кроме того, что случилось что-то важное, и ее господин сейчас не властен над своей судьбой так же, как и его пленница. Однако пожелать вослед уходящему мужчине зла и неудачи, которые освободили бы ее от владычества тюремщика, Анне даже не пришло в голову. Она растерянно опустилась на постель, еще хранившую отпечаток мужского тела и впитавшая его запах, и подтянула повыше покрывало, защищаясь от ночного ветерка, которым, казалось, с удвоенной силой повеяло в опустевшей спальне. В тишине, заполнившей комнату, отчетливо прозвучал тихий шорох и кряхтение; в углу, куда не достигал свет луны, шумно завозились. Филомена, не захотевшая далеко отлучиться от юной хозяйки, постелила себе на приземистом сундуке. Ложе это, достаточно широкое, все ж для коренастой ромейки было коротко, и чересчур жестко для ее старых костей, потому рабыня не сразу сумела разогнуться и сползла с сундука с тихим оханьем. – Ишь ты! – проворчала служанка, слышавшая если не каждое, то большую часть слов турка. – Последние часы его и вашей жизни, вы только подумайте. Не нехристю отмерять вашу жизнь, госпожа. Держась за поясницу, она доковыляла до очага, согревавшего покои в зимнее время, и на высокой полке в поставце затеплила свечу, осветившую и ее, растрепанную от дремоты, и Анну, которая, обхватив колени, потерянно сидела на разворошенной кровати, словно птенец в разоренном гнезде. – Велите одеваться? – спросила Филомена, подумав. Анна, поежившись, сбросила охватившее ее оцепенение. – Да, – ответила она и решительно тряхнула темноволосой головкой. Уснуть она снова не сможет, да и безопасно ли отдаться безмятежному сну, когда земля под ногами в очередной раз грозила разверзнуться новой западней. Филомена разложила на постели заготовленный наряд, а затем сноровисто помогла госпоже облачиться в зеленый бархат, в пляшущем неверном свете всего пару раз запутавшись в шнуровке незнакомого фасона. В завершение она закрепила косу Анны в узел на затылке, окончательно придав гречанке сходство с итальянской монной.
Истамбул: ... Чернокожий раб покинул свой пост совсем ненадолго, но даже столь краткая отлучка волновала его совесть - хотя, может быть, он просто лучше других мог представить, что сделает Мехмет-паша, если хотя бы волосок упадет с головы его желанной пленницы. Однако, как видно, не он один опасался за строптивую ромейку: пока второй визир при помощи слуг облачался в одежды, приличествующие приему равного с ним по званию (а, как известно, люди Востока всегда были великие мастера придавать чуть ли не ритуальное значение каждой мелочи), африканец вернулся к заветному порогу. К его великому удивлению, на посту уже стоял один из делелей - здоровяк, весь сегодняшний день отиравшийся на глазах Заганос-паши, и исчезнувший лишь к вечеру, когда ему пришла охота развлечься с молоденькой пленницей, запертой во дворцовых подвалах. Уроженец черного континента не сомневался в особом благорасположении к нему господина; к тому же, здоровяк, хотя и выглядел по-собачьи преданным и ищущим милости, не производил впечатление человека большого ума. Самое большее, на что такие люди могли рассчитывать при особе второго визиря: быть обласканными, а затем использованными и выброшенными как перчатки. Ага янычар доверял только тем, с кем ему доводилось делить хлеб за высокими дверями Эндеруна. Тем не менее, услужливость Сабита - не без труда, но африканцу удалось-таки вспомнить имя наемника - сейчас оказалась весьма кстати; жестами пояснив, что отлучка господина очень важна и может затянуться надолго, он поспешно проследовал вниз, чтобы подготовить все для готовящейся встрече двух государственных мужей. В том, что визит паши Ангеловича вызван какими-то чрезвычайными причинами чернокожий, вслед за хозяином, не сомневался.
Заганос-паша: Заганос-паша тоже обратил внимание на наемника, когда покидал купальню; даже самый придирчивый знаток сложного турецкого этикета не нашелся бы, счесть его синий кафтан с собольей опушкой слишком скромным для приема столь знатного гостя, или же слишком пышным для тайного ночного визита. Сделав знак рабам отстать, он приблизился к уроженцу империи мамелюков; холодное, бледное лицо было полно той решимостью, которая говорит о крайнем напряжении воли и заставляет окружающих, друзей и врагов, ощущать прикосновение крыльев Ангела смерти. Долгий, пронзительный взгляд визиря уперся в делели. Несколько нескончаемых мгновений ага янычар молчал, а потом произнес - тихо и твердо: - Если я последую за нашим гостем, и не дам никаких распоряжений об этой женщине... она не должна дожить до утра.
Анна Варда: Не ведая о страшном приказе, что оставил напоследок второй визир, Анна Варда в беспокойстве сжимала и разжимала пальцы, безжалостно сминая дорогой бархат платья. Пленнице нестерпимо хотелось тронуть массивную ручку двери, удостовериться, заперта ли она на ключ, как днем; изменилось ли положение гречанки после того, как она подарила Мехмет-паше свое расположение. Нет – упрямо сжала губы Анна – не так. Не расположеньем она одарила своего пленителя, а телом отдалась в его власть. Душа же… Она вздохнула и, сложив вместе ладони, упала на колени, жарко шепча слова молитвы. Но Господь, видимо, отвернулся от своей нерадивой дочери и остался глух к ее призывам: ни успокоения, ни просветления не получила Анна Варда в молитве, поскольку дух ее был темен и пребывал в смятении. – Ах, нянюшка, – вырвалось у Анны. – Верно ли я поступила? Так, не получив ответа у небесного судии, в человеческом нетерпении мы ищем его у ближайшего живого существа, что находится подле нас. Филомена, наблюдавшая за метаниями хозяйки с известной тревогой, ухватила Анну за локоть и помогла подняться. Усадив ее на ложе, рабыня мягко задала встречный вопрос: – Был ли у вас выбор? – со вздохом приложив палец к устам Анны, она покачала головой, упреждая скорый и необдуманный отклик. – Скажу одно: никто не станет винить вас, госпожа. А ежели и так, то отчетом вы обязаны лишь Господу и отцу с матерью, да и то… Неужто вы думаете, что отец ваш не предпочел бы тысячу раз умереть, чем отдать свою дочь на поругание и тем самым спастись? Анна молчала, со стыдом боясь возразить, что жертвенности в ее поступке было совсем немного, разве что в самом начале, пока гречанка не поддалась искусу неведомых ей прежде чувств; и что казнит она себя сейчас именно за это. Впрочем, Филомена и не ждала ответа. Напряженно прислушавшись, она понизила голос и прошептала: – Вы ничего не смогли бы изменить, госпожа. Зато теперь… Анна с удивлением взглянула на рабыню. В неровном пламени свечи, казалось, углы рта Филомены изгибались, так что ее лицо казалось изменчивой маской сразу двух муз – Комедии и Трагедии. – Теперь? Что теперь?
Истамбул: Старая рабыня не успела ответить, как дверь в комнату - уже в который раз за эту ночь - с тихим скрипом приотворилась. Но на сей раз на пороге возник не эбеновый раб и не изнемогающий от желания турок, а высокий мужчина, сложением сходный с Геркулесом. Тот самый, с которым сговорилась Филомена во время ужина. Оглянувшись, он сделал рукой непривычный жест - словно собака, роющая землю* - и зашептал, восполняя нехватку слов руками: - Твоя здесь? Твоя хочешь идти воля? Господин ушел, долго не будет. Время нет, думай быстро. Моя перед дверь стоять, моя жди. Твой стучи, как хочешь. * еще раз напоминаю, что именно таким жестом арабы и жители Ближнего Востока подзывают себе подобных.
Анна Варда: Появление янычара, долженствующее послужить объяснением таинственным словам служанки, вызвало у Анны еще большее недоумение. Похоже, юная ромейка единственная здесь пребывала неведении подобно ребенку, которого взрослые оберегают от лишнего знания, поскольку при виде воина Филомена испустила явственный вздох облегчения и вообще поглядела как на старого доброго знакомца. – Филомена? – в голосе Анны зазвучали нетерпеливые нотки, и во взгляде на рабыню сверкнул требовательный вопрос. – Да, госпожа, – торопливо отозвалась служанка. – Этот добрый человек вызвался помочь нам и вывести из этого проклятого места, когда настанет ему час стоять на страже. Его имя Сабит Эль-Ксар. – Бежать? Сейчас? – побледнев от волнения, Анна взметнула ладонь ко рту. – Другого случая может и не быть, – настаивала Филомена, – и Сабит прав: времени мало, возможно, потом у вас его не останется вовсе, – мрачно заключила она. – Идемте же! Анна приподнялась было с места, но тут же без сил опустилась на постель, чувствуя, что ноги не держат ее. Перед ней вновь распахнулась дверь к свободе, но теперь без пугающего выбора «или-или»; не дверь – узкая тропинка по краю пропасти, по которой нужно пробежать быстро-быстро, чтобы не сорваться вниз. – Думаешь, ему можно верить? – тихо спросила ромейка, искоса посмотрев на самозваного самаритянина. – Больше, чем другому язычнику, госпожа! – резко возразила Филомена. – Потому что у Сабита нет причин лгать вам. Пусть даже турок и не намеревался обмануть, – с заметным скепсисом выговорила верная служанка, и ее взор упал на ложе, клятвы, данные на котором она считала столь ненадежными, – однако он мужчина и назавтра будет думать по-другому, и в опасности окажется сама ваша жизнь. Посудите сами, припомните, что ответил вам турок, когда вы посмели напомнить о его обещании? То-то. Стрела попала в цель, и Анна опустила глаза. Другая пугающая мысль пришла к ней: высматривая опасности и препятствия, не подыскивает ли на самом деле она причины, чтобы остаться? – Госпожа! – почти простонала Филомена. – Нельзя медлить.
Истамбул: - Най-най,- торопливо входя в комнату и прикрывая за собой дверь, затараторил делели.- Время бежат, нейт говорить нейт. Твой или быстро, твой свободен. Твой мешкать, всех хватай, плохо быть. Первый же взгляд на девицу заставил его скептически хмыкнуть. Женщины! Еще сегодня утром эта, небось, с плачем призывала на голову визиря всех своих богов - а сейчас, посмотрите, готова вцепиться в кровать, с которой он только что поднялся. Похоже, стоило ей один раз упасть на спину - и прежняя спесь испарилась, как вода на раскаленном металле. Мысли Сабита вернулись к Птичке, все еще запертой на верхнем этаже. Интересно, что бы она выбрала, если бы кто-то сейчас предложил бежать ей? Его невольно покоробило от того, что судьбы этих женщин сейчас были так сходны - но телохранитель быстро нашел успокоение в мысли, что Зойка, по крайней мере, не строила из себя недотрогу и не старалась продать свою девственность подороже. Видя, что Анна никак не может преодолеть колебаний, он поспешно добавил: - Мехмед-эфенди велеть твоя убей утро, до рассвета. Жить хочеш, бежать быстро-быстро. Нет - мой идти, твоя пропадай.
Анна Варда: Филомена охнула и испуганно перекрестилась. – Слышите, госпожа, слышите? Анна слышала, но не могла поверить. – Это правда? – почти выкрикнула ромейка и впилась взором в бесстрастное лицо янычара, но через мгновение плечи ее поникли. Правда, конечно, правда… Филомена верно сказала: зачем Сабиту лгать ей? Ведь он рискует куда больше нее. Если беглянок изловят, то слуга, предавший своего господина, лишится головы, и ему повезет, коли смерть будет легкой и быстрой. Даже сейчас, стоит пленнице дождаться возвращения Мехмет-паши и просто передать ему содержание этого разговора… Это простое соображение придало Анне мужества. Она невольно содрогнулась, вспомнив вспышки жестокой ярости. Переменчиво ли слово вельможи так же, как и его нрав? Мог ли он вслух произносить нежные клятвы, а в сердце лелеять хладнокровное намерение убить? Анна растерянно опустила глаза, и взгляд ее упал на кольцо с сапфиром. Ромейка коснулась рукой кольца, будто собираясь его снять, но затем просто повернула перстень камнем вниз и сжала ладонь. – Идем, – твердо произнесла Анна и подняла голову, уверенно встретившись взором с рабыней и янычаром. – Только сумеешь ли ты провести меня по дворцу незамеченной? Здесь ведь нет свободных женщин, я полагаю.
Истамбул: Последний вопрос заставил наемника смутиться - так сильно, что это было заметно даже в полутемной спальне. Нахмурившись, Сабит проворчал, ковыряя у себя под ногтями; больше всего в эту минуту он был похож на старого, лохматого пса, которого неожиданно взгрели за сожранного из садка кролика: - Есть... нет... Твой какой дело, женщина? Твой дело - брать рука подол и молчи. Ксар сказал - вести твоя, знайт, вести. Твой идти? Моя все думай. Впервые с момента задумки хитроумного побега его посетила мысль, что Зойке может достаться в случае, если ее хозяин погорит, что называется, на горячем. Но попадаться наемник, искренне считавший свой план вершиной смекалки, не собирался, а, главное, кто такая была ему Причка, чтобы хватать ее и держать ответ за него? Таких сейчас у каждого турка по окрестностям - пальцев не хватит... Послав Филомене взгляд, призывающий не позволить колебаниям вновь посетить душу молодой госпожи, наемник быстро выскользнул из покоя. Казалось удивительным, что эта махина, человек-гора может двигаться так легко и бесшумно - и все же, в коридоре едва скрипнули половицы, а сердце едва успело отсчитать пять десятков ударов, когда Сабит вернулся. В руках его была огромная бельевая корзина, которую он, вероятно, разыскал в подвале во время скитаний по дому. Быстрым шагом приблизившись к женщинам, делели приказал с воодушевлением, как видно, очень гордый своей сообразительностью: - Твой лесь нутрие. Мой нести твой из дом, улица. Твоя из корзины - ать! и бегом.
Анна Варда: Наморщив носик, Анна заглянула внутрь плетеного ивняка, пахнущего пылью и затхлой сыростью. Но приговоренным не дано выбирать путь к спасению, как и спасителя – надменной ромейке ничуть не понравилось приказание наемника молчать и подчиняться. Уловив сомнения хозяйки, и радуясь, что уж их-то она способна разрешить без труда, Филомена сделала Ксару знак обождать. – Погодите, госпожа, – остановила она Анну. Сдернув с постели одну из простынь, служанка выстелила ею дно корзины, а из того же глубокого сундука, где ранее раздобыла бархатное платье, выудила примеченный черный плащ со сборчатым капюшоном, подбитый узорным шелком, и накинула его на плечи Анны. – Ну, вот… – служанка довольно обозрела дело своих рук. – Теперь вас совсем не будет видно. Поверх еще материи положить, так и вовсе хорошо будет. Анна закуталась в темную ткань, и невесело подумала, что хорошо не будет уже никогда, однако она гордо распрямила плечи: к императрице она придет не жалкой просительницей, а скромной и полной достоинства в своем горе. Ее имя, имя ее отца требует этого, и она должна быть дочерью императорского советника, если желает, чтобы к ее мольбам разыскать и спасти Михаила Варда и его жену прислушались властители Византии, к которым их подданной так не хотелось примерять беспощадное слово «бывшие».
Истамбул: Ксар не стал церемониться: подхватив ромейку подмышки, он, словно куклу, поставил ее в корзину. Самым сложным было даже не попасть в узкое горлышко в полутемной комнате, а не раздавить девицу, которая была в некоторых местах... слегка попышнее его Птички, да и думала, похоже, больше не о том, как бы не попасться на глаза разгневанному Заганос-паше, а о том, не прихватит ли ее случайно за мягкое место незнакомый воин. Во всяком случае, вид она взяла такой неприступный, словно находилась перед своим христианским Богом в тот час, когда каждому будет зачитан его приговор. Пока старуха возилась, помогая беглянке удобнее устроиться в корзинке, делели порылся в вещах, прикидывая, не стоит ли прихватить с собой что-нибудь в качестве подарка циркачке, но, в итоге, сгребя полную руку разноцветных тряпок. - Твоя - ложись. Твоя - кидай верх,- протягивая их Филомене, велел устроитель этого рискованного мероприятия.- Спроси кто - мыть несешь. Река близко. Объяснение это, довольно неправдоподобное, привело бы в ужас любого трезво мыслящего человека. В самом деле, о какой стирке белья может идти речь в разгар ночи, в захваченном городе, и с какой стати, ею вдруг будет заниматься телохранитель паши? Но большего на ум Сабиту не пришло, да и кто стал бы расспрашивать ни в чем подозрительном не замеченного наемника прямо сейчас, во время, когда все янычары, свалившись в кучу на внутреннем дворе, видели, должно быть, десятый сон.
Филомена: Когда, кто и каким образом стирает господское белье, служанке-ромейке было известно поболее, чем иному астрологу о движении небесных светил, то бишь практически все – однако Филомена с умным видом закивала наставлению Сабита, ибо последнее дело влезать с бесполезным советом. Лучше старая рабыня всю дорогу будет возносить молитвы Богородице и всем святым, чтобы никого не встретить по пути, чем возьмется растолковать их добровольному помощнику, в чем он не прав. Не дай бог передумает и бросит корзину с госпожой. – Скажу, все скажу, не беспокойся, Сабит, – проговорила она, запихивая в горловину корзины скомканную ткань и расправляя ее складки так, чтобы оставить спрятавшейся Анне доступ к воздуху. – Смотри, неси осторожней, не растряси, – с волнением напутствовала служанка Ксара, – представь, что там бутыль… эээ… с розовым маслом. В последнюю минуту Филомена спохватилась, что Бог Сабита запрещает употреблять ему вино, иначе она привела бы более красочное и доходчивое сравнение.
Истамбул: Женщины управились со своей задачей с ловкостью, присущей всем дочерям Евы. Настала пора поработать мужчине. Глядя на ромейку, которая готовилась бежать едва ли не с нетерпением, облачалась и собиралась так, словно за ней по следам гнались серые волки, Сабит не мог не ощутить разочарования. По ту сторону Босфора, и по эту, в городах и в деревнях, у христиан и у сынов Ислама, в прошлом и будущем происходит одна и та же история: мужчина отдает сердце, желая поднять женщину до звезд - а она исчезает, потому что у нее не прибран дом и не покормлены куры. Если бы какой-то кудесник заставил сейчас засиять, как драгоценные камни, все поцелуи, которые оставили на коже Анны уста Заганос-паши, все те ласки, которыми он одарил ее - она засияла бы, словно была соткана из звезд. И что в замену? Что спрашивать с безродной циркачки, если так поступает знатная дама, и стоит ли верить женским слезам, когда эти дочери лжи рассказывают о мужском вероломстве и о насилии? Куда, к кому бежит эта женщина? К другому любовнику, к тому, кто даст лучшую цену или кого она полагает более достойным себя? То, что Сабит делал, представлялось ему не предательством. Напротив, избавить ага янычар от заблуждения, в котором тот пребывал - было первой задачей человека, преданного своему господину. Сейчас, когда милость султана вознесет его к самому престолу, бегство этой девчонки покажется не тяжелей комариного укуса. - Твоя садися,- поторопил он Анну, прилаживая на горлышко корзины плетеную крышку.- А твой - иди со мной. Говорить ни с кем, мой сам говори, когда надо. Красный лесница ходи, потом назад, под ней, дверь на улица узкий, не перед. И бегай быстро-быстро. Ксар не мочь далеко идти от дом, Ксар на пост стоять, Птичка здесь.
Анна Варда: В такт словам Ксара Филомена еще раз кивнула, испытывая уже некоторое беспокойство. До того старая рабыня не думала, что до обиталища каталонского консула им с хозяйкой придется добираться одним, и в животе она ощутила неприятный холодок страха. Что ж, на весах риск или верная смерть – выбор нетруден. Трижды перекрестившись, Филомена низко надвинула на лоб накидку, показывая, что все поняла и готова идти. Глядя, как над ее головой закрывается плетеная крышка, Анна вдохнула затхлый аромат лежалого дерева, идущий от корзины, по-видимому, давненько не использовавшейся по прямому назначению. Сжавшись в комок и уткнувшись носом в колени, в наступившей тьме ромейка чувствовала, как к глазам подступают слезы, и она сердито отерла мокрые ресницы. На этот раз Анна не пыталась обмануть себя: ей было жаль уходить, жаль оборвать нить, уже протянувшуюся от ее сердца к… Куда, к чему? Этого она не знала. Если бы она была никем, сиротой без роду и племени, которой не нужно заботиться ни о ком, кроме себя самой, возможно, ромейка пренебрегла бы предупреждением Сабита, не поверила бы, осталась, чтобы самолично убедиться, в вероломстве Мехмет-паши. Однако ныне на ее плечах был груз ответственности за жизнь родителей на том берегу Золотого Рога, и она понимала, что императрица Елена с большей вероятностью примет участие в судьбе рода Варда, когда при ней живым напоминанием будет находиться их дочь. Когда корзину тряхнуло, обозначая, что ее путь к свободе начат, Анна вздрогнула и беззвучно зашептала: – … пошли Ангела хранителя и наставника, сохраняющего и избавляющего нас от всякого несчастного случая, от видимых и невидимых врагов, в благополучии и здравии в пути сопровождающего... И помоги нам во всех благих намерениях наших…
Истамбул: Подняв корзину так же легко, как если бы она и впрямь была полна лишь свернутой тканью, делели одним махом донес ромейку до порога. Там, поставив ношу, ненадолго выглянул в коридор, не то чтобы из опасения - хозяин со своим верным рабом уже, поди, вовсю веселятся с нежданным гостем - а скорее для порядку, нет ли поблизости случайных глаз и ушей. Но площадка у лестницы была пуста, только в купальне слышалось громыханье тазов и кувшинов: не иначе, банщики спешно приводили в порядок помещение на случай, если Махмуд-паша решит почтить ее своим посещением. Ступая с прежней, удивительной для такого великана легкостью, Сабит подхватил свой опасный груз и скорехонько прошмыгнул к лестнице. Как он и ожидал, янычары, еще недавно, как пчеры, сновавшие в новом доме своего аги, разбрелись по местам ночевок, и во дворце воцарилась странная, жутковатая тишина. Каждый шаг, каждый шорох отражались от каменных полов и отделанных мрамором стен, от высоких витражных окон, от сводчатого потолка; словно в горных пещерах любое шевеление здесь тут же отдавалось немолчным эхом. Это безмолвие, казавшееся почти зловещим и нарушаемое только голосами стоявшего на часах патруля, подействовало и на Сабита. Но, не желая показать этого своей сообщнице, он повернулся к Филомене и еще раз вполголоса проговорил: - Помнить: твоя рот не открывай, твоя молчи. Идем мыть одежды, пошто ночь - не моя дело, как сказал, тогда и идем. Караул низ,- он мотнул головой в сторону лестницы,- и на ворота. Твой молчать, моя говорить. Поняла? Видимо, посчитав свое наставленье исчерпанным, гигант одним движением вскинул корзину на плечо и неторопливо направился в сторону лестницы. Очевидно, труд прикрыть дверь, чтобы не выдать раньше времени отсутствие девицы, он посчитал излишним или без зазрения совести переложил на Филомену. Стоявшие на посту янычары прекрасно знали телохранителя своего господина в лицо, к тому же им и в голову бы не пришло подозревать его в столь отчаянном вероломстве. Однако дух вечного соперничества, всегда царящего между регулярной армией и наемниками, отвечающими за безопасность вельможи, не дал им пропустить такое зрелище, как здоровенный вояка, попавший под каблук к старой рабыне. Шуточки, которыми с преувеличенной громогласностью стали обмениваться "львы ислама", заставила Сабита побагроветь. Видя это, воители в красных кафтанах удвоили свои усилия, радуясь собственной безнаказанности и с нетерпением предвкушая развязку.
Филомена: Помнить о мелочах – женская забота. Однако Филомена даже не оглянулась на покидаемую спальню, почти целый день служившую Анне местом заключения. Впрочем, когда они с Сабитом уже миновали один поворот, служанка спохватилась, но возвращаться было уже поздно, и она умерила свою тревогу типично женским доводом: мужчина сам сказал, что ему виднее, пусть сам потом и выпутывается, а им с госпожой сюда не возвращаться. Когда Ксар донес корзину до первого поста, жизнерадостный гогот нескольких луженых глоток оглушил Филомену и заставил ее побледнеть от страха, но очень быстро рабыня поняла, что злое веселье янычар метит в ее спутника, по выразительным жестам отдаленно догадавшись о смысле шуток. Филомена опустила глаза долу и придала себе преувеличенно покорный вид, от души пожалев Ксара – похоже, делели турецкого вельможи рисковал не только жизнью. Но все же сожаление это было мимолетным: так жалеют приблудного пса, оделяя оголодавшую тварь куском старого хлеба, а через пять минут забывая несчастные собачьи глаза. Сильнее рабыню волновало, как бы Анна не перепугалась насмерть и не выдала себя каким-нибудь неосторожным движением или звуком. И она была не так уж далека от истины: в корзине юная ромейка зажимала ладонью рот, чтобы удержать испуганный возглас. В памяти Анны ожила сцена, когда Заганос-паша практически выставил ее перед своими воинами, и она ощутила на себе их жадные взгляды.
Истамбул: На счастье беглецов, стоящим на часах не пришло в голову ознакомиться с содержимым бельевой корзины или поупражняться на ней в искусстве факиров, как известно, пронзающих этот предмет многочисленными острыми лезвиями безо всякого вреда для находящихся внутри прекрасных дев. И хотя Анну Варда можно было причислить к последним, ничуть не кривя душой, ее сохранность после подобных учений была бы под большим вопросом. Поэтому Ксар вздохнул с невольным облегчением, поняв, что отважны воинов более интересует он, а не его ноша. Уколы клинком острословия, конечно же, болезненны для самолюбия, но не так фатальны, как один удар острым мечом палача, встреча с которым непременно ожидала изменника. К тому же османская империя пока еще не дошла до уровня просвещенной Европы, где требовалось немедленно скрестить любое имеющееся оружие с оскорбителем, желающим потренировать на вас свой язык. Поэтому наемник лишь мысленно пообещал себе свести с насмешниками счеты, когда подвернется для этого свободная минута, и, поправив на плече корзину - не столько потому, что она потеряла устойчивость, сколько для того чтоб успокоить сидящую внутри ромейку и помешать ей сделать какие-нибудь фатальные глупости - продолжал свой путь.
Филомена: Филомена старалась не отставать, приноравливаясь к широкому шагу Сабита. Уши ее, скрытые под платком, медленно багровели. В юные годы, к счастью или тайному разочарованию, служанке удалось избегнуть непристойных шуточек и посвиста вослед, и вот – в ее лета удостоилась. Ничем другим, кроме скабрезностей, эти выкрики, сопровождаемые гортанным смехом, быть не могли – их слог понятен на любом языке. Краем накидки рабыня прикрыла нижнюю часть лица, чтобы насмешники не различили гневно кривящиеся губы, шепчущие по-гречески проклятия, причудливо сочетавшие в себе библейских пророков и предков нечестивых стражников по материнской и отцовской линиям вплоть до десятого колена.
Тахир ибн Ильяс: Однако, не успели беглецы нырнуть под лестницу, которая бы укрыла их от любопытных взоров - а там уже недалеко лестница и спасительный выход на неширокую улочку, на которой единственным зажженным фонарем сегодня была большая луна - как вдруг сверху, от двери, ведущей в купальню, раздались шаркающие шаги, а следом громче раскатов среди ясного неба - ехидный старческий голос: - Куда это ты направилась, женщина? Патрульные тут же вытянулись, позабыв и свои шуточки, со священным ужасом глядя на того, кто не раз и не два вызволял воинов в красных кафтанах из объятий самого Ангела смерти. Старый лекарь обладал властью большей, чем все беи и бюлюкбаши аджака: в его морщинистых ладонях, то теплых и мягких, словно хлеб, только что вынутый из походной печи, то холодных и точных, словно лезвие клинка, танцующего у горла, лежала жизнь каждого янычара, с того мгновения, как ребенком он впервые пересекает широкий двор казармы и до мгновения, когда эти самые пальцы закрывают ему глаза. К тому же, как говорили, он был звездочет и поэт - шиир, а ведь шииры обладают властью куда большей, чем даже султан: властью над человеческой памятью. Но беглецы вряд ли могли оценить красоту стихов или познания старого Тахира в благородных науках, и вовсе не потому, что недостаточно владели фарси и арабским, на которых он писал свои благородные книги. Сейчас, в эту минуту, появление любопытного старца, имевшего, как уже было очевидно, привычку совать длинный нос во все складки и углы мироздания, могло поставить на их пути к свободе жирный крест.
Филомена: По счастью, не женщине было доверено нести корзину с драгоценным содержимым, иначе Филомена в эту минуту непременно бы выпустила ее из рук. В безмолвном ужасе она воззрилась на Тахира ибн Ильяса, словно тот был не почтенным старцем, а демоном, выскочившим из преисподней, или, если придерживаться происхождения ширазского лекаря – джинном, соткавшимся из дыма и пустынного ветра. Рабыня несколько раз открыла и закрыла рот, прежде чем смогла выдавить из себя ответ. А выдавив, едва не откусила себе язык за дурость, ибо с перепугу выдала то, что внушал ей Ксар, даже тем же самым косноязычным греческим. – Одежды… мыть. Что ж, вылетевшее слово не поймаешь, и служанка постаралась придать себе хлопотливый и деловитый вид. Да – ночью, да – стирать. Так не одна же, а под стражей: Сабит поди собой заменит добрый десяток стражников. Однако голубые глаза ее беспокойно забегали.
Тахир ибн Ильяс: Ковыляя и кряхтя с таким видом, словно он был несмазанной арбой - казалось, даже его кости терлись друг о друга с тем же звуком, с каким тащится по разбитой дороге груженая не по размеру повозка - старик принялся спускаться по лестнице, пристально глядя на Филомену и грозя ей своей палкой. Ксар, несколько более своей спутницы встревоженный неожиданным появлением, и имевший куда меньше причин относиться к лекарю и доверенному лицу своего господина с дружелюбием, бросил на спутницу быстрый взгляд. Может быть, ему бы и удалось добежать до выхода даже с корзиной, и, почти наверняка удалось бы даже разбросать всю возможную стражу, что в этот час могла встретиться на пути - сыграли бы ночь, немалая сила, и тот эффект неожиданности, который порой помогает храбрым людям выходить живыми из пасти смерти. Но вот в чем был вопрос: стоила ли ромейка и ее старая служанка того, что сделает с ним Заганос-паша после того, как раскроется его участие в деле? Пожалуй, впервые план, казавшийся таким простым и безупречным: девицу в корзину, корзину на спину, и вот она, свобода, и спасение очарованного коварной соблазнительницей янычар-аги. Ан поди ж ты, все оказалось отнюдь не таким легким, и, главное, совершенно неожиданно стало выглядеть вовсе не как благодеяние, а самая что ни наесть измена. И все из-за женщин! Но душевные терзания наемника, по счастью, то ли в силу преклонного возраста и слабого зрения, то ли каких-то иных причин, ускользнули от взора старого Тахира. Удостоив бросившихся ему на помощь львов ислама коротким снисходительным взглядом, он укоризненно обратился к Филомене, склоняя голову, вот-вот грозившую отвалиться под тяжестью тюрбана: - Эх ты, женщина! Так бы сразу и сказала, мол, нашла молодого, здорового. Что голову-то морочила? А старый Тахир уже обрадовался, думал, Аллах смилостивился, послал ему на исходе лет невесту. А ты вон со мной как? Непонятно было, смеется ширазец или говорит серьезно. Зато ясно как день было иное: если не следующим, то очень скорым вопросом будет содержимое тяжелой корзины, которую наемник в растерянности поставил на пол - и это станет концом для всех участников приключения.
Филомена: Старая Филомена аж опешила от такого обвинения и воззрилась на лекаря, на мгновение позабыв о многострадальной корзине и еще более многострадальной госпоже, которая, бедняжка, наверняка в этой корзине ни жива, ни мертва. Однако гадать, насмехается ширазец над рабыней или бессовестно льстит было недосуг, и опомнившаяся Филомена ринулась в наступление, которое, как говорят, лучший способ защиты. – Да, жених это мой, – язвительно подтвердила она, почти кокетливо дернув плечом в сторону Сабита, – а в корзине приданое он тащит, чего ж еще? Только вещички-то поистерлись, испачкались за столько-то лет, что я жениха дожидалася, простирнуть бы надобно, а то позора не оберешься. Ох, верно сказано, что у дочерей Евы язык, как помело или трещотка северных варваров, но Филомена взялась бы заговаривать зубы самому черту, если бы это помогло им спастись. Ой, лишь бы не сунулся в корзину, унял свое любопытство вредный старик.
Тахир ибн Ильяс: Ничего другого от беспутной старухи, которая наверняка уже красила волосы хной, и делала в бане еще более неприличные вещи, описанные чуть позднее Эразмом, и ожидать было нельзя - однако ж старый Тахир застыл на месте, и челюсть его, по выражению поэта, улеглась на грудь. - Ах ты... ах ты...- от возмущения ширазец даже не знал, каким словом назвать ромейку, которой господин столь опрометчиво доверил уход за своей избранницей. Чему такая научит? Разве что подол задирать и лодыжки показывать, кому не надо. Именно возмущение стало причиной того, что ибн Ильяс, человек довольно проницательный, тоже не заподозрил ничего дурного в появлении Филомены - возмущение и, пожалуй, толика святой убежденности в светлом разуме человека. В самом деле, кто станет бежать навстречу смерти, когда для него распахнуты двери безопасного дома? Разве что женщины - и вот об этом-то, то есть о том, что его собеседница, как и юная Анна, принадлежат к самому непоследовательному и противоречивому сословию на земле, ученый, столько лет проведший в окружении книг и таблиц, просто забыл. Воспользовавшись замешательством старика, Сабит исчез под лестницей, унося с собой свой драгоценный груз. Притаившись - если это слово было применимо к громиле ростом и размером похожем на храмовую колонну - в темном углу в окружении сваленных статуй и сдвинутой мебели, он наклонился к корзине и шепнул, желая дать понять Анне, что заминка не так опасна, как она может казаться: - Карашо. Всей карашо. Твой ханым скоро идет, твоя сиди тихо. Между тем ширазец уже пришел в себя, и, подхваченный постовыми янычарами, наконец поравнялся с Филоменой, победно глядящей на него сверху вниз. Он даже попытался разогнуться, чтоб показать заносчивой ромейке, что дети города цветов и в сто лет - хоть куда, но надсадно закашлялся, и застучал палкой. - А и убирайся!- ворчливым тоном внезапно "благословил" он собеседницу.- Нам тут старые коровы вроде тебя не нужны. Глядя на тебя, мусульманки скоро начнут по любовникам бегать, совсем без стыда, как ваши. Давай-давай, уходи!
Филомена: – И уйду! – фыркнула Филомена, закипая, как чугунок с густой похлебкой – медленно, но верно. Горделиво подбоченившись, она задрала подбородок, став будто бы еще выше ростом. Всегда такой благоразумной рабыне остановиться бы да подумать, что ей этот старик и его оскорбления, и чем так ее задевает его пренебрежительная насмешка, но в ярости Филомена не знала удержу. – Полюбуйтесь на ирода! Дожила, полвека прожила в девках, и теперь замуж выйти не дают! – гневно запричитала служанка, в запале позабыв, что мифический «брак» и чуть менее мифический «жених» были плодом ее собственного воображения, так ее обидело замечание про старую корову. – Тебе не нравлюсь, найдется тот, кому понравлюсь! Уже нашелся, – быстро поправилась она.
Тахир ибн Ильяс: - Понравилась, как свинина старому раввину!- ширазец и сам бы не мог сказать, чем ему так досадил воображаемый или всамомделишний жених ромейки.- А ну-ка, покажи мне того дурака, который на тебя позарился, хочу запомнить в лицо первого глупца на всем белом свете! Решительно оттолкнув поддерживавших его янычар, старик с невероятной быстротой заковылял следом за таинственным соперником - и его вид его заставил бы всех полководцев, один за другим бросавших полки на стены Константинополя, задохнуться от зависти. Сабит и охнуть не успел, как пышущий гневом ширазец оказался перед ним: борода лекаря моталась, как обрывок победного знамени, а палка стучала по крытому ковром мрамору. Неизвестно, что и кого он ожидал найти в качестве таинственного "жениха" - но от увиденного глаза его округлились, а дряблый рот сложился в выражение, которое казалось беззвучным воплощением возгласа: "Оооооо!" - Ты!- только и выдохнул он, когда дар речи и способность рассуждать вернулась к старому служителю науки. Сам не зная, почему, Ксар попятился и на всякий случай спрятался за корзиной.
Филомена: Лишь в этот момент до Филомены дошло, что она натворила, наговорила и наврала. Она сообразила, что Сабит вряд ли поспел за быстрой и сердитой греческой речью двух спорщиков и сейчас выдаст заготовленное «Одежды… мыть». Быстрой тенью метнулась она за Тахиром и из-за его спины сделала Ксару страшные глаза, хотя делели в теперешней ситуации был никак не виноват, это вспыльчивой рабыне следовало укоротить свой нрав и язык. – Он, он, – подтвердила Филомена, мелко и часто кивая. – Твоя правда, старик, не семи пядей во лбу жених, так и я дура безграмотная, зачем мне умный – чтоб позорил и попрекал? Зато силища вон какая, – с непритворным восхищением протянула служанка и грозно повела очами на выставленную корзину. Сколько ж можно ее таскать: у госпожи и головка от духоты, и круговерти закружилась, а от неподвижности все косточки свело. Если тишина из-под крышки раньше казалась Филомене добрым знаком, то теперь вызвала нешуточное беспокойство и желание глянуть на Анну хоть одним глазком, услышать от нее хоть словечко.
Истамбул: Ксар, и правду, хлопал глазами, не понимая, что произошло, и бежит ли неизвестно откуда взявшийся лекарь с ними. А, может, он раскрыл его, Сабита, хитроумный план и сейчас явился удостовериться в своей догадке? Глупая женщина наверняка проболталась, стоило любимчику паши припугнуть ее. Бежать или остаться? В том, что паша будет в ярости после попытки побега своей наложницы, можно было не сомневаться - а его ярость для виновника могла обернуться непредсказуемыми последствиями, и казнь или даже снятие лоскутами кожи со спины были не самыми страшными из них. Что ж, пускай. Он не побежит. Он выскажет в лицо второму визирю все, что думает: то, что тот попирает воинское братство, что преступил приказ султана, и, наконец, то, что он готов превратиться в раба... Ксар не произнес этого слова даже в мыслях, словно презирая ту слабость, которая может превратить мужчину из дикого жеребца в клячу, понуро плетущуюся под чужой уздой. Да, он скажет. Но это не значит, что он, Сабит Эль Ксара, позволит схватить себя, словно щенка, по приказу полуживого старца. Сделав всего один шаг, наемник легонько толкнул ширазца в грудь - совсем немного, если не знать, куда бить. Теперь же этого оказалось достаточно: доверенный человек Заганоса, не успев даже охнуть, осел к его ногам.
Филомена: Несмотря на ругательские слова, которыми ромейка осыпала пронырливого старика, она испуганно ахнула, когда от движения Сабита Тахир без звука и без стона упал на каменные плиты, будто мертвый. Чалма, уберегшая голову и смягчившая удар, свалилась на пол, сиротливо обнажив седые редкие волосы. – Ты что творишь! – яростным шепотом напустилась Филомена на Ксара, с беспокойством склоняясь к поверженному лекарю, чья мудрость оказалась беззащитной перед грубой силой. Убедившись, что старец дышит, и сердце его стучит, Филомена (в сущности, женщина сердобольная, хоть на словах и строгая) повернула его набок и подсунула валявшуюся чалму под голову заместо подушки. После чего устремила на янычара убийственный взгляд: нехристь он и есть нехристь, как леопард не выведет пятна, так и язычник рано или поздно докажет свою злобу. Однако служанка не сказала более ни слова, лишь осуждающе поджала губы, хотя недавно ее саму обуревало желание стукнуть языкастого ширазца по темечку. Она приникла к плетеной корзине и прошептала: – Госпожа, уже скоро, совсем скоро. Получив в ответ тихий шорох тонких пальчиков по ивовым прутьям, давший понять, что она услышана, Филомена чуть-чуть успокоилась. – Идем же, идем, – затеребила рабыня провожатого. – Не медли.
Истамбул: Упрашивать Ксара не требовалось: быстро оглядевшись, он набросил на скорчившееся тело лоскут яркой ткани, вместе с прочей добычей, сваленной неподалеку, под лестницей. Потом одним махом подхватил корзину и бросил на Филомену блестящий взгляд. - Идти, быстро. Бабá вставай скоро, крик поднимай, йеничери бежать, твой-мой клетка содить. Голова руби, кол сажай, девка отдай йеничери. Бежать, быстро!- он мотнул головой в сторону выхода из дому, возле которого статуями застыли два "льва ислама", которыми наемник так старался напугать пленницу. По счастью, история про "белье мыть" не вызвала у постовых подозрений; как и их товарищи, они, видно, решили, что делели просто ищет повода улизнуть из дворца, чтобы поразвлечься со старой сводней где-нибудь в укромном уголке. К тому же всех, ставших невольными свидетелями прибытия Махмуд-паши, куда более занимала причина этого нежданного появления,- и очень скоро над головами беглецов распахнулось черное, усыпанное звездами небо... Эпизод завершен?
полная версия страницы