Форум » Город » מנא, מנא, תקל, ופרסין » Ответить
מנא, מנא, תקל, ופרסין
Энрике Эквилио: 29 мая, ближе к вечеру מנא, מנא, תקל, ופרסין Daniel 5:1-31 [more] Из Библии. В Ветхом Завете, в Книге пророка Даниила повествуется о том, как вавилонский царь Валтасар увидел возникшую в воздухе кисть руки, написавшую на стене таинственные огненные знаки. Это случилось, когда царь был на пиру вместе со своими приближенными. Пророк Даниил, которого призвали, чтобы он истолковал написанное, сказал, что письмена говорят о скорой гибели Валтасара и разделе его царства (гл. 5, ст. 23-28): «...Бога, в руке Которого дыхание твое и у Которого все пути твои, ты не прославил. За это и послана от Него кисть руки и начертано это писание. И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин. Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким: Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» источник [/more]
Ответов - 37, стр:
1 2 All
Энрике Эквилио: Накануне, отмучавшись тяжелым кашлем и горячечным бредом, мессер Энрике все же вымолил у своего лекаря опий, и провалился в бархатную черноту сна, теплую и уютную, словно материнское чрево. Возможно, негоциант был единственным человеком в Константинополе, который, будучи в здравом уме и трезвой памяти, минувшей ночью спал сном младенца, вверив свою судьбу Богу, и не думая о том, прорвутся ли осаждающие за городские стены. Пробудился мужчина от прикосновения пальцев врача к запястью, слабым голосом сообщил, что не умер, и услышал весть о том, что город пал. - Наконец-то они перестанут стрелять из этой проклятой пушки, - простонал негоциант, снова смежив веки. Дом италийца представлял собой двухэтажный особняк, по красоте способный соперничать с венецианскими Ка, а по защищенности не уступавшей небольшой крепости. Недурно нажившись за время осады, торговец полагал, что добродетелям купца не противоречит стремление защищать свое имущество, а посему не скупился на охрану. Главным же достоинством негоцианта в это непростое для жителей Константинополя время было то, что в его доме сытыми были даже собаки, не говоря уже о челяди и страже. К полудню, неожиданно почувствовав себя лучше, Эквилио потребовал приготовить ванну, а после за обедом, скудость которого была впору постящемуся монаху, распорядился готовить праздничный ужин. Несколько дней назад в ворота его дома постучалась вдова, держащая за руку дивно прелестную девочку лет тринадцати. Нужда и голод толкнули женщину на то, чтобы предложить невинность своей дочери итальянцу, о котором говаривали, что он падок до удовольствий, и довольно добр к тем, кто занимает время и воображение. Энрике было не до девочки, но глянув на дивное, воистину ангельское личико ребенка, он отдал за нее пять дукатов, нимало не волнуясь о том, что бедная женщина предпочла бы золоту хлеб. Но что бы ни говорили о мессере Энрике Эквилио за пределами Венецианского квартала, педофилом он не был, потому совершенно не знал, что делать с девочкой после того как дитя вымоют, оденут и приведут к нему в спальню. К счастью София умела читать, так что пребывание ее в покоях негоцианта было отнюдь не бесполезным, хотя Энрике предполагал, обращая внимание на растягиваемые во время непроизвольного зевка, гласные, что Поэтика – не самое интересное чтение для столь юного создания. К вечеру 29 мая в особняке, на окнах которого, предусмотрительностью лекаря, пользовавшегося правом отдавать распоряжения в доме своего подопечного, были вывешены красные флаги, играла музыка. К неудовольствию Энрике, супруга его отказалась спуститься к ужину и разделить с любимым мужем праздник в честь еще одного дня, данного им насмешливой отсрочкой окончания брачного обета. В отсутствие за трапезой законной жены можно было позволить себе усадить рядом кроткую Софию, и развлечения ради, смущать девочку откровенными вопросами и рассуждениями. Но все равно негоцианту было нестерпимо скучно. Он даже надеялся, что вопреки заверениям лекаря, в дом ворвутся алчные до наживы солдаты Мехмета II и вид бойни, смерти и крови сможет отвлечь его хоть на миг от не проходящей долгие недели тоски.
Озгур: Причин, по которым дом уважаемого негоцианта к вечеру двадцать девятого не был еще опустошен войсками победоносной армии, было несколько. И первая и главная лежала на поверхности: он расположен был в венецианском квартале, как и все важные стратегические пункты, занятом при штурме войсками Заганос-паши. Даже сейчас, когда в самом городе уже вряд ли можно было отыскать хотя бы одну монетку или лоскут ткани, еще не перешедший в цепкие руки башибузуков, этот торговый квартал продолжал радовать глаз своей пышностью и богатством. Венеция, еще лелеявшая надежду сохранить торговые отношения с оттоманами, и так и не простившая соседям через пролив* погрома во время первого взятия города, лезла из кожи вон, чтоб принять как можно меньшее участие в обороне города - и эти усилия были по достоинству оценены гибким, коварным умом Мехмета Фатиха и его теперешнего ближнего окружения. Словом, у венецианцев был повод и возможность радоваться и праздновать - хотя большинство из них предпочти это сделать скрытно, сидя за надежными стенами домов и про себя благословляя крепость других стен, подобно переборкам, разделявшим захваченный город на районы. Но, видимо, надежность их все-таки была сильно преувеличена, потому что, не успели сумерки достаточно сгуститься, возле порога вышеописанного дома появился высокий юноша в турецкой одежде, чьи черные глаза и оттенок кожи, различимый для соплеменников при любом освещении, ясней ясного говорил о его анатолийском происхождении. Стараясь не привлекать к себе ненужного внимания со стороны изредка мелькавших в отдалении обладателей "султанских рукавов"**, он обратился к домовой страже, требуя допустить его к владельцу. * имеется в виду пролив Золотой рог, разделявший Галату и венецианский квартал в азиатской части города. Первоначально Галата принадлежала Венеции, но была разрушена в ходе захвата города в 1204 году и заселена выходцами из Генуи. ** характерный шарокий край янычарских шапок аллегорически назывался "рукав султанского халата", подразумевая, что янычары - руки владыки, и выполняют его волю.
Энрике Эквилио: Появление нежданного гостя, вызвало заминку среди охраны, выставленной у ворот. Недолгую – ровно до решения оповестить о визитере хозяина, чтобы тот уж сам решал, снимать засовы, или же выспросить, с чем пожаловал юноша, и отправить восвояси. Кубок Энрике был наполовину пуст – негоциант даже не захмелел, но вино придало его лицу легкий тревожный румянец, дало глазам блеск, а настроению добавило некоторую игривость. Посему известию о госте, венецианец обрадовался. Да стой за воротами хоть сам князь Тьмы, Эквилио без раздумий позвал бы его к столу. Оставив Софию, для которой только что придумал презанятную игру в загадки, и пообещал угощать фиником за каждый верный ответ, торговец поднялся с резного кресла, даже не заметив, что уронил в спешке одну из подушек, которые подкладывал под спину, и устремился во двор, с крыльца приказав открыть ворота и впустить гостя. Слуги спешно сдвинули засов, и привратник лично распахнул дверь перед гостем. - Любезный мой принц, здравствуйте - Энрике картинно раскинул руки для приветственных объятий, идя навстречу гостю, - так трогательно с вашей стороны в такой день, невзирая на все опасности, решить навестить умирающего. Приблизившись же, негоциант, плавным мягким жестом опустив руки, лишь едва коснулся пальцами плеч юноши, пытливо заглянул в лицо принца, словно ища там боль утраты, или отсвет радости, и пригласил в дом: - Я надеюсь, вы не откажетесь разделить со мной скромную трапезу, и за кубком вина поведаете мне, почему вы один и пешком? – коротко, почти беззвучно рассмеявшись, купец на свой манер извинился, - я никак не могу принять запрет Корана на питье перебродившего виноградного сока, но, думаю, мы найдем ему замену. Впервые латинянин и сын османского заложника встретились на ипподроме. Энрике сумел отыграться за минувшую неудачу и потому, после окончания бегов, отправился в конюшни, чтобы наградить всадника и узнать о владельце лошади, которую, повинуясь минутной прихоти, вознамерился было купить. Сторговаться тогда не удалось, хотя Эквилио в азартном желании переломить решение упрямого мальчишки предложил баснословную цену. На любви к лошадям они и сошлись с Озгуром, хотя венецианец предпочитал любоваться на мастерство, с которым юный принц обращался со своим жеребцом, со стороны, не рискуя состязаться с ним даже в шутку, но легко замаскировав это нежелание под снисходительно-покровительственную манеру обращения старшего с младшим, удивительным образом не переходящую границ условностей, определенных статусом каждого. Сейчас, признаться, судьба лошади волновала негоцианта больше чем участь ее молодого хозяина, но купец не позволил своему любопытству проявится более, чем в заданном уже вопросе.
Озгур: Если и была какая-то услуга, которой Озгур менее всего ждал от венецианца, так это публичное оглашение его имени в это время, когда за стеной, огораживающей квартал, говорили не иначе как шепотом, а из имен упоминали разве что Майрам, которую, как известно, христиане почитают Богородицей, и пророка Ису. На мгновение османа посетило фантастическое ощущение, что все произошедшее с сегодняшнего рассвета - просто дурной сон, и они, как обычно, собрались в доме Эквилио для веселой пирушки. Но все еще саднивший порез на щеке, и тяжесть кольчуги быстро вернули его к реальности, хотя и не сумели окончательно отбить ощущение, что он стал героем какой-то фантасмагории. Турок машинально поднял руки, как и хозяин дома, скорее обозначая приветствие, чем отвечая на него; подобные жеманные движения людей запада всегда ставили юношу в тупик, но сейчас он был слишком занят своими мыслями, и тем, как донести их до этого полупокойника, которого, не иначе, сам Азраил поднял из земли, нарумянив, как красавицу, выставленную на продажу. Потом, внезапно смутившись, отступил, и церемонно приветствовал негоцианта, не упустив ни одного оборота, уместного для времени и случая. То, что этого самого времени было в обрез, показывать как раз и не следовало. - Почту за честь помочь вам в ваших поисках,- темные глаза юноши тревожно блеснули, как он не пытался вернуть себе вид прежней беспечности. ... План Озгур-бея, пришедшего в эту ночь к старому знакомцу, был прост: оставить у него раненого Галидиса и втроем с братом и Асенем продолжить поиски принца Орхана. Раненый это обуза, мешок на плечах в пути, и цепь на ногах - в бою; не будь Иоанна, мстительный турок давно бы поймал грека на кончик ножа, но поступить так сейчас, значило сильно подорвать доверие хартулярия. То, что венецианский квартал не ожидает участь остальной части города, старший из братьев догадывался давно: у отца были собственные осведомители, и слишком уж откровенно было бездействие венецианцев в том, что не касалось их собственных интересов. Зверь под названием Константинополь еще бился в агонии, а ловкие люди уже сцепились в драке за его шкуру. Но сейчас то, плохо ли, хорошо ли поступали люди Запада, мало волновало Озгур-бея. Он знал одно: в доме Эквилио всегда можно будет найти лекаря, а это именно то, что требовалось сейчас, чтоб не навлечь на себя обвинения в бессердечии. Главное было уговорить венецианца приютить у себя грека - хотя бы до того момента, когда за ними закроются двери дома. Поняв, что пауза становится слишком уж длинной, юноша спохватился, вызывая на лице напряженную улыбку. - Простите, я пытаюсь прийти в себя. Такое чувство, что в вашем доме все еще благоухают апрельские цветы,- сказал он, намекая на спокойствие и роскошь, о которых Константинополь забыл сразу же после прошедшей Пасхи.- Рад видеть, что осталось еще место, которого не коснулись майские грозы.
Энрике Эквилио: Понимая настроение и состояние гостя, Энрике, однако не считал нужным лицемерно горевать об участи, постигшей древний город. Он не был византийцем, и, даже сочувствуя ромеям, полагал личную выгоду делом более важным, чем христианское милосердие. Город был обречен, и если бы император не упорствовал так, и сдал его, сохранив подобие достоинства, то уберег бы своих подданных от унизительной и жестокой участи – стать рабами победителей. В последнем письме своем, которое удалось отправить в Венецию, вместе с немалыми деньгами и драгоценностями, Энрике утешал отца и матушку, спокойно сообщая, что смиренно вверяет жизнь свою Господу, сделав, однако, все возможное, чтобы устроить свою судьбу в Константинополе лучшим образом. Просил не скорбеть о нем, и упоминал, что если судьба окажется к нему неблагосклонна, отправить верного человека с выкупом, иронично упомянув, что не стоит отдавать за него живого более, чем за его тело, но просил исполнить последнюю просьбу – схоронить его прах в семейном склепе. - Грозы сбивают лишь живые цветы, - откликнулся негоциант, подхватив метафору гостя, - с мрамора и золота ливни только смывают пыль, но скоро все закончится. Кто знает, какие цветы будут цвести здесь в следующем апреле. От Энрике не ускользнуло, что гость не торопится в дом, хоть и не отклоняет приглашение. Он внимательно взглянул в темные глаза юноши, и чуть склонив голову к плечу, спросил: - Вам нужно укрыться от грозы, принц? Вы знаете, что можете довериться мне , - негоциант на миг задумался, принимая решение, и едва заметно улыбнулся, - Какие бы перемены не принесли эти дни, то что нас связывает, останется неизменным. А подобными заявлениями венецианец не разбрасывался.
Озгур: - Не мне,- старший (весьма вероятно) мужчина в доме должен уметь решить, когда расточать мед, и когда брать, фигурально выражаясь, быка за рога - или, если воспользоваться более привычным выражением для обоих любителей ипподромов, когда отпустить поводья, когда пустить лошадь в галоп. Пристальный взгляд шехзаде яснее всех слов. - Со мной мой брат... и два моих товарища. Греки,- ноздри по-птичьи изогнутого носа дрогнули. Житейская мудрость, внушаемая отцом, требовала войти в беседу степенно, как этого требует его благородная кровь, и просьбу излагать с неспешным достоинством, так чтобы тот, у кого просили, чувствовал, что это ему оказано снисхождение доверием столь высокородной особы. О, отец умел так! Но его отец ушел под стены Константинополя - и сейчас, возможно, лишь о быстроты зависит, вернется ли он домой, чтобы прижать к груди своих детей и внуков. Озгур-бей сжал челюсти. Говорят, что жители республики - прежде всего венецианцы, а потом христиане. Сейчас это было и хорошо и плохо, ибо взывать он собирался не к традиционной предприимчивости, а к чувствам, которые объединяют людей перед лицом общей смертельной опасности. Вот только были ли знакомы Энрике подобные чувства? - Один из моих спутников ранен, сеньор Экуилио,- потупившись и угрюмо нахмурясь проговорил он. Мало что могло казаться более неуместным на его нежном лице, пылающем нервным румянцем, и одновременно - бледным от напряжения сил, чем это угрюмое, почти застывшее выражение.- Я понимаю, что подобная услуга вам совершенно не выгодна и может навлечь на вас гнев новых властителей города... Но моя честь не позволяет бросить его. Он прикусил губу, лихорадочно выискивая что-то, чем можно было бы подкупить рассудительного венецианца, могущего, и весьма справедливо, посоветовать прикончить неудобного спутника под каким-нибудь забором - и выдавил, стискивая рукоять меча. - Судя по форме, он из императорской стражи. Может быть, у него есть какие-то сведения, которые могут заинтересовать... нас всех.
Энрике Эквилио: - Греки, - венецианец протянул это таким тоном, словно ему предлагали впустить в дом прокаженных, но прежде, чем вежливо, но решительно отказать, решил поинтересоваться, - Можете ли вы сказать мне, принц, что головы именно ваших друзей не надобны сегодня султану Мехмету ? Мне не хотелось бы видеть в ваших глазах печаль, если вдруг я, пообещав приют вашим спутникам, не смогу защитить их. Юноша мог бы не говорить о выгоде – подобная прямота ранила самолюбие купца, хотя, признаться, он любил такие маневры в беседе, но любил использовать сам, а не отвечать на убийственную честность других. - Вы многое знаете о чести, Озгур-бей, - произнес Энрике мягко, - а я о выгоде, как вы верно заметили, поступайте так, как требует ваше благородное сердце, а я уж, поверьте не столь алчен, чтобы наживаться на вашем великодушии. Он выдержал короткую паузу, откровенно любуясь чертами лица юного анатолийца, жадно ловя отблески эмоций проявлявшиеся в сжатых губах, сосредоточенном выражении лица, тяжелом темном взгляде Озгура. - Послать с вами моих людей, чтобы защитить вас и донести раненого? – от прежнего мягкого обволакивающего тона не осталось и следа, голос был сух и деловит, а словесные кружева заботливо убраны до более подходящего момента, - и скажите, насколько он плох? Я велю своему лекарю собрать свои инструменты, а слугам приготовить постель.
Озгур: Усмешка, мелькнувшая на губах османа, столь же откровенно показала, что тот думает о жителях покоренного города. Как бы там ни было, в глубине души Озгур-бей оставался наследным принцем, и, случись что с правящей династией, вполне мог бы предъявить права на престол. История царствующих домов знала и не такие повороты, ведь родных братьев, не успевшие скрыться от очередного провозглашенного султана, обычно ждала незавидная участь. Но теперешний властитель, похоже, решил не останавливаться на одних только ближних. Мысли Озгура вернулись к брату, который каждое мгновение рисковал своей жизнью. - Этот грек... достаточно плох,- позволив себе прерывистый вздох, выдавил турок.- Он ранен и рана не закрывается. Поверьте, если б не крайняя нужда, я не стал бы подвергать вашу дружбу такому испытанию. Но этот грек камнем висит у меня на шее!- возбужденные нервы юноши не выдержали. Если бы кто-то сейас напомнил ему, что Иоанн Асень тоже принадлежит к нации, о которой шехзаде позволил себе отозваться с таким презрением, удивлению и возмущению того не было бы предела.
Энрике Эквилио: Мессер Энрике, внимательно слушавший юного османского принца был поистине воплощением такой не свойственной ему на самом деле христианской добродетели, как терпение. И все же, выдержка ему изменила. Коснувшись указательным пальцем губ юноши, словно навешивая на них замок, венецианец легонько улыбнулся. - Тссс. Радуйтесь малому, принц. Сизифу тоже достался камень, но в отличие от вашего, несчастный обречен таскать его вечно. Если ваш камень еще дышит, то скоро он станет человеком, обещаю. Насколько далеко ваши друзья отсюда? - после короткой паузы после прозвучало пояснение к вопросу, - я подумал вдруг, что не хочу вас отпускать. Мои люди просто отправятся туда, куда вы им скажете, и вернутся с вашими друзьями. Энрике кликнул охранников, дежуривших у ворот, и указав на одного из них – рослого детину с русыми, вьющимися волосами, предложил гостю: - Расскажите Марку, где искать вашего грека, и тех, кто с ним, - да пойдемте в дом, и поверьте, я буду только рад гостям. Не понимайте, Озгур-бей, - предвосхитив возможную порцию новых объяснений произнес торговец, - просто поверьте.
Озгур: Быстрый поклон, после которого незваный гость тут же повернулся к охране, помогло принцу скрыть яркий румянец, сделавший его лицо в один миг походим на бутон тюльпана, колышащегося на ветру на его исторической родине. Некоторые поступки и речи Энрике смущали щепетильного турка, но он списывал их на странные нравы франков, ведь тот, кто для мусульманина - уже мужчина, здесь считается едва ступившим на порог юности. Это же замешательство стало причиной того, что принц не принялся настаивать на том, чтоб самому отправиться за спутниками, как собирался вначале - но лишь, коротко объяснив, как найти место, где он оставил брата и своих невольных товарищей. Поведение Экуилио смущало его еще по одной причине. Человеку, не столь давно вырвавшемуся из кошмара, где сплелись воедино обезображенные трупы людей и животных, разбитые и разграбленные жилища, вонь и грязь заполненных торжествующими победителями улиц, крови, текущей по мостовым, как вода во время весенних дождей; человеку, каждый миг с ужасом ожидающему вести о смерти отца и уже почти смирившемуся с неизбежностью собственной смерти, мысль о том, что можно вот так, при огнях, отправиться за раненым, хотя бы и находящимся в двух кварталах отсюда, казалась очередным плодом воображения. Краткое объяснение со стражей венецианца, тем не менее, позволило турку справиться с собой; когда он снова повернулся к хозяину дома, на обострившемся лице читалась лишь вполне понятная усталость. - Благодарю вас, сеньор Энрике,- проговорил он, снимая высокий тюрбанный шлем и позволяя холодному ветру с залива взметнуть гриву его темных волос.
Энрике Эквилио: Так сложилось, что венецианцу приходилось полагаться на помощь и защиту слуг куда чаще, чем самому того хотелось бы. Да и размах, с которым было налажено дело его семьи не позволял мыслить, основываясь лишь на скромных возможностях одного человека. Люди были лишь костяшками домино, которые при известном умении можно сложить в длинную стройную цепочку. Каждый был ценен своими умениями, личными качествами, связями, состоянием… Марк, к примеру – был силен, бесстрашен и добр. Даже тяжело раненых товарищей, было однажды, добивал из сострадания, беря на свою душу грех. Отправляя, вместе с другими охранниками, этого немногословного франка за спутниками Озгура, Энрике был практически уверен, что даже, случись что по дороге, гостей доставят живыми. Был маленький нюанс, о котором негоциант не счел нужным упоминать. Временами, исполнительность Марка приводила к курьезным случаям, ибо приказ «сопроводить», этот славный гигант понимал как «доставить, во что бы то ни стало». - Всегда рад услужить, - привычно откликнулся торговец, словно речь шла сейчас не о человеческих жизнях в гибнущем городе, а о каких-то безделушках, одобренных принцем, и теперь можно было оставить обсуждение дел и предаться … праздности и веселью. Музыканты, едва хозяин вышел из трапезной, прекратили играть и как нормальные люди, обеспокоенные участью близких и тем, что творилось за пределами квартала, делились тревогами и домыслами, волновались о собственной участи, сейчас, вернувшись в дом, в сопровождении гостя, Эквилио с неудовольствием отметил мрачные лица слуг, обеспокоенные взгляды и скорбно поджатые губы, которым надлежало улыбаться. С появлением хозяина в комнате воцарилась тяжелая тишина. София, оставившая свое кресло и сейчас разговаривавшая с темнокожей служанкой, вздрогнула, обернувшись, тревожно глянула на вошедших, и шагнула было в сторону стола, но растерялась и лишь пролепетала что-то приветственное, застыв на месте. Энрике сухо улыбнулся. - Будь в моей власти, вы бы забыли о том, что пришлось пережить сегодня, принц, - серьезно и тихо произнес Энрике, - но я не смогу даже удержать вас, как только взыграет ваше благородство, и вы броситесь спасать кого-нибудь еще. Но пока вы мой… гость … Он не договорил, только в холодных светлых глазах мелькнула невысказанная просьба, которую, Энрике понимал, Озгур едва ли сможет выполнить. «Останьтесь». - Музыку, - обернулся он к слугам . Две лютни и флейта нестройно и не в лад заиграли, и венецианец с тяжелым вздохом, виновато развел руками – дескать, не отрывать же руки остолопам.
Озгур: Все еще терзаемый колебаниями - возможно, все-таки следовало отправиться за братом вместе с франками, у которых один Аллах знает, что на уме - молодой человек последовал за своим провожатым. Первое, самое сильное изумление прошло, и теперь турецкий принц наблюдал за окружающей роскошью мрачным, слегка насмешливым взглядом. Однако, сказать по чести, его зрение и слух все еще прикованы были к шагам турецких патрулей на улице и нетерпеливо ожидаемому голосу Мурада; шехзаде попросту не увидел юной сотрапезницы приятеля и услышал едва ли треть того, что тот говорил. Музыка, прозвучавшая для него как гром посреди ясного неба, заставила юношу сильно вздрогнуть. Не в силах устоять перед снедающим его напряжением, Озгур-бей стремительно направился к окну и выглянул, то ли желая убедиться, что к дому не собираются отряды янычар, то ли планируя внезапное отступление. Потом он так же круто повернулся и, не зная, куда деть шлем, показавшийся ему вдруг неимоверно тяжелым, уложил его прямо на стол, среди расставленных яств в причудливой венецианской посуде. - Я вижу, Венеция заранее позаботилась о том, что для целой Империи явилось полной неожиданностью,- с нескрываемым смешком в голосе произнес он. Была ли она адресована ловкости республиканских шпионов или же медлительности имперских министров. Удивляло только одно: почему в таком случае Экуилио не покинул опасное место - ведь, в отличие от семьи Орхана, ему было, куда идти. Хотя, напомнил себе юноша, его старший приятель часто вел себя вопреки здравому рассудку. Было ли это вызвано болезнь, грозившей прервать его жизнь в самом расцвете? Возможно. Но и здесь между Востоком и Западом существовала громадная разница, которую воспитанный со всей строгостью суннита Озгур не мог в полной мере не преодолеть, ни постигнуть. Избалованные мнимым отпущением грехов христиане надеются, что достаточно лишь ударить себя в грудь, бормоча mia culpa - и плащ добродетели, изодранный в клочья терниями греха, вновь станет чистым и светлым. Подобное суждение для мусульманина казалось таким же нелепым, как ожидания мужа, в известной истории убившего свою супругу за то, что она не оказалась девственна во вторую брачную ночь. Но думать подобное о хозяине дома, укрывающего тебя от клинка врага - значит совершить грех едва ли меньший, чем святотатство. Озгур-бей напомнил себе, что это он, а не Энрике, явился к нему в эту страшную ночь в плаще просителя, а, значит, ему следует принимать правила венецианца, сколь бы странными и непонятными они ему не казались. - Я рад, сеньор, что эта гроза пронеслась мимо вашего дома,- улыбнувшись, с напряжением и смущением, но уже вполне искренне, выговорил он.
Энрике Эквилио: Вежливое недоумение, ясно читавшееся на лице негоцианта, следившего за перемещениями юного принца по небольшому залу, не выразилось ни в замечании, ни в вопросе. Энрике никогда бы не признался, что ему, хочется знать, что происходит за пределами его тонущего в искусственной праздности мирка, ограниченного каменным забором и уж тем более не позволил бы себе задавать вопросы. Он просто ждал, когда гость немного успокоившись, расскажет сам о том, что ему довелось пережить. - История повторяется, Озгур-бей, только и всего. Что произошло однажды, происходит снова. Только на этот раз Ромейская империя не просто преклонила колени, как было два с половиной века назад, а пала ниц перед султаном. Бывалые моряки, заприметив на горизонте темное облачко, спешат убрать паруса, зная что будет шторм, тогда как еще светит солнце, так что случившееся не так уж и внезапно, как может показаться. Негоциант поймал себя на мысли о том, что представляет, какими могут стать суждения юноши лет десять спустя. И поняв вдруг, что такие как Озгур не меняются, сколь бы испытаний им не довелось пережить, венецианец посветлел лицом. - А я рад, что она вынудила вас заглянуть в мой дом, - не задумываясь, ответил он теплым словам гостя, и спохватился, поняв вдруг, что забылся, позволил себе говорить в подобной манере с человеком, приязнь к которому прежде не выходила за рамки обычного дружеского тона. За столом, накрытом словно для дюжины гостей стояло только четыре резных кресла, с высокими спинками. Ни лекарь латинянина, ни хозяйка этого дома не почтили трапезу своим присутствием, хотя причины у каждого были свои. Слуга поставил на стол блюдо для гостя, и еще одну винную чашу, и не успел удалится на кухню, как был остановлен хозяином. Понизив голос, Энрике велел подняться в комнаты лекаря, да предупредить того, что стоит подготовиться к прибытию раненого, и снова вернул свое внимание гостю, спросив острожно: - А что ваш отец, Озгур-бей? Он с вами? И что он думает делать после того, как грозовые тучи рассеются? Проявляя порой немыслимую изворотливость и удивительную беспринципность в делах торговых, Энрике временами был до смешного слеп в вопросах, касающихся отношений и судеб. У него, разумеется, были предположения, но подтвердятся они, или нет, могло показать только время. Проклятое время, которого у венецианца могло просто не оказаться по истечении дня. Разговор не был особенно оживленным, да и каким он мог быть? Но все же, Эквилио предпочитал занять гостя беседой, пока не вернутся охранники, посланные за спутниками Озгура.
Озгур: Первая часть торжественной речи венецианца заставила Озгур-бея высоко поднять голову. Кто угодно может сказать, что империя пала под ударам оттоманских клинков - но никто, никогда не дождется, чтоб сдался он, сын принца Орхана! Казалось, что собеседник прочел его мысли, потому что следующий вопрос был словно острый нож; на мгновение юноша задохнулся, ощущая, как тяжело сердце проваливается в черную беззвездную бездну - и удивился, услыхав свой собственный голос, проговоривший с удивительным спокойствием: - Отец мой, как вам, должно быть, известно, вот уже несколько дней защищает вместе с единоверцами элевтрийскую гавань. Он отослал нас от себя прочь, желая, чтоб род великого завоевателя не пресекся, даже если... вдруг... нашего брата Мехмета поразит под стенами Константинополя воля Аллаха. Усмешка появилась на губах юноши при этой мысли. Странное, но не невиданное было бы дело, если б престол империи достался теперь ему - пленнику, прячущемуся от тех, кем завтра он мог бы повелевать. - Мы с братом не устаем молиться о его здравии и благополучном возвращении,- окончательно прийдя в себя, со вздохом промолвил он. ... Вздох этот был вызван тем, что в последний раз правоверный мусульманин, отрада отцовского сердца, Орзур-бей склонял голову перед волей Аллаха еще до того, как сегодня утром отправиться в полный опасностей путь. Разумеется, ему, как и Мураду, было известно о послаблении, сделанном сунной для "стоящего на часах", и дозволяющем парную, половинную молитву - но бесконечные блуждания по закоулкам византийских улиц не позволили братьям даже на сколько-нибудь долгий срок дать роздых уставшим ногам. И эта усталость внезапно, как поднимающийся из берлоги медведь, рухнула на старшего принца: он пошатнулся, и, побледнев, вынужден был схватиться за спинку ближайшего кресла. Но это было не последним ударом, нанесенном царскому самолюбию со стороны бренной плоти: желудок юного воина, до которого, видимо, в этот момент добрались ароматы, поднимавшиеся от богато убранного стола, взвыл подобно голодному волку.
Энрике Эквилио: Ироничная улыбка, тронувшая тонкие губы негоцианта давала понять собеседнику, что хозяин дома оценил все грани, оттенки и возможные смыслы сказанного. - Мой лекарь, заметил как то, что воля Аллаха лучше исполняется твердой рукой, - невинное это замечание, казалось, ничего не значило, и позволяло не развивать тему, затронутую Озгуром. Но цепкий, вечно голодный ум венецианца уже заполучил новую забаву, и ленная скучающая праздность, с привкусом тлена была оттеснена сонмом мыслей, родившихся в этот момент. - Увы, я не получал вестей из гавани, - добавил Негоциант, но вместе с вами, принц, уповаю, что всевышнему будет угодно, чтобы вы скоро воссоединились со своим отцом. И тут Энрике осекся. Привычка играть на полутонах и намеках сыграла с ним злую шутку, и он понял это в тот момент, когда фраза уже слетела с языка. Грудь сдавило, и короткий вдох оборвался кашлем, помешавшим скрасить неудачную фразу затейливым пояснением, или тонкой шуткой. София, уже привыкшая к приступам кашля, мучившим италийца, с готовностью подскочила к столу, и схватив кубок, из которого прежде пил Энрике, поднесла его мужчине. Глаза ее были испуганными. Приняв кубок и сделав жадный глоток, негоциант усилием сдержал рвущийся наружу кашель, и устало выдохнув, не глядя, словно служанке, которая должна угадывать любое движение хозяина, протянув кубок девочке. - Простите, Озгур-бей, - срывающийся голос был тих, словно торговец боялся вдохнуть лишнего, или чересчур сильно выдохнуть, - я отлучусь, узнаю, не появился ли Марк и ваши друзья… Вы… - тонкая, желтовато-прозрачная, словно отлитая из воска, кисть руки поднялась, указывая на стол, - не отказывайте себе ни в чем. Было очевидно, что посланные за два квартала наемники, еще не могут возвратиться, но более чем собственный недуг, Эрике злило сочувствие в глазах тех, кто становился невольными свидетелями приступов кровавого кашля. Даже София, сидевшая у его постели несколько дней над томом аристотелевй Поэтики, разложенном на пюпитре, выучилась подскакивать и покидать спальню до того момента, как ее позовут. Мелодия канцоны, старательно выводимая музыкантами, теперь даже не дрогнула. Сейчас же, девочка виновато посмотрела на гостя, и произнесла, поясняя случившееся теми словами, которыми для нее мессер Энрике обозначил свой кашель. - Аква Альте, - и вздохнула, сочтя нужным пояснить, - он может и не скоро вернуться. Садитесь, господин, я сама могу вам услужить. Дети с поразительной быстротой усваивают новые правила и условности, приспосабливаясь там, где взрослые дольше мучаются, стараясь следовать тому, что полагают правильным. Поэтому зеленоглазая девочка быстрее других приняла то положение вещей, которое существовало по прихоти хозяина этого дома. Еда для того чтобы есть, коли ты голоден, питье – чтобы пить. Шелка и бархат – не для того, чтобы прятаться под крышками сундуков…
Озгур: Холод промчавшийся по спине турка, когда негоциант произнес это свое "воссоединитесь", был похож на прикосновение смерти. Знал ли Эквилио что-то о судьбе предводителя диаспоры, но молчал, чтоб не разбивать раньше времени сердце своего приятеля? Озгур вскинул голову, чтоб задать вопрос - но слова комом застряли в горле, заставив его задохнуться. Едва обращая внимание на дальнейшие речи и действия венецианца, сын Орхана наполнил ближайший бокал неразбавленным вином и осушил его до дня, не ощутив вкуса, и едва понимая, что совершает сейчас грех перед Творцом. Затем он тяжело оперся о стол, различая лишь смутное движение теней. Кто-то зашелся тяжелым кашлем, кто-то покинул комнату - все это в тот миг занимало османского принца не больше, чем тени, скользящие от невидимых в темноте лодок по дегтярно-черной поверхности воды. Разум зацепился лишь за два слова на чужом языке, непонятно к чему сказанные и оттого вдвойне назойливые. Аква Альте. Высокая вода. ... Незнакомый голос предложил ему присесть - и турок повиновался, машинально, словно фигура, в положенный час появляющаяся на башенных часах, чтоб аллегорически изобразить фигуру, что-то говорящую сердцу каждого человека: воина, сражающегося со злом, волхва, спешащего на путеводной звездой вдали, женщину, закутанную в вуали, Смерть... Смерть. Этого не будет. Сейчас он дождется брата и Иоанна, сбросит на руки Рико повисшего мертвым грузом ромея и отправится на поиски отца. К утру - да, он уверен, уже к утру, в крайнем случае, к полудню, Орхан, живой и здоровый, вернется к своей семье, чтобы бежать из этой страны, из города, ставшего для столь многих людей общем братской могилой. Куда - какая разница? Любой будет рад принять человека, от одного имени которого сидящий на троне Мехмед будет чувствовать, как сводит зубы. До конца дней своих. ... Озгур поднял голову. Энрике в трапезной уже не было (опять приступ кашля, не иначе), зато девочка, которой он ранее никогда не видел, смотрела на него, явно ожидая ответа на какой-то вопрос. - Нет, ничего не надо,- ответил он на плохом тосканском наречии, которое усвоил, по настоянию отца читая Алигьери. Предвидел ли глава турецкой диаспоры возможность побега? Потому ли он не мешал дружбе своих сыновей с неверными, надеясь, что связи и юность окажутся сильнее предубеждений перед иноверцами? - Я... мне нужно идти. Твой... хозяин,- почему-то в этом турок не сомневался, хотя вид девочки не говорил о положении несчастной рабыни,- да, твой хозяин послал стражу... Как скоро они вернутся? Не будучи в силах сдерживать нетерпение, осман сделал несколько быстрых шагов к двери - но выпитое вино сыграло с ним дурную шутку: ноги османа обмякли и юный воин едва не растянулся во весь рост на мраморном полу. Упав на одно колено, он с трудом поднял лицо, крупно моргая и пытаясь сквозь подступившую дурноту сообразить, что происходит.
Энрике Эквилио: Личная Аква Альте мессера Энрике Эквилио заполняла водой не пьяцетту Сан марко в Венеции, нет, вязкая жижа, поднимаясь из легких, наполняла рот вкусом крови. Почему-то сейчас, стоя в одиночестве у стены коридора, против сводчатого окна, сжимающий собственное горло ладонью, будто в попытке остановить кашель, негоциант думал о родном городе, и чудилось ему, что кровавым приливом поднимается вода в каналах, меняя свой цвет, словно в день первой казни египетской. Как нашкодивший мальчишка, укрывающийся от сурового наставника, страшащийся уничижительных увещеваний больше чем розог, Энрике сейчас более всего не желал, чтобы его лекарь вышел в коридор, спускаясь со второго этажа и застал его, заявившего утром, что никогда не чувствовал себя лучше, в таком жалком состоянии. При нем не было сейчас полотенца или чаши, в которую можно было сплюнуть кровавые сгустки, и темные ошметки упали прямо на пол. Новый приступ кашля, казалось, выворачивал наизнанку все нутро, отдаваясь тонким звоном в ушах и головной болью, подобно железному обручу, стиснувшей виски. Едва устояв на ногах, Энрике оперся ладонью о стену, согнувшись так, чтобы не запачкать кровью одежду. Приливы, даже высокие все равно уходят, так и приступ, наконец, утих, позволив человеку нормально дышать. София подхватила это название от странного господина, с которым коротала дни в этом доме. Матушка велела ей во всем слушаться латинянина, быть кроткой и покорной, но явно имела в виду нечто иное, чем бездеятельное просиживание у постели больного, предпочитавшего выгонять всех, при приближении своей Аква Альте. Девочка говорила с гостем на греческом, но очевидно, знакомый с тем языком, на котором общались некоторые из слуг, и сам италиец, молодой человек , занятый своими мыслями уловил смысл сказанного, не разбирая сами слова. - Я не понимаю, - призналась девочка, до крайности смущенная этим, и все же взялась было накладывать гостю баранины в остром соусе, уже успевшей поостыть, о чем свидетельствовала полоска жира, образовавшаяся по краю чаши. Один из лютнистов, прекратив играть, ответил за нее, терпеливо, не забыв извиниться за уход хозяина, пояснив, что если и не пришли еще посланные за кем-то слуги и охранники, то потому лишь, что прошло совсем немного времени. Но удивительно быстро захмелевший анатолиец, движимый какими-то своими мыслями, направился вслед за ушедшим несколько минут назад Эквилио… - Вам дурно? – обеспокоенный девичий голосок повторил этот вопрос раза три… София, вместе с оставившим лавку и более робких товарищей, лютнистом подскочили к гостю, помогли тому подняться на ноги, чтобы затем увлечь к ближайшему креслу. Пальцы девочки, нежные, свидетельствовавшие о том, что прежде ей не приходилось знать грубой работы, а значит семья ее жила в достатке, коснулись руки Озгура. - Этот дом проклят, - прошептала она, - здесь всем плохо… но никто не уходит. Заберите меня отсюда, господин… Зеленые, оттенка болотной ряски в солнечный день, глаза девочки с мольбой смотрели на юношу. Она слышала, что, негоциант называл гостя принцем, и полагала, что в доме такого важного человека найдется место для маленькой служанки. Страх преследовал Софию в этом доме с того момента, как она впервые оказалась у кровати латинянина. Поймав холодными пальцами кисть ее руки, и коснувшись губами центра ладони, Энрике сообщил, что Господь, верно, приготовил ей место среди ангелов, ведь прискорбно будет, если такое чистое дитя вырастет и превратиться в очередную мессалину, ибо иной судьбы на земле ей ждать е приходится. Странный этот комплимент раз за разом всплывал в памяти ромейки и душу ее начинали терзать неясные и мрачные предчувствия. Лай собак, донесшийся со стороны двора возвестил о том, что у ворот кто-то появился. Негоциант, подойдя к окну остановился так, чтобы случайный взгляд любого из тех кто был за пределами дома, не мог его заметить, и замер, ожидая увидеть возвратившихся охранников и друзей юного анатолийца. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя после приступа, чтобы ушла с щек мертвенная бледность, чтобы выровнялось дыхание, чтобы можно было естественно улыбаться и сыпать любезностями, которых, зачастую, люди и не рады были бы слышать.
Андреа Торнато: Мессер Карло не забывал о делах никогда, даже в такое, казалось, совершенно неподходящее время, как осада и штурм града Константинова. Хотя для торговли любое время и обстоятельства были подходящими, доказательством чему являлось несокрушимое могущество Светлейшей. Умение из всего извлечь выгоду многие называли беспринципностью, но Торнато не было до критиков и завистников никакого дела. Когда гибнет мир, спасайся сам и спасай своих ближних, причем, ближние для почтенного негоцианта ограничивались собственным семейством, тогда как любовь ко всему сущему он оставлял поклонникам бесед с птицами и цветами. Но до апокалиптических настроений мессеру Карло было еще очень далеко. Гибли ромеи, а не латиняне, хотя уроженцы Венеции не имели ничего против, если бы головорезы Мехмеда решили похозяйничать в Галате. Помимо забот о собственном имуществе, кораблях и людях, Торнато занимали и мысли о том, куда бы пристроить молодого родственника, так невовремя попавшего в переплет. Впрочем, Андреа вел себя тихо, все время посвящая молитвам и беседам с лекарем-ромеем, учившим его византийскому наречию. Мессер Карло, схоронивший трех жен, но так и не обзаведшийся наследником, привык считать детей брата своими и принялся опекать младшего из них. Он познакомил Андреа со своими остававшимися в Константинополе друзьями и партнерами, не только с целью скрасить его вынужденное изгнание, но и в надежде пробудить в нем фамильную тягу к торговле. Вода камень точит, и Торнато не отчаивался от отсутствия характерного интереса во взгляде племянника, надеясь отсутствием кадил, латинского бубнежа и собственным примером со временем привлечь того к делам семейным. Пока что участие Андреа в дядиных предприятиях ограничивалось мелкими поручениями, вроде написания посланий в Венецию под его диктовку или присутствия при разговорах с другими купцами. Сегодня же деятельность беглого клирика приобрела совершенно иной размах - ему было поручено доставить письмо в дом мессера Эквилио. Что-то связанное с тканями, вот и все, что мог сказать о содержании записки сам гонец, надеявшийся, что хозяин дома не станет терзать его разговорами о коммерции. Изысканные манеры и приятное обхождение Энрике при первом знакомстве произвели на молодого человека благоприятное впечатление, и, переступая порог палаццо, достойного украшать собой берега Каналаццо, он втайне надеялся насладиться занимательной беседой под звуки музыки, к которой с детства питал слабость.
Озгур: Слова девочки подействовали на принца как холодный душ: нет, он не верил, что дом, где так часто приходилось ему сиживать за накрытым столом, в окружении веселых товарищей, может быть проклятым - но пониманье того, что он зря растрачивает время, когда его отец, может быть, уже прощается с этим миром, страшило молодого человека хуже всякого родового проклятия. Кем, как не предателем, обреченным Иблису, будет сын, восседающий за пированием в те часы, когда старший в роду, может быть, сражается за последний глоток воздуха? Оттолкнув перепуганную Софию, юноша решительно встал. Голова закружилась, но турок весьма решительно направился к столу, на котором оставил шлем, подгоняя себя мыслью, что вот-вот уже сумеет избавиться от повисшего, как кандалы на ногах, грека. Его даже не беспокоило отсутствие хозяина; Энрике достаточно деловой человек, чтоб понять, когда время ценится на вес золота, а вольность, которую он собирался позволить себе в отношении слуг - так ли она важна была сейчас, на пороге смерти? ... Стараясь держаться прямо и не обращать внимание на плывшую от усталости и выпитого вина реальность, юноша, как мог быстро направился навстречу шагам, звучащим от высоких входных дверей. Он не увидел ни брата, ни Асеня, ни даже этого проклятого грека. Вместо них навстречу Озгуру шел высокий человек немногим старше его самого, в одежде, изобличающей его принадлежность к культу распятого Пророка, которого люди Книги, глухие к словам истинной мудрости, почитают как своего бога. Само по себе появление того, кому приписывали свойства говорить от лица Всевышнего и давать (или не давать) отпущенье грехов - вещь, немыслимая для мусульманина! - не могло удивить турка. Болезнь Энрике, как ни стыдился тот ее спрятать, давала о себе знать все настойчивее, да и лекарь его был куда откровеннее с единоверцами, не считавшими ересью наследие Ибн-Синны; одним словом, Озгур-бей был одним из немногих, кто представлял, что в самом деле творится с товарищем его досуга. Может быть, духовный пастырь обеспокоился состоянием своей самой хрупкой овцы, чье руно в мирное время иногда отблескивало чистым золотом? Или он просто бежал от турецких войск, подобно ему, страшащемуся даже думать об участи, уготованной отцу и брату их соотечественниками? Молодой человек остановился, в тревоге глядя на этого нового гостя, и спрашивая себя, не постигла ли его беда в то самое время, когда он уже готов был радоваться победе.
Андреа Торнато: Юноша, с которым Андреа столкнулся в вестибюле, отделанном не хуже иных парадных комнат, не был похож ни на уроженца Италии, ни на ромея. Оливковый цвет лица, очерк скул и непривычно черные глаза выдавали в нем соплеменника тех, кто нынче предавал город поруганию. Гость опешил. Присутствие турка в доме негоцианта могло означать что угодно, но Торнато предпочел выбрать худшее из того, что пришло ему в голову - Мехмед не сдержал слова, или же его люди проявили чрезмерное рвение и принялись вырезать, вслед за греками, франков. Но отсутствие в доме следов погрома, как и тех, кто мог его учинить, привело венецианца в чувство. Об османах и их свирепости говорили разное, но вид незнакомца и его возраст вселяли надежду на то, что мессер Энрике не принял мученическую смерть. Завидев богатые одежды юноши, которые не могли принадлежать рядовому воину, Андреа отвесил ему поклон. - Могу ли я видеть господина Эквилио, господин? Я должен передать ему послание, - молодой человек заговорил на греческом, вплетая слова из языка времен Аристотеля, отчего речь его звучала странно.
Озгур: Кровь, прихлынувшая к лицу Озгура, алым бисером проступила через порез на его щеке. К нему, османскому принцу, обращались так, словно он состоял в прислуге у венецианского торговца; так, будто армия его брата не разгромила и не стерла с лица земли сегодня еще одно государство христиан! Невероятно! Неслыханно! Губы юноши сжались в комок, подобно пустынному пауку, который замирает, прежде чем выплюнуть из себя тысячи игл - но, внезапно осекшись, Озгур так и не начал надменной отповеди, направленный на латинского пастыря. Послание венецианцу вполне могло обернуться спущенными сходнями корабля, а накрытый ужас - прощальным пиром, после которого Энрике Энкуилио навсегда бы покинул умирающий город. Но один ли? - Мой друг, синьор Экуилио, почувствовал себя дурно,- на очень чистом греческом языке произнес Озгур-бей, а затем прибавил по-итальянски.- Но вы можете передать мне, все, что желаете передать ему, падре. Ложь во спасение, подумал юноша, на корню давя мысли о том, что поднявшийся наверх товарищ, может быть, ждет этого послания. Сейчас важнее всего была жизнь его семьи, и, если Орхан погиб, только на нем одном лежала ответственность за то, пресечется ли его род или сумеет пустить корни где-нибудь на чужой земле... но не в холодной могиле.
Андреа Торнато: Когда незнакомец заговорил по-итальянски, младший Торнато почувствовал облегчение. Страх не понять иностранную речь, когда любое слово может оказаться решающим, и решающим не что-нибудь, а твою собственную участь, поселился в душе Андреа еще в мальчишеские годы, запечатлевшиеся в памяти не только беззаботными играми и матушкиной лаской, но и ударами розги мессера Друоло, самого сурового учителя из всех. - Мой дядя, мессер Торнато, велел передать мессеру Эквилио лично в руки, - промолвил молодой человек, невольно разглядывая турка, первого, увиденного им в непосредственной близости. - Дела торговли, насколько я могу судить. Отдавать записку юноше, ни имени, ни звания которого он не ведал, Андреа побоялся. Даже он, лучше сведущий в пяти доказательствах Аквината, нежели в тайнах расходных книг, понимал, что осторожность - залог успеха, а иногда и возможности остаться в живых.
Иоанн Асень: Принц Озгур отсутствовал долго. Это могло означать, что особняк Эквилио, несмотря на охранные знаки, все же подвергся разраблению, и, возможно, сам венецианец мертв. Можно было думать, что принц не достиг его жилища вовсе, попав в руки мародеров. Существовала также вероятность того, что Эквилио не захотел рисковать собственной безопасностью, и, щедро угостив незваного гостя извинениями, теперь пытался потихоньку его спровадить. Каждую из этих возможностей Асень успел вообразить себе с пугающей отчетливостью, до последних мелочей, которых не существовало в действительности - подожженных гобеленов в доме с выбитыми окнами, сломанного лука с оборванной тетивой, свистящей в воздухе петли аркана... Озгура дожидались в полном молчании, и никто не мешал Иоанну раз за разом думать об одном и том же, с тем постоянством, с каким мельничный мул описывает круг за кругом. Как ни странно, от этих монотонных размышлений смятение, владевшее бывшим хартулярием, утихало. Говорят, что трус умирает дважды - Асень за сегодняшний день успел умереть не меньше дюжины раз, с каждым, кого он знал и кто пал в бою с турками. Страшно было только впервые, он мог бы объяснить седобородым мудрецам, почему не только дрожащему трусу знакома боль потери. Когда явились посланные от мессера Эквилио, Асень был почти удивлен их приходом, но безо всяких возражений последовал за громилой, назвавшимся Марком.
Антониос Галидис: Кровь почти остановилась, но всё же Антониос чувствовал, что силы утекают из его тела ощутимым, но бесплотным ручейком. Разум заволакивали пушистые сизые облачка затмения. Ни о чём не думалось. Ничего не хотелось. Антониос присел, тяжко привалившись спиной к стволу старого дерева и прижавшись щекой к рукояти своего меча. Он понимал, что один из врагов всё ещё рядом. И есть вероятность того, что предатель-Асень не станет чинить юному осману препятствий в том, чтобы ударить бывшего экскувитора ножом в горло. Но понимание плавало где-то на поверхности сознания. Антониос же погрузился в его дремотную глубину. Греку даже показалось, что теперь ему наплевать на свою участь. И даже на повеление отца отомстить. Хотелось спать. Болезненно покалывало в сердце. Было холодно. Было всё равно. Когда к ним подошёл какой-то незнакомый верзила явно не ромейской наружности и заговорл с Асенем, Антониос почти не обратил на него внимания. Кажется, им всем велели идти следом. Всем. Значит, надо встать и идти. Антониос собрался с силами, оттолкнулся лопатками от ствола и встал. В глазах немедленно потемнело, пришлось упереться ладонью в шершавую тёплую кору. Ощущение показалось странным и незнакомым. Тело будто бы уже готовилось стать чужим и выгнать душу вон. Антониос сообразил, что уже шагает следом за Асенем и молодым турком. Дорога плавно скользила под ноги, словно змея. Потом все остановились. Антониос поднял голову. Они стояли на пороге какого-то дома, даже при беглом взгляде оказавшимся весьма богатым. Антониос опустил голову и осторожно прислонился здоровым плечом к косяку.
Энрике Эквилио: Когда-то давно мир был ярче. Венецианец даже помнил оттенки небесной лазури, которые не под силу повторить краскам земных художников, и только творец способен воссоздать те же цвета пыльцой на лазоревых крылышках мотылька или нежным переливом тонов на лепестках незабудки. Мир стал тусклее, когда Энрике разучился удивляться. Лишь однажды, почти год назад, когда ему в руки попался отрез китайского шелка, негоциант испытал то самое почти забытое чувство изумления, ощутив, что держит в руках лоскут неба. Но с тех пор ничто происходящее не оставляло ярких впечатлений. Вот и сейчас, увидев, вошедшего во двор молодого человека, приходившегося родственником одному из земляков, Эквилио решил, что либо мессеру Карло есть, что ему предложить, либо земляк желает о чем-то попросить, либо… уведомить. Но что бы там ни было, даже любопытство не могло заставить Энрике выйти к гостю в таком состоянии. Еще минута, две… пять… Когда гость скрылся из виду, подойдя к крыльцу, Эквилио направился в сторону кухни, задержался там лишь для того, чтобы попросить воды, настоенной на смеси листьев мяты, душицы, шалфея и руты, и прополоскав рот, избавиться от привкуса крови, а после, со смешком, ухватить из плетеной коробочки, кусочек заботливо оставленного поваром на потом, мускатного ореха. Ну и отправить служанку убрать в коридоре. Вот теперь можно было вернуться к гостям. Вбежавший в дом слуга застал хозяина выходящим в холл, и выпалил, не переводя дыхания, что возвратился Марк с греками и еще одним турком. - В дом ведите, - почти простонал негоциант, - в дом, раненного, отнесите, или отведите, если может ходить в любую из свободных спален. Неужели без моего слова не можете сделать, что надобно? - Не далее, как вчера, мой добрый друг, - прозвучавший за спиной голос сочился едкой насмешкой, - вы требовали отчитываться перед вами о каждой мере зерна, каждой сломанной иголке, спрашивать об отлучках и… Лекарь господина Эквилио – полнотелый невысокий человек с лукавыми, непроницаемо черными , словно спелые маслины глазами и аккуратной, изрядно высеребренной сединой бородой, оказалось изволил оторваться от своих дел, и спустился вниз, чтобы узнать чьим ранам надобно его внимание. - Знаю, - отмахнулся негоциант, почти смеясь, - но сейчас важнее помочь раненому. - Другу принца Озгура, как я понял со слов слуги, - араб и не скрывал, что друг единоверца для него важнее, чем истекающий кровью, возможно умирающий, человек. Энрике осторожно кивнул, и араб крикнув, замешкавшегося на лестнице слугу, которому было велено перенести инструменты в комнату, отведенную для больного, сказал, что позже будет рад лично удостовериться, что сам юный принц не нуждается в его внимании. Тем временем во дворе, вокруг прибывших развернулась суета. Раненого грека, подхватив под руки, увлекли к дому, сопроводив до комнаты. Когда его проводили через холл, лекарь, глянувший на статного ромея, перевел затем вопросительно-упрекающий взгляд на хозяина дома, однако не позволил себе никаких высказываний, и направился следом за своим будущим пациентом. Энрике же, втайне благодарный Аль Рази за отсутствие колких комментариев, которыми, как он предвидел, будет щедро приправлена вечерняя порция и без того отвратного снадобья, именуемого лекарством, обернулся к другим своим гостям. И Мурад и пришедший с ним ромей, возрастом едва ли на много старше самого венецианца были, казалось, в порядке. И если в чем-то и нуждались сейчас, то в отдыхе, да ненавязчивом участии. - Рад, что с вами ничего не произошло по пути, - обронил негоциант вместо россыпи приветствий, к коим ситуация как то не особенно располагала, - ваш брат, принц Мурад, дожидается в трапезной и очень беспокоится за вас, и, - купец едва заметно улыбнулся незнакомцу, - за вас.
Озгур: ... Голоса, донесшиеся из вестибюля, заставили Озгура разом забыть и о письме, и о воображаемом корабле, готовом умчать их подальше от завоеванного города. Словно стрела, пущенная с стадо серн опытной рукой, он бросился мимо латинянина к дверям - и едва не сшиб с ног одного из слуг, пришедших на помощь к раненому греку. Взгляд нашел Мурада и Асеня - оба были на месте, здоровы и, несмотря на истерзанный вид, не казались призраками, вызванными проклятием, о котором твердила девица. Невольный вздох вырвался их груди юноши,- и впервые за вечер на его губах расцвела светлая улыбка, какая всегда бывает у человека, чужом избежавшего смертельной опасности. Сияющий взгляд нашел Энрике. - Да продлит Аллах ваши дни!- с чувством более сильным, чем это можно было бы описать, и более пылким, чем это позволяли приличия, воскликнул Озгур, сжимая в руке так и не надетый шлем. Казалось, что это сердце османа, которое, увеличившись под напором заволновавшейся крови, не хочет более оставаться в его грудной клетке и жаждет вырваться наружу, чтобы излить благодарность на товарища. Он благодарил венецианца так, как будто стража вернула Мурада, по меньшей мере, из объятий палача, который уже наточил свой меч и перерубил на пробу толстую шею пяти-шести каторжников, осужденных за убийство. - Пусть Всевышний пошлет вам и вашему благородному роду столько благодеяний, сколько песчинок сложились в этот прекрасный мрамор! Обхватив брата свободной рукой, он прижал его к себе, как если бы тот был последней надеждой, землей, что увеличивала силы Антея или ключом от сокровищницы Джамшида. - Мурад!- голос османского принца дрогнул, пожалуй, впервые с этого странного вечера. Прижавшись щекой к холодному навершию шлема, старший из братьев принялся стремительно шептать что-то по-арабски. Младший мальчик, не приученный и не ожидавший столь сильного проявленья эмоций, покраснел, словно маков цвет и уткнулся лицом в высокое твердое плечо. Но спустя лишь мгновенье, как по команде, они оба стремительно подались прочь друг от друга, как будто боясь, что горячая привязанность, выраженная публично, будет двусмысленно истолкована и непристойна. Озгур повернулся к Иоанну: - Готов ли ты следовать за мной?
Иоанн Асень: - Да, господин, - ромей склонился перед юным турком без подобострастия, но с искренним желанием быть полезным. Когда Иоанн переступил порог дома Эквилио, на мгновение его охватила острая неприязнь к человеку, сохранившему в такое время жизнь, покой и имущество, более того, продолжающему жить так, будто в Городе ничего не изменилось. Охранный знак Мехмеда тоже заставлял Асеня не самым лучшим образом думать о гостеприимном хозяине, но хартулярий поймал себя на мысли о том, что, например, Галидис не заметит особой разницы между ним и Эквилио - в глазах верных кресту и василевсу оба выглядят отступниками. Раскланявшись с венецианцем, Иоанн окончательно устыдился своих нелицеприятных мыслей - у Эквилио вид был такой, что краше в гроб кладут. Грешен он или свят, похоже, вскоре рассудит сам Господь, а простым смертным вдвойне зазорно в этом случае вести счет чужим деяниям.
Андреа Торнато: Любопытство - грех, но Андреа никак не мог устоять перед искушением, а потому двинулся вслед за турком. Привыкший держаться скромно, нынче он напоминал безмолвную тень, но лишь поведением. Внешним видом к миру теней более всех из присутствующих были близки двое - сам хозяин, которого Торнато наконец-то сподобился узреть, и еще более - незнакомец, ромей. Если первого подтачивала давняя болезнь, то недуг второго явно попал в его тренированное тело на лезвии османской сабли. Стоя поодаль и безотчетно теребя в рукаве своего длиннополого одеяния записку, доверенную ему дядей, молодой человек наблюдал за Эквилио и его друзьями, даже если знакомство они свели лишь в эту минуту - ведь как иначе, кроме дружеских чувств, объяснить то обстоятельство, что венецианец оказывает помощь подданным Константина Драгаша.
Энрике Эквилио: Пылкие слова юного принца вызвали у Энрике даже чувство неловкости. Ведь, в сущности, он ничего не сделал. Разве что не отказал Озгуру в пустяковой, в общем-то, услуге, которая для самого негоцианта не была ни затратной, ни обременительной. Эта неловкость и повлекла заминку, вызванную тем, что негоциант просто не нашелся что ответить , ибо не желал обижать юношу, отклоняя его искренние пожелания, но и принять как должное не смог. - Разве я мог вам отказать? - только и обронил он, любуясь трогательным моментом встречи двух братьев, однако вопрос, обращенный принцем к ромею, навел хозяина на мысль, что Озгур торопится покинуть его дом. Гадкое чувство обиды разлилось уксусом по венам. Энрике вспыхнул, поджимая губы и сдерживая рвущийся наружу упрек, адресованный юному принцу. Энрике давно научился следить за своими словами, ибо в таком деле как торговля неуместная реплика может испортить порой многое. Но вот смирять чувства мог только молчанием. Благо в доме был еще один гость, которому следовало оказать внимание. - Здравствуйте, падре, - негоциант тепло улыбнулся скромно молчащему соотечественнику, - надеюсь, хоть вас привела в мой дом не забота о ближних и не дурные новости? Колкая, но мимолетная обида на Озгура уже утихла, оставив лишь легкий след в настроении негоцианта, который, на правах хозяина осведомился, обращаясь к юноше, но намеренно так, чтобы разом разрешить вопрос о знакомстве не встречавшихся прежде людей, которые волей (а скорее насмешкой) судьбы в этот день встретились в его доме: - Вы верно уже познакомились с падре Торнато, друг мой? И я буду рад, если вы познакомите меня с вашим спутником, уверен, человеком достойным, ведь в такие времена с нами остаются лишь настоящие друзья, тогда как прочих куда то сносит словно сухую листву в ветреный день.
Озгур: Румянец на щеках венецианца, и его закушенная губа истолкованы были принцем иначе, чем мог предположить сеньор Экуилио. В самом деле, злоупотреблять гостеприимством едва пришедшего в себя человек, вынуждать его заботиться о беглецах и рисковать собственной головой - что могло быть бесчеловечнее? Священник, внезапно появившийся здесь - разве не мог быть вызван в тревоге о собственной душе, а его упорное нежелание поделиться известиями - не знак ли того, что никакого важного известия не было? Поклонившись священнику - рука традиционно коснулась лба, уст и горячо забившегося сердца - он произнес приветствие, велеречивость которого могла единственно скрыть его смущение. ... Первоначально в его планах было место лишь для того, чтоб избавиться от Галидиса и заняться поисками отца - но теперь, глядя на изможденное болезнью лицо Энрике, испытал внезапное угрызение совести. - Прошу прощения, я не думал, что венецианцу может быть неизвестен кто-то, в чьих жилах течет почти императорская кровь,- пытаясь шуткой как-то спасти положение, улыбнулся он, зеркалом повторяя тепло во взгляде и голосе хозяина дома.- Моего спутника зовут Иоанн Асень и он храбро сражался рука об руку с моим отцом... а сейчас помогает мне в его поисках.
Иоанн Асень: - Господин преувеличивает, - Иоанн учтиво поклонился хозяину дома, - родство это весьма дальнее... И снова запоздало спохватился: как прозвучали его слова? Поспешным отречением отступника - не я был с ним, не знаю его - изреченное до петушиного крика? Или все же не более, чем вежливым самоуничижением, приличным в присутствии высшего по положению. - Благословите, святой отец, - вслед за тем Асень с должной кротостью склонился перед молодым священником, уже не слишком заботясь о том, что за впечатление сложится о греке-католике. В доме человека латинской веры такое поведение было вполне уместно, а схизму, в конце концов, придумали люди, а не Господь. Иоанн же чувствовал насущную потребность заручиться Его поддержкой.
Андреа Торнато: Торнато осенил грека крестным знамением и тут же спохватился: большинство единоверцов Асеня относились к латинянам с недоверием. Но в дни, когда Византия принимала смерть от полумесяца, различия в догматах становились менее значительными. Куда более удивительным была дружба османских вельмож с ромеями, и здесь венецианец терялся. Галидис сражался бок о бок с императором, но в дом Эквилио его и хартулярия привел Озгур, в котором невозможно было заподозрить ни грека, ни православного христианина. - Для меня великая честь быть представленным вашим высочествам, - Андреа поклонился юным принцам, которых именовал на европейский манер, и Иоанну, - и вам, господин. Мессер Энрике, мой дядя велел передать вам это послание, - молодой человек извлек из рукава записку, которую тщетно пытался получить Озгур.
Энрике Эквилио: На какое-то мгновение взгляд негоцианта, задержавшись на лице ромея, оживился. Искренний интерес, мелькнувший в нем , не исчез за обычной усталой скукой, а вылился в замечании, произнесенном с деланной веселостью: - Известен, - признал он, отвечая наклоном головы на легкий поклон Иоанна, - но прежде не был знаком, и обратившись уже к ромею с сожалением в голосе сказал: - Мне жаль, что знакомство наше случилось в такой день, но сегодня как никогда прежде чувствуется воля провидения во всем происходящем. Знайте, что вы – желанный гость в моем доме. Надеюсь предложение отдохнуть здесь и пообедать со мной не оскорбит человека, в чьих жилах течет императорская кровь ? Приняв записку, Энрике не взялся тут же разворачивать ее, хотя был весьма заинтригован, Широким приглашающим жестом указал в сторону трапезной и предложил гостям пройти, задержавшись подле клирика с быстрым вопросом: - Как я понимаю, это не могло ждать? И виновато улыбкой прося у молодых людей прощения за заминку, развернул лист, и впился взглядом в строчки, выведенные знакомым почерком. На хвостиках букв чернил из за нажима руки писавшего в спешке падало больше, отчего текст казался неровным, даже нервным. Пробежав глазами записку от торговца, он поднял вопросительный взгляд на священника, словно ожидая подтверждения того, что было написано, или же чистого непонимающего взгляда, свидетельствующего о том, что посланный с поручением не знает о содержании записки.
Андреа Торнато: - Я лишь исполняю поручение дяди, мессер, - с улыбкой ответил Андреа. - Он велел срочно доставить вам это письмо. Насколько мне дозволено судить, речь в нем идет о восточных шелках и о том, как беспрепятственно перевезти их через османские земли. Беспрепятственно и с малыми затратами. Голос молодого человека звучал спокойно и выдержанно, то ли ввиду отрешенности самого посланца, то ли благодаря наследственности Торнато, умевших без суеты и экзальтации вести самые рискованные дела. - Мне следует что-нибудь передать дяде, мессер Энрике? - спросил клирик, когда Эквилио ознакомился с содержанием письма.
Энрике Эквилио: Плох тот купец, который не печется о завтрашнем дне, страшась невзгод дня сегодняшнего. Энрике ощутил даже легкую досаду, словно отец его незримым призраком встал за спиной клирика, и укоризненно качал головой, безмолвно упрекая сына в том, что он не думает сейчас уже о том, какую выгоду можно извлечь из обычных нужд двора нового правителя Константинополя и не беседует с приказчиком, отбирая ценности в подарок султану. Торнато вон, печется о провозе своих шелков, даже, несмотря на неопределенность будущего и опасности настоящего. - Дядюшка ваш и так знает, что я не откажу, и при случае замолвлю за него слово. А беспокойство его мне понятно, но пока все не закончится, я, как и он, не могу полагаться ни на кого, кроме своих людей. Но довольно о делах, вы гость сейчас, а потому наслаждайтесь дарами от плодов земных, по моему примеру. Да простит мне Господь, что я смею радоваться жизни и благодарить его за посланные милости в такой день.
Андреа Торнато: - Благодарю, мессер Энрике, - с поклоном отвечал клирик, не устававший удивляться многообразию впечатлений, отчасти пугающих, отчасти притягательных, особенно для человека, большую часть жизни проведшего в учении и молитве. - Пребывание в вашем доме - большая честь для меня. Андреа хотел сказать еще несколько благодарственных слов и поинтересоваться здоровьем соотечественника, которое, впрочем, и безо всяких расспросов читалось на его бледном лице. Помешало этому появление юнца из числа прислуги, которую Эквилио привез с собой из Венеции. - Господин, - Массино поклонился хозяину и его гостю. - Отче, там ромей, раненый, просит священника. Душу облегчить ему надо. Торнато растеряно взглянул на мальчишку, перевел взгляд на негоцианта, после чего снова встретился глазами с Массино. - Скорее, отче, плох он, ой как плох. - Простите, мессер, - дьякон отвесил Энрике еще один поклон и последовал за слугой.
Энрике Эквилио: Появление Массино, невысокого, черноглазого паренька шестнадцати лет, с физиономией отъявленного прохвоста, стало недобрым предзнаменованием. Энрике, как часто бывает с больными, стал суеверен в последние дни, и слова мальчишки, передавшего требование раненого, омрачили настроение негоцианта, неприятным осадком ложась на впечатления от встречи с юным принцем и его спутниками. Стоило признать, что забыть о творящемся за пределами надежной ограды особняка, не получится. Костлявый жнец в ободранном балахоне все же пробрался за ворота дома, куда его не пускали столь долгое время. Пробрался вместе с раненым, и теперь, Энрике был уверен, завершив одно дело, отправится на поиски следующей своей жертвы. Обуреваемый этими мыслями и нехорошими предчувствиями, Эквилио только кивнул клирику, не смея возразить тому, что место священника с тем, кто жаждет облегчить душу на пороге смерти. Следовало что-то сказать Озгуру, Мураду и Асеню, подбодрить тех, чей друг был сейчас на пороге смерти, но у венецианца не находилось подходящих слов. Все, приходившее на ум было двусмысленно мрачным. Памятуя о неудачном пожелании «скорейшего воссоединения с отцом», высказанного сыну османского заложника, Энрике счел за благо сейчас помолчать, а то и вовсе переменить тему, благо обязанности хозяина дома диктовали необходимость позаботиться о том, чтобы гости чувствовали себя свободно. - Не будем мешать врачу и священнику, - проговорил он устало, и направился к дверям трапезной, и прежде чем войти, серьезно взглянул на юношей, словно раздумывая, послушают ли они, и смежил на миг веки, обреченно признавая бесполезность слов, обращенных к тому, чей сыновний долг гонит из безопасного убежища на улицы агонизирующего города, на поиски отца. Потому со вздохом, обратился к ромею, надеясь на то, что тот, как человек близкий Озгур-бею, сумеет найти слова, которых послушает юный принц, ибо в собственной убедительности сейчас негоциант не был уверен. - Кир, мы познакомились в тяжелое для вашей родины время, но смею утверждать, что сегодня и для вас и для ваших друзей мой дом – наиболее надежное убежище, чтобы переждать грозу, или же достаточно отдохнете и восстановите силы, чтобы продолжить свой путь, если вас привела ко мне лишь забота о раненом. Эквилио даже не поинтересовался именем того несчастного, к которому поспешил молодой священник. Что проку в имени мертвеца? Если доведется им оказаться рядом по пути в чистилище, то успеют еще наговориться, А если же искусство аль-Рази окажется спасительным для грека, а небеса милостиво подарят негоцианту несколько дней в этом мире, то он узнает от самого ромея все, что тот пожелает рассказать.
полная версия страницы