Форум » Город » מנא, מנא, תקל, ופרסין » Ответить

מנא, מנא, תקל, ופרסין

Энрике Эквилио: 29 мая, ближе к вечеру מנא, מנא, תקל, ופרסין Daniel 5:1-31 [more] Из Библии. В Ветхом Завете, в Книге пророка Даниила повествуется о том, как вавилонский царь Валтасар увидел возникшую в воздухе кисть руки, написавшую на стене таинственные огненные знаки. Это случилось, когда царь был на пиру вместе со своими приближенными. Пророк Даниил, которого призвали, чтобы он истолковал написанное, сказал, что письмена говорят о скорой гибели Валтасара и разделе его царства (гл. 5, ст. 23-28): «...Бога, в руке Которого дыхание твое и у Которого все пути твои, ты не прославил. За это и послана от Него кисть руки и начертано это писание. И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин. Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким: Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» источник [/more]

Ответов - 37, стр: 1 2 All

Озгур: Кровь, прихлынувшая к лицу Озгура, алым бисером проступила через порез на его щеке. К нему, османскому принцу, обращались так, словно он состоял в прислуге у венецианского торговца; так, будто армия его брата не разгромила и не стерла с лица земли сегодня еще одно государство христиан! Невероятно! Неслыханно! Губы юноши сжались в комок, подобно пустынному пауку, который замирает, прежде чем выплюнуть из себя тысячи игл - но, внезапно осекшись, Озгур так и не начал надменной отповеди, направленный на латинского пастыря. Послание венецианцу вполне могло обернуться спущенными сходнями корабля, а накрытый ужас - прощальным пиром, после которого Энрике Энкуилио навсегда бы покинул умирающий город. Но один ли? - Мой друг, синьор Экуилио, почувствовал себя дурно,- на очень чистом греческом языке произнес Озгур-бей, а затем прибавил по-итальянски.- Но вы можете передать мне, все, что желаете передать ему, падре. Ложь во спасение, подумал юноша, на корню давя мысли о том, что поднявшийся наверх товарищ, может быть, ждет этого послания. Сейчас важнее всего была жизнь его семьи, и, если Орхан погиб, только на нем одном лежала ответственность за то, пресечется ли его род или сумеет пустить корни где-нибудь на чужой земле... но не в холодной могиле.

Андреа Торнато: Когда незнакомец заговорил по-итальянски, младший Торнато почувствовал облегчение. Страх не понять иностранную речь, когда любое слово может оказаться решающим, и решающим не что-нибудь, а твою собственную участь, поселился в душе Андреа еще в мальчишеские годы, запечатлевшиеся в памяти не только беззаботными играми и матушкиной лаской, но и ударами розги мессера Друоло, самого сурового учителя из всех. - Мой дядя, мессер Торнато, велел передать мессеру Эквилио лично в руки, - промолвил молодой человек, невольно разглядывая турка, первого, увиденного им в непосредственной близости. - Дела торговли, насколько я могу судить. Отдавать записку юноше, ни имени, ни звания которого он не ведал, Андреа побоялся. Даже он, лучше сведущий в пяти доказательствах Аквината, нежели в тайнах расходных книг, понимал, что осторожность - залог успеха, а иногда и возможности остаться в живых.

Иоанн Асень: Принц Озгур отсутствовал долго. Это могло означать, что особняк Эквилио, несмотря на охранные знаки, все же подвергся разраблению, и, возможно, сам венецианец мертв. Можно было думать, что принц не достиг его жилища вовсе, попав в руки мародеров. Существовала также вероятность того, что Эквилио не захотел рисковать собственной безопасностью, и, щедро угостив незваного гостя извинениями, теперь пытался потихоньку его спровадить. Каждую из этих возможностей Асень успел вообразить себе с пугающей отчетливостью, до последних мелочей, которых не существовало в действительности - подожженных гобеленов в доме с выбитыми окнами, сломанного лука с оборванной тетивой, свистящей в воздухе петли аркана... Озгура дожидались в полном молчании, и никто не мешал Иоанну раз за разом думать об одном и том же, с тем постоянством, с каким мельничный мул описывает круг за кругом. Как ни странно, от этих монотонных размышлений смятение, владевшее бывшим хартулярием, утихало. Говорят, что трус умирает дважды - Асень за сегодняшний день успел умереть не меньше дюжины раз, с каждым, кого он знал и кто пал в бою с турками. Страшно было только впервые, он мог бы объяснить седобородым мудрецам, почему не только дрожащему трусу знакома боль потери. Когда явились посланные от мессера Эквилио, Асень был почти удивлен их приходом, но безо всяких возражений последовал за громилой, назвавшимся Марком.


Антониос Галидис: Кровь почти остановилась, но всё же Антониос чувствовал, что силы утекают из его тела ощутимым, но бесплотным ручейком. Разум заволакивали пушистые сизые облачка затмения. Ни о чём не думалось. Ничего не хотелось. Антониос присел, тяжко привалившись спиной к стволу старого дерева и прижавшись щекой к рукояти своего меча. Он понимал, что один из врагов всё ещё рядом. И есть вероятность того, что предатель-Асень не станет чинить юному осману препятствий в том, чтобы ударить бывшего экскувитора ножом в горло. Но понимание плавало где-то на поверхности сознания. Антониос же погрузился в его дремотную глубину. Греку даже показалось, что теперь ему наплевать на свою участь. И даже на повеление отца отомстить. Хотелось спать. Болезненно покалывало в сердце. Было холодно. Было всё равно. Когда к ним подошёл какой-то незнакомый верзила явно не ромейской наружности и заговорл с Асенем, Антониос почти не обратил на него внимания. Кажется, им всем велели идти следом. Всем. Значит, надо встать и идти. Антониос собрался с силами, оттолкнулся лопатками от ствола и встал. В глазах немедленно потемнело, пришлось упереться ладонью в шершавую тёплую кору. Ощущение показалось странным и незнакомым. Тело будто бы уже готовилось стать чужим и выгнать душу вон. Антониос сообразил, что уже шагает следом за Асенем и молодым турком. Дорога плавно скользила под ноги, словно змея. Потом все остановились. Антониос поднял голову. Они стояли на пороге какого-то дома, даже при беглом взгляде оказавшимся весьма богатым. Антониос опустил голову и осторожно прислонился здоровым плечом к косяку.

Энрике Эквилио: Когда-то давно мир был ярче. Венецианец даже помнил оттенки небесной лазури, которые не под силу повторить краскам земных художников, и только творец способен воссоздать те же цвета пыльцой на лазоревых крылышках мотылька или нежным переливом тонов на лепестках незабудки. Мир стал тусклее, когда Энрике разучился удивляться. Лишь однажды, почти год назад, когда ему в руки попался отрез китайского шелка, негоциант испытал то самое почти забытое чувство изумления, ощутив, что держит в руках лоскут неба. Но с тех пор ничто происходящее не оставляло ярких впечатлений. Вот и сейчас, увидев, вошедшего во двор молодого человека, приходившегося родственником одному из земляков, Эквилио решил, что либо мессеру Карло есть, что ему предложить, либо земляк желает о чем-то попросить, либо… уведомить. Но что бы там ни было, даже любопытство не могло заставить Энрике выйти к гостю в таком состоянии. Еще минута, две… пять… Когда гость скрылся из виду, подойдя к крыльцу, Эквилио направился в сторону кухни, задержался там лишь для того, чтобы попросить воды, настоенной на смеси листьев мяты, душицы, шалфея и руты, и прополоскав рот, избавиться от привкуса крови, а после, со смешком, ухватить из плетеной коробочки, кусочек заботливо оставленного поваром на потом, мускатного ореха. Ну и отправить служанку убрать в коридоре. Вот теперь можно было вернуться к гостям. Вбежавший в дом слуга застал хозяина выходящим в холл, и выпалил, не переводя дыхания, что возвратился Марк с греками и еще одним турком. - В дом ведите, - почти простонал негоциант, - в дом, раненного, отнесите, или отведите, если может ходить в любую из свободных спален. Неужели без моего слова не можете сделать, что надобно? - Не далее, как вчера, мой добрый друг, - прозвучавший за спиной голос сочился едкой насмешкой, - вы требовали отчитываться перед вами о каждой мере зерна, каждой сломанной иголке, спрашивать об отлучках и… Лекарь господина Эквилио – полнотелый невысокий человек с лукавыми, непроницаемо черными , словно спелые маслины глазами и аккуратной, изрядно высеребренной сединой бородой, оказалось изволил оторваться от своих дел, и спустился вниз, чтобы узнать чьим ранам надобно его внимание. - Знаю, - отмахнулся негоциант, почти смеясь, - но сейчас важнее помочь раненому. - Другу принца Озгура, как я понял со слов слуги, - араб и не скрывал, что друг единоверца для него важнее, чем истекающий кровью, возможно умирающий, человек. Энрике осторожно кивнул, и араб крикнув, замешкавшегося на лестнице слугу, которому было велено перенести инструменты в комнату, отведенную для больного, сказал, что позже будет рад лично удостовериться, что сам юный принц не нуждается в его внимании. Тем временем во дворе, вокруг прибывших развернулась суета. Раненого грека, подхватив под руки, увлекли к дому, сопроводив до комнаты. Когда его проводили через холл, лекарь, глянувший на статного ромея, перевел затем вопросительно-упрекающий взгляд на хозяина дома, однако не позволил себе никаких высказываний, и направился следом за своим будущим пациентом. Энрике же, втайне благодарный Аль Рази за отсутствие колких комментариев, которыми, как он предвидел, будет щедро приправлена вечерняя порция и без того отвратного снадобья, именуемого лекарством, обернулся к другим своим гостям. И Мурад и пришедший с ним ромей, возрастом едва ли на много старше самого венецианца были, казалось, в порядке. И если в чем-то и нуждались сейчас, то в отдыхе, да ненавязчивом участии. - Рад, что с вами ничего не произошло по пути, - обронил негоциант вместо россыпи приветствий, к коим ситуация как то не особенно располагала, - ваш брат, принц Мурад, дожидается в трапезной и очень беспокоится за вас, и, - купец едва заметно улыбнулся незнакомцу, - за вас.

Озгур: ... Голоса, донесшиеся из вестибюля, заставили Озгура разом забыть и о письме, и о воображаемом корабле, готовом умчать их подальше от завоеванного города. Словно стрела, пущенная с стадо серн опытной рукой, он бросился мимо латинянина к дверям - и едва не сшиб с ног одного из слуг, пришедших на помощь к раненому греку. Взгляд нашел Мурада и Асеня - оба были на месте, здоровы и, несмотря на истерзанный вид, не казались призраками, вызванными проклятием, о котором твердила девица. Невольный вздох вырвался их груди юноши,- и впервые за вечер на его губах расцвела светлая улыбка, какая всегда бывает у человека, чужом избежавшего смертельной опасности. Сияющий взгляд нашел Энрике. - Да продлит Аллах ваши дни!- с чувством более сильным, чем это можно было бы описать, и более пылким, чем это позволяли приличия, воскликнул Озгур, сжимая в руке так и не надетый шлем. Казалось, что это сердце османа, которое, увеличившись под напором заволновавшейся крови, не хочет более оставаться в его грудной клетке и жаждет вырваться наружу, чтобы излить благодарность на товарища. Он благодарил венецианца так, как будто стража вернула Мурада, по меньшей мере, из объятий палача, который уже наточил свой меч и перерубил на пробу толстую шею пяти-шести каторжников, осужденных за убийство. - Пусть Всевышний пошлет вам и вашему благородному роду столько благодеяний, сколько песчинок сложились в этот прекрасный мрамор! Обхватив брата свободной рукой, он прижал его к себе, как если бы тот был последней надеждой, землей, что увеличивала силы Антея или ключом от сокровищницы Джамшида. - Мурад!- голос османского принца дрогнул, пожалуй, впервые с этого странного вечера. Прижавшись щекой к холодному навершию шлема, старший из братьев принялся стремительно шептать что-то по-арабски. Младший мальчик, не приученный и не ожидавший столь сильного проявленья эмоций, покраснел, словно маков цвет и уткнулся лицом в высокое твердое плечо. Но спустя лишь мгновенье, как по команде, они оба стремительно подались прочь друг от друга, как будто боясь, что горячая привязанность, выраженная публично, будет двусмысленно истолкована и непристойна. Озгур повернулся к Иоанну: - Готов ли ты следовать за мной?

Иоанн Асень: - Да, господин, - ромей склонился перед юным турком без подобострастия, но с искренним желанием быть полезным. Когда Иоанн переступил порог дома Эквилио, на мгновение его охватила острая неприязнь к человеку, сохранившему в такое время жизнь, покой и имущество, более того, продолжающему жить так, будто в Городе ничего не изменилось. Охранный знак Мехмеда тоже заставлял Асеня не самым лучшим образом думать о гостеприимном хозяине, но хартулярий поймал себя на мысли о том, что, например, Галидис не заметит особой разницы между ним и Эквилио - в глазах верных кресту и василевсу оба выглядят отступниками. Раскланявшись с венецианцем, Иоанн окончательно устыдился своих нелицеприятных мыслей - у Эквилио вид был такой, что краше в гроб кладут. Грешен он или свят, похоже, вскоре рассудит сам Господь, а простым смертным вдвойне зазорно в этом случае вести счет чужим деяниям.

Андреа Торнато: Любопытство - грех, но Андреа никак не мог устоять перед искушением, а потому двинулся вслед за турком. Привыкший держаться скромно, нынче он напоминал безмолвную тень, но лишь поведением. Внешним видом к миру теней более всех из присутствующих были близки двое - сам хозяин, которого Торнато наконец-то сподобился узреть, и еще более - незнакомец, ромей. Если первого подтачивала давняя болезнь, то недуг второго явно попал в его тренированное тело на лезвии османской сабли. Стоя поодаль и безотчетно теребя в рукаве своего длиннополого одеяния записку, доверенную ему дядей, молодой человек наблюдал за Эквилио и его друзьями, даже если знакомство они свели лишь в эту минуту - ведь как иначе, кроме дружеских чувств, объяснить то обстоятельство, что венецианец оказывает помощь подданным Константина Драгаша.

Энрике Эквилио: Пылкие слова юного принца вызвали у Энрике даже чувство неловкости. Ведь, в сущности, он ничего не сделал. Разве что не отказал Озгуру в пустяковой, в общем-то, услуге, которая для самого негоцианта не была ни затратной, ни обременительной. Эта неловкость и повлекла заминку, вызванную тем, что негоциант просто не нашелся что ответить , ибо не желал обижать юношу, отклоняя его искренние пожелания, но и принять как должное не смог. - Разве я мог вам отказать? - только и обронил он, любуясь трогательным моментом встречи двух братьев, однако вопрос, обращенный принцем к ромею, навел хозяина на мысль, что Озгур торопится покинуть его дом. Гадкое чувство обиды разлилось уксусом по венам. Энрике вспыхнул, поджимая губы и сдерживая рвущийся наружу упрек, адресованный юному принцу. Энрике давно научился следить за своими словами, ибо в таком деле как торговля неуместная реплика может испортить порой многое. Но вот смирять чувства мог только молчанием. Благо в доме был еще один гость, которому следовало оказать внимание. - Здравствуйте, падре, - негоциант тепло улыбнулся скромно молчащему соотечественнику, - надеюсь, хоть вас привела в мой дом не забота о ближних и не дурные новости? Колкая, но мимолетная обида на Озгура уже утихла, оставив лишь легкий след в настроении негоцианта, который, на правах хозяина осведомился, обращаясь к юноше, но намеренно так, чтобы разом разрешить вопрос о знакомстве не встречавшихся прежде людей, которые волей (а скорее насмешкой) судьбы в этот день встретились в его доме: - Вы верно уже познакомились с падре Торнато, друг мой? И я буду рад, если вы познакомите меня с вашим спутником, уверен, человеком достойным, ведь в такие времена с нами остаются лишь настоящие друзья, тогда как прочих куда то сносит словно сухую листву в ветреный день.

Озгур: Румянец на щеках венецианца, и его закушенная губа истолкованы были принцем иначе, чем мог предположить сеньор Экуилио. В самом деле, злоупотреблять гостеприимством едва пришедшего в себя человек, вынуждать его заботиться о беглецах и рисковать собственной головой - что могло быть бесчеловечнее? Священник, внезапно появившийся здесь - разве не мог быть вызван в тревоге о собственной душе, а его упорное нежелание поделиться известиями - не знак ли того, что никакого важного известия не было? Поклонившись священнику - рука традиционно коснулась лба, уст и горячо забившегося сердца - он произнес приветствие, велеречивость которого могла единственно скрыть его смущение. ... Первоначально в его планах было место лишь для того, чтоб избавиться от Галидиса и заняться поисками отца - но теперь, глядя на изможденное болезнью лицо Энрике, испытал внезапное угрызение совести. - Прошу прощения, я не думал, что венецианцу может быть неизвестен кто-то, в чьих жилах течет почти императорская кровь,- пытаясь шуткой как-то спасти положение, улыбнулся он, зеркалом повторяя тепло во взгляде и голосе хозяина дома.- Моего спутника зовут Иоанн Асень и он храбро сражался рука об руку с моим отцом... а сейчас помогает мне в его поисках.

Иоанн Асень: - Господин преувеличивает, - Иоанн учтиво поклонился хозяину дома, - родство это весьма дальнее... И снова запоздало спохватился: как прозвучали его слова? Поспешным отречением отступника - не я был с ним, не знаю его - изреченное до петушиного крика? Или все же не более, чем вежливым самоуничижением, приличным в присутствии высшего по положению. - Благословите, святой отец, - вслед за тем Асень с должной кротостью склонился перед молодым священником, уже не слишком заботясь о том, что за впечатление сложится о греке-католике. В доме человека латинской веры такое поведение было вполне уместно, а схизму, в конце концов, придумали люди, а не Господь. Иоанн же чувствовал насущную потребность заручиться Его поддержкой.

Андреа Торнато: Торнато осенил грека крестным знамением и тут же спохватился: большинство единоверцов Асеня относились к латинянам с недоверием. Но в дни, когда Византия принимала смерть от полумесяца, различия в догматах становились менее значительными. Куда более удивительным была дружба османских вельмож с ромеями, и здесь венецианец терялся. Галидис сражался бок о бок с императором, но в дом Эквилио его и хартулярия привел Озгур, в котором невозможно было заподозрить ни грека, ни православного христианина. - Для меня великая честь быть представленным вашим высочествам, - Андреа поклонился юным принцам, которых именовал на европейский манер, и Иоанну, - и вам, господин. Мессер Энрике, мой дядя велел передать вам это послание, - молодой человек извлек из рукава записку, которую тщетно пытался получить Озгур.

Энрике Эквилио: На какое-то мгновение взгляд негоцианта, задержавшись на лице ромея, оживился. Искренний интерес, мелькнувший в нем , не исчез за обычной усталой скукой, а вылился в замечании, произнесенном с деланной веселостью: - Известен, - признал он, отвечая наклоном головы на легкий поклон Иоанна, - но прежде не был знаком, и обратившись уже к ромею с сожалением в голосе сказал: - Мне жаль, что знакомство наше случилось в такой день, но сегодня как никогда прежде чувствуется воля провидения во всем происходящем. Знайте, что вы – желанный гость в моем доме. Надеюсь предложение отдохнуть здесь и пообедать со мной не оскорбит человека, в чьих жилах течет императорская кровь ? Приняв записку, Энрике не взялся тут же разворачивать ее, хотя был весьма заинтригован, Широким приглашающим жестом указал в сторону трапезной и предложил гостям пройти, задержавшись подле клирика с быстрым вопросом: - Как я понимаю, это не могло ждать? И виновато улыбкой прося у молодых людей прощения за заминку, развернул лист, и впился взглядом в строчки, выведенные знакомым почерком. На хвостиках букв чернил из за нажима руки писавшего в спешке падало больше, отчего текст казался неровным, даже нервным. Пробежав глазами записку от торговца, он поднял вопросительный взгляд на священника, словно ожидая подтверждения того, что было написано, или же чистого непонимающего взгляда, свидетельствующего о том, что посланный с поручением не знает о содержании записки.

Андреа Торнато: - Я лишь исполняю поручение дяди, мессер, - с улыбкой ответил Андреа. - Он велел срочно доставить вам это письмо. Насколько мне дозволено судить, речь в нем идет о восточных шелках и о том, как беспрепятственно перевезти их через османские земли. Беспрепятственно и с малыми затратами. Голос молодого человека звучал спокойно и выдержанно, то ли ввиду отрешенности самого посланца, то ли благодаря наследственности Торнато, умевших без суеты и экзальтации вести самые рискованные дела. - Мне следует что-нибудь передать дяде, мессер Энрике? - спросил клирик, когда Эквилио ознакомился с содержанием письма.

Энрике Эквилио: Плох тот купец, который не печется о завтрашнем дне, страшась невзгод дня сегодняшнего. Энрике ощутил даже легкую досаду, словно отец его незримым призраком встал за спиной клирика, и укоризненно качал головой, безмолвно упрекая сына в том, что он не думает сейчас уже о том, какую выгоду можно извлечь из обычных нужд двора нового правителя Константинополя и не беседует с приказчиком, отбирая ценности в подарок султану. Торнато вон, печется о провозе своих шелков, даже, несмотря на неопределенность будущего и опасности настоящего. - Дядюшка ваш и так знает, что я не откажу, и при случае замолвлю за него слово. А беспокойство его мне понятно, но пока все не закончится, я, как и он, не могу полагаться ни на кого, кроме своих людей. Но довольно о делах, вы гость сейчас, а потому наслаждайтесь дарами от плодов земных, по моему примеру. Да простит мне Господь, что я смею радоваться жизни и благодарить его за посланные милости в такой день.

Андреа Торнато: - Благодарю, мессер Энрике, - с поклоном отвечал клирик, не устававший удивляться многообразию впечатлений, отчасти пугающих, отчасти притягательных, особенно для человека, большую часть жизни проведшего в учении и молитве. - Пребывание в вашем доме - большая честь для меня. Андреа хотел сказать еще несколько благодарственных слов и поинтересоваться здоровьем соотечественника, которое, впрочем, и безо всяких расспросов читалось на его бледном лице. Помешало этому появление юнца из числа прислуги, которую Эквилио привез с собой из Венеции. - Господин, - Массино поклонился хозяину и его гостю. - Отче, там ромей, раненый, просит священника. Душу облегчить ему надо. Торнато растеряно взглянул на мальчишку, перевел взгляд на негоцианта, после чего снова встретился глазами с Массино. - Скорее, отче, плох он, ой как плох. - Простите, мессер, - дьякон отвесил Энрике еще один поклон и последовал за слугой.

Энрике Эквилио: Появление Массино, невысокого, черноглазого паренька шестнадцати лет, с физиономией отъявленного прохвоста, стало недобрым предзнаменованием. Энрике, как часто бывает с больными, стал суеверен в последние дни, и слова мальчишки, передавшего требование раненого, омрачили настроение негоцианта, неприятным осадком ложась на впечатления от встречи с юным принцем и его спутниками. Стоило признать, что забыть о творящемся за пределами надежной ограды особняка, не получится. Костлявый жнец в ободранном балахоне все же пробрался за ворота дома, куда его не пускали столь долгое время. Пробрался вместе с раненым, и теперь, Энрике был уверен, завершив одно дело, отправится на поиски следующей своей жертвы. Обуреваемый этими мыслями и нехорошими предчувствиями, Эквилио только кивнул клирику, не смея возразить тому, что место священника с тем, кто жаждет облегчить душу на пороге смерти. Следовало что-то сказать Озгуру, Мураду и Асеню, подбодрить тех, чей друг был сейчас на пороге смерти, но у венецианца не находилось подходящих слов. Все, приходившее на ум было двусмысленно мрачным. Памятуя о неудачном пожелании «скорейшего воссоединения с отцом», высказанного сыну османского заложника, Энрике счел за благо сейчас помолчать, а то и вовсе переменить тему, благо обязанности хозяина дома диктовали необходимость позаботиться о том, чтобы гости чувствовали себя свободно. - Не будем мешать врачу и священнику, - проговорил он устало, и направился к дверям трапезной, и прежде чем войти, серьезно взглянул на юношей, словно раздумывая, послушают ли они, и смежил на миг веки, обреченно признавая бесполезность слов, обращенных к тому, чей сыновний долг гонит из безопасного убежища на улицы агонизирующего города, на поиски отца. Потому со вздохом, обратился к ромею, надеясь на то, что тот, как человек близкий Озгур-бею, сумеет найти слова, которых послушает юный принц, ибо в собственной убедительности сейчас негоциант не был уверен. - Кир, мы познакомились в тяжелое для вашей родины время, но смею утверждать, что сегодня и для вас и для ваших друзей мой дом – наиболее надежное убежище, чтобы переждать грозу, или же достаточно отдохнете и восстановите силы, чтобы продолжить свой путь, если вас привела ко мне лишь забота о раненом. Эквилио даже не поинтересовался именем того несчастного, к которому поспешил молодой священник. Что проку в имени мертвеца? Если доведется им оказаться рядом по пути в чистилище, то успеют еще наговориться, А если же искусство аль-Рази окажется спасительным для грека, а небеса милостиво подарят негоцианту несколько дней в этом мире, то он узнает от самого ромея все, что тот пожелает рассказать.



полная версия страницы