Форум » Город » Время и случай для всех - 30 мая, шесть часов вечера » Ответить
Время и случай для всех - 30 мая, шесть часов вечера
Анна Варда: Не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их. Екклезиаст. IX, 11. Место действия: дворец подесты в Галате. Время: шесть часов вечера 30 мая 1453 года.
Ответов - 53, стр:
1 2 3 All
Анна Варда: Каждая минута, истекшая с того момента, как Мехмет-паша покинул свою пленницу, падала тяжелой каплей на чашу весов отчаяния. Бурным потоком были пролиты и осушены слезы, и в сердце гречанки поселился мрак. Не знала она, как будет смотреть в глаза отцу и матери, но увидев верную Филомену, все стало легко и ясно. Филомена ласково обняла, погладила по волосам, шепча что-то бессвязное и утешительное, как когда-то в детстве. Ни о чем не спросила, разглядев припухшие и искусанные губы, и Анна была ей благодарна, ибо лишь на исповеди бы призналась, что уступила не насилию, а словам, в наивности своей не помышляя, что иное слово может быть острее меча и тяжелее камня. Принимая то, что должно случиться, как уже свершившееся, раз обещание ею дано. Прошло немало времени, пока госпожа немного успокоилась, и служанка, запинаясь и вздыхая, без всякой радости поведала об удачном исходе своего посредничества и вручила послание Елены Драгаш. Анна жадно прочитала строки, самолично начертанные августой, просияла… и едва вновь не разрыдалась в отчаянии. Слишком поздно. Но… Нет веры клятве женщины. Надежней довериться песку в руке, утекающему сквозь пальцы, бегущей воде или переменчивому ветру. И вдвойне глупец – тот, кто полагается на клятвы, данные по принуждению. Знание, что есть место, где возможно найти укрытие от настигшей ее беды, и человек, обладающий достаточным влиянием и могуществом, чтобы защитить от победивших османов, подтачивало смирение гречанки, как море подмывает даже скалистый берег. Узнав о сомнениях хозяйки, Филомена от возмущения побагровела. – Если рассуждать по-вашему, госпожа, – едко заявила она, – то ежели разбойник нож к горлу приставит да кошелек отнимет, то это следует подарком назвать? Ничего не удерживает вас здесь, кроме замков и стражи. – Но и этого немало, – Анна грустно рассмеялась и повела рукой, указывая на крепко запертую дверь и окна, наглухо закрытые ставнями. – А ведь охрана только на входе поставлена, – задумчиво произнесла Филомена, припоминая свой путь сюда и не ведая, что за дверью, повинуясь приказу черного невольника, уже замерли молчаливые делели. Анна пристально посмотрела на служанку, а затем снова на неприступные преграды к свободе, на этот раз не с печалью, а с глухой ненавистью. Османскому вельможе они не станут помехой. – Он сказал, что вернется к ночи, – почти беззвучно прошептала она. Филомена медленно перевела взор на ларец, отданный ей чернокожим проводником. – Что там? – с пробудившимся любопытством спросила Анна и, не дожидаясь ответа, потянулась и сама откинула крышку. Вспыхнула, увидев тонкую сорочку. Похожая была ей подарена матерью перед назначенной свадьбой, которой так и не суждено было состояться, и теперь злой насмешкой судьбы выглядело это подношение, как и обещание «сделать женщиной». Не женщиной сделается она, а добычей, на которой хозяин поставит свое тавро. – Я не могу здесь остаться, – выдохнула гречанка, в порыве гнева неосторожно смяв письмо, которое так берегла ее рабыня.
Заганос-паша: ... Любой маг или алхимик - да просто суеверный человек, проживший на свете достаточно, чтобы нажить плешивый лоб и целый лабиринт если не извилин в голове, то морщин на коже - сказал бы прекрасной пленнице османского паши, что не всегда стоит высказывать вслух свои пожелания. Злые духи или просто проказливые домовые могут подслушать неосторожно брошенное слово - и тогда... Что "тогда" знает один только Аллах, Всемилостивый и милосердный. Но часто случается так, что один вечер, час, или даже минута учит тому, что не удалось усвоить в течении жизни - и именно такой день наступил сегодня для Анны Варда. Самый недогадливый и простодушный вспомнил бы о неурочно сказанном слове, когда в ответ на сетование девушки в замке с щелчком повернулся ключ, и дверь, скрипнув, уронила на устланный коврами пол полосу желтоватого недневного света. Следом за ним в спальню потоком хлынул нестройный шум голосов и десятков ног, а за ним - пряный, дразнящий ноздри, забытый большинством жителей запах готовящегося мяса, которое ловкий повар только что сдобрил зеленью и оливками. Но все это ожидаемо и все же внезапно перечеркнула высокая черная тень мужчины, бесшумно ступающего по коврам. ... Мехмет-паша выждал какое-то время у двери, позволяя соблазнительным запахам коснуться дыхания своих пленниц. Сам он не притрагивался к пище с полудня, что при небогатом рационе янычар и привычке к кочевой жизни не составляло проблемы,- но даже второму визирю сейчас захотелось как можно быстрей оказаться возле накрытого стола, с чашей запретного для правоверных вина в руке. И, как бы не были горды и заносчивы греки, не следовало забывать, что они тоже всего-навсего только люди. Заметим для сведения, что второй визир не забыл и своего пленника, сейчас запертого этажом выше: туда отправились двое телохранителей - на тот случай, если ромей вдруг решит пренебречь приглашением своего нынешнего хозяина. ... Войдя в комнату, которую запертые ставни и отсутствие света успело погрузить в сумрак, он поклонился обитательницам учтивее, чем это можно было ожидать по отношению к наложнице, и, не поднимая глаз, произнес длинное и весьма витиеватое приглашение разделить с ним вечернюю трапезу.
Анна Варда: Филомена ожидала рано или поздно увидеть здесь бесстыдного турка с площади, но тем не менее его появление заставило старую ромейку содрогнуться и, придвинувшись поближе, жестом защиты взять молодую госпожу за руку. Анна бросила на нее быстрый предостерегающий взгляд, и еще сильнее сжала пальцы, пряча послание императрицы от глаз Мехмет-паши. – Оставь, Филомена, – надменно произнесла она, делая ей едва заметный знак бровью. Рука девушки выскользнула из грубоватой ладони служанки, забыв в ней письмо августы. – Я пойду. Я не боюсь. Неучтиво гостям обижать хозяина дома, отказываясь от его приглашения. Подай мне покрывало. Анна вздернула подбородок и прямо посмотрела на Заганоса. Смелые слова слетали с языка, но сердце, казалось, трепыхалось у самого горла. Ее похититель пообещал, что не станет обращаться с дочерью рода Варда, как с рабыней, но до каких границ она может полагать себя гостьей, а не пленницей, Анна еще не знала. Молча повинуясь, Филомена поклонилась и отошла к груде небрежно наваленных тканей, откуда вскоре извлекла отрез зеленого шелка, затканного узором из лилий. Встряхнула, расправила на руках и привычным движением накрыла им темные волосы Анны. Во время всех этих неспешных манипуляций письмо Елены Драгаш перекочевало на прежнее место, в широкий рукав ромейки.
Заганос-паша: Закон, по которому янычар-ага жил уже более тридцати лет, не предусматривает для женщин такой роскоши, как совместный выход к столу с господином. Нельзя сказать, что второй визирь питал надежду изменить мнение пленницы о своей особе, или рассчитывал завоевать ее симпатию одним-единственным шагом, всю странность которого в глазах мусульманина она была даже неспособна оценить. Все было куда проще: этот вечер и ночь Заганос-паша хотел провести в обществе своей новой наложницы - а даже самое сладкое питье начинает отдавать затхлостью, если подается не от открытого сердца. Следовало если не примирить гречанку с ожидавшей ее участью, то хотя бы приучить ее к своему обществу, ибо сопротивленье невинности - плод, упоительный лишь для разума, телу же приносящий наслаждение куда как малое. Манипуляции с письмом прошли мимо его внимания. Сказать правду, он не особо интересовался ими, будучи уверен, что женщины находятся в полной его власти, и их перешептывания и слезы - лишь способ препровожденья досуга; дождавшись, когда Анна Варда выразит вслух согласие сопровождать его, Мехмет-паша и вовсе повернулся, направившись к двери и жестом велев сопровождающему его евнуху позаботиться о том, чтоб драгоценная добыча не потерялась за порогом. Едва дождавшись появления пленницы, он направился вниз по крытой красным ковром лестнице, чтобы вернуться в тот же самый покой, где провел почти весь день. Правда, за час, минувший с последней разыгравшейся в нем сцены, вид зала разительным образом изменился: исчезли планы и чертежи военных укреплений, сваленное в груды оружие, и даже тот сорванный византийский флаг, что так поразил неизвестного ромея. В центре теперь были составлены на подрубленных ногах низенькие столы, над которыми суетилась прислуга, а вокруг них, на устланном коврами полу, возвышались горы атласных подушек. ... Долгим, слишком уж плавным движением, в котором только внимательный глаз разглядел бы усталость, тронувшую даже это железное тело, Заганос-паша опустился на приготовленные ложе в центре,- но тут же, выпрямившись и скрестив ноги, повернул голову к входящим в комнату гречанке, ее служанке и евнуху. - Будь моей гостьей, Анна Варда,- мягко произнес он, указывая пленнице на место по левую руку. Какие бы чувства не вызывала в нем дочь покоренного народа, какие бы желания не кружили голову и не заставляли сжиматься от предвкушения сердце, усадить ее по правую руку от себя мусульманин не мог. Улыбка - не ослепительный, торжествующий оскал победителя - а непривычная, немного лукавая улыбка появилась на его губах. - Будь моей гостьей,- повторил мужчина, понизив голос, и глядя на девушку ясными серыми глазами,- пока тебе еще не пришла пора стать здесь госпожой.
Анна Варда: Анна слегка замешкалась на пороге, растерянно осматривая убранство для трапезы, не отвечающее ни греческому, ни латинскому обычаю. Сидеть предстояло почти на полу, возвышаясь над ним лишь на высоту подушек. Однако колебание было недолгим: последний прием пищи в доме Бальдуччи был отравлен стыдом и переживаниями, и Анна едва ли проглотила там кусочек. Сейчас же тело мстило за проявленное пренебрежение его нуждами, с особой остротой внимая запахам яств, подымающимся от приготовленных блюд. В ответ на странное замечание Мехмет-паши гречанка метнула на него из-под ресниц удивленный взгляд. Легкий румянец смущения окрасил щеки – после жестокого обращения, от которого еще болели губы и в страхе сжималось сердце, подобная учтивость казалась странным капризом. Уж не смеется ли над ней этот человек, не довольствуясь вынужденной покорностью своей пленницы? Стремясь, чтобы хозяина стола не касался даже край ее одежд, она опустилась на предложенное ей место. Под подолом белого платья мелькнули маленькие сафьяновые туфельки, пока девушка устраивалась поудобнее на мягких подушках. Украдкой она рассматривала турка, едва ли не впервые решившись взглянуть на него взором, не искаженным страхом или ненавистью. Не турка, грека – мысленно поправила себя Анна, вспомнив его признание, что в их жилах течет одна кровь, и теперь видела сходство в чертах османского вельможи с лицами соотечественников. Филомена стала поодаль – так, чтобы без помех озирать подаваемые блюда и в то же время быть в пределах досягаемости госпожи, дабы услужить ей по первому знаку.
Заганос-паша: Опустив ресницы, рассматривая с вынужденным вниманием край кафтана, отороченного белым мехом, Мехмет-паша позволил гречанке разглядывать себя - дело неприличное для восточной женщины, которой полагалось бросать лишь робкие взгляды на своего господина из-за перегородки, в мусульманских домах разделяющей столы, или из-под покрывала, не позволяющего чужим глазам созерцать ее красоту. Но к большие победы достигаются маленькими шажками - и, раз за разом нарушая порядок, в котором он был воспитан, визир ощущал, что от собственного святотатства у него начинает кружиться голова. Хотя одному Аллаху было известно, служила ли тому причиной одна только дерзость, проявленная им в отношении исламских обычаев. Взгляд девичьих глаз, словно прикосновение солнца, ласкал смуглую кожу - и, будь Заганос-паша чуть моложе или чуть более подвержен той страсти, что заставляет поэтов сходить с ума, обращая в меджнунов - его лицо ярко вспыхнуло бы перед блеском двух изумрудов, осененных стрелами ресниц и служивших глазами дочери Михаила Варды. Она смотрела на него - и, значит, первый, и самый трудный шаг был уже сделан. Но ничто не бесконечно. Веки султанского визиря дрогнули, приподнимаясь - и его взгляд, не вызывающий, не насмешливый, а до странности мягкий, словно ласкающие в рассветных сумерках руки - пепел, тень взгляда, игра света в опале - устремился на Анну. Мужчина наклонил к плечу голову, опираясь локтем о поднятое колено: сила, подобная тетиве в состояньи покоя, безопасная до того момента, как кто-то натянет лук. Он ничего не произнес - но когда слуга подал ему простой, без украшений кубок, которым, по уставу аджака, сервировали его стол, мужчина пригубил вино и протянул его Анне, то ли желая удостоверить, что оно безопасно, то ли - разделить с ней напиток.
Анна Варда: Когда взор Мехмет-паши встретился с ее, Анна вспыхнула, застигнутая врасплох, но глаз отвести не смогла, словно пойманный в силок беспечный птенец. Удивительное дело, но сейчас в сотрапезнике не было ничего пугающего и тем более отталкивающего, однако ромейка не забыла пронизывающий душу страх, совсем недавно испытанный в его присутствии. Помедлив несколько мгновений, отсчитанных быстро бьющейся жилкой на горле, Анна взяла протянутый кубок, стараясь не коснуться смуглых пальцев, крепко обхвативших массивную ножку; но все же неосторожно задела и, дрогнув, чуть не расплескала темное вино, цветом обычно уподобляемое благородному рубину, но пленной гречанке на ум пришло сравнение с кровью. – Вы ждете еще одного… гостя, господин? – спросила она, кивнув на свободное место по правую руку от паши, и отпила маленький, не больше наперстка вышивальщицы, глоток. Подозрение об отраве не тревожило Анну, но мало привычная к вину, она боялась захмелеть.
Заганос-паша: ... Когда Анна зарделась, словно бутон белого цветка, по которому скользит первый луч алого, тревожного солнца, лицо мужчины в ответ вдруг вспыхнуло ярким пламенем. Нет, на его высоких скулах не появилось румянца, но под кожей будто вдруг вспенился горячий источник, извергающийся из самого сердца земли. Может быть, так оно и было, ведь недаром у греков ходит поверье, что такие ключи пробиваются там, куда ударила молния вседержителя-Зевса - а в том, что глаза Анны способны были прожечь насквозь самую черствую душу, сомневаться бы стал только невидящий. Пораженный этим взглядом, мужчина, еще несколько часов назад готовый умертвить ее после мимолетных ласк, теперь не нашелся что ответить. Голос не поднялся из его груди, а горло вдруг наполнил песок дальних походов; с трудом сглотнув ком, потупившись, как уличенный в постыдных проказах юнец, янычар-ага нашел в себе силы лишь глухо вымолвить: - Жду. Лицо горело так, словно вместо вина он выпил мгновенно действующего яду, повергшего его в состояние лихорадки; нетерпеливым жестом султанский наставник потребовал новый кубок, и в несколько глотков осушив его, произнес уже твердо: - И уверен, его появленье тебя порадует. Ответ это, туманный и тёмный, как многие действие Заганос-паши, мог внушить пленницу ложную надежду. И одновременно подарить боль: немного радостного может быть в том, что еще одна птичка попалась в силки и теперь бьется в клетке, лишенная сил вырваться на волю. Но ага янычар рассудил дело иначе: любой выживший уже был счастливее, чем безмолвные трупы, устилающие улицы Константинополя. Еще вчера они сохраняли последнюю надежду, боролись, сражались за каждую улицу и каждый дом, даже когда уже все было потеряно - а сегодня над покоренной столицей повиснет мертвая тишина, которую вряд ли нарушит хоть что-то, кроме собачьего воя и крика созывающих к молитве муэдзинов. Вряд ли кто-нибудь лучше него представлял, скольким не повезло не увидеть завтрашний рассвет - и едва ли кто-нибудь что по ту, что по эту сторону, османы, ромеи, победители и побежденные, хотел так забыться, как он, в эту ночь - первую ночь в стихшем городе. И грудь этой женщины казалась ему более желанным пристанищем для этого забытья, чем роскошные спальни всех дворцов мира. ... Мысли о мертвом городе охладили пламя, сжигающее лицо мужчины и его тело, а потому он смог обратиться к Анне почти без прежнего трепета,- и сказал, откидываясь на подушки: - Если твоя служанка устала или же голодна, она может идти: здесь ты находишься под моей защитой, а мои люди не оскорбят тебя любопытством или неуважением.
Анна Варда: «Эту привилегию ты оставляешь себе», – мысль эта ничем не выразилась на лице старой рабыни, когда она склонилась перед своей хозяйкой. – Дозвольте удалиться, госпожа, – произнесла она шелестящим голосом, едва громче шороха складок грубой ткани ее одеяния. – Иди, – произнесла Анна, не сумев скрыть изумления и в некоторой степени обиды на то, что служанка смеет оставить ее наедине с мужчиной ради скорейшего утоления голода. Однако юная госпожа была в высшей степени несправедлива: не голод и не усталость гнали Филомену прочь из этой залы, пренебрегая первейшим долгом всегда быть подле Анны. Хитрая ромейка надеялась воспользоваться выпавшим случаем и разведать обстановку во дворце – главный вход охранялся, а насколько бдителен присмотр за кухней и прочими помещениями для прислуги? За себя Филомена не боялась: чего бояться глупой старухе, сдуру заплутавшей в чужих коридорах, она не ромейский воин и не аппетитная молодка, чтобы возбуждать у турок подозрения или нечестивые мысли. Испросив дозволения, служанка бесшумно исчезла, как тень – сходство, к которому, по известному определению, должна стремиться всякая хорошая прислуга. Анна и не заметила ее ухода, поскольку ее вниманием всего несколькими словами полностью завладел Мехмет-паша. – Появление нового гостя порадует меня? – выговорила она онемевшими губами. Кубок с вином вдруг стал слишком тяжел для руки гречанки, и она поставила его на стол, впившись взглядом в османа. От безумного, невероятного предположения, что всего за пару часов тому удалось разыскать Михаила Варда, перехватило дыхание. Анна побледнела: радостно будет ей увидеть отца живым, но каково ему будет увидеть дочь, делящей ложе с захватчиком. Не проклянет ли он ее, не отторгнет ли от себя с гневом и презрением, как пораженную проказой? Это она сможет вынести. Хуже, если ее участь разорвет ему сердце. – Кто это? Скажите же мне, – почти потребовала она, не желая долее терпеть ни минуты неизвестности.
Заганос-паша: Настойчивость ромейки показала, что та уже достаточно оправилась от испуга, чтоб возвысить голос куда громче, чем это было положено рабыне. Впрочем, едва слышная речь Филоменs тоже не обманула визира: было ясно, что эта женщина - в силу возраста или опыта - не подвластна тем чарам, которые медленно, капля за каплей, как казалось, начинали проникать в душу Анны. К счастью, пожилая рабыня предпочла сама покинуть место ужина; не отрывая глаз от хозяйки, Мехмет-паша сделал знак, приказывая выпустить неугомонную подстрекательницу на все четыре стороны. Мятущиеся глаза девушки выдали ее мысли. Советник султана не мог не улыбнуться этой наивности: если б она знала, сколько девиц благородных фамилий уже подверглись участи куда более горькой - и скольким отцам еще предстоит изведать всю глубину страдания от того, что они не уберегли детей от судьбы отдать свою невинность не одному, а целому сонму жадных завоевателей! Юноши и девушки византийских благородных родов скоро станут самым ходовым товаром в империи, и не пройдет месяца, как их будут продавать на рынках по всему мусульманскому востоку наравне с аравийскими скакунами и бухарскими пряностями. Многие, о, сколь многие будут рады отдать своих чад не то что в жены, а в бесправные рабыни новым хозяевам Roma nova! Но эти мысли не стоило сейчас внушать сидящей напротив него красавице; прийдет время и она сама увидит, что стало с ее подругами и их женихами, которым вряд ли больше повезло избежать насильных объятий. - Твой отец жив,- проговорил он негромко, в первый раз опуская глаза из желания скрыть неясный осадок, не сочувствие, а просто необходимость лгать или говорить то, в чем он сам не был уверен.- Султан отдал приказ пощадить твоих соотечественников, которые могут помочь ему в управлении городом. Если ты хочешь... Он не договорил, опасаясь давать обещание, выполнить которое могло оказаться выше сил второго визиря. Если дочь горда, как и отец, может случиться так, что даже ему прийдется подчиниться владыке высокому, являющемуся без спроса и в шалаш бедняка и в высокие чертоги земных царей. Ясные, беспощадные глаза Мехмет-паши вновь блеснули на Анну с тем достоинством, которое, которое не смогли отнять у него ни султанский гнев, ни опала. - Если он жив, клянусь Аллахом, я отыщу его,- выпрямляясь, проговорил он; голос мужчины звучал глухо, но в нем чувствовалась непреклонное намерение следовать тому, что он обещал.- И, хотя я не могу жениться на тебе, ибо связан клятвой всемилостивому султану и твоей верой, клянусь, я заплачу ему за тебя самый большой выкуп, какой только видели в этом городе! Пусть проклянет меня Милостивый и Милосердный, если в чужих глазах на тебя ляжет хоть тень позора! Глаза второго визиря мрачно блеснули. Благоразумие убеждало его воздерживаться сейчас от опрометчивых клятв, не давая женщине право после требовать за них - ведь он мог получить желаемое, не связывая себе подобными узами. Но честь, которую этот выкрещенный грек оберегал в своем сердце, честь воина, честь мужчины толкала его сейчас на поступок, которому дивился собственный, всегда столь холодный разум. - Я обещаю,- упрямо проговорил янычар-ага, ударяя ладонью по ковру, словно прибивая к земле свои сомнения.
Анна Варда: Он сказал «отыщу» – стало быть, за столом будет сидеть гость, чье имя и чье присутствие не будут ничего означать для Анны. Она со вздохом отвернулась, скрывая подступившее разочарование. Клятва заплатить за нее выкуп отцу, столь много значившая для мусульманина, в глазах христианки имела цену меньшую, чем монета чужой и далекой страны для невежественных торговцев. Однако другая клятва, не менее неосмотрительная, была ею услышана. Разум твердил Анне не верить обещаниям врага, но шепот надежды, как бы он ни был тих, заглушал этот настойчивый голос. Но как воспользуется осман плодами розысков, если они увенчаются успехом, она не ведала. Гречанка бросила на Мехмет-пашу долгий взгляд, будто девичий взор был способен пронзить до сердца янычара и читать в нем, как в открытой книге. Она не увидела ничего, что помогло бы разрешить ее сомнения. – Это не первое обещание, что я слышу от вас господин, – тихо произнесла Анна. В ее голосе не было ни упрека, ни возмущения – только грусть. Слишком больно было бы обмануться и в этот раз.
Заганос-паша: То, чего не удалось сделать нежному женскому взгляду, в прославленных поэмах и газелях повергающим в войну города и целые царства, сделало одно неосторожное слово. Лицо Заганос-паши вспыхнуло, но краска, появившаяся на щеках, была следом гнева, а не любовного волнения. Одним упреком Анна Варда почти уничтожила ту власть, которой достигла перед этим и которая, пожелай она воспользоваться ею иначе, могла бы положить к ее ногам всю мощь водителя янычарской армии. Визир выпрямился, гордо вскинув голову, и бросил на на ромейку испепеляющий взгляд. - Ты торгуешься, Анна Варда?- в голосе мужчины звучал металл; словно панцирем, прикрывавший досаду и боль, неожиданно пронзившую его сердце.- Если ты недовольна своей судьбой... может быть, ты хочешь вернуться туда, откуда тебя привезли в этот дворец? Ступай,- язвительная насмешка скользнула с его языка, словно капля яда, падающая в кубок на развеселом пиру.- Если тебе не нужно мое покровительство, оно больше не будет тебе досаждать. Иди! Жестокие слова падали, словно удары бича - но потому ли, что Заганос-паша в первый раз в жизни причинял боль, не желая того всем своим сердцем, то ли от того, что в жилах его и Анны и впрямь текла одна кровь - кровь жителей погибшего города - сердце мужчины внезапно стиснуло словно стальным обручем. Еще мгновение - и оно готово было разорваться от переполнявшего гнева и муки - и даже холодный разум, всегда столь могущественный, не сумел теперь победить это неожиданное страдание. Но скорпион, пораженный своим же укусом, не умирает. Рука Мехмет-паши, в ярости стиснувшая атлас подушки, распрямилась; один Аллах знал, какого усилия воле стоило ему вернуть себе спокойный вид, пока в душе ага янычаров клокотали ярость и боль. Насмешливые, сияющие вызовом глаза вновь обратились на Анну; черная бровь вопросительно выгнулась, словно визир удивлялся, что так яростно защищавшая свою свободу пленница до сих пор не покинула общество своего тюремщика.
Анна Варда: Обрушившаяся на нее ярость заставила Анну отшатнуться, но тщетно Мехмет-паша искал бы в гречанке раскаяния или сожалений в неосторожности. Для нее все было просто: жестокий янычар вновь открыл свое истинное лицо, что все равно произошло бы рано или поздно. – Вернуться в дом, залитый по вашему повелению кровью? – медленно вымолвила она, и голос пленницы был полон не меньшим гневом. Служанка не скрыла от госпожи того, что узнала в пустом и покинутом доме. Осман уже задавал ей подобный вопрос, но тогда ей некуда и не к кому было идти. Теперь же… Перед глазами Анны встали строчки, написанные старческой рукою. Она до боли сжала ладони, стараясь, чтобы лицо не выдало ее. – Хорошо, – наконец, произнесла она, подымаясь из-за стола, откуда так и не отведала ни одного из яств. Возможно, это ловушка, но, возможно, и шанс – дворец консула Каталонии был не так далеко.
Заганос-паша: Если кричишь - кричи громко; если бьешь - бей больно. Поступок Анны ошеломил мужчину - но лишь на мгновение, затем глаза его вспыхнули мрачным восторгом. Что ж... и дикие кобылицы рано или поздно привыкают к кнуту - не станет исключением и эта ромейская гордячка, которую теперь он взнуздает так, как того заслуживает ее норов. Толчком поднявшись со своего места, стремительный, как распрямляющийся ивовый прут, Заганос-паша подошел к двери в покой и толкнул ее с такой силой, что дубовая плита, ударившись с другой стороны, вздрогнула и заскрежетала. Янычары, в этот момент ведшие неспешную беседу в коридоре, переглянулись. - Объявляю вам, что всякий, кто переступит сейчас этот порог, не находится более под моей защитой,- объявил им султанский советник на османском, и тут же повторил по-гречески. Затем повернулся, рассыпающими злые, колючие серые искры глазами глядя на Анну; сжавшиеся в ниточку губы дрогнули, когда он спросил, выдыхая со страстью, в которой смешалось почти нескрываемое вожделение и предвкушение схватки, возобновившейся между спесью османа и греческой гордостью. - Ну, что же ты? Ты хотела идти? Ступай!
Анна Варда: Анна не поняла истинного значения слов, сказанных Мехмет-пашой янычарам, хоть он и повторил их для нее по-гречески, но ощутила безотчетный страх, как тогда, на площади. Однако гордыня, которая без ведома девушки так чувствительно задела второго визира, не позволила ей отступить даже сейчас, когда гречанка заподозрила, что предложение свободы было всего лишь уловкой, которая навесит на ее клетку замок покрепче. Следовало сделать только несколько шагов, чтобы убедиться в этом. Колени ее дрожали, пока Анна преодолевала короткий путь к двери. Дойдя до порога, она замерла и слегка покачнулась, словно там были натянуты тугие путы, не пускавшие ее дальше.
Заганос-паша: Быстрее, чем понял, зачем и почему он это делает, быстрее, чем успели вмешаться оскорбленная гордость и злость, Мехмед-паша подхватил на руки потерявшую равновесие девушку. Жажда увидеть, как она попробует переступить порог, как встретит взгляды десятков молодых, здоровых мужчин, все еще опьяненных победой, насилием и почти полной безнаказанностью, дарованной им положением янычар; того, как поймет, что потеряла и чего добилась наивным, нелепым требованием свободы - жажда эта на мгновение отступила под напором бурлящей крови. Здесь, в этом доме, неистовые дети войны, возможно, не тронут ее - но за стенами дворца нашлось бы немало охотников забрать жизнь и честь у беззащитной ромейки - а того, что принадлежало ему, Заганос-паша не собирался уступать ни единому человеку. Но мгновенье прошло - и холодная мысль о том, что гречанка может счесть его порыв недостойной слабостью, страхом перед тем, что у нее хватит мужества покинуть его, словно гиена, впилась второму визиру в душу. Уже сделав шаг, чтоб отнести непокорную на ее место за столом, мужчина остановился; руки, державшие гибкое тело, дрогнули. - Ты...- задыхаясь, шепнул он, черными, как грозовое небо глазами, впиваясь в лицо Анны,- ты... Он не договорил. Он не знал, что можно сказать. "Уходишь? Оставляешь меня? Готова сменять ночь с вторым человеком империи на жребий быть растерзанной отрядом башибузуков?" И то, и другое, и третье произнести было невозможно, не дав выхода мятушимся, как перепуганные чайки над волной, чувствам. Мужчина лишь шумно вздохнул, ощущая, как от близкого, теплого дыхания снова начинает сладко щемить в груди. То, что происходило, было неправильно - но разорвать нить, опутавшую его, привязавшую его к этой пленнице, уже было невозможно. - Ты... уловила своим покрывалом душу мою...
Анна Варда: Напрасно Мехмет-паша полагал, что сумел уберечь Анну от пугающего прозрения, что именно она избрала для себя. В присутствии аги янычары не дрогнули ни единым мускулом, но ничто не могло удержать алчных взглядов на добычу, которая вот-вот добровольно отдастся на их милость. Широко распахнув глаза, гречанка в испуге прильнула к плечу паши, и кожей, и телом ощущая ту силу, которая в этот миг единственная была ей защитой – теперь она это понимала. Как и поняла, что таинственным образом заполучила власть над османским вельможей взамен утерянной ею свободы. Открытие это было смутным, на грани веры и неверия – там, где опытная женщина уже бы торжествовала, Анна сомневалась – но было столь поразительным, что она не рассердилась на то, что он вновь слукавил. Ведь ничто не помешало бы ему не удержать, а вытолкнуть ее за порог, чтобы урок получился наглядней.
Заганос-паша: Одного поворота головы было достаточно, чтобы все те, кто только что одарил беглянку жаждущим ее прелести взором, смиренно потупились и подались прочь. Устав янычар предписывает взирать на султана, как на живого бога, "отца-кормителя" - но едва ли с меньшим трепетом и священным ужасом они смотрели на своего командира, который, в отличие от султана, был достаточно близко, чтоб раздавать не только золото и чины, но и потрясавшие порой воображение своей жестокостью кары. Пойти против него было даже не бунтом, а почти святотатством, ибо каждый понимал, что, способные поднять голос против султанского трона, рабы владыки нигде не найдут спасения, кроме как под отрядным котлом* и всемогущей рукой своего аги. Самый благоразумный из них, с трудом повернув на петлях покореженную дверь, скрыл происходящее в зале от любопытных взоров. ... В тот миг визиря мало интересовало, станет ли предметом обсужденья солдат его постыдная слабость: ощутив, что долгожданная добыча покорно прильнула к нему, забыв о своей гордости, он быстро вернулся к столу, и опустил Анну на пол среди груды подушек. Одной рукой продолжая удерживать ромейку у себя на груди, он подхватил кубок с едва пригубленным ею вином и буквально втиснул его между полуоткрытыми розовыми губами девушки. - Пей. Пей, не бойся, оно даст тебе сил! Вышколенный слуга, остававшийся неподвижным и немым на всем протяжении ссоры, в нужный момент оказался на месте и поспешно придвинул к ослабевшей пленнице блюдо, на котором горстями были рассыпаны орехи и сушеные фрукты. * провинившийся янычар мог избежать немедленного наказания, спрятавшись под символом орты - отрядным котлом. Рано или поздно он, конечно же, вылезал, но само по себе интересно.
Анна Варда: Анна послушно отпила несколько больших глотков, пока крепкое вино не обожгло ей нёбо, и она не закашлялась, отстраняя от губ кубок. – Довольно, – проговорила она, и неизвестно, в какой мере относилось то к вину, а в какой к изматывающему душу спору. Гречанка вполне уяснила себе, что в открытом противостоянии ей не одолеть Мехмет-пашу, но была слишком неискушенной, чтобы применять женские хитрости и уловки, или, по крайней мере, использовать их осознанно. Она пошевелилась, высвобождаясь из рук османа – наученная горьким опытом, мягким движением, позволяя ему самому отпустить ее, – чувствуя, как от пережитого у нее горят щеки и тяжело бьется кровь в висках. Стараясь вернуть – который раз за этот еще не окончившийся день – утраченное ею спокойствие.
Георгий Сфрандзи: Один из провожатых растворил дверь помещения, где состоялась первая встреча высокопоставленного турка и плененного ромея, и тем же жестом, что давеча Сфрандзи просил указывать ему дорогу Сабита, пригласил узника проследовать в кабинет, улыбаясь и ясно давая понять, что не воспользуйся Георгий любезностью, то получит знакомый пинок в спину. И грек шагнул вперед, шагнул, гордо вскинув голову, и войдя, расставил ноги на ширину плеч, и скрестил руки на груди, напоминая своим видом скорее стража дверей в райскую обитель, нежели человека, мир которого сегодня рухнул… ...Очутившись в комнате, которую второй визирь приказал определить для пленника, Георгий мало внимания обратил на ее убранство, ухватив взглядом лишь то, что в ней царил порядок, и хаос, творившийся на улицах не тронул обстановки этих покоев. Все, чего требовало его измученное тело, здесь было и за то хвала Создателю. Надолго ли, нет ли, но делели Заганос-паши оставили узника в одиночестве. Стоя к ним спиной, ромей лишь слышал нежный скрип притворяемой двери. Он еще долго стоял неподвижно, обращенный к своим печальным думам и верша молитву Творцу, пока слова ее не закончились, а ноги не подернула дрожь, предупреждающая о том, что силы в них заканчиваются. Освободившись от доспехов не так ловко, как мог бы, будь руки ему более послушны, Сфрандзи кинул их на пол. Пусть османская империя получит все богатства Константинополя, включая и роскошь обмундирования великого логофета. Все, кроме того, что им принадлежать никогда не сможет. Асикрит, верой и правдою служивший троим василевсам, оставшись в тунике и штанах, длиной достигающих до щиколоток, совершил омовение, воспользовавшись водой из кувшина, что был оставлен здесь. Грек, стирая с лица и шеи грязь, пот и кровь, думал, что не найдется того моря, воды которого смогут смыть и через века кровавое месиво, застлавшее в эти дни светлое имя Великого Города. Опрометчиво резко дернув головой, стряхивая с себя капли воды, Георгий едва дошел до кушетки, покрытой причудливыми узорами раскрашенным персидским тонким ковром, на коей и нашел свой покой на ближайшие часы. Разбудили великого логофета не сказать, что грубые, но для человека, по чьей голове ударили накануне чем-то очень тяжелым, беспощадные толчки в плечо. Практически ничего не соображающего мужчину поставили на ноги чьи-то сильные руки, и двое делелей повели друга Константина Драгаша уже знакомым путем в кабинет второго визиря… …За время, проведенное Сфрандзи на третьем этаже, изменилась не только обстановка комнаты, но и ее обитатели. За низкими столами, уставленными яствами, сидел все тот же обладатель двух хвостов, а рядом с ним юная дева, лик которой, безусловно, был знаком великому логофету. Еще недавно ее отец, чей род был славен, горевал о расстроившейся свадьбе дочери и думал, как бы выгоднее пристроить дитя. Что ж… в нынешнее время, Михаил мог бы только порадоваться, ибо «удобнее» и выгоднее ложа, нежели подушки Заганос-паши, его наследница вряд ли смогла бы найти. Надменная усмешка тронула губы сына Константинополя, но язык его остался в молчании. Где бы ни были сейчас его собственные дети, их участь будет ничуть не хуже одного из тех, что вдыхает смрад бойни, умирая близ трупов единоверцев, или одной из тех, чья душа не сломлена, хоть тело и повержено.
Анна Варда: Похоже, Богу было угодно испытывать на стойкость надменную дочь Византии. Не стоило Анне опрометчиво решать заранее, будто гость ничего не будет значить для нее, если не носит имя Варда. Встретившись с холодным взглядом логофета, Анна в смятении опустила ресницы, жалея, что по обычаю восточных женщин не может укрыть запылавшее от стыда лицо. В глазах Сфрандзи она прочла то, что страшилась увидеть в лике отца. Но горечь унижения была подслащена другой, более светлой мыслью. Если жив асикрит императора, то ее отец и мать также могут быть среди живых. Возможно... Возможно даже, что мрак тягостной неизвестности способны развеять эти сухие уста, столь сурово сжатые.
Заганос-паша: Если даже неискушенная в людски предрассудках и стремлении судить всех и вся Анна Варда сумела прочитать в глазах вошедшего свой суд и приговор - что говорить о том, сколь жадно впился в его надменное лицо сверкающий от предвкушения взгляд Заганос-паши. И не напрасно: усмешка ромея и вспыхнувшие щеки девушки, близкий жар которых он не увидел, но ощутил собственным лицом, подтвердили догадки о высоком положении пленника. Второй визир почувствовал торжество - и одновременно укол впервые проснувшейся ненависти: как смеет этот побежденный, выкупленный им у грязных мародеров человек порицать женщину, избранную султанским советником на свое ложе? Что же это за люди, что не сочувствуют чужой беде и не проливают слез над чужим горем, а только с презрением готовы отшатнуться от упавшего, чтобы дать ему уходить глубже и глубже под темные воды? Но унизить в ответ можно было многими способами - и одним из них, показавшимся Заганос-паше самым верным, было проявить великодушие. Слишком хорошо он знал, каким камнем может повиснуть на шее непрошеное гостеприимство, и насколько вернее железного ошейника гнет к земле рабскую шею золотое бремя чужой доброты. Выпрямившись, выпуская Анну из наметившихся объятий, он наклонил голову, с видом, подобающим радушному хозяину, приветствуя ромея; рука османа, по традиции коснулась лба, губ и сердца. - Прости, что обеспокоил тебя,- проговорил он на греческом, и ни одна нотка в голосе не выдавала бури чувств, одолевавших его еще несколько мгновений назад. Ясные, сияющие глаза янычар-аги улыбались. - Мой лекарь желал осмотреть твои раны, но ты крепко спал, и он оставил тебя во власти лучшего врачевателя - природы и Бога. Сон - роза, как говорят в Персии. Сделай мне честь, раздели с нами ужин. Твой бог запрещает умерщвлять себя каким бы то ни было способом,- лукаво усмехаясь, напомнил он,- и заповедует тебе прощать и благословлять твоих врагов. Если ты не хочешь склониться перед именем султана, значит ли, что ты отвергнешь и собственного бога? Задав этот вопрос, демонстрирующий желание и готовность разделить с ромеем не одну только трапезу, но и свои мысли, Заганос-паша поднялся с колен, отстраняясь от замершей от стыда девушки, и вернулся на свое место во главе стола. Видимо, желая хоть в чем-нибудь облегчить участь своих гостей и по совместительству пленников, второй визир распорядился накрыть его, кроме своей, той посудой, что была найдена после вселения в дом - и перед Анной и ромеем сейчас красовались последние творения венецианских и иберийских мастеров: причудливые чаши и кубки, тарелки и блюда в виде раковин, листьев и кратеров, украшенных миниатюрными фигурами нимф и наяд. Непривычные к такой роскоши слуги паши с некоторой опаской взирали на запретные для правоверных изображения и всю эту роскошь, столь чуждую для водителя войска. Один из них с поклоном осмелился снять со стола стоящий перед гречанкой оловянный кубок, принадлежащий аге, и поставил его на место. Мехмет-паша тут же подхватил его и, метнув жадный взгляд на девушку, припал к краю с таким видом, будто это был не холодный металл, а полуоткрытые в смущении розовые губы. Потом он вновь повернулся к ромею. - Присядь, не оскорбляй мой дом и мою гостью своим пренебрежением. Даже если ее присутствие здесь кажется тебе неуместным, вспомни другие слова твоего Спасителя: "не суди, да не судим будешь".
Георгий Сфрандзи: На Анну Варда смотрел не асикрит Константина, на нее, используя очи своего секретаря и друга, смотрел сам Константин. Человек, а не император. Сколько раз такое уже было, когда Сфрандзи смотрел на людей именно так, как смотрел бы Драгаш. Они были братьями по крови, пусть и не кровными, ибо не единожды мешали жидкость из своих жил на полях битв, врачуя раны. Недаром, они вместе пили из одной реки, черпая воду из ее течения и поднося ладони, наполненные мерцающими бриллиантами воды, к устам друг друга. И находя в ее отражении взоры того, кто рядом, недаром их мысли были подобно притокам этой самой реки, рано или поздно объединяющимися в одну полноводную и степенную гладь. Их души соединились давно… когда впервые Драгаш поймал увлекшегося декларированием поэзии Эзопа мальчишку, чуть было не сорвавшегося в театральном представлении с края обрыва. Тогда тот, кто ныне звался великим логофетом Византии, впервые и в последний раз испугался за свою жизнь, и, подтянувшись на руке пацана, на коем челе он в этот день впервые увидел диадему из лучей заходящего солнца, дал клятву, что существование его будет во власти земных, но властью его собственной и Господа принадлежать сыну августы Елены, имя которого звучно Граду Великому. Это было давно, как и те муки, которые уже довелось принять на себя Георгию неоднократно во славу своего василевса. Георгий тихо сглотнул ком презрения, который подполз к горлу, от представления, что дочь рода, чей предок положил свою жизнь на благо отечества, кто остановил века назад сицилийцев, не отдав им Град, отдастся ласкам победителя. Как бы он взглянул на ту, в чьих жилах текла кровь героя, ту, чей стан содрогнется от истомы и удовольствия в руках завоевателя . - Мне не за что прощать тебя, - Сфрандзи прижал руку к сердцу и ответил на приветствия второго визира, - Господь всех нас простит, ибо милостив. Тело уврачуются сном, а боль его силой духа, дарованной свыше. Взгляд грека прошелся по фигуре турка, словно запоминая ее образ, в то время, как Анна перестала существовать для него здесь. Рабыня османа, будь у него даже султанский титул, переставала быть свободной ромейкой, и пусть то была бы даже собственная дочь Георгия. - Я разделю твое общество и не смею оскорбить в тебе радушие хозяина, однако и ты прости меня за столь неподобающий вид, - как и ложился спать, великий логофет все еще пребывал в свободных штанах и тунике, обнажающей его немолодую шею и порез на ней от ножа башибузука. В таком виде Георгий и опустился на подушки возле стола, однако руки его не спешили тянуться к угощениям, хотя гостеприимство Заганоса, постаравшегося создать своим «гостям» «светские» условия и не ускользнуло от его внимания. – Отвергнуть своего Бога, можно лишь отвергнув себя самое, великодушный хозяин, а гость, не помнящий о своем Боге, не сможет с должным уважением отнестись к дому, принимающему его. Холодом света своего очи ромея могли уподобиться горному воздуху, и казалось вот-вот его тишину и спокойствие прорежут осколки снежных брызг от спускающейся лавины. Но это только так могло показаться, ибо взор Сфрандзи был спокоен в своем безразличии. Турок ответил на его вопрос еще при прошлой встрече, и если ему нечего больше добавить, или сообщить что изменилось за последние часы, то все что ему должен Георгий – это честный ответ на любой его вопрос.
Анна Варда: Взамен унесенного кубка слуга поставил перед Анной новый, серебряный с чеканным узором из лавровых листьев, и вновь наполнил его вином. Опущенным долу взором гречанка рассматривала серебряные листья, на которых благодаря искусству ювелира, можно было разглядеть мельчайшие прожилки и червоточины. Листья, по древнему обычаю венчающие чело победителя. Почему же они украшают трапезу побежденной и поверженной? «Никто, ни отец, ни братья, не станет теперь защищать тебя…» – застучали в памяти, беспощадно отдаваясь болью, торжествующие слова Мехмет-паши. Что ж, живущий во злобе знает законы зла, и он оказался прав. Ей придется безропотно принять упреки и осуждение, ибо это ее грех. Ее вина, что она молода, что она слаба, что она женщина. И что она еще жива. Холод серебра обжег ладонь, когда Анна коснулась отлитой в виде молодого побега ножки кубка. Из глубины чаши на нее глянуло кровавым зрачком выдержанного кагора… Плоды виноградной лозы, прошедшие через тление и смерть, чтобы возродиться сызнова. Жизнь и смерть, сплетенные воедино. Однако, с каким бы пренебрежением не смотрел на опозоренную ромейку великий логофет, он не окажется настолько жесток, чтобы отказаться поведать дочери о судьбе ее родителей, если она ему известна.
Заганос-паша: То, как упорно ромей игнорировал сидящую напротив него женщину, говорило слишком много. Если молчание Анны было вызвано страхом и ее благородством - в конце концов что, как не неосторожное слово привело турецкую армию под стены города?- то франк казался хозяину дома почти отвратительным в своей спеси. Хотя, положа руку на сердце, если бы это он, Мехмет-паша вошел в шатер Ангеловича и застал там девицу, едва разомкнувшую объятия с визирем, кто знает, вызвала бы она его сочувствие? Однако, здесь и сейчас гостем был не он. - Прочитаешь молитву?- обратился султанский лала к пленнику, словно не замечая его отчуждения.- Или... позволишь прочесть моей невесте? Серые глаза янычар-ага блеснули змеиным ядом. Никогда, не при каких обстоятельствах он не назвал бы Анну так - не потому что хотел оскорбить или обмануть, и не потому, что произнесенные клятвы были неискренни. Сама мысль о том, чтоб пусть на словах, но нарушить оставленные султаном Мурадом заповеди янычарского войска, казалась его предводителю едва ли не более страшной, чем обмануть, призвав в свидетели Аллаха. Но как еще было объяснить этому надменному человеку, что, хочет он того, или нет, ему прийдется чтить сидящую рядом с ним женщину, и что от ее слова, возможно, будет зависеть его собственная судьба. - Моя вера, вера моих братьев по оружию учит,- голос мужчины зазвучал мягче, когда он повернулся к притихшей девушке,- что господь един у всех, и его различия - всего лишь видимость. И что ему нет особого дела, произносишь ты слова прославления на латыни или на арабском, или на любом другом языке, что звучит в дальних краях сотворенной его силой и волей вселенной. И вдвойне будет сладостна эта хвала, произнесенная благочестивыми устами. Прочти молитву,- настойчиво повторил он, склоняясь в сторону Анны и взглядом словно пытаясь вселить в нее прежнюю гордость перед лицом соотечественника.- Возвесели сердце Господа, и да помилует он своих рабов, как помиловал твою чистоту. Прочти.
Анна Варда: Анна вскинула на османа изумленный взор: который раз ему удалось поразить гречанку, опрокидывая уже сложившееся было у нее суждение. Будто человека можно познать за один день, когда у живущего много лет рядом нередко остается в душе нечто потаенное и неведомое самым близким и доверенным. Но не был ли сегодняшний день для старых и новых жителей Константинополя пробным камнем, как в не наступивший пока судный день вскрывающим человеческие души до дна пьянящей безнаказанностью, страхом, болью и отчаянной жаждой жизни. Как и обещал, янычар-ага простер сейчас над ней защиту своего имени, не понимая, что для христианина и законное, и беззаконное сожительство с мусульманином в равной степени греховны. Как и возмутительна идея смешения верований воедино, словно в котле с походным варевом. Слова Мехмет-паши отдавали почти святотатственной ересью, едва ли не хуже позорной унии с латинянами, и намного опаснее – именно потому, что идея единства всех верований была столь утешительна, так соблазнительна для человеческого разума, измученного существованием в раздираемом войной городе. Но не вера обрекла Константинополь на гибель, напомнила себе Анна, а людская алчность, и потому не спасло бы его единое вероисповедание, как не спасла уния. Однако черной неблагодарностью было бы отвергнуть помощь, дарованную ей – она в это верила – бескорыстно, ибо ее пленитель не черпал в том для себя никакой выгоды, разве что в самом деле искал ее расположения, а не рабской покорности. Анна сложила вместе ладони, и с ее губ полились привычные слова православной молитвы, сначала тихие, едва слышные, но под конец чистый девичий голос зазвучал уверенней, как будто Господь одним своим упоминанием сумел ободрить гречанку. – Глаза всех обращены к Тебе, Господь, с надеждой, и Ты даешь пищу всем в свое время; открываешь щедрую руку Твою и насыщаешь все живущее по желанию…* * Псалтырь 144, 15-16. Молитва, по традиции читаемая православными перед вкушением пищи.
Георгий Сфрандзи: При слове «невеста» скула великого логофета дрогнула, так и не сдержав улыбки, а рука вновь коснулась груди и была после направлена в сторону Анны, безмолвно отдавая ей право вершить застольную молитву. Слова Змия вылезали из второго визира быстрее языка кобры, опробующего им местность вокруг. Юная дева могла поверить ему, как некогда Ева вняла словам иного искусителя. Взоры Варды, обращенные к хозяину стола , говорили опытному мужчине больше, чем девушка еще понимала сама. Ее тихий голос, набиравший мощь с каждым словом, обращенным к Создателю, точил в сердце грека ту брешь, через которую в любой плод проникает гниль. Чем громче становился ее голос, тем тяжелее становились веки ромея, опускаясь вниз и отдавая почет истинно верующим, кто еще сегодня остался в Константинополе. Голос гречанки стих, оставляя после себя звенящую тишину, а персты Сфрандзи не торопились коснуться чела его в кресте. - Так может, если вера твоя учит, что Бог един, и ты усладишь наш слух молитвой на своем языке? – взгляд из-под словно наполненных песком век тяжело поднялся и остановился на лице турка. – Порадуй своих гостей, хозяин, и позволь нам, оказавшимся за твоим столом волей проведения, услышать ту молитву, которая будет мила твоему сердцу. Запахи еды ласкали нос ромея, но достигая горла, превращались в удушливую слизь, которую мужчина не мог сплюнуть и глотал ее горечь. Тошнота, поднимавшаяся с момента утреннего пробуждения, уже не раз мутью сидела в его глотке, но пока пленнику доставало сил справиться с ней. Не раз Сфрандзи видел, как воины, кому приходился удар по голове, приходили в сознание и демонстрировали содержимое своего желудка, и великий логофет понимал, что его ждала бы та же участь, вспомни он, хотя бы, когда последний раз ел. Виски все так же пульсировали, и любое неосторожное движение шеей вызывало мучительную боль и в самой шее, и в челе, и в затылке. А глаза от побоев и напряжения напоминали глаза затравленного зверя, красным маревом оттеняя почти прозрачность немолодых очей. - И которая со временем станет привычна для твоей жены, - губа вновь треснула и засочилась кровью, и Георгий облизнул ее уже в который раз за последнее время, чувствуя во рту сладкий привкус, и добавил по-османски: - Думаю, ты будешь честен, если уподобишься Баязиду и скажешь: Илахи анта та`ламо ма норид* Моему Господу ведомо, чего желаю я, - длинные пальцы мужчины непроизвольно коснулись свежего пореза, - моей жене тоже было известно то, чего я хотел, когда видел ее последний раз. Я честен пред своим Богом и был честен перед своей женщиной, а ты? * О Господь мой, тебе ведомо, чего я желаю
Заганос-паша: Вызов, звучащий не в голосе, но в несказанных словах за словами, произнесенными ромеем, заставил глаза янычар-аги сузиться. Но, не позволяя себе выйти за рамки образа хлебосольного хозяина, он улыбнулся, и смиренно склонил голову. Руки мужчины медленно поднялись, совершая омывающее движение, когда, отстранив от себя гневные и любострастные помыслы, он произнес: - Би-сми-Ллях аллахумма, барик ля-на фи-хи ва ат'ым-на хайран мин-ху! Аллахумма, барик ля-на фи-хи ва зид-на мин-ху! Это значит,- выждав немного времени, когда объяснение сути молитвы не звучало бы столь святотатственно, по-гречески ответил он - что я благодарю своего Творца и Господа за тот хлеб, что он послал нам, и то питье, что он подарил - благодарю, и прошу сделать его благословенным для участников трапезы. Мы благодарим Аллаха в начале и в конце каждой трапезы,- серые глаза блеснули лукавством,- И разве вы не делаете того же самого? Повинуясь знаку, слуга подал второму визиру чашу с водой; Заганос-паша окунул в нее кончики пальцев, скорей, обозначая, чем действительно совершая омовение рук - в том смысле, в котором оно было известно и понятно европейцам. Стряхнув капли в сторону, он с улыбкой смотрел, как прислужник направляется к греку - и все с тем же выражение ответил на коварный вопрос. - Что до моей жены, то я с чистым сердцем поведаю ей, чего желаю... но только не здесь и не теперь. Короткий взор, брошенный на Анну, верней всяких слов рассказал, какие желания собирался Мехмет-паша поверять своей женщине. Но оставить неотомщенной дерзость ромея перед ее лицом было никак невозможно, и потому второй визир добавил, мелодичным, почти что поющим голосом: - Где же теперь твоя жена, кир, и сказал ли ты ей, уходя их дому, что не вернешься, оставляя погибать ее и весь свой род?
Анна Варда: Слова чуждой молитвы на чужом языке коснулись слуха, смущая сходством смысла с православной молитвой. Взгляд обжег, как не обжигало прикосновение. Уже не наедине, а открыто Мехмет-паша показал, какое место и какой жребий уготованы гречанке. Участь не стала менее стыдной, однако теперь не внушала того страха, как раньше, всего пару часов назад. Анна на мгновение прикрыла глаза, постигая, что нынешнее ее испытание куда суровей прежнего. «Так легко… Уступи, забудь, отрекись от гордости, от имени, от родины, растворись в мужчине, ведь такова судьба всех женщин от начала времен», – коварно нашептывал голос, как две капли воды схожий с напевной речью османского вельможи. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение, и в том ей невольно помог сам Заганос-паша, мстительно пожелав уязвить Сфрандзи жестокой насмешкой. Анна вздрогнула, словно бессердечный вопрос был плетью, рассекшей плоть ромея, и кончиком задевшей ее кожу, оставив на ней пылающий рубец. Кому как не ей ведома боль от тревоги за жизнь оставленных и покинутых? Она с состраданием и жалостью посмотрела на логофета, наделяя его чувствами, которые терзали ее саму.
Георгий Сфрандзи: Молча выслушал молитву турка Аллаху Георгий, но после молвил: - Наш Господь не столь тщеславен и просит детей своих благодарить его единожды за дарованную трапезу, уча и сынов своих скромности. Не запрещая, обращаться к нему и с просьбой и со словами мольбы в любое время, когда того возжелает душа. - Почтительный тон был адресован тому, о ком говорил великий логофет, а ироничное движение скулы тому, с кем вел беседу. Заганос был умен и асикрит получил бы удовольствие от общения с ним, когда бы не мысли, гнетущие сознание, когда бы не неизвестность о участи Константина, давящая на грудь пуще камня, так, что казалось кости под ним вот-вот треснут и войдут своими обломками в еще живую плоть. - Твое сердце будет чисто, как платье юной девы, сидящей за этим столом, - Сфрандзи многозначительно, но недолго посмотрел на дочь императорского советника, возвращая внимание своих много повидавших за долгую жизнь глаз султанскому лала, - когда будут произнесены слова Книги, и не только твои уста, но и уста твоей невесты, при свидетелях, вымолвят слова, дающие тебе право говорить ей все желаемое…- пленник жестом отклонил поднесенную слугой чашу для омовения рук, - «не здесь и не теперь». Хотя , как завоеватель, ты вправе говорить, что угодно и где угодно, – и еще один взгляд был устремлен на юную гречанку, - только стоит ли тогда говорить о чистоте, если это не чистота рук? В отличие от Анны Варда, дрожь которой при последнем вопросе турка не укрылась от главы правительства Византии, нутро ромея не тронула скрытая язвительность, хотя лица его коснулась печаль, обозначая свое присутствие углубившийся морщиной между бровей. - Я не меряю себя силами со Всевышним и полагаюсь на Его благость и могущество, а так же на Его справедливость, учтивый хозяин, - вполне искренне отреагировал Георгий на последний вопрос турка. – Мой ответ будет открытым, хотя, могу подобно тебе, - глубокий вздох вырвался из легких «гостя» Мехмет-паши при воспоминании о лаконичном «ничего», - ограничиться одним словом, но не менее честным. Где бы ни была моя семья, мой род продлиться, если на то будет воля Божья, моя жена знает, что ее муж может не вернуться, мои дети воспитаны так, что со смирением примут все испытания, уготованные им судьбой, как ныне принимают их дети Константинополя. Гордо поведя головой в сторону потемневших окон, Сфрандзи с горечью подумал о том, что, прежде всего, их судьбу, более чем вероятно, разделил император, ибо он был не тем человеком, который бросит свой народ на скорбную участь, прячась сам от смерти на задворках Галаты.
Анна Варда: Гречанка опустила глаза под суровым взглядом асикрита: под детьми Константинополя, со смирением принимающими испытания, он, видимо, подразумевал и ее. Если только не вычеркнул для себя имя Анны Варда из списков живущих ромеев, каждым своим словом подчеркивая, кто и что она в этом доме. Человеку, способному с такой решительной холодностью говорить о жребии собственной семьи, достало бы твердости и на это. Настала минута, которую Анна ждала с того момента, как великий логофет переступил порог трапезной. Позже она не осмелится, или не представится более случай. – Прошу вас, господин… – она запнулась, не уверенная, не прозвучит ли сейчас традиционное обращение по титулу насмешкой. – Прошу, ответьте, известно ли вам что-либо о моем отце? Полные тревоги зеленые глаза устремились на соотечественника и единоверца с мольбой. «Если есть у вас добрые вести, скажите. Если дурные – молчите», – казалось, гласили они.
Георгий Сфрандзи: С момента, как ромея ввели в кабинет, дочь Михаила Варда впервые раскрыла рот в вопросе, а не в молитве. Турок не захотел прятать деву от пленника под покрывало и напрасно. Взгляд великого логофета медленно прошелся по девичьей фигурке и лицу, по достоинству оценивая мягкие изгибы ее тела, белизну кожи, и, не стесняясь, задерживался на контурах тех форм, которые пробуждают в мужчине инстинкты, заставляющие его порой забыть о долге. Советник императора не зря прятал этот цветок Византии и кропотливо искал ей того, кого она назовет своим мужем. Но рок распорядился по-своему. - Ничего,- Сфрандзи почувствовал, как теплая вязкая капля начала свой медленный путь от его губы по подбородку, но не удосужился ее стереть. Молния в глазах цвета болота сверкнула в сторону второго визиря и потухла, не оставив после себя и следа. Будь Анна младше, сердце асикрита смягчилось бы. Дитя вправе горевать о судьбе своих родителей, ибо ему еще чужды мысли о благе народа, о благе василевса. Но не ему было судить человека, сделавшего в беде свой выбор, и не ему порицать за слабость, ибо сам бы он пошел на любой позор, ради жизни и безопасности друга, ради счастья хоть на мгновение увидеть Константина здравствующим, ради возможности вернуться в детство к той самой реке. – Ничего, кроме того, что он отправлял письмо в Мистру, и служащие там будут искать тебя, - прикрыв веки, Георгий надавил на них пальцами правой руки, пытаясь унять резь в уставших очах.
Анна Варда: Анна судорожно вздохнула, и плечи ее поникли. Мистра и брат далеко… Так далеко, словно и не существовали для нее теперь. Она приложила ладонь к щеке, подумав, что, быть может, оно и к лучшему, зная горячий и нетерпимый нрав Андрея. Однако пустое «ничего» для молодой гречанки означало вовсе не то, что для великого логофета – пустота наполнена разным смыслом для юности и отягощенного грузом прожитых лет опыта. Пока не произнесены непоправимые слова, несущие горе и смерть, все еще возможно, и если за надежду нужно расплачиваться мучительным ежеминутным страхом и душевной болью, то она с легким сердцем согласна платить эту цену. Против воли смятенный взор Анны обратился к Мехмет-паше.
Заганос-паша: Всей его воли - воли царедворца, воли солдата, годами, десятилетиями ковавшейся в огне войн и остужавшейся полными ненависти взорами завистников - едва хватило, чтобы Мехмет-паша, второй визирь империи, воспитатель султана сейчас не выхватил нож и не воткнул его по рукоятку в открытое горло обидчика. То, как ромей смотрел на Анну, было оскорбительно по любым, мусульманским и христианским законам, и не заслуживало ничего, кроме немедленной смерти. Но человек, чья башня в Румели-Хиссар возвышалась над прочими, не мог позволить себе опрометчиво выбросить ключ от кладовой, где была заперта шапка Великого визира - а с каждой минутой разговора, с каждым произнесенным словом и брошенным взглядом воспитатель султана убеждался, что это действительно так. Ревность, черная, огненная, выжигающая душу подобно всем ядами мира, убивающая, убийственная ревность отхлынула, когда спустя миг в разум змеею скользнула догадка. Чем можно лучше купить мужчину, чем красотой женщины - и разве сидящий перед ним человек, хотя годы избороздили морщинами его лицо, а душа казалась онемевшей от тайной, невысказанной скорби - разве сидящий перед ним человек перестал быть мужчиной? Что ж, если такова твоя цена, безымянный гость - не найдется на земле такой силы, которая стала бы непреодолимой преградой на пути Заганос-паши. Жестом он приказал слугам подать себе хлеб и соль - вещи, без которых не начинается ни одна трапеза в мусульманском доме. Белая лепешка сухо сломалась в его руках - и упала на золоченое блюдо, тут же поставленное слугами перед ромеем. Вторую часть хлеба он разломил в руках - и на открытой ладони протянул Анне... Вдох остановился в его груди, когда глаза мужчины встретились с растревоженным, робким, но уже обращенным к нему с надеждой взглядом девушки. Это было как водопад весенних цветов, ворвавшихся в комнату к едва оправившемуся после тяжелого недуга больному, когда он в первый раз за годы переступает свой порог; глаза Анны Варда, словно бездонное озеро, как водоворот, словно стремнина, увлекающая хрупкое судно в мгновение ока заполонили, впитали в себя его душу. И ровно на это мгновенье, словно пловец, повисающий над грохочущей бездной, Мехмет-паша почувствовал панический страх. Ужас. Желание. Бежать немедленно прочь от нее - и с головой упасть, сдавшись во власть немилосердной стихии, в эту зовущую тьму. Раствориться. Погибнуть. Слиться, стать единым с другим существом, через тьму и надежду простирающим к нему свои руки. Он торопливо зажмурился, испугавшись, что даже этот мимолетный взор выдаст его. Но нет, кто мог помыслить, что советник Мехмета, второй визирь, глава войска, перед которым уже сейчас дрожала Румелия и Европа, будет искать милости от взятой в бою пленницы - и готов будет заплатить за это собственной душой? Никто не должен узнать об этой слабости. Ни одна живая душа. И прежде всего - она сама; нужно как можно быстрее удалить ее от себя, сбыть ее с рук, чтобы никогда, никогда больше не попасть во власть этого гибельного искушения. Отдать ее этому ромею? Прямо сейчас, не позволяя себе больше и больше насыщаться этим ядом. Рука, держащая хлеб, ощутимо вздрогнула. Нет. Он сильней этой силы, он насладится последней ночью этой невинности,- и забудет, оставить все это позади, словно страшный сон. Одну только ночь - как всегда, чтоб потом никогда не вспоминать о зеленых глазах, из которых внутрь его сердца пролился убийственный яд. Так и будет. Он обещает Аллаху. Усилием воли визир заставил мысли вернуться к прервавшемуся разговору. Переведя прищуренные, цепкие глаза на ромея, он произнес, продолжая улыбаться: - В делах божественных я недостаточно сведущ, и, чтоб облегчить свою душу, всецело полагаюсь на советы имама. Я только солдат, выполняющий приказ командира - но даже солдату, чей жребий - погибнуть во имя Аллаха, в сражении за него, будет позором оставить свою семью в тот же миг погибать под ножом или от насилия. Только владыки полумира достоин подобной жертвы и только султану с мог бы потребовать от меня ее. У греков не так?
Анна Варда: Девичий взгляд был быстр, как взмах птичьего крыла, и вскоре зелень очей была вновь укрыта за опущенными ресницами подобно темным косам, скрытым под покрывалом. Гречанка протянула руку, чтобы принять хлеб, как до того приняла вино, не ведая о той буре, которую неосторожно породила. Пальцы ее дрожали. Она разделит с иноверцем пищу, а следом и ложе. Будет ли еще предел ее падению? Слушая обращенные к Георгию Сфрандзи слова Мехмет-паши, полные яда и довольства собой, Анна сжимала губы, чувствуя, как в душе вновь закипает усмиренный было гнев. Зачем? Для чего? Неужели ему недостаточно того, что Константинополь лежит под пятой турков, отданный на разграбление? Что они, пленники, могут противопоставить владыке победившего войска? Над чем он сейчас желает восторжествовать? – Я не упрекала и не упрекну отца за то, что он оставил меня, господин, – тихо ответила Анна не для султанского советника, но для ромея, чьи родные не могли подать за себя голос. – И уверена, что то же повторила бы каждая жена мужу, а дети – отцу, ушедшему защищать Великий город.
Георгий Сфрандзи: Он все еще тер глаза, когда в душе Заганос-паши происходили описанные выше перипетии, а рука его кинула на блестящее блюдо ломоть хрустящей лепешки. Теперь резь добралась от глазных яблок до кожи их прикрывающей. Георгий отнял пальцы от век, когда слова второго визира свистом меча разрезали воздух. Однако, его замах вновь оказался бесплодным и яд, выливающийся темным потоком из недр турка, умело облаченный в фразы, вновь не оказал должного действия на ромея. Сфрандзи с неподдельным любопытством сквозь поволоку взора от трения изучал черты лица хозяина застолья. Не похоже было, чтобы душу этого мужчины тронула ранее любовь. Любовь к родине, любовь к женщине, любовь к другу… Ибо познавший хоть одно из этих чувств, понимает, что даже солдат – всего лишь человек, а человеку свойственно, несмотря на позор и осуждение, идти за тем, что дороже всего на свете. Чувства, испытываемые греком к своему васелевсу, были выше осознания любого живущего на земле, и представляли собой смесь безграничной преданности, восхищения, признания ценности каждого слова императора, душевной привязанности и многого другого, к чему язык не подберет слов. Притом асикрит не просто слепо обожал своего господина, но и позволял себе иногда направлять его мысли, спорить с ним, если считал, что это пойдет на пользу другу и во славу его власти. Град был родиной им обоим, местом их юности, он был не тонкой нитью связан с душами Сфрандзи и Драгаша, а скован с ними мощной и тяжелой цепью, ноша которой была в радость. Константин и Константинополь… Любовь истинная к ним обоим наполняла существо великого логофета Византийской империи. Османы растоптали Град, возможно, убили василевса, но их ятаганы не смогут выскрести из нутра простого секретаря и шифровальщика трех императоров того чувства, что питало его сущность последние десятилетия, даже если ныне это чувство было окантовано черной рамкой скорби. - Одна мудрость гласит, что живая собака лучше мертвого льва, - мерцание блюда, казалось, заворожило ромея, настолько неотрывно и не соединяя ресниц верхних и нижних век, Георгий смотрел на него. Мягкие слова Анны достигли его слуха, и Сфрандзи не стал их повторять, лишь кивнув им в след. – Я с ней не согласен. Милее жить и принять смерть в достоинстве, в борьбе за то, что почитаешь, чем лизать ноги нового хозяина и ждать от него миски еды и мимолетной ласки.
Заганос-паша: Каждый удар, который ромей пытался нанести по нему, каждое слово, призванное уязвить завоевателя, словно удары бича, падало на сидящую рядом с ним женщину. Визир не вмешивался, с отстраненной усмешкой наблюдая, до каких пределов может дойти жестокость человеческая к своему единоверцу. Намеревается он этими словами укрепить ее дух, направить на путь истины? Воистину, бог этих людей - не милосердный Христос, но алчущий крови Савоаф. - ... привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. Это сказал ли твой бог, Иса Христос?- глаза мусульманина сузились, потому что надменность ромея, гордыня, противоречащая тому, что, казалось, должно было составлять зерно его веры, незаметно вела его к ее отрицанию.- И не сказано ли в вашей Книге: не искушай Господа Бога твоего? Живая собака не лучше мертвого льва? Но разве львом был тот, кто своим безрассудством навлек на всех вас беду, а своей неосторожностью обрек вас всех на погибель? Это был удар, который не мог не достигнуть цели. Наклонившись вперед, гладя на собеседника черными, непроницаемыми глазами, он прошептал, чувствуя, как замирает сердце в груди от предвкушения. - Разве львом был тот, кто пожертвовал тысячами людей ради своего тщеславия и гордыни?
Георгий Сфрандзи: Турок, начал цитировать Евангелие от Иоанна и Сфрандзи понял, что Заганос принимает все его слова, как слова осуждения деве Анне Варда. Он был умен, но не мудр, ибо пока еще годы его не научили не мерить каждого встречного по себе, ища в натурах низменные черты. В этом поиске он зашел так далеко, что чтобы лучше видеть даже подался вперед. - Именно этому и учит, великодушный хозяин, и все камни, что довелось бы мне собрать, я кину в одну сторону – свою, ибо грешен и слаб духом, и буду сожалеть лишь о том, что размах короток. Георгий с силой закусил изнутри щеку, чтобы болью от укуса вытеснить боль от следующих слов Мехмет-паши. Удар действительно попал в цель, и узнику потребовалось собрать всю свою силу воли, чтобы сохранить спокойное выражение лица. Рот мгновенно наполнился кровью и ее пришлось сглотнуть. На некоторое время в кабинете повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь дыханием присутствующих. Лицо асикрита словно окаменело, а губы плотно сжались. Но не насмешка янычар-ага вонзилась в его грудь тысячью кинжалов, а то, что этот человек смел с осуждением говорить о сыне Мануила Второго, когда ромей не имел при себе оружия и не мог отстоять честь своего василевса. Однако жизнь уже не раз доказывала Сфрандзи, что не сталь больнее всего ранит, а слова и это оружие у него отнимут лишь тогда, когда вырвут язык. - Он был львом и останется им навсегда, - Георгий сглотнул очередную порцию крови быстро наполнявшей рот и продолжил: - Он делал то, во что свято верил и на небе не найдет за это осуждения. Всегда можно найти себе оправдание в чьей-то неосторожности, прикрывая тем самым собственную алчность и гордыню, - усмехнувшись мужчина резким движением оторвал от своей туники один рукав и поднес к губам его. Не в силах больше пить сладко-соленую массу, он сплюнул ее в ткань. – И не ради своего тщеславия и гордыни он пожертвовал тысячами жизней, а ради их свободы и каждый бился рядом с ним по собственной воле и желанию. Он был бы гиеной, если бы обрек людей на смерть и позор, а сам бежал и трясся над своей шкурой, лакая сливки при одном из дворов Европы, но истинный лев всегда идет во главе своей стаи. Немного оправившись от выпада второго визиря, Сфрандзи еще раз приложил мягкую материю рукава к губам и усмехнулся, обнажая зубы подернутые алым. - А какое имя ты дашь себе, приходя в чужую страну, грабя, уничтожая чужое наследие, забирая себе чужую дочь, и ради чего ты это делаешь? Аллах тебя тому учит или собственная воля, которая движет тобой ради удовлетворения жажды власти и ощущения себя хозяином мира? Или, быть может, ты не способен завоевать любовь женщины, и потому тебе ведом лишь один способ обладания ей, способ силы?
Анна Варда: Вонзив ногти в ладони, задохнувшись удушливой волной стыда, слушала Анна обличающие слова логофета, чувствуя себя подобно рабыне, выставленной на торги под открытым небом под жадными взорами сотен людей. Чувствовала, как в ней закипает протест: не сдержавшись, она бросила на Сфрандзи взгляд, полный муки и боли. Разве ее выбор, что она находится здесь? Разве по доброй воле она покинула свой дом? Почему же от соотечественника выносит она порицание, а защиту принимает от чужака и врага? Дойдя до этой опасной и крамольной мысли, гречанка побледнела, понимая, что сейчас словно вновь ступила на порог, становясь перед выбором более гибельным, чем определил ей недавно Мехмет-паша, заставив выбирать между жизнью и смертью. Почему же ромей не поможет ей, как помог тот, другой? – Вы верите в то, что человек всегда держит ответ за свои поступки, господин? – изменившимся голосом спросила Анна, по-детски желая найти опору в ком-то, но не в себе самой. – Даже тогда, когда при их свершении несвободен?
Заганос-паша: Боль, не исказившая, но окаменившая лицо ромея заставила ноздри Мехмет-паши раздуться от торжества, как если бы он был гончим псом, а пленник - дичью, которая, наконец, остановила бег и развернулась к нему перед решительной схваткой, роняя пену с языка и пот - с лихорадочно вздымающегося бока. Инстинкт и желание, живущее в сердце каждого хищника, требовали разорвать ее на части - но поселившееся в сердце чувство торжества и вид кровавой пены, показавшейся на губах грека, заставили его вспомнить, что он не на заседании Дивана и не на поле боя. Слова Анны, полные невысказанного упрека, заставили мужчину нахмуриться. - Позволь моему лекарю осмотреть тебя,- проговорил он, делая знак слуге и отдавая приказ на османском; тот сорвался с места, словно пущенная стрела и через мгновение исчез за дверями покоя. Голос второго визира был тих, но о твердость, звучавшую в нем, можно было расшибить лоб самому самому упрямому человеку.- И позволь мне напомнить тебе еще одну заповедь из твоей священной Книги: "Возлюби ближнего своего, как самого себя" или, если желаешь, "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас". Моя вера учит, что нет почета в том, чтоб торжествовать над слабым. Что же до имени...- кривая усмешка скользнула по губам говорившего,- и до того, что меня гонит из края в край, неся над собой меч Пророка - то это не корысть и не жажда власти и славы, а единственная воля моего господина, которой я, как и ты, буду послушен до последнего вздоха. Все еще хмурясь, он бросил короткий взгляд на Анну и добавил, сжимая в кулак руку с сияющим на ней синим перстнем: - Тот, кто желает свободы, не договаривает, ибо человек по природе своей - раб Аллаха. Свободы желают от страха, желания или нужды... свободы взглянуть другому в глаза и сказать: "я сделал то, что я сделал". Но, если твой господин - один только Бог, то нет стыда и нет страха для тех, кто надеется на его всепрощение.
Георгий Сфрандзи: Услышав голос юного создания, Сфрандзи в задумчивости склонил голову, ощущая жжение от пореза на шее и тихо, будто жизнь потихоньку, с каплями сочившейся из трех ран крови, покидала его тело, изрек: - Человек не может быть до конца свободен и в этом твой новый господин прав, дитя, но свобода народа – это иное понятие, и гордость народа, а не гордыня каждого отдельного его представителя, не позволят ему встать на колени перед другим народом. – Кожа лица великого логофета напоминала своим цветом пепел, остающийся от сожженного пергамента, а в концах длинных узловатых пальцев поселился холод. – Человеку же зачастую не нужна эта самая свобода, ибо он либо не знает, что с ней делать, либо предпочитает сам сковать себя обязательствами, обрекая на зависимость. Но, - Георгий повернул измученный лик в сторону Анны, - да, я считаю, что придет время и любой ответит за каждый из своих поступков и предстанет пред судом Высоким. Тело может принадлежать не тебе, но душу свою сохрани чистой для Создателя. Только помни, что все твои помыслы Ему известны. Похоже, силы сына Византии были на исходе, ибо с каждым словом, глас его становился все тише. Пред взором все плыло, и смотреть на что-то конкретное не представлялось возможным, от того Сфрандзи запрокинул голову, позволяя гриве волос коснуться спины и терпеливо ждал, пока поток крови во рту иссякнет и перестанет стекать ему в глотку, но улыбнулся словам турка. Тот, несмотря на всю витиеватость своей речи, ответил не на все заданные вопросы. Но все что нужно было услышать дочери советника императора, он сказал, и промолчал там, где ему и сказать было нечего. Если Варда распахнет свои зеленые глаза, то отчетливо увидит, как выглядит нутро второго визиря османского султана. Будучи сам почти беспомощен, большего Георгий сейчас не смог для нее сделать, хотя способ мог показаться изощренно жестоким. Вязкая жидкость не прекращала литься в глубину тела мужчины, наполняя его желудок, и ему пришлось вернуть голову в более привычное для нее положение и прикрыть рот на мгновение рукавом туники. - Лекарь мне не нужен, достаточно будет чистой воды и пары отрезов материи. Остальное я предпочту оставить врачевателям другим – времени и милости Божьей, - хриплый шепот заставлял прислушиваться к речи друга Драгаша, а его глаза были еще открыты, и излучали не менее холодный свет, чем перстень на руке янычар-ага.
Анна Варда: Прельстительные речи, подобно языку змеи, обвили душу Анны. Если нет свободы, то нет и греха, поскольку никто из живущих не властен над собой, своей судьбою и побуждениями. Но это не так, не так! Более созвучны разуму ромейки были слова единоверца, отдающего абсолютную свободу духа Всемогущему Господу, но оставляющего часть ее его созданиям. – Свобода воли – это свобода выбора между добром и злом, – вымолвила она, не подымая глаз. – Такая свобода дарована нам нашим Творцом, и большей я не желаю, прошу у Него лишь сил сделать верный выбор. Тем временем силы логофета, подточенные ранением и усталостью, истаяли, но из гордости тот отвергал помощь врага. Анна нерешительно взглянула на него, не смея советовать, но все же произнесла, в умоляющем жесте протянув ладонь: – Милость Божья и мои молитвы пребудут с вами, господин, но не призывайте безрассудно смерть, пока она сама не придет к вам. Возможно, Господь еще нуждается в вас… – и одними губами беззвучно добавила, – и василевс.
Заганос-паша: Приподнявшийся было в тревоге, что гость, того и гляди, свалится без чувств, и уже протянувший руку, чтоб велеть слугам подхватить его, янычар-ага застыл, словно громом, пораженный простыми словами женщины. Что было в них - он не знал; все уже сказанное он мог был легко опровергнуть, победить при помощи доводов рассудка... Но сейчас он не в силах был произнести ни слова и отвести глаз от Анны, словно на ее хрупкой руке и в ее бледном лице увидел вдруг отражение рая земного. В одно мгновение и на мгновение она стала вдруг запретна для него, как если бы была не живым существом, а спустившимся на землю ангелом. Ее ли хотел он сорвать, словно растущий в тайном саду цветок? Этой ли душой желал завладеть? Растерянный, побежденный, пораженный в самое сердце простыми словами, слетевшими с губ гречанки, предводитель мусульманского войска смотрел на нее - и глаза его, возможно, впервые за всю жизнь, с дней разлуки с домом, дней давным-давно позабытого детства, были открытой книгой. И в книге этой было много пустых страниц. ... Дверь покоя, распахнувшаяся перед пришедшим на зов лекарем, вырвала его из власти грез. Вздрогнув, как человек, разбуженный ото сна, янычар-ага угрюмо потупился, внутренне проклиная себя за подобное малодушие. Довольно. Хватит! Здесь, перед ним - пленница, рабыня, которая не смотрит на него и не оценит ни единого слова, что бы он ни сказал, и ничего из того, что бы он сделал. Не к нему сейчас прикованы ее взгляды, а к такому же рабу, за которого он завтра отсчитает трем оборванцам неслыханную сумму денег. Это не человек, не равный сейчас перед ним, а всего-навсего путь, вещь, что поможет ему стать вторым человеком в Империи - теперь уже не по одним делам, а по своему имени. Все, что они видят в нем - дикого зверя, не замечая, что даже собственное Евангелие готовы оболгать, лишь бы сохранить свою спесь. Они получат лишь то, что заслуживают. Ибо воздастся каждому по вере его. - Перевяжите его,- с трудом выговорил второй визир, бросая свинцовый, тяжелый, словно могильная плита, взгляд на лекаря. Зубы его выбили дробь.
Георгий Сфрандзи: Желудок логофета сжался, протестуя, что в него, не давая десятки часов пищи и возможности исправно работать, нынче вливали кровь. Тошнотворный ком прокатился по груди наверх и встал у горла, мешая дышать. С трудом проглотив его, пленник слушал дочь Византии, чувствуя, что душу его наполняет радость. Девочка верно поняла ромея, и губ его впервые за эти дни коснулась доброта, подбородок чуть дрогнул, а на щеках ярче обозначились отметины времени. Георгий поднял глаза на дитя Михаила Варда и, протянув руку к ее руке, коснулся холодными пальцами кончиков ее перстов. Что бы ни было завтра, сегодня он был спокоен за ее душу, услышав в ее речи ноты, достойные наследницы героического рода. Жест навстречу деве, дался Сфрандзи нелегко и уже через мгновение, обнаженный локоть ощутил под собой приятную гладь шелка подушек, а мышцы над ним напряглись до стенания жил - удерживать свое туловище в вертикальном положении мужчине становилось все труднее. - Да хранит тебя Всевышний, кира Анна, - впервые назвав пленницу турка по имени, ромей уже не опасался, что Заганос узнает о их знакомстве. Скорее всего, он и так уже об этом догадался – ведь беседа затрагивала советника василевса, а девушке нужно было дать услышать свое имя, произнесенное соотечественником в почтении. И пока второй визир отдавал распоряжения своему лекарю, Сфрандзи незаметно ободряюще кивнул гречанке и движением век дал понять, что все правильно, все так и должно быть. Пока дух борется за что-то, тело черпает силы из неизведанного бездонного источника, помогая незримой силе, правящей им, чем может, когда же битва окончена, то плоть напоминает о себе, крича, что есть мочи, что далеко не последняя составляющая человека. Асикрит Драгаша знал, что это только начало и впереди ждет еще, возможно, не одна беседа с Мехмет-пашой (в ином случае у него была масса возможностей избавиться от «гостя»), и не раз еще придется встретиться с темным взором его жгучих глаз, но не сейчас. Сейчас очередной спазм в животе, изматывающая карусель тумана вокруг сознания, звон в ушах и невидимые молоты, бьющие по вискам, заставили смолкнуть разум Сфрандзи. Будто со стороны Георгий видел, как к нему подбежал явившийся на зов господина лекарь …
Анна Варда: Когда ослабевшего Сфрандзи вовремя подхватил вызванный приказом султанского визиря лекарь, приподнявшаяся с подушек Анна бросила на Мехмет-пашу короткий благодарный взгляд. Пусть он и уязвлял душу великого логофета, настоящей смерти и боли ему он не желал. Взглянула и осеклась, встретившись с ледяным взором серых глаз. Помедлила, прежде чем отвернуться и напомнить себе, что не нужна осману ее благодарность, напомнить – с краской стыда, залившей бледные щеки, – о желаниях, высказанных прилюдно и недвусмысленно. К тому же, столь знатный пленник, как асикрит императора, несомненно, нужен султану живым, и ей не стоит искать доброту там, где один лишь расчет. Прижав ко рту ладонь, Анна медленно осела обратно, испуганно наблюдая, как вокруг грека начал суетиться врач.
Заганос-паша: ... Бегло осмотрев ромея, лекарь уведомил господина, что больной не нуждается в перевязке, ибо его дурнота вызвана не раной, но побоями и кровью из прокушенной щеки, после долгого голодания наполнившей желудок. Почтенный врачеватель, состоявший при орте не один десяток лет и помнивший теперешнего янычар-ага еще узкобедрым, гибким, как виноградная лоза, агланом, лишь покачал головой, учуяв в воздухе запах запретного для правоверных вина. Но, помятуя о том, что неверным не запрещено его пить, а янычары на марше освобождены были от многих запретов, ничего не сказал, хоть и качнул головой. - Я рекомендую перенести его отсюда,- сказал он по-арабски, когда с помощью Мехмет-паши, поддержавшего сморщенную старческую руку, наконец, распрямился и встал с узорных подушек.- Прочистить желудок, а потом напоить крепким бульоном. Твои молодчики крепко приложили его по голове,- усмехнулся он, по привычке глядя на стоящего перед ним вельможу, как на мальчишку, который частенько пробовал фалаку за то, что возглавлял драки идущих друг на друга орд таких же как он, малолетних рабов султана.- Он оправится, но не так скоро. Щеку ему я залатаю, но заживать будет долго. Счастливо отделался,- прокомментировал он, не объясняя, имеет ли в виду то, что пленник мог получить дыру в голове или утратить саму голову во время минувшего штурма. После месяца резаных, колотых, рваных, обожженных ран удар по голове казался старику чем-то вроде мелкой морщинки, первого седого волоса, мелькнувшего в густой косе красавицы. Бросив быстрый взгляд на сидящую тут же девушку, старик ухмыльнулся. - Если б я не знал тебя, то предположил бы, что это твоих рук дело. Но... ты большой мальчик и лучше меня разберешься. Вели своим янычарам перенести его куда-нибудь: дам ему рвотное, а потом напою молоком с медом. Этой девочке тоже не помешает,- он кивнул на Анну, и хотел добавить что-то еще, но Мехмет-паша прервал его, громко отдав приказ толпящимся у входа солдатам. Несколько человек, переговариваясь и переглядываясь, помогли старику поднять пленника и, подхватив под руки, вынесли его из трапезной, оставив визиря наедине с ромейкой. Проводив взглядом процессию и удостоверившись, что дверь за ней плотно закрылась, янычар-ага в молчании вернулся на свое место. Устроившись на подушках, он придвинул к себе кувшин с молоком и широкую пиалу, в которой переливался ароматный, словно только что вытопленный из ломающихся от тяжести сот, золотой мед. Его взгляд, смягчившийся во время разговора со стариком-лекарем, вновь превратился в лед. Ожидая, пока слуги наполнят для него дозволенным питьем новый кубок, он не проронил ни слова.
Анна Варда: Приговору лекаря гречанка внимала едва ли не более Заганос-паши, не имея возможности понять ни слова, слушала интонации и мягкие оттенки чужой речи, удивляясь тому почтению, с каким относился к врачу янычар-ага. Старик говорил уверенно и без тревоги, и Анна немного успокоилась, не подумав, что причиной может быть обычное равнодушие мусульманина к жизни христианского пленника. Когда трапезная опустела, Анна поплотнее укуталась в накидку, словно повисшее молчание было дуновением сурового северного ветра, принесшим студеный холод в теплый византийский вечер. Она вновь осталась одна. Как бы мало ни мог Георгий Сфрандзи, одно его присутствие внушало чуть больше сил, чуть больше уверенности, а теперь… Из-под опущенных ресниц ромейка посмотрела на помрачневшего Мехмет-пашу, вспомнив резкие слова асикрита об ожидании мимолетной хозяйской ласки, и сжала губы, отозвавшиеся мгновенной болью. Неужели именно таков нынешний позорный и зависимый удел гордой дочери Ромеи? Анна надменно выпрямила спину. Не бывать этому: осман может принудить ее к покорности, но не заставит искать ласки. Повинуясь знаку, безмолвный слуга придвинул чашу, наполненную молоком, и она поднесла ее к устам, укрыв на дне мятежный взгляд.
Заганос-паша: В отличие от Анны, молчание не тяготило Заганос-пашу; он привык укрываться в нем, как привык на заседаньи Дивана всегда выслушивать сперва планы врагов, чтобы, выискав в них червоточины, разрушить до основания - дни, месяцы, может быть, годы спустя. Именно так он, как капля - камень, сумел подточить власть казавшегося всемогущим Халиль-паши, именно так, день за днем, истощился запал сил у осажденного Константинополя, однажды уже восторжествовавшего над войсками Османской империи. Сейчас он мог бы прибегнуть к этой же тактике, но, заглянув к себе в душу, внезапно понял, что все, чего хочет - как можно быстрее избавиться от той боли, напоминанием которой служила для него сидящая напротив Анна Варда. И пусть ревность и бешенство его уже остыли, как брошенный к проточную воду, только что выкованный меч, глухая ненависть и желание отомстить греку, отнявшему у него что-то, чему он не мог и страшился найти название, приняли вид бритвенно заточенного клинка. Именно это спокойствие и сознание того, что гнев еще выльется на голову виновного, сознание собственной силы дали ему проговорить - безразличным, слегка насмешливым тоном: - Твой защитник скоро поправится. Сейчас ему нужно поспать, а завтра ты сможешь прийти к нему и вдосталь насладиться вновь всеми ласковыми словами, которые он тебе сегодня сказал. Воистину, чужой народ непостижим,- продолжал выкрест, чувствуя, как начинают опять гореть скулы и выступает на висках испарина,- кто мог знать, что христианские женщины столь полны смирения, что после таких поношений будут готовы целовать руку, бросившую в них камень. Аллах велик, что позволил мне подивиться на подобное чудо!- он хрипло засмеялся, но чувствуя, что жар на лице становится нестерпимым и начинает вновь разгораться в его крови, предпочел утопить язвительные слова на дне пиалы.
Анна Варда: Анна подняла на пашу ясный взгляд, спокойный, лишь в глубине зеленых глаз мерцал укрощенный огонь. – Поношений? – с насмешливым удивлением спросила она, отставив чашу с питьем. Над верхней губой, изогнутой подобно луку, остался малозаметный белый след. – Какое из слов, что он сказал, было ложным? Отнимая у женщины гордость, вы ждете, что она сохранит ее для других? Но это сокровище не золотые монеты, которые можно разделить меж многими, скорее покров на алтарь… – тут голос изменил гречанке, дрогнув от воспоминаний о другом покрывале, уничтоженном и разорванном наверху, в запертой спальне. – Если желаете излить свой гнев и негодование, обратите его к зеркалу, мой господин. Униженное обращение рабыни к хозяину в устах Анны прозвучало непозволительной дерзостью.
Заганос-паша: Ярость снова взметнулась со дна его души - но на сей раз Заганос-паша, второй визир, подавил ее, не дав затмить разум. Он уже не желал эту женщину, ее присутствие было невыносимо, оно отравляло сам воздух, не давая дышать, превращало стены дворца в тесную клетку, грозившую раздавить его. Но нет, хвастливым словам раба и наивности неопытной девицы отравлять его в собственном доме. - Я отпускал уже тебя один раз,- насмешливо бросил он, но движение выдало глубинную, леденящую ярость: пальцы впились в кусок хлеба так, что тот, отломившись, упал на стол, рассыпая вокруг бесчисленные крошки. От жара кожа лица, казалось, вот-вот должна была лопнуть, но мужчина лишь плотнее сжал губы, словно его тело жило отдельной, мало ему интересной жизнью. Но снова напомнив себе, кто здесь хозяин, он отбросил изуродованную пищу - непозволительно для муслима - и со смехом откинулся на подушки. - Впрочем, кого тебе и слушать, как не беглеца, пожертвовавшего собственной семьей, бросившего умирать свою жену и детей. Воистину, угодный Богу пример для подражания! Может быть, ты последуешь этому достойному примеру? Давай же, иди, вооружись мыслью о том, что твоя гордость и честь взамен не будет порушена, что единственное зло в этом мире сокрыто во мне! Ну же, иди! Или ты думаешь, я брошусь мстить твоим родичам? Нет! Это вам, христианам, есть дело лишь до одной собственной чести!- ударом отбрасывая от себя окружающие подушки и отшвыривая посуду, расставленную перед ним, воскликнул султанский советник.- Если ты называешь себя рабыней, если твои земляки не хотят себя видеть иначе - то вы уже рабы, без ошейника и клейма на лбу, рабы собственного тщеславия и своего державного чванства! Я давал слово Аллаху - и я выполню его, даже если сотня таких рабов будет пытаться замарать мое имя в грязи! Убирайся отсюда, беги, заползи в нору, умри там, скуля над своим навеки канувшим прошлым - если ты не способна понять ни того, чего я искал, ни того, что я был готов положить к твоим ногам свою душу! Да, я разрушил до основания этот город - и разрушил бы еще столько же, за одно только обещание в нем найти тебя! Убирайся вон, с глаз моих! Не в силах больше сдерживаться, он вскочил, и одним рывком подхватив Анну, поставил ее на ноги и поволок за собой к двери, словно в самом деле желая выкинуть за порог. Но дрожь, сотрясавшая его тело, сыграла с султанским советником злую шутку: зацепившись носком сапога за ковер, он споткнулся, припав на одно колено - и, чувствуя, что не может больше держать Анну, что было силы швырнул ее об пол. Затем ноги его подкосились и Заганос Мехмет-паша тяжело опустился на ковры рядом со своей жертвой. Грудь его разрывалась от дыхания, по вискам и спине градом катился пот. - Неужели ты думаешь,- прошептал он, с трудом заставляя голос подняться из горла, и чувствуя, что тот вот-вот готов сорваться из-за боли, пульсирующей в сердце,- что этот человек не оставил бы тебя умирать, как оставил свою семью, если бы бы ты была его дочерью? Почему ты думаешь, что, будь так, он не смотрел бы на тебя с отвращением и покором? Неужели ты не видишь, что все, что он здесь говорил, сказано только с одной целью... Спохватившись, он замолчал - и резко выпрямившись, поднялся с ковра, почти столь же невозмутимый, как до того часа, когда глаза его утром в первый раз обратились на Анну Варда. - Уходи.
Анна Варда: Но Анна его уже не слушала. Она закрыла лицо ладонями, и ее плечи сотрясались от рыданий, окутанные зеленым шелком накидки, упавшей с темных волос. Каждое слово Мехмет-паши жалило больнее бича, и куда чувствительней, чем завуалированные укоры Георгия Сфрандзи, ибо слова турка рушили ее мир, незыблемый с рождения. Как он смеет… Как он смеет упрекать ее и ее единоверцев в том, в чем виновен сам. Ища источник их несчастий в них самих. Но – шепнул в глубине души предательский голос – разве не думала ли сама она еще нынче утром, что Константинополь пал за грехи его жителей, и не гнала прочь эти крамольные думы? – Зачем вы мучаете меня? – спросила глухо гречанка, отнимая руки от залитого слезами и помертвевшего лица. – Разве не отдала или не отдам вам все, что у меня есть? Чего вы еще хотите от меня?
Заганос-паша: Не говоря ни слова, мужчина приблизился к плачущей девушке и, подхватив, поставил ее на ноги. Но то ли потому, что боялся, что она упадет без чувств, то ли потому что ему не хотелось размыкать это первое и последнее объятие, смуглые руки остались лежать на ее плечах, слегка вздрогнув лишь когда он, наклонившись, произнес уже звучавшее сегодня в этом покое губительное и судьбоносное слово: - Ничего.
Анна Варда: Заглянув в холодные серые глаза, Анна судорожно всхлипнула, унимая льющиеся слезы, пораженная в самое сердце открывшимся ей. Султанскому советнику и верно ничего не нужно от нее более, но не из благородства или презрения, что он сейчас так щедро расточал. Не нужно ему ничего, потому что Мехмет-паша в ослеплении своем полагает, что у пленницы ничего и не осталось, и нечем ей одарить своего завоевателя. Не насмехается и не желает унизить еще больше, а верит в то, что наговорил ей с такой яростью и озлоблением. И странное дело, дочь покоренного народа ощутила себя сильнее победителя, почувствовала жалость живой души к душе мертвой, иссушенной злом и гордыней. Отстранившись, позволив рукам визиря упасть с ее плеч, Анна сделала шаг назад, потом еще один, по прежнему глядя в лицо паше. Затем опустила взор и тихо вернулась на свое место, вновь не решившись переступить порог. Эпизод завершен
полная версия страницы