Форум » Город » Время и случай для всех - 30 мая, шесть часов вечера » Ответить

Время и случай для всех - 30 мая, шесть часов вечера

Анна Варда: Не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их. Екклезиаст. IX, 11. Место действия: дворец подесты в Галате. Время: шесть часов вечера 30 мая 1453 года.

Ответов - 53, стр: 1 2 3 All

Анна Варда: Похоже, Богу было угодно испытывать на стойкость надменную дочь Византии. Не стоило Анне опрометчиво решать заранее, будто гость ничего не будет значить для нее, если не носит имя Варда. Встретившись с холодным взглядом логофета, Анна в смятении опустила ресницы, жалея, что по обычаю восточных женщин не может укрыть запылавшее от стыда лицо. В глазах Сфрандзи она прочла то, что страшилась увидеть в лике отца. Но горечь унижения была подслащена другой, более светлой мыслью. Если жив асикрит императора, то ее отец и мать также могут быть среди живых. Возможно... Возможно даже, что мрак тягостной неизвестности способны развеять эти сухие уста, столь сурово сжатые.

Заганос-паша: Если даже неискушенная в людски предрассудках и стремлении судить всех и вся Анна Варда сумела прочитать в глазах вошедшего свой суд и приговор - что говорить о том, сколь жадно впился в его надменное лицо сверкающий от предвкушения взгляд Заганос-паши. И не напрасно: усмешка ромея и вспыхнувшие щеки девушки, близкий жар которых он не увидел, но ощутил собственным лицом, подтвердили догадки о высоком положении пленника. Второй визир почувствовал торжество - и одновременно укол впервые проснувшейся ненависти: как смеет этот побежденный, выкупленный им у грязных мародеров человек порицать женщину, избранную султанским советником на свое ложе? Что же это за люди, что не сочувствуют чужой беде и не проливают слез над чужим горем, а только с презрением готовы отшатнуться от упавшего, чтобы дать ему уходить глубже и глубже под темные воды? Но унизить в ответ можно было многими способами - и одним из них, показавшимся Заганос-паше самым верным, было проявить великодушие. Слишком хорошо он знал, каким камнем может повиснуть на шее непрошеное гостеприимство, и насколько вернее железного ошейника гнет к земле рабскую шею золотое бремя чужой доброты. Выпрямившись, выпуская Анну из наметившихся объятий, он наклонил голову, с видом, подобающим радушному хозяину, приветствуя ромея; рука османа, по традиции коснулась лба, губ и сердца. - Прости, что обеспокоил тебя,- проговорил он на греческом, и ни одна нотка в голосе не выдавала бури чувств, одолевавших его еще несколько мгновений назад. Ясные, сияющие глаза янычар-аги улыбались. - Мой лекарь желал осмотреть твои раны, но ты крепко спал, и он оставил тебя во власти лучшего врачевателя - природы и Бога. Сон - роза, как говорят в Персии. Сделай мне честь, раздели с нами ужин. Твой бог запрещает умерщвлять себя каким бы то ни было способом,- лукаво усмехаясь, напомнил он,- и заповедует тебе прощать и благословлять твоих врагов. Если ты не хочешь склониться перед именем султана, значит ли, что ты отвергнешь и собственного бога? Задав этот вопрос, демонстрирующий желание и готовность разделить с ромеем не одну только трапезу, но и свои мысли, Заганос-паша поднялся с колен, отстраняясь от замершей от стыда девушки, и вернулся на свое место во главе стола. Видимо, желая хоть в чем-нибудь облегчить участь своих гостей и по совместительству пленников, второй визир распорядился накрыть его, кроме своей, той посудой, что была найдена после вселения в дом - и перед Анной и ромеем сейчас красовались последние творения венецианских и иберийских мастеров: причудливые чаши и кубки, тарелки и блюда в виде раковин, листьев и кратеров, украшенных миниатюрными фигурами нимф и наяд. Непривычные к такой роскоши слуги паши с некоторой опаской взирали на запретные для правоверных изображения и всю эту роскошь, столь чуждую для водителя войска. Один из них с поклоном осмелился снять со стола стоящий перед гречанкой оловянный кубок, принадлежащий аге, и поставил его на место. Мехмет-паша тут же подхватил его и, метнув жадный взгляд на девушку, припал к краю с таким видом, будто это был не холодный металл, а полуоткрытые в смущении розовые губы. Потом он вновь повернулся к ромею. - Присядь, не оскорбляй мой дом и мою гостью своим пренебрежением. Даже если ее присутствие здесь кажется тебе неуместным, вспомни другие слова твоего Спасителя: "не суди, да не судим будешь".

Георгий Сфрандзи: На Анну Варда смотрел не асикрит Константина, на нее, используя очи своего секретаря и друга, смотрел сам Константин. Человек, а не император. Сколько раз такое уже было, когда Сфрандзи смотрел на людей именно так, как смотрел бы Драгаш. Они были братьями по крови, пусть и не кровными, ибо не единожды мешали жидкость из своих жил на полях битв, врачуя раны. Недаром, они вместе пили из одной реки, черпая воду из ее течения и поднося ладони, наполненные мерцающими бриллиантами воды, к устам друг друга. И находя в ее отражении взоры того, кто рядом, недаром их мысли были подобно притокам этой самой реки, рано или поздно объединяющимися в одну полноводную и степенную гладь. Их души соединились давно… когда впервые Драгаш поймал увлекшегося декларированием поэзии Эзопа мальчишку, чуть было не сорвавшегося в театральном представлении с края обрыва. Тогда тот, кто ныне звался великим логофетом Византии, впервые и в последний раз испугался за свою жизнь, и, подтянувшись на руке пацана, на коем челе он в этот день впервые увидел диадему из лучей заходящего солнца, дал клятву, что существование его будет во власти земных, но властью его собственной и Господа принадлежать сыну августы Елены, имя которого звучно Граду Великому. Это было давно, как и те муки, которые уже довелось принять на себя Георгию неоднократно во славу своего василевса. Георгий тихо сглотнул ком презрения, который подполз к горлу, от представления, что дочь рода, чей предок положил свою жизнь на благо отечества, кто остановил века назад сицилийцев, не отдав им Град, отдастся ласкам победителя. Как бы он взглянул на ту, в чьих жилах текла кровь героя, ту, чей стан содрогнется от истомы и удовольствия в руках завоевателя . - Мне не за что прощать тебя, - Сфрандзи прижал руку к сердцу и ответил на приветствия второго визира, - Господь всех нас простит, ибо милостив. Тело уврачуются сном, а боль его силой духа, дарованной свыше. Взгляд грека прошелся по фигуре турка, словно запоминая ее образ, в то время, как Анна перестала существовать для него здесь. Рабыня османа, будь у него даже султанский титул, переставала быть свободной ромейкой, и пусть то была бы даже собственная дочь Георгия. - Я разделю твое общество и не смею оскорбить в тебе радушие хозяина, однако и ты прости меня за столь неподобающий вид, - как и ложился спать, великий логофет все еще пребывал в свободных штанах и тунике, обнажающей его немолодую шею и порез на ней от ножа башибузука. В таком виде Георгий и опустился на подушки возле стола, однако руки его не спешили тянуться к угощениям, хотя гостеприимство Заганоса, постаравшегося создать своим «гостям» «светские» условия и не ускользнуло от его внимания. – Отвергнуть своего Бога, можно лишь отвергнув себя самое, великодушный хозяин, а гость, не помнящий о своем Боге, не сможет с должным уважением отнестись к дому, принимающему его. Холодом света своего очи ромея могли уподобиться горному воздуху, и казалось вот-вот его тишину и спокойствие прорежут осколки снежных брызг от спускающейся лавины. Но это только так могло показаться, ибо взор Сфрандзи был спокоен в своем безразличии. Турок ответил на его вопрос еще при прошлой встрече, и если ему нечего больше добавить, или сообщить что изменилось за последние часы, то все что ему должен Георгий – это честный ответ на любой его вопрос.


Анна Варда: Взамен унесенного кубка слуга поставил перед Анной новый, серебряный с чеканным узором из лавровых листьев, и вновь наполнил его вином. Опущенным долу взором гречанка рассматривала серебряные листья, на которых благодаря искусству ювелира, можно было разглядеть мельчайшие прожилки и червоточины. Листья, по древнему обычаю венчающие чело победителя. Почему же они украшают трапезу побежденной и поверженной? «Никто, ни отец, ни братья, не станет теперь защищать тебя…» – застучали в памяти, беспощадно отдаваясь болью, торжествующие слова Мехмет-паши. Что ж, живущий во злобе знает законы зла, и он оказался прав. Ей придется безропотно принять упреки и осуждение, ибо это ее грех. Ее вина, что она молода, что она слаба, что она женщина. И что она еще жива. Холод серебра обжег ладонь, когда Анна коснулась отлитой в виде молодого побега ножки кубка. Из глубины чаши на нее глянуло кровавым зрачком выдержанного кагора… Плоды виноградной лозы, прошедшие через тление и смерть, чтобы возродиться сызнова. Жизнь и смерть, сплетенные воедино. Однако, с каким бы пренебрежением не смотрел на опозоренную ромейку великий логофет, он не окажется настолько жесток, чтобы отказаться поведать дочери о судьбе ее родителей, если она ему известна.

Заганос-паша: То, как упорно ромей игнорировал сидящую напротив него женщину, говорило слишком много. Если молчание Анны было вызвано страхом и ее благородством - в конце концов что, как не неосторожное слово привело турецкую армию под стены города?- то франк казался хозяину дома почти отвратительным в своей спеси. Хотя, положа руку на сердце, если бы это он, Мехмет-паша вошел в шатер Ангеловича и застал там девицу, едва разомкнувшую объятия с визирем, кто знает, вызвала бы она его сочувствие? Однако, здесь и сейчас гостем был не он. - Прочитаешь молитву?- обратился султанский лала к пленнику, словно не замечая его отчуждения.- Или... позволишь прочесть моей невесте? Серые глаза янычар-ага блеснули змеиным ядом. Никогда, не при каких обстоятельствах он не назвал бы Анну так - не потому что хотел оскорбить или обмануть, и не потому, что произнесенные клятвы были неискренни. Сама мысль о том, чтоб пусть на словах, но нарушить оставленные султаном Мурадом заповеди янычарского войска, казалась его предводителю едва ли не более страшной, чем обмануть, призвав в свидетели Аллаха. Но как еще было объяснить этому надменному человеку, что, хочет он того, или нет, ему прийдется чтить сидящую рядом с ним женщину, и что от ее слова, возможно, будет зависеть его собственная судьба. - Моя вера, вера моих братьев по оружию учит,- голос мужчины зазвучал мягче, когда он повернулся к притихшей девушке,- что господь един у всех, и его различия - всего лишь видимость. И что ему нет особого дела, произносишь ты слова прославления на латыни или на арабском, или на любом другом языке, что звучит в дальних краях сотворенной его силой и волей вселенной. И вдвойне будет сладостна эта хвала, произнесенная благочестивыми устами. Прочти молитву,- настойчиво повторил он, склоняясь в сторону Анны и взглядом словно пытаясь вселить в нее прежнюю гордость перед лицом соотечественника.- Возвесели сердце Господа, и да помилует он своих рабов, как помиловал твою чистоту. Прочти.

Анна Варда: Анна вскинула на османа изумленный взор: который раз ему удалось поразить гречанку, опрокидывая уже сложившееся было у нее суждение. Будто человека можно познать за один день, когда у живущего много лет рядом нередко остается в душе нечто потаенное и неведомое самым близким и доверенным. Но не был ли сегодняшний день для старых и новых жителей Константинополя пробным камнем, как в не наступивший пока судный день вскрывающим человеческие души до дна пьянящей безнаказанностью, страхом, болью и отчаянной жаждой жизни. Как и обещал, янычар-ага простер сейчас над ней защиту своего имени, не понимая, что для христианина и законное, и беззаконное сожительство с мусульманином в равной степени греховны. Как и возмутительна идея смешения верований воедино, словно в котле с походным варевом. Слова Мехмет-паши отдавали почти святотатственной ересью, едва ли не хуже позорной унии с латинянами, и намного опаснее – именно потому, что идея единства всех верований была столь утешительна, так соблазнительна для человеческого разума, измученного существованием в раздираемом войной городе. Но не вера обрекла Константинополь на гибель, напомнила себе Анна, а людская алчность, и потому не спасло бы его единое вероисповедание, как не спасла уния. Однако черной неблагодарностью было бы отвергнуть помощь, дарованную ей – она в это верила – бескорыстно, ибо ее пленитель не черпал в том для себя никакой выгоды, разве что в самом деле искал ее расположения, а не рабской покорности. Анна сложила вместе ладони, и с ее губ полились привычные слова православной молитвы, сначала тихие, едва слышные, но под конец чистый девичий голос зазвучал уверенней, как будто Господь одним своим упоминанием сумел ободрить гречанку. – Глаза всех обращены к Тебе, Господь, с надеждой, и Ты даешь пищу всем в свое время; открываешь щедрую руку Твою и насыщаешь все живущее по желанию…* * Псалтырь 144, 15-16. Молитва, по традиции читаемая православными перед вкушением пищи.

Георгий Сфрандзи: При слове «невеста» скула великого логофета дрогнула, так и не сдержав улыбки, а рука вновь коснулась груди и была после направлена в сторону Анны, безмолвно отдавая ей право вершить застольную молитву. Слова Змия вылезали из второго визира быстрее языка кобры, опробующего им местность вокруг. Юная дева могла поверить ему, как некогда Ева вняла словам иного искусителя. Взоры Варды, обращенные к хозяину стола , говорили опытному мужчине больше, чем девушка еще понимала сама. Ее тихий голос, набиравший мощь с каждым словом, обращенным к Создателю, точил в сердце грека ту брешь, через которую в любой плод проникает гниль. Чем громче становился ее голос, тем тяжелее становились веки ромея, опускаясь вниз и отдавая почет истинно верующим, кто еще сегодня остался в Константинополе. Голос гречанки стих, оставляя после себя звенящую тишину, а персты Сфрандзи не торопились коснуться чела его в кресте. - Так может, если вера твоя учит, что Бог един, и ты усладишь наш слух молитвой на своем языке? – взгляд из-под словно наполненных песком век тяжело поднялся и остановился на лице турка. – Порадуй своих гостей, хозяин, и позволь нам, оказавшимся за твоим столом волей проведения, услышать ту молитву, которая будет мила твоему сердцу. Запахи еды ласкали нос ромея, но достигая горла, превращались в удушливую слизь, которую мужчина не мог сплюнуть и глотал ее горечь. Тошнота, поднимавшаяся с момента утреннего пробуждения, уже не раз мутью сидела в его глотке, но пока пленнику доставало сил справиться с ней. Не раз Сфрандзи видел, как воины, кому приходился удар по голове, приходили в сознание и демонстрировали содержимое своего желудка, и великий логофет понимал, что его ждала бы та же участь, вспомни он, хотя бы, когда последний раз ел. Виски все так же пульсировали, и любое неосторожное движение шеей вызывало мучительную боль и в самой шее, и в челе, и в затылке. А глаза от побоев и напряжения напоминали глаза затравленного зверя, красным маревом оттеняя почти прозрачность немолодых очей. - И которая со временем станет привычна для твоей жены, - губа вновь треснула и засочилась кровью, и Георгий облизнул ее уже в который раз за последнее время, чувствуя во рту сладкий привкус, и добавил по-османски: - Думаю, ты будешь честен, если уподобишься Баязиду и скажешь: Илахи анта та`ламо ма норид* Моему Господу ведомо, чего желаю я, - длинные пальцы мужчины непроизвольно коснулись свежего пореза, - моей жене тоже было известно то, чего я хотел, когда видел ее последний раз. Я честен пред своим Богом и был честен перед своей женщиной, а ты? * О Господь мой, тебе ведомо, чего я желаю

Заганос-паша: Вызов, звучащий не в голосе, но в несказанных словах за словами, произнесенными ромеем, заставил глаза янычар-аги сузиться. Но, не позволяя себе выйти за рамки образа хлебосольного хозяина, он улыбнулся, и смиренно склонил голову. Руки мужчины медленно поднялись, совершая омывающее движение, когда, отстранив от себя гневные и любострастные помыслы, он произнес: - Би-сми-Ллях аллахумма, барик ля-на фи-хи ва ат'ым-на хайран мин-ху! Аллахумма, барик ля-на фи-хи ва зид-на мин-ху! Это значит,- выждав немного времени, когда объяснение сути молитвы не звучало бы столь святотатственно, по-гречески ответил он - что я благодарю своего Творца и Господа за тот хлеб, что он послал нам, и то питье, что он подарил - благодарю, и прошу сделать его благословенным для участников трапезы. Мы благодарим Аллаха в начале и в конце каждой трапезы,- серые глаза блеснули лукавством,- И разве вы не делаете того же самого? Повинуясь знаку, слуга подал второму визиру чашу с водой; Заганос-паша окунул в нее кончики пальцев, скорей, обозначая, чем действительно совершая омовение рук - в том смысле, в котором оно было известно и понятно европейцам. Стряхнув капли в сторону, он с улыбкой смотрел, как прислужник направляется к греку - и все с тем же выражение ответил на коварный вопрос. - Что до моей жены, то я с чистым сердцем поведаю ей, чего желаю... но только не здесь и не теперь. Короткий взор, брошенный на Анну, верней всяких слов рассказал, какие желания собирался Мехмет-паша поверять своей женщине. Но оставить неотомщенной дерзость ромея перед ее лицом было никак невозможно, и потому второй визир добавил, мелодичным, почти что поющим голосом: - Где же теперь твоя жена, кир, и сказал ли ты ей, уходя их дому, что не вернешься, оставляя погибать ее и весь свой род?

Анна Варда: Слова чуждой молитвы на чужом языке коснулись слуха, смущая сходством смысла с православной молитвой. Взгляд обжег, как не обжигало прикосновение. Уже не наедине, а открыто Мехмет-паша показал, какое место и какой жребий уготованы гречанке. Участь не стала менее стыдной, однако теперь не внушала того страха, как раньше, всего пару часов назад. Анна на мгновение прикрыла глаза, постигая, что нынешнее ее испытание куда суровей прежнего. «Так легко… Уступи, забудь, отрекись от гордости, от имени, от родины, растворись в мужчине, ведь такова судьба всех женщин от начала времен», – коварно нашептывал голос, как две капли воды схожий с напевной речью османского вельможи. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение, и в том ей невольно помог сам Заганос-паша, мстительно пожелав уязвить Сфрандзи жестокой насмешкой. Анна вздрогнула, словно бессердечный вопрос был плетью, рассекшей плоть ромея, и кончиком задевшей ее кожу, оставив на ней пылающий рубец. Кому как не ей ведома боль от тревоги за жизнь оставленных и покинутых? Она с состраданием и жалостью посмотрела на логофета, наделяя его чувствами, которые терзали ее саму.

Георгий Сфрандзи: Молча выслушал молитву турка Аллаху Георгий, но после молвил: - Наш Господь не столь тщеславен и просит детей своих благодарить его единожды за дарованную трапезу, уча и сынов своих скромности. Не запрещая, обращаться к нему и с просьбой и со словами мольбы в любое время, когда того возжелает душа. - Почтительный тон был адресован тому, о ком говорил великий логофет, а ироничное движение скулы тому, с кем вел беседу. Заганос был умен и асикрит получил бы удовольствие от общения с ним, когда бы не мысли, гнетущие сознание, когда бы не неизвестность о участи Константина, давящая на грудь пуще камня, так, что казалось кости под ним вот-вот треснут и войдут своими обломками в еще живую плоть. - Твое сердце будет чисто, как платье юной девы, сидящей за этим столом, - Сфрандзи многозначительно, но недолго посмотрел на дочь императорского советника, возвращая внимание своих много повидавших за долгую жизнь глаз султанскому лала, - когда будут произнесены слова Книги, и не только твои уста, но и уста твоей невесты, при свидетелях, вымолвят слова, дающие тебе право говорить ей все желаемое…- пленник жестом отклонил поднесенную слугой чашу для омовения рук, - «не здесь и не теперь». Хотя , как завоеватель, ты вправе говорить, что угодно и где угодно, – и еще один взгляд был устремлен на юную гречанку, - только стоит ли тогда говорить о чистоте, если это не чистота рук? В отличие от Анны Варда, дрожь которой при последнем вопросе турка не укрылась от главы правительства Византии, нутро ромея не тронула скрытая язвительность, хотя лица его коснулась печаль, обозначая свое присутствие углубившийся морщиной между бровей. - Я не меряю себя силами со Всевышним и полагаюсь на Его благость и могущество, а так же на Его справедливость, учтивый хозяин, - вполне искренне отреагировал Георгий на последний вопрос турка. – Мой ответ будет открытым, хотя, могу подобно тебе, - глубокий вздох вырвался из легких «гостя» Мехмет-паши при воспоминании о лаконичном «ничего», - ограничиться одним словом, но не менее честным. Где бы ни была моя семья, мой род продлиться, если на то будет воля Божья, моя жена знает, что ее муж может не вернуться, мои дети воспитаны так, что со смирением примут все испытания, уготованные им судьбой, как ныне принимают их дети Константинополя. Гордо поведя головой в сторону потемневших окон, Сфрандзи с горечью подумал о том, что, прежде всего, их судьбу, более чем вероятно, разделил император, ибо он был не тем человеком, который бросит свой народ на скорбную участь, прячась сам от смерти на задворках Галаты.

Анна Варда: Гречанка опустила глаза под суровым взглядом асикрита: под детьми Константинополя, со смирением принимающими испытания, он, видимо, подразумевал и ее. Если только не вычеркнул для себя имя Анны Варда из списков живущих ромеев, каждым своим словом подчеркивая, кто и что она в этом доме. Человеку, способному с такой решительной холодностью говорить о жребии собственной семьи, достало бы твердости и на это. Настала минута, которую Анна ждала с того момента, как великий логофет переступил порог трапезной. Позже она не осмелится, или не представится более случай. – Прошу вас, господин… – она запнулась, не уверенная, не прозвучит ли сейчас традиционное обращение по титулу насмешкой. – Прошу, ответьте, известно ли вам что-либо о моем отце? Полные тревоги зеленые глаза устремились на соотечественника и единоверца с мольбой. «Если есть у вас добрые вести, скажите. Если дурные – молчите», – казалось, гласили они.

Георгий Сфрандзи: С момента, как ромея ввели в кабинет, дочь Михаила Варда впервые раскрыла рот в вопросе, а не в молитве. Турок не захотел прятать деву от пленника под покрывало и напрасно. Взгляд великого логофета медленно прошелся по девичьей фигурке и лицу, по достоинству оценивая мягкие изгибы ее тела, белизну кожи, и, не стесняясь, задерживался на контурах тех форм, которые пробуждают в мужчине инстинкты, заставляющие его порой забыть о долге. Советник императора не зря прятал этот цветок Византии и кропотливо искал ей того, кого она назовет своим мужем. Но рок распорядился по-своему. - Ничего,- Сфрандзи почувствовал, как теплая вязкая капля начала свой медленный путь от его губы по подбородку, но не удосужился ее стереть. Молния в глазах цвета болота сверкнула в сторону второго визиря и потухла, не оставив после себя и следа. Будь Анна младше, сердце асикрита смягчилось бы. Дитя вправе горевать о судьбе своих родителей, ибо ему еще чужды мысли о благе народа, о благе василевса. Но не ему было судить человека, сделавшего в беде свой выбор, и не ему порицать за слабость, ибо сам бы он пошел на любой позор, ради жизни и безопасности друга, ради счастья хоть на мгновение увидеть Константина здравствующим, ради возможности вернуться в детство к той самой реке. – Ничего, кроме того, что он отправлял письмо в Мистру, и служащие там будут искать тебя, - прикрыв веки, Георгий надавил на них пальцами правой руки, пытаясь унять резь в уставших очах.

Анна Варда: Анна судорожно вздохнула, и плечи ее поникли. Мистра и брат далеко… Так далеко, словно и не существовали для нее теперь. Она приложила ладонь к щеке, подумав, что, быть может, оно и к лучшему, зная горячий и нетерпимый нрав Андрея. Однако пустое «ничего» для молодой гречанки означало вовсе не то, что для великого логофета – пустота наполнена разным смыслом для юности и отягощенного грузом прожитых лет опыта. Пока не произнесены непоправимые слова, несущие горе и смерть, все еще возможно, и если за надежду нужно расплачиваться мучительным ежеминутным страхом и душевной болью, то она с легким сердцем согласна платить эту цену. Против воли смятенный взор Анны обратился к Мехмет-паше.

Заганос-паша: Всей его воли - воли царедворца, воли солдата, годами, десятилетиями ковавшейся в огне войн и остужавшейся полными ненависти взорами завистников - едва хватило, чтобы Мехмет-паша, второй визирь империи, воспитатель султана сейчас не выхватил нож и не воткнул его по рукоятку в открытое горло обидчика. То, как ромей смотрел на Анну, было оскорбительно по любым, мусульманским и христианским законам, и не заслуживало ничего, кроме немедленной смерти. Но человек, чья башня в Румели-Хиссар возвышалась над прочими, не мог позволить себе опрометчиво выбросить ключ от кладовой, где была заперта шапка Великого визира - а с каждой минутой разговора, с каждым произнесенным словом и брошенным взглядом воспитатель султана убеждался, что это действительно так. Ревность, черная, огненная, выжигающая душу подобно всем ядами мира, убивающая, убийственная ревность отхлынула, когда спустя миг в разум змеею скользнула догадка. Чем можно лучше купить мужчину, чем красотой женщины - и разве сидящий перед ним человек, хотя годы избороздили морщинами его лицо, а душа казалась онемевшей от тайной, невысказанной скорби - разве сидящий перед ним человек перестал быть мужчиной? Что ж, если такова твоя цена, безымянный гость - не найдется на земле такой силы, которая стала бы непреодолимой преградой на пути Заганос-паши. Жестом он приказал слугам подать себе хлеб и соль - вещи, без которых не начинается ни одна трапеза в мусульманском доме. Белая лепешка сухо сломалась в его руках - и упала на золоченое блюдо, тут же поставленное слугами перед ромеем. Вторую часть хлеба он разломил в руках - и на открытой ладони протянул Анне... Вдох остановился в его груди, когда глаза мужчины встретились с растревоженным, робким, но уже обращенным к нему с надеждой взглядом девушки. Это было как водопад весенних цветов, ворвавшихся в комнату к едва оправившемуся после тяжелого недуга больному, когда он в первый раз за годы переступает свой порог; глаза Анны Варда, словно бездонное озеро, как водоворот, словно стремнина, увлекающая хрупкое судно в мгновение ока заполонили, впитали в себя его душу. И ровно на это мгновенье, словно пловец, повисающий над грохочущей бездной, Мехмет-паша почувствовал панический страх. Ужас. Желание. Бежать немедленно прочь от нее - и с головой упасть, сдавшись во власть немилосердной стихии, в эту зовущую тьму. Раствориться. Погибнуть. Слиться, стать единым с другим существом, через тьму и надежду простирающим к нему свои руки. Он торопливо зажмурился, испугавшись, что даже этот мимолетный взор выдаст его. Но нет, кто мог помыслить, что советник Мехмета, второй визирь, глава войска, перед которым уже сейчас дрожала Румелия и Европа, будет искать милости от взятой в бою пленницы - и готов будет заплатить за это собственной душой? Никто не должен узнать об этой слабости. Ни одна живая душа. И прежде всего - она сама; нужно как можно быстрее удалить ее от себя, сбыть ее с рук, чтобы никогда, никогда больше не попасть во власть этого гибельного искушения. Отдать ее этому ромею? Прямо сейчас, не позволяя себе больше и больше насыщаться этим ядом. Рука, держащая хлеб, ощутимо вздрогнула. Нет. Он сильней этой силы, он насладится последней ночью этой невинности,- и забудет, оставить все это позади, словно страшный сон. Одну только ночь - как всегда, чтоб потом никогда не вспоминать о зеленых глазах, из которых внутрь его сердца пролился убийственный яд. Так и будет. Он обещает Аллаху. Усилием воли визир заставил мысли вернуться к прервавшемуся разговору. Переведя прищуренные, цепкие глаза на ромея, он произнес, продолжая улыбаться: - В делах божественных я недостаточно сведущ, и, чтоб облегчить свою душу, всецело полагаюсь на советы имама. Я только солдат, выполняющий приказ командира - но даже солдату, чей жребий - погибнуть во имя Аллаха, в сражении за него, будет позором оставить свою семью в тот же миг погибать под ножом или от насилия. Только владыки полумира достоин подобной жертвы и только султану с мог бы потребовать от меня ее. У греков не так?

Анна Варда: Девичий взгляд был быстр, как взмах птичьего крыла, и вскоре зелень очей была вновь укрыта за опущенными ресницами подобно темным косам, скрытым под покрывалом. Гречанка протянула руку, чтобы принять хлеб, как до того приняла вино, не ведая о той буре, которую неосторожно породила. Пальцы ее дрожали. Она разделит с иноверцем пищу, а следом и ложе. Будет ли еще предел ее падению? Слушая обращенные к Георгию Сфрандзи слова Мехмет-паши, полные яда и довольства собой, Анна сжимала губы, чувствуя, как в душе вновь закипает усмиренный было гнев. Зачем? Для чего? Неужели ему недостаточно того, что Константинополь лежит под пятой турков, отданный на разграбление? Что они, пленники, могут противопоставить владыке победившего войска? Над чем он сейчас желает восторжествовать? – Я не упрекала и не упрекну отца за то, что он оставил меня, господин, – тихо ответила Анна не для султанского советника, но для ромея, чьи родные не могли подать за себя голос. – И уверена, что то же повторила бы каждая жена мужу, а дети – отцу, ушедшему защищать Великий город.

Георгий Сфрандзи: Он все еще тер глаза, когда в душе Заганос-паши происходили описанные выше перипетии, а рука его кинула на блестящее блюдо ломоть хрустящей лепешки. Теперь резь добралась от глазных яблок до кожи их прикрывающей. Георгий отнял пальцы от век, когда слова второго визира свистом меча разрезали воздух. Однако, его замах вновь оказался бесплодным и яд, выливающийся темным потоком из недр турка, умело облаченный в фразы, вновь не оказал должного действия на ромея. Сфрандзи с неподдельным любопытством сквозь поволоку взора от трения изучал черты лица хозяина застолья. Не похоже было, чтобы душу этого мужчины тронула ранее любовь. Любовь к родине, любовь к женщине, любовь к другу… Ибо познавший хоть одно из этих чувств, понимает, что даже солдат – всего лишь человек, а человеку свойственно, несмотря на позор и осуждение, идти за тем, что дороже всего на свете. Чувства, испытываемые греком к своему васелевсу, были выше осознания любого живущего на земле, и представляли собой смесь безграничной преданности, восхищения, признания ценности каждого слова императора, душевной привязанности и многого другого, к чему язык не подберет слов. Притом асикрит не просто слепо обожал своего господина, но и позволял себе иногда направлять его мысли, спорить с ним, если считал, что это пойдет на пользу другу и во славу его власти. Град был родиной им обоим, местом их юности, он был не тонкой нитью связан с душами Сфрандзи и Драгаша, а скован с ними мощной и тяжелой цепью, ноша которой была в радость. Константин и Константинополь… Любовь истинная к ним обоим наполняла существо великого логофета Византийской империи. Османы растоптали Град, возможно, убили василевса, но их ятаганы не смогут выскрести из нутра простого секретаря и шифровальщика трех императоров того чувства, что питало его сущность последние десятилетия, даже если ныне это чувство было окантовано черной рамкой скорби. - Одна мудрость гласит, что живая собака лучше мертвого льва, - мерцание блюда, казалось, заворожило ромея, настолько неотрывно и не соединяя ресниц верхних и нижних век, Георгий смотрел на него. Мягкие слова Анны достигли его слуха, и Сфрандзи не стал их повторять, лишь кивнув им в след. – Я с ней не согласен. Милее жить и принять смерть в достоинстве, в борьбе за то, что почитаешь, чем лизать ноги нового хозяина и ждать от него миски еды и мимолетной ласки.

Заганос-паша: Каждый удар, который ромей пытался нанести по нему, каждое слово, призванное уязвить завоевателя, словно удары бича, падало на сидящую рядом с ним женщину. Визир не вмешивался, с отстраненной усмешкой наблюдая, до каких пределов может дойти жестокость человеческая к своему единоверцу. Намеревается он этими словами укрепить ее дух, направить на путь истины? Воистину, бог этих людей - не милосердный Христос, но алчущий крови Савоаф. - ... привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. Это сказал ли твой бог, Иса Христос?- глаза мусульманина сузились, потому что надменность ромея, гордыня, противоречащая тому, что, казалось, должно было составлять зерно его веры, незаметно вела его к ее отрицанию.- И не сказано ли в вашей Книге: не искушай Господа Бога твоего? Живая собака не лучше мертвого льва? Но разве львом был тот, кто своим безрассудством навлек на всех вас беду, а своей неосторожностью обрек вас всех на погибель? Это был удар, который не мог не достигнуть цели. Наклонившись вперед, гладя на собеседника черными, непроницаемыми глазами, он прошептал, чувствуя, как замирает сердце в груди от предвкушения. - Разве львом был тот, кто пожертвовал тысячами людей ради своего тщеславия и гордыни?

Георгий Сфрандзи: Турок, начал цитировать Евангелие от Иоанна и Сфрандзи понял, что Заганос принимает все его слова, как слова осуждения деве Анне Варда. Он был умен, но не мудр, ибо пока еще годы его не научили не мерить каждого встречного по себе, ища в натурах низменные черты. В этом поиске он зашел так далеко, что чтобы лучше видеть даже подался вперед. - Именно этому и учит, великодушный хозяин, и все камни, что довелось бы мне собрать, я кину в одну сторону – свою, ибо грешен и слаб духом, и буду сожалеть лишь о том, что размах короток. Георгий с силой закусил изнутри щеку, чтобы болью от укуса вытеснить боль от следующих слов Мехмет-паши. Удар действительно попал в цель, и узнику потребовалось собрать всю свою силу воли, чтобы сохранить спокойное выражение лица. Рот мгновенно наполнился кровью и ее пришлось сглотнуть. На некоторое время в кабинете повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь дыханием присутствующих. Лицо асикрита словно окаменело, а губы плотно сжались. Но не насмешка янычар-ага вонзилась в его грудь тысячью кинжалов, а то, что этот человек смел с осуждением говорить о сыне Мануила Второго, когда ромей не имел при себе оружия и не мог отстоять честь своего василевса. Однако жизнь уже не раз доказывала Сфрандзи, что не сталь больнее всего ранит, а слова и это оружие у него отнимут лишь тогда, когда вырвут язык. - Он был львом и останется им навсегда, - Георгий сглотнул очередную порцию крови быстро наполнявшей рот и продолжил: - Он делал то, во что свято верил и на небе не найдет за это осуждения. Всегда можно найти себе оправдание в чьей-то неосторожности, прикрывая тем самым собственную алчность и гордыню, - усмехнувшись мужчина резким движением оторвал от своей туники один рукав и поднес к губам его. Не в силах больше пить сладко-соленую массу, он сплюнул ее в ткань. – И не ради своего тщеславия и гордыни он пожертвовал тысячами жизней, а ради их свободы и каждый бился рядом с ним по собственной воле и желанию. Он был бы гиеной, если бы обрек людей на смерть и позор, а сам бежал и трясся над своей шкурой, лакая сливки при одном из дворов Европы, но истинный лев всегда идет во главе своей стаи. Немного оправившись от выпада второго визиря, Сфрандзи еще раз приложил мягкую материю рукава к губам и усмехнулся, обнажая зубы подернутые алым. - А какое имя ты дашь себе, приходя в чужую страну, грабя, уничтожая чужое наследие, забирая себе чужую дочь, и ради чего ты это делаешь? Аллах тебя тому учит или собственная воля, которая движет тобой ради удовлетворения жажды власти и ощущения себя хозяином мира? Или, быть может, ты не способен завоевать любовь женщины, и потому тебе ведом лишь один способ обладания ей, способ силы?

Анна Варда: Вонзив ногти в ладони, задохнувшись удушливой волной стыда, слушала Анна обличающие слова логофета, чувствуя себя подобно рабыне, выставленной на торги под открытым небом под жадными взорами сотен людей. Чувствовала, как в ней закипает протест: не сдержавшись, она бросила на Сфрандзи взгляд, полный муки и боли. Разве ее выбор, что она находится здесь? Разве по доброй воле она покинула свой дом? Почему же от соотечественника выносит она порицание, а защиту принимает от чужака и врага? Дойдя до этой опасной и крамольной мысли, гречанка побледнела, понимая, что сейчас словно вновь ступила на порог, становясь перед выбором более гибельным, чем определил ей недавно Мехмет-паша, заставив выбирать между жизнью и смертью. Почему же ромей не поможет ей, как помог тот, другой? – Вы верите в то, что человек всегда держит ответ за свои поступки, господин? – изменившимся голосом спросила Анна, по-детски желая найти опору в ком-то, но не в себе самой. – Даже тогда, когда при их свершении несвободен?

Заганос-паша: Боль, не исказившая, но окаменившая лицо ромея заставила ноздри Мехмет-паши раздуться от торжества, как если бы он был гончим псом, а пленник - дичью, которая, наконец, остановила бег и развернулась к нему перед решительной схваткой, роняя пену с языка и пот - с лихорадочно вздымающегося бока. Инстинкт и желание, живущее в сердце каждого хищника, требовали разорвать ее на части - но поселившееся в сердце чувство торжества и вид кровавой пены, показавшейся на губах грека, заставили его вспомнить, что он не на заседании Дивана и не на поле боя. Слова Анны, полные невысказанного упрека, заставили мужчину нахмуриться. - Позволь моему лекарю осмотреть тебя,- проговорил он, делая знак слуге и отдавая приказ на османском; тот сорвался с места, словно пущенная стрела и через мгновение исчез за дверями покоя. Голос второго визира был тих, но о твердость, звучавшую в нем, можно было расшибить лоб самому самому упрямому человеку.- И позволь мне напомнить тебе еще одну заповедь из твоей священной Книги: "Возлюби ближнего своего, как самого себя" или, если желаешь, "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас". Моя вера учит, что нет почета в том, чтоб торжествовать над слабым. Что же до имени...- кривая усмешка скользнула по губам говорившего,- и до того, что меня гонит из края в край, неся над собой меч Пророка - то это не корысть и не жажда власти и славы, а единственная воля моего господина, которой я, как и ты, буду послушен до последнего вздоха. Все еще хмурясь, он бросил короткий взгляд на Анну и добавил, сжимая в кулак руку с сияющим на ней синим перстнем: - Тот, кто желает свободы, не договаривает, ибо человек по природе своей - раб Аллаха. Свободы желают от страха, желания или нужды... свободы взглянуть другому в глаза и сказать: "я сделал то, что я сделал". Но, если твой господин - один только Бог, то нет стыда и нет страха для тех, кто надеется на его всепрощение.



полная версия страницы