Форум » Мавзолей » "Нас было двое: брат и я" - Константинополь, март 1449 года » Ответить
"Нас было двое: брат и я" - Константинополь, март 1449 года
Фома Палеолог: [quote]... Когда умер Иоанн VIII, Константин находился в Мистре. Его младший брат, Димитрий первым прибыл в Константинополь в надежде, что императорский трон достанется ему, но его никто не поддержал. Сам Константин был провозглашён императором в начале января в Мистре. В марте 1449 года он прибыл в столицу и принял власть. Вопреки традиции Константин не был коронован патриархом...[/quote]
Ответов - 3
Фома Палеолог: ... Последние полгода были полны неожиданностей. Конечно же, Иоанн, кому, несомненно, судьба судила сейчас испить до дна чашу раскаяния за отступ от православной веры, и за Унию, которую каждый житель Константинополя называл не иначе, как сатанинской, был уже не тем полным сил мужем, которого Фома помнил по коронации, но не дожил еще до того срока, когда его кончину можно было бы назвать ожидаемой и своевременной. К тому же старший сын Мануила, трижды женатый, не оставил наследников, и это делало вопрос о преемстве острым, как никогда прежде. С того дня, как вести о печальном событии достигли Мореи, народ и двор Византии пребывал в смятении и броженье. Каждый ложился и вставал с одной тревогой, только одним помышлением, заключавшимся в двух именах, двух братьях, двух людях, кому, казалось, Господь повелел жить в любви и согласии, и кто не знал ни дня согласия и покоя. Дмитрий или Константин? Константин или Дмитрий? Выбор был не так очевиден, как казалось. Константин, следующий по старшинству, тоже не имел детей. Больше того, последний его брак, с трапезундской принцессой, первый брак коей с турком все поспешили забыть, висел на волоске, и волосок этот, кажется, готов был вот-вот оборваться*. Возраст его, разумеется, позволял еще надеяться на потомство, но от глаз подданных не скроешь нелады в спальне своего господина. К тому же послушный родительской воле брат избирал для брака и постели католических принцесс и женщин из их свиты - и это многим казалось дурным знаком грядущего выкрещения в католичество. Дмитрий, столь недавно выступавший на стороне турок, был прощен отцом и братьями; больше того, слова Луки Нотара о папкой тиаре и турецкой шапке ясно показывали, что у среднего из оставшихся братьев куда больше шансов на успех, чем могло показаться неопытному в делах политики человеку. Фома, обладавший умом более уравновешенным, чем остальные, и чувствами более обостренными, не мог без тревоги прислушиваться к доносящимся с берегов родины голосам, призывавшим к союзу с врагами Христовыми. У Дмитрия было два сильных козыря: дружба с Великим визирем и дети. Но, как доказало случившееся, их перебило одно, сказанное тихим шепотом на ухо, слово матери, императрицы Елены. Слово тоже может быть камнем: упавшее почти бесшумно, оно перекатывается из уст в уста, и, наконец, обрушивается на головы слушателей настоящей лавиной. И сейчас лавина эта бушевала, рокоча, как волна, приливая и отливая от стен дворцовых покоев, чтобы собраться в пиршественном зале, где еще продолжали чествовать нового правителя. Некоронованного правителя. В этом, если говорить беспристрастно, была какая-то высшая справедливость. Но справедливость эта могла обернуться большой бедой, ибо пока один из братьев не стал божьим помазанником, второй всегда имеет право поднять руку на венценосца, не осененного небесной благодатью. Фома не мог поручиться, понимал ли кто-то из домочадцев, какого демона они поселили в сердце утратившего престол Дмитрия, и оттого случившееся лишь больше пугало его. И когда он не увидел за пиршественным столом среднего брата, именно эта мысль погнала его по коридорам Влахерн, чтобы воотчию убедиться в справедливости собственных подозрений. * Каюсь, я не освежал в памяти эту историю и прошу извинить за возможные анахронизмы.
Дмитрий Палеолог: Полон надежды и благостных мечтаний был Дмитрий, когда спешил в родной Константинополь, под личиной ночи, будто вор или предатель, и ни одной из них не суждено было сбыться. Как мог этот солдафон, этот носитель униатства, обойти его. Неужели слепы были глаза византийцев. И горечь охватывала не состоявшегося императора, от мысли, что ответ на вопрос прост и не затейлив. И весь его гнев , и боль соединились в одном единственном имени – Елена Драгаш. Что может чувствовать в который раз уже отвергнутый и преданный сын. Разве не питал он надежд на то, что мать, хотя бы раз выступит с ним единым фронтом. И в который раз понял, что нет, никогда не бывать этому. Оскорбленный в своих намерениях, униженный на глазах всех поданных, именно тогда, когда он уже примерял мысленно корону басилевса. Столько сил, и душевных, и физических потрачено было для достижения великой цели, и что же опять провал. Дмитрий слишком явно видел неприязнь и облегчение в глазах всех, кто был на пиру, а теперь еще и это унижение. Мужчина, словно лев, загнанный в клетку, ходил из угла в угол, отмеряя тяжелыми шагами расстояние. В голове его крутились сотни мыслей, перескакивая с одной на другую, он никак не мог уцепиться за верный ответ. Ведь и его безвременно усопший брат, не делал тайны из того, что хотел бы видеть наследником своим именно его Дмитрия, а не этого приспешника проклятых латинян Константина. Видно стоило ему иметь больше глаз и ушей в родном городе, а не пресмыкаться перед турками, выпрашивая у них толику помощи и внимания. Снова картины унижения, испытанного им на пиру нахлынули на него, и в лицо бросилась краска стыда, заставляя руки бессильно сжиматься от гнева. А как посмотрел на него брат? Да тот был доволен, счастлив, что не ему досталось то, что должно было по воле божьей достаться ему, истинному хранителю веры. Не сейчас, нужно остыть, подумать. Принять верное решение, непременно он найдет и поддержку и помощь в границах отчизны, но пойти на такое. Сама мысль показалась ему сначала крамольной, но чем больше он отталкивал ее от себя, тем более и более верной казалась она ему. Только так, единственно верный способ спасти Ромею. Стремительно, ощущая нехватку воздуха, от страха, охватившего его от таких крамольных мыслей, Дмитрий шагнул к окну. Сквозь узкий проем можно было увидеть город, притихший под покровом ночи. От созерцания владений, которые не стали его, Палеолога отвлек шум шагов, раздавшихся за дверью. Надев на лицо маску спокойствия, Дмитрий обернулся к двери, ожидая гостя.
Фома Палеолог: - Брат... Нельзя сказать, что, переступая порог, Фома чувствовать себя пришедшим во вражескую крепость. Но странное чувство, что он говорит если не с врагом, то с человеком, которому не следует доверить теперь и невозможно будет открыть свои мысли в будущем, не покидала его. Дети одной матери, они взяли от нее качества неравною мерой: Дмитрию досталась решительность и энергия нынешней инокени Ипомонии, тогда как младшему - лишь ее приверженность к древней славе рода. Всю свою любовь она отдала другому сыну. Прозрачные, кажется, позволяющие читать в душе - и столь же непроницаемые, как перламутр - глаза Фомы не без смущения устремлены были на лицо брата. Спокойное, слишком спокойное для того, кто только что потерпел одно из самых унизительных поражений. Спокойное, как морда животного, в засаде ожидающего, пока добыча приблизится к нему на достаточное расстояние. Такой - хищник в засаде, морской змей из легенды, лежащий неподвижно и подстерегающий корабли - он казался наиболее опасным. Если бы он метался по комнате, изрыгая проклятия, призывая на голову вероломного брата кару небесную, Фома бы больше поверил ему. Это было естественно, так он, самый неистовый из них, потомков Мануила, и должен был бы себя вести - тот Дмитрий, которого они всегда знали. С этим молчанием им придется жить теперь. Это молчание им придется делить на двоих, изредка встречаясь на крошечном полуострове, носящем гордое имя морейского деспотата. Что за ним скрывалось: отчаяние? ярость? надежда? ... Он шагнул вперед, раскрывая объятия, как будто не видел старшего брата незнамо сколько лет, тогда как потерял его из виду не более часа назад, на пиру, среди хмельных величаний. Резкие звуки, удары золотых кубков, скрежет металла о металл вызывали в нем почти суеверный ужас. Константин не был коронован, не был миропомазан - рано, ах! слишком рано, чтоб с такой роскошью праздновать свою преждевременную победу. Ясные глаза вглядывались в лицо брата. Не поцелуй Иуды, но неотвязные крики Симона* сейчас были бы иллюстрацией этому намеченному объятию,- и потому слова, что Фома произнес, были полны почти искреннего беспокойства: - Я потерял тебя на пиру, брат. *Симон Зелот - один из 12 апостолов, яростно поддерживавший идею Иисуса как царя иудейского и его утверждения на престоле Давида. После Распятия был убежден, что на врагов Спасителя немедленно обрушится небесная кара, и был жестоко разочарован - настолько жестоко, что несколько дней не мог встать с постели и не впечатлился таким поразительным фактом, как Воскресение. Тем не менее, принял мученический конец.
полная версия страницы